Твердое стояние протопопа Аввакума за старую веру на со­борах 1666—1667 годов создало ему славу наиболее верного и видного вождя среди противников никоновских новшеств. На соборе 1666 года он остался единственным не поддавшим­ся увещеваниям и угрозам сторонником старого обряда, а на соборе патриархов 1667 года, хотя помимо его, также Ла­зарь, Епифаний и Никифор, а позже дьякон Феодор отказа­лись принять правку книг и новые постановления русских и греческих иерархов, все же именно Аввакум подвергся наиболее продолжительным и настойчивым уговорам при­знать новые книги, и показал себя самым резким и непре­клонным спорщиком с руководителями собора. До этого роль протопопа в борьбе с обрядовыми новшествами была скорее второстепенной, так как в начале 1650-х годов он был еще молод и мало известен, а затем, во время своей си­бирской ссылки, он был слишком далеко от событий в сто­лице и центре страны, где общепризнанным вождем тради­ционалистов тогда был сам основатель боголюбческого дви­жения протопоп Неронов. Возвращение Аввакума из ссылки в Москву совпало с отходом от активной борьбы Неронова, который все больше и больше сомневался в правильности своего сопротивления церкви, которое вело к открытому рас­колу, а на соборе 1666 года старик окончательно отказался от оппозиции и примирился с книжной правкой и церковным руководством. Поэтому, ввиду отхода Неронова от борьбы против никоновских правок книг, Аввакум во время своего полугодового пребывания в Москве весной и летом 1664 года смог, благодаря своей бескомпромиссной позиции в церков­ном вопросе, выдвинуться на самое видное место среди сто­ронников древнего благочестия.

Несмотря на литературный талант и значительную начи­танность, недостаток богословского образования и отсут­ствие методологических навыков и привычки к систематической литературно-теоретической работе помешали Авваку­му занять в истории русского православия место, которое на Западе занимали Лютер или Кальвин. Неувязки и богослов­ские промахи в его писаниях имели влияние и на его даль­нейшее положение в русском старообрядчестве, которое в отличие от западных реформационных движений, в особен­ности лютеранства и кальвинизма, так и не выдвинуло од­ного, общепризнанного во всех богословских вопросах авто­ритета. Тем не менее, по своим духовным и психологическим данным, и складу своего религиозного дарования Аввакум был фигурой равной по величине таким религиозно одарен­ным основателям церквей, какими были Лютер и Кальвин на Западе или Магомет почти за тысячу лет до них — на Востоке. Он никогда не сомневался в правоте и смысле сво­ей религиозной проповеди, чувствовал собственную духов­ную силу, осознавал свою ответственность и авторитет. Он был религиозным вождем, глубоко преданным Богу, дейст­вовавшим только ради Бога, и бывшим уверенным, что «Бог гласит его устами». Каковы бы ни были мотивы, двигавшие в раскол широкие группы населения, для Аввакума единст­венным мотивом его борьбы была его несомненная предан­ность Господу Богу и религиозным идеалам, как он их по­нимал в свете древнерусской церковной традиции. В этом отношении его роль в старообрядчестве очень близка к роли Лютера в истории германского протестантизма, который пой­дя за религиозными призывами своего вождя нередко был обязан своим успехом совсем другим, далеко не религиозным сторонам немецкой реформации.

Когда, повторяя основные догматы православной церкви, Аввакум писал «сице аз протопоп Аввакум, верую сице ис­поведую, сим живу и умираю», то это были не пустые пате­тические выражения, но подлинное исповедание искренней веры, ради преданности которой он всегда был готов, и даже рад, умереть и ради которой он кончил свою жизнь на костре. В последние три десятилетия его жизни эта вера, на фоне общего церковного «шатания», дала ему чувство лич­ной ответственности перед Богом за судьбы русского право­славия и нередко выражалась в горделивом и самоуверен­ном сознании своей духовной силы и волевого превосходства над другими людьми. «Мне неколи плакать, всегда играю с человеки; ... в нощи что пособеру в день и россыплю», — признавался он не стесняясь высказать свою уверенность в праве распоряжаться судьбами и совестью людей. Нередко в его нравоучениях и советах слышится скорее уверенность ветхозаветных пророков, чем обычное сознание духовником своей обязанности руководить религиозной жизнью духов­ных детей. «О имени Господни, повелеваю ти», «изволися Духу Святому и мне» (948), «не я, но тако глаголет Дух Святый» (871), «не имать власти таковыя над вами и пат­риарх якоже я о Христе» (861), «я небесные тайны вещаю, — мне дано!» (584), — писал Аввакум и в этих выражениях отражалась убежденность протопопа, что он исполняет и от­ражает волю Господню, а не просто высказывает свое мне­ние.

