Духовные стремления юного подвижника, его ревность, усердие к молитве, выдерживали тяжкое испытание. Пер­выми врагами на пути спасения явились его домашние. Александр Семенович приставил для служения к своему сыну человека, который был предан ему до самозабвения, это быль старик лет 60-ти по имени Доримедонт, послу­живший век свой верой и правдой своему господину. Он был, так сказать, надзирателем всех поступков Димитрия Александровича, и сообщал- их Александру Семеновичу. Тяжелы были эти известия родителю. Он вспомнил тогда о выраженном на пути в Петербург желании сына и убе­дился теперь, что то не был детский каприз. Он тогда же написал обо всем начальнику училища графу Сиверсу, сво­ему бывшему товарищу по службе в пажах, и просил его наблюсти за воспитанником Брянчаниновым; написал так­же родственнице своей Сухаревой, прося ее отвлечь его сына от предпринятого им намерения. Училищное начальство приняло свои меры, переведя Брянчанинова с част­ной квартиры в казенную, в стены Михайловского инже­нерного замка, под строгий надзор, а Сухарева, особа вли­ятельная, озаботилась довести до сведения тогдашнего митрополита Петербургского Серафима, что ее племян­ник Брянчанинов, любимый государем императором, свел знакомство с лаврскими иноками, что лаврский духовник Афанасий склоняет его к монашеству, и что если об этом будет узнано при дворе, то и ему (митрополиту) не избе­жать неприятностей. Митрополит призвал к себе духов­ника Афанасия и сделал ему строгий выговор, воспретив впредь принимать на исповедь Брянчанинова и Чихачева. Тяжелы были для Димитрия  Александровича эти обстоя­тельства, которыми оттенялась свобода его духовной дея­тельности; он решился сам представиться митрополиту и лично объясниться. Митрополит сначала не верил беско­рыстному стремлению юноши, когда тот в разговоре объя­вил ему свое непременное желание вступить в монаше­ство; но потом, выслушав внимательно искренние заявле­ния молодого человека, митрополит позволил ему по-пре­жнему ходить в Лавру к духовнику.

Таково было стремление Брянчанинова к жизни ино­ческой; это было не прихотливое желание представлять из себя оригинала в обществе, не было следствием простого разочарования жизнью, которой горечи и удовольствий он еще не успел испытать: это было чистое намерение, чуж­дое всяких расчетов житейских, искреннее, святое чувство любви Божественной, которая одна способна с такою си­лою овладевать существом души, что никакие препятствия не в состоянии преодолеть ее.

Практика монастырской жизни определительно указывает, что чистосердечно избирающие ее готовы на вся­кие пожертвования и на совершенное самоотвержение. Вот какие чувства изливаются в «Плаче», где автор «Аске­тических опытов» говорит: «Охладело сердце к миру, к его служениям, к его великому, к его сладостному! Я решился оставить мир, жизнь земную посвятить для познания Хри­ста, для усвоения Христу. С этим намерением я начал рас­сматривать монастырское и мирское духовенство. И здесь встретил меня труд; его увеличивали для меня юность моя и неопытность. Но я видел все близко, и, по вступлении в монастырь, не нашел ничего нового, неожиданного. Сколь­ко было препятствий для этого вступления! Оставляю упо­минать о всех; самое тело вопияло мне: "Куда ведешь меня? я так слабо и болезненно. Ты видел монастыри, ты корот­ко познакомился с ними; жизнь в них для тебя невыноси­ма и по моей немощи, и по воспитанию твоему, и по всем прочим причинам".'Разум подтверждал доводы плоти. Но был голос, голос в сердце, думаю, голос совести, или, мо­жет быть, Ангела Хранителя, оказывавшего¹ мне волю Бо­жию, потому что голос был решительный и повелитель­ный. Он говорил мне: это сделать — твой долг, долг непре­менный. Так силен был голос, что представления разума, жалостные, основательные, по-видимому, убеждения пло­ти, казались пред ним ничтожными»¹²¹.