В последней челобитной, посланной царю из Пустозерска, он не только предсказывает Алексею Михайловичу горькую кончину, но и рассказывает о видении, во время которого Господь вместил в него, в протопопа, «небо и землю, и всю тварь». Обращаясь к царю, он самоуверенно повторяет: «ви­дишь ли, самодержавие? Ты владеешь на свободе одною рус­скою землею, а мне сын Божий покорил за мое темничное сиденье и небо и землю». Он знает, что царя ожидают пыш­ные похороны, между тем, как ему суждено иначе: его кости «псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы», но это ничего не значит для жизни будущей и снова прибавляет он: «небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь Бог мне дал, яко выше того рек!» (764). Этот рассказ Аввакума, конечно, не надо понимать как указание на то, что в его понимании Христос сделал его своим наместником на земле (указание на тварь) и в видимых небесах, но как осознание того, что он получил от Бога особую возможность видеть, что происходит в видимом мире и право наставлять людей согласно воле Божьей. Протопоп, видимо, даже думал, что духовно он сильнее антихриста, и повествуя о дру­гом видении он живописно рассказывает, что сам антихрист его испугался и даже преклонился пред ним (359).

Одаренность духовной силой, которая давала ему это ощу­щение морального превосходства над другими людьми, прояв­лялась и в его исцелениях бесноватых и больных. Вся по­следняя часть его знаменитого «Жития» посвящена расска­зам о подобных целебных подвигах. Первый из них произо­шел, когда Аввакум жил еще в Лопатищах, но уже успел по­страдать за веру, обличая за беззаконные действия местное начальство. Этот первый опыт удался ему только частично, так как одержимый бесами его собственный брат Евфимий оправился было после молитвы Аввакума, но полное исце­ление пришло лишь позже, после молебнов, отслуженных игуменом Иларионом и другими лицами духовными (70— 71). Последующие подвиги исцеления больных Аввакумом были более успешны, и из его рассказа можно понять, что силы его росли по мере роста преследований, особенно после его ссылки в Сибирь и проявления верности старому благо­честию. Многие свидетели его жизни признавали за ним его духовное превосходство, число его духовных детей постоян­но росло и даже сам государь и двор до окончательного раз­рыва в 1666 году с уважением и вниманием относились к этому «сильному Христову воеводе против сатанина полка», как называл его даже осторожный в словах и часто скепти­чески настроенный к темпераментному протопопу дьякон Феодор.

Сильная натура и ощущение своих могучих духовных сил не могли не делать из Аввакума оптимиста в оценке церков­ных событий в России и будущего старой веры. Не мог же Господь наделить его такими талантами и верой для веде­ния борьбы за заранее обреченное на поражение дело! Его отношение к кардинальному для всех старообрядцев вопро­су о последнем отступлении и о антихристе во многом напо­минает позицию Лютера, с которым у него, как это уже выше отмечалось, было не мало общих психологических черт. Оба почитали папскую власть за страшную угрозу для хри­стианства, оба обобщали Рим с вавилонской блудницей и си­лами антихриста, но оба также не считали победу сил зла над христианами за неизбежное развитие в истории челове­чества. Для пессимистического взгляда на события истории оба были слишком оптимистичны по своей природе, — хотя периоды уныния были, конечно, неизбежны и у них, — оба слишком прочно стояли на земле и верили в свои собствен­ные силы, чтобы поддаться соблазну полного отчаяния. У обоих, немецкого реформатора и русского церковного кон­серватора, их разрыв со своей церковью был результатом их преданности вере и забот о будущности христианства, хотя понимание такового было у них совершенно различно. И протопоп и этот бывший августинский монах были церковно глубоко националистичны, что и вело к широкому отклику на их призывы среди их соотечественников. Кроме того от­талкивание от папского Рима было у обоих обусловлено раз­витием на Западе секуляризированной культуры, которую Аввакум вслед за Максимом Греком обобщал с «внешней», то есть стоящей вне христианства философией. Сближает их и любовь к своему родному литературному языку, который оба, но, конечно, каждый на свой лад, творчески перерабаты­вают и сближают на страницах своих произведений с разго­ворным языком своего времени. Та же страсть в ненависти к врагам сказывается в писаниях Аввакума и Лютера и если первый собирался перерезать «никониян» как собак (458, 769), то зато Лютер рекомендовал резать, вешать и жечь восставших анархически настроенных крестьян. Но может быть больше всего их сближает привязанность к жизни на земле, не своей жизни, а жизни человечества, к семье как христианской институции, ко всему миру Создателя. Лютер ушел из монашества и, женившись на бывшей монахине, об­завелся семьей. Аввакум, который никогда не стал и не ду­мал быть монахом и посвятил себя службе Богу в миру, был трогательно и патриархально привязан к своей семье. Он всегда защищал семью как институцию, физические отноше­ния между мужем и женой и чадорождение от тех фанатиков целомудрия и сурового аскетизма, которые полагали, что только в отказе от мира и от всех соблазнов плоти можно найти спасение для своей души. «Честен брак и ложе не скверно», — не раз напоминает Аввакум слова апостола Пав­ла из послания к Евреям (XIII, 4). В «Послании к Борису» он решительно выступает против попыток одного священни­ка запрещать брачные отношения в переживаемое правосла­вием грозное время (858). Уже под самый конец своего си­дения в подземной тюрьме он строго наставляет попа Иси­дора не возбранять его детям духовным вступать в брак и, повторяя упомянутые слова апостола, прибавляет «и до скончания века быть сему так!» (942). Даже резкости и ре­жущие ухо грубоватые выражения протопопа имеют свои параллели у Лютера, если не в богословских работах послед­него, то в его часто слишком сочных Tischgespriiche.

Эти общие черты у старообрядческого и протестантского вождей, само собой разумеется, ограничивались их характе­ром, мировоззрением и религиозной психологией, и никак не распространялись на их догматические и общецерковные установки или их богословский и ученый уровень. Немецкий богослов реформатор уже своим добровольным сложением монашества, женитьбой на бывшей монахине и отрицанием авторитета святых отцов вызвал бы подлинно апокалипти­ческий ужас в душе протопопа, если бы тот был хорошо зна­ком с биографией отца реформации, но с другой стороны ведь и самому протопопу пришлось, в конце концов, порвать с церковью и приняться за весьма самочинное толкование, если не писания, то, во всяком случае, канонических и обря­довых правил и создавать свою новую церковь старой веры.

Благодаря своему духовному оптимизму и своей убежден­ности в своей миссии спасения старой веры, Аввакум не мог целиком разделять рассуждения о последнем отступлении, неизбежности прихода в самое близкое время антихриста и его окончательной победе над русской православной цер­ковью. Темы зловещего 1666 года, последнего отступления и победы антихриста интересовали его прежде всего в порядке обличения «никониян», и он обычно трактовал их попутно, в виде устрашающих иллюстраций, мало останавливаясь на деталях и конкретных, точных определениях. На почти что тысяче убористых колонок наиболее полного собрания его сочинений, изданного Я. Л. Барсковым и П. С. Смирновым, толкования об апокалиптическом числе 666 или 1666-м антихристове годе встречаются очень редко да и то скорее в виде упоминаний, чем длительных и развитых рассуждений (328). До своей ссылки в Пустозерск протопоп в своих челобитных и посланиях вообще никогда не упоминал последнего отступ­ления, пришествия антихриста или возможности близкого конца света. В одном из своих наиболее ранних сохранивших­ся произведений он настойчиво повторял, что врата адовы не одолеют церковь и осуждая иерархов, поддерживавших правку книг, он шутливо называл их «дрождями прокислы­ми мудрецами», а о самой правке отзывался в общих чертах только как о еретической порче книг (880, 884).