Кроме случаев и обстоятельств, зависящих от воли лю­дей, самая природа ставила препятствия благочестивым намерениям юного Димитрия. Весною 1826 года он забо­лел тяжкою грудною болезнью, имевшей все признаки чахотки, так что не в силах был выходить. Государь император Николай Павлович приказал собственным медикам пользовать больного и еженедельно доносить ему о ходе болезни. Доктора объявили Димитрию Александровичу об опасности его положения, сам он считал себя на пороге жизни и частыми молитвами- готовился к переходу в веч­ность. Но случилось не так, как предсказывали знамени­тые врачи столицы; болезнь получила благоприятный пе­реворот и послужила для больного опытным доказатель­ством того, что без воли Божией самые настоятельные за­коны естества не сильны воздействовать на нас.

Все благочестивые упражнения Димитрия Александро­вича служили подготовкою для того решительного перево­рота, который он должен был совершить, чтобы осуще­ствить свои давнишние намерения и желания. Но чтобы произвести этот переворот, т.е. чтобы совсем порвать все связи с миром, нужен был человек, который бы содейство­вал этому разрыву, который бы силою своего духа увлек за собою, — нужен был свой Моисей, чтоб вывести нового из-раильтянина из Египта мирской жизни. Таким Моисеем явился для Димитрия Александровича вышеупомянутый иеромонах Леонид¹²². О. Леонид отличался духовною мудро­стью, святостью жизни, опытностью в монашеском подви­ге; под его руководством образовались многие истинные подвижники благочестия и наставники иночества. Об этом старце много наслышан был Димитрий Александрович от лаврских иноков. Наконец представился случай познако­миться с ним. О. Леонид прибыл по делам своим в Петер­бург и остановился в Невской Лавре. Там, в одинокой бесе­де с этим представителем тогдашнего монашеского подвижничества, Димитрий Александрович почувствовал такое влечение к этому старцу, что как бы век жил  с ним: это были великие минуты, в которые старец породил его духовно себе в сына». О впечатлении этой первой беседы Димитрий Алек­сандрович высказался после своему другу Чихачеву так: «Сердце вырвал у меня о. Леонид, — теперь решено: про­шусь в отставку от службы и последую старцу; ему предам­ся всею душою и буду искать единственно спасения души в уединении». После этой первой встречи Димитрий Алек­сандрович уже не принадлежал более миру, решительный переворот был произведен, требовалось только некоторое время, чтобы окончательно распутать мирские узы.

Вознамерившись совсем оставить службу и удалиться в монастырь, Димитрий Александрович сперва должен был . выдержать великую нравственную борьбу с одной сторо­ны с родителями своими, с другой — с сильными мира сего. Эта борьба стоила ему больших усилий. Как физические силы его подрывались постоянно болезнями, так теперь он должен был уговиться нравственно, чтоб принять на­пор со стороны власти родительской и государственной, которые устремлялись подавить, сокрушить то, что для него было всего дороже и вожделеннее. Сугубую выдер­живал он борьбу в молодых летах своих — физическую и нравственную; но как в первой он всегда торжествовал силою духа своего над слабостью плоти, так и во второй явился искусным и надежным борцом со стихиями зем­ной жизни, обещавшей ему много сладостного, великого и славного. В этой последней борьбе окончательно выра­ботался его твердый характер, необходимый для прохож­дения многотрудной иноческой жизни, требующей само­отвержения, особенной непоколебимости воли, неустрашимости, постоянства и готовности на всякую крайность. Вот та дверь, чрез которую приходилось вступить юному подвижнику на тесный и прискорбный путь иночества.