В первой челобитной к царю, поданной в том же 1664 году, он тоже очень сдержанно писал о расколе и раздоре в цер­кви, произошедшим по его мнению из-за любоначалия иерар­хии, называл дело Никона агарянским — то есть басурман­ским или языческим — мечом, сравнивал самого бывшего патриарха с Арием и римским папой Формозом, но ни сло­вом не упоминал о последнем отступлении или полном пре­дательстве всего церковного возглавления. Никон был тогда для него просто злым еретическим начальником, которого достаточно устранить и тогда «кротко и тихо все государство твое [царя] будет, яко и прежде Никонова патриаршества было» (723—730). Мир в церкви зависит, писал протопоп, толь­ко от воли «света государя», «светоносное» лицо которого он жаждал видеть и «глагол священнолепных уст» которого он жаждал слышать. В таких же тонах были написаны его вто­рая и третья челобитные, поданные уже после второй ссыл­ки в Мезень, но еще до окончательного разрыва в 1667 году. В них он постоянно делал указания на главенствующую роль и ответственность государя в делах церковных и возла­гал на него все свои надежды, так как в то время он, види­мо, уже перестал верить, что владыки архиереи образумятся и сами выступят на защиту подлинного благочестия: «аще архиереи справитии не радят, поне ты, христолюбивый госу­дарь, ту церковь от таковыя скверны потчися очистить... да поспешит ти, государю, благоговейно исправити, и лутчее в державе твоей присно зрети...» (753—754). Как это ни странно, но даже после соборов 1666—1667 г. и ссылки в Пустозерск Аввакум все еще долго не мог расстаться с ил­люзиями возможности возвращения самого царя к старой

вере. В так называемой четвертой челобитной, посланной уже в 1668 году, протопоп продолжает именовать его «го­сударем царем, державным светом», и со смирением вы­сказывает мысль, что Господь простит тех членов собора, которые его проклинали и расстригали, так как это случи­лось не по их вине, но потому что это сам «дьявол наветом своим строил».

Только в последнем послании к Алексею Михайловичу, в котором он как бы прощается с ним и подводит итоги много­численных, но неудачных попыток возвратить его к правой вере, Аввакум говорит о последнем отступлении, которое внесет ереси пагубные. Пессимистическая нотка звучит и в замечании, что «в скончании века тако будет: мало Христово стадо, много ж сатанино и антихристово воинство будет» (759). Но и в нем, несмотря на предсказание тяжких болезней царя и вышеупомянутое указание, что Алексей Михайлович толь­ко царь Руси, а протопопу Богом подчинена вся земля и не­бо, Аввакум находит еще силы сказать ему несколько лас­ковых слов: «царю христианский», «свет Михайлович», а ни­кониан обозвать только дураками: ««глупы веть они дура­ки... горе им бедным будет» (766). А в почти что одновре­менном, недавно открытом известным аввакумистом и охот­ником за старыми рукописями, В. И. Малышевым, письме сестре царя, царевне Ирине Михайловне, все еще слышится надежда на возможность обращения царя к старой вере: «Умоли царя, чтобы мне дал с никонияны суд праведный, да известна будет вера христианская и никонианская», — писал протопоп, и хотя и упоминал об антихристе, но гово­рил об нем тоже только в самых общих выражениях.

Только после 1670 года, когда Аввакум убедился, что все его доводы не производят никакого впечатления на царя, и смог наблюдать первую суровую волну преследований, его отношение к Алексею Михайловичу резко меняется. Прото­поп теперь верит, что Никон и его приспешники превратили царя в последователя ереси, и не щадит его, говоря о нем в самых резких выражениях. «А царя Алексея велю (sic!) Хри­сту на суд поставить. Тово надобно мне шелепами [батогами] медяными попарить», — угрожает он в тоже недавно открытом тем же В. И. Малышевым «Слове о рогатом клобуке». «Грабишь нас и обижаешь нас от креста», «престани де го­сударь, проливати кровь неповинных», «беспрестанно пьет кровь свидетелей Исусовых», «безумный царишка», апока­липтический «зверь — царь лукавой, любяй лесть и неправ­ду», «царь отщепенец» и другие менее подходящие для пе­чати выражения постоянно теперь встречаются в писаниях протопопа, который не любил щадить тех, кого зачислял в число противников благочестия (477, 470, 433, 574, 238). Но и все эти обильно рассыпанные на его страницах и относив­шиеся к царю эпитеты все еще не значили, что он полагал, что московское царство погибло для веры Христовой и попа­ло под власть антихриста. Византийская история, о которой он имел понятие по сочинениям отцов церкви, повести о па­дении Царьграда, Хронографу и летописям или выдержкам из летописей, которые постоянно циркулировали по рукам московских книжных людей, очень часто упоминали о визан­тийских императорах еретиках, а иногда даже давали пол­ные списки всех владык Византии, отмечая, кто из них были отступниками от веры. Поэтому воспитанный на византийско-московском понимании власти, обязанностей и роли царя Аввакум мог легко себе представить, что после смерти царя еретика старая вера снова станет верой Руси с помощью но­вого православного царя. Что же касается самого царя Алек­сея, то ведь и древние отцы церкви с Иоанном Златоустом во главе писали о царях отступниках, да и русские церковные писатели, в частности Иосиф Волоцкий в своем «Просвети­теле», с которым Аввакум был знаком (637,846, 847), ука­зывали, что цари бывают и еретиками и отступниками и что их подданные не обязаны слушаться таких правителей.

Часто цитируемое замечание протопопа: «в коих правилах писано царю церковью владеть, и догматы изменять и свя­тая кадить?» (467) относилось именно к самому царю Алек­сею, а не вообще к отношениям царства к церкви, так как после смерти царя Алексея протопоп обратился с трепетным молением о возвращении к старой вере к новому государю Феодору Алексеевичу: «аще не ты по Господе Возе, кто нам поможет?», — писал он в этой челобитной. «Тобою хощет весь мир просветиться, о тебе люди расточенные радуются, яко Бог дал нам державу крепкую и незыблиму». Протопоп называл этого нового царя блаженным и триблаженным, ди­тятком красным церковным и находил несколько теплых слов даже в отношении патриарха и бояр. «Говорите Иоаки­му, тому патриарху, перестал бы от римских законов. Дурно затеяли право! Простой человек Якимат: тайные те шиши кои приходили из Рима [здесь протопоп, видимо, подразуме­вает учившихся в Риме греков вроде Арсения и Паисия Лигарида] те его надувают аспидным ядом. Прости Якимушка батюшка: спаси Бог за квас, что дал егда напоили меня жаждущаго!», — писал он о патриархе, который, будучи ар­химандритом Чудовским, допрашивал и упрашивал Авваку­ма во время соборов 1666—1667 годов. О боярах он говорил еще приветливее: «мои вы все князи и бояре, отступникам до вас делу нет!» (770, 769). Разве мог бы писать протопоп такие слова уже в 1676 году, обращаясь к царю, боярам и патриарху, если бы он вполне утратил надежду на обраще­ние православной Руси к старой вере и пришел к убеждению, что антихрист одержал в ней свою окончательную победу и что последнее отступление уже произошло. В искренности его трудно сомневаться, так как и в этом послании-челобитной он в самых резких выражениях говорит об отце царя, недав­но умершем Алексее Михайловиче. Несколько лет спустя, видимо, в самом конце 1670-х годов, он с упреком пишет попу Исидору: «а о царе Феодоре, за что не молите Бога, добрый он человек, спаси его Господи...» (940).

Почти что перед своей казнью Аввакум, действуя из своей подземной пустозерской тюрьмы, организовал с помощью оставшегося на воле игумена Дорофея целый заговор для подачи торжественной челобитной царю Феодору Алексееви­чу, с целью убедить его в правоте старого благочестия и с его помощью вернуть Третий, Рим к чистому правосла­вию (862). Это еще раз показывает, что до самых последних дней своей жизни он верил в православную Русь древней ве­ры и возлагал надежды на ее восстановление, прежде всегона царскую власть, как это в свое время отмечал Н. Ф. Каптерев и совсем недавно немецкий историк X. Нойбауэр. Ведь недаром идеалом правителя, способного восстановить порядок в церкви, для него был Иван Грозный, который по его мнению быстро бы расправился с Никоном и его после­дователями: «миленькой царь Иван Васильевич скоро бы указ зделал такой собаке» (458), — писал он, противоставляя грозного царя слабохарактерному, по его мнению, царю Алексею.

Такая упорная надежда на конечное торжество истинного православия в России определяла отношение пустозерского отца к апокалиптической проблеме, числу 666 и к вопросу о антихристе. Для понимания этой проблемы Аввакумом очень характерен уже упомянутый рассказ о видении им антихри­ста, который он поместил в 8-ой беседе его «Книги бесед», записанный, по всей вероятности, около 1672 года (359 и XXVII). Однажды, описывает протопоп, он заснул во время молитвы и увидел себя в чистом поле, по которому двига­лось множество лиц. На его запрос, что происходит, он полу­чил ответ, что навстречу ему грядет антихрист. Но Аввакум нисколько не ужаснулся, наоборот «бодро» подперся своим протопоповским посохом и стал ждать. Наконец, он увидел, что два человекоподобных существа в белых рясах ведут к нему «нагово человека, — плоть то у него вся смрад и зело дурна, огнем дышит, изо рта и з ноздрей и из ушей пламя смрадное исходит». Вслед за этим существом, которое оказа­лось самим антихристом, следовала длинная процессия, воз­главляемая самим царем Алексеем Михайловичем и вла­стями. Протопоп рассказывает дальше, что «егда ко мне при­вели его, я на него закричал и посохом хощу бить. Он же мне отвечал: что ты протопоп на меня кричишь? я нехотящих не могу обладать, но волею последующих ми сих во облости держу. Да, изговоря, пал предо мною, поклонился на землю». Свой рассказ Аввакум заканчивает замечанием, что «скоро ему быть», но несмотря на это и на другое заме­чание, что сам царь и власти следуют за антихристом, сама картина этого царя тьмы, преклоняющегося до земли перед Аввакумом и боящегося Протопопова посоха, вряд ли была способна вызвать чувство непобедимой силы антихриста, ко­торый скорее представляется здесь каким-то пугалом, чем предвестником всеобщего религиозного отступления на зем­ле. При этом антихрист, по словам Аввакума, сам признался, что может овладеть душами только тех, кто был готов пови­новаться ему.

Насколько растяжимо и неглубоко было понятие Авваку­ма об антихристе, видно и из его беглого замечания в «По­слании к братии на всем земном шаре», в котором он мелан­холически высказывает мнение, что «и мы антихриста боим­ся и сами антихристи бываем», иными словами разъяснял, что всякий человек, который грешит, делается в какой-то степени антихристом или его прообразом. Далее, в том же послании, он высказывает уверенность в конечной победе старой веры над происками антихриста: «войско их побито будет на месте неком Армагедон... телеса их птицы небес­ные и звери земные есть станут; пускай оне нынче бранят Христа, а нас мучат и губят: отольются медведю коровьи слезы — потерпим братья! не поскучим, Господа ради!» (778, 783—784). Такие оптимистические замечания и рассужде­ния о конечном поражении антихриста и о победе старого благочестия можно встретить почти что во всех работах Ав­вакума, тон их хотя иногда и меняется, но все же всегда остается в общем уверенным и бодрым. Отдельные более пессимистические высказывания и указания на то, что анти­христ скоро появится, не меняют общей картины оптимисти­ческого настроения этого наиболее видного и влиятельного пустозерского отца, который нередко повторял: «дайте толь­ко срок собаки! [подразумеваются враги старого благочес­тия], не уйдете у меня! Надеюся на Христа, яко будете у ме­ня в руках! выдавлю я из вас сокот!» (488—489, тоже 523, 527, 529, 574, 575).

Взгляды протопопа на царя, московское царство и на про­блему антихриста были во всем подчинены его отношению к «никонианской» церкви, которое было в значительной степе­ни двойственным. У него, конечно, не было ни малейшего сомнения, что все «никониянские» новшества были ошибоч­ны и пагубны для церкви и что, согласившись на них, самииерархи русской церкви поддались влиянию злых сил и впа­ли в ересь. «Столпи поколебашася наветом сатаны, патриар­хи изнемогоша, святители падоша и все священство еле  жи­во, — Бог весть, — если не умроша», — писал он царю Фео­дору в своей челобитной 1676 года. «Никонияньский дух, дух самого сатаны», — указывал протопоп; сам Никон был для него «шишь антихристов», и поддерживание отношения с «никониянами», которых он был готов перерезать «как мерз­ких и студных жеребцов, что собак» (458), было в его глазах вредным и опасным для души делом. «Не водись с никонияны, не водись с еретиками: враги они Богу и мучители християном, кровососы, душегубцы» (723); «лучше принять чувственного змия и василиска в дом, нежели никониянская веры и учения» (957); « да не молитися с еретики вкупе и в церкви, или в домех их» (723); «паче прежних еретик никонияне ... блюдитесь от злых деятелей, не принимайте в дом свой никониян собак» (820, 825, 826, 832, 839 и т. д.), — по­стоянно повторяет он в своих посланиях. Аввакум, конечно, запрещает обращаться к священникам, признавшим новые книги