В июне 1826 года Димитрий Александрович получил трехмесячный отпуск от службы и для поправления здоро­вья отправился па родину, в дом своих родителей. Зная че­столюбивое намерение своего отца и не желая, притом, огорчить родителей решительным объявлением им своей воли, Димитрий Александрович старался исподволь и ос­торожно приготовить их к предполагаемой перемене жиз­ни, но и это не помогло; — Александр Семенович не мог примириться с мыслью о монашестве своего первенца. Он сердился на него, отказывал наотрез, отстранял его от себя, как сына непокорного. Все должен был выносить кроткий и чувствительный юноша, послушный заповеди Спасите­ля: Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф. 10:37). С глубокою скорбью, не получив же­лаемого согласия, он уехал из дома родительского в столи­цу. Здесь ему предстояла необходимость сначала сдать окон­чательный экзамен в Инженерном училище, что он испол­нил в конце декабря, и хотя без конкуренции с товарища­ми по выпуску, сдавшими экзамен гораздо ранее, но по числу балов он и тут сохранил свое первенство; затем, осво­бодившись от зависимости училищной, он подал в отстав­ку от службы. Тут встретила его новая буря: он должен был  иметь дело с высшею властию,  должен был отстоять свое заветное желание даже пред монархом, которому всецело был обязан воспитанием, образованием и благодарностью за милостивое высокое к нему внимание. Трудно ему было убеждать мирских людей в правдивости своих духовных стремлений, понятных только некоторой горсти чернецов

в Невской Лавре; тут нужна была решимость отважная; надо было противостоять лишь самоотвержением и силою воли, а не доводами и очевидными указаниями. Ясно, что спор был неравный: надлежало или поддаться, уступить, или показать пример непоколебимого мужества, доблести му­ченической, прямого исповедничества.

Государь император Николай Павлович, узнав о подан­ной Брянчаниновым просьбе и о желании его идти в мо­настырь, поручил своему августейшему брату великому князю Михаилу Паловичу отговорить всеми любимого воспитанника от такого предприятия. В первых числах января 1827 года Димитрий Александрович был потребо­ван во дворец к великому князю. Там было собрано все высшее начальство инженерного училища. 19-ти летний юноша с трепетным сердцем, но твердою волею предстал пред собранием. Великий князь сообщил ему, что государь император, зная его способности к службе, вместо отстав­ки намерен перевести его в гвардию и дать такое положе­ние, которое удовлетворит и его, Брянчанинова, самолю­бию, и его честолюбию. Молодой человек сказал на это, что, не имея достаточных денежных средств, он не может слу­жить в гвардии. — «Заботы об этом государь изволит при­нять на себя», — прервал великий князь. — «Расстроенное мое здоровье, — продолжал юноша, — о чем известно его величеству из донесений лечивших меня медиков, постав­ляет меня в совершенную невозможность нести труды слу­жебные, и, предвидя скорую смерть, я должен позаботить­ся о приготовлении себя к вечности, для чего и избираю монашеское звание». Великий князь заметил, что он мо­жет получить службу в южном климате России, и что го­раздо почетнее спасать душу свою, оставаясь в мире. Брянчанинов отвечал: «Остаться в мире и желать спастись, — это, ваше высочество, все равно, что стоять в огне и желать не сгореть». Не смотря на убеждения великого князя, при­бегавшего и к ласке, и к угрозе, Брянчанинов оставался тверд в своем намерении и просил оказать ему милость — уволить от службы. Тогда великий князь решительно воз­разил ему, что так как он остается непреклонен в своем упорстве, то объявляется ему высочайшая воля: государь император отказывает ему в увольнении от службы и де­лает ему лишь ту милость, что предоставляет самому из­брать крепость, в которую он должен быть послан на служ­бу. Брянчанинов отклонил от себя добровольное избрание. Великий князь обратился к графу Оперману, своему по­мощнику по званию генерал-инспектора инженеров; тот указал на Динабург. Великий князь одобрил указание, и в тот же вечер состоялось назначение Брянчанинова в Динабургскую инженерную команду, с приказанием в 24 часа выехать из С.-Петербурга к месту нового служения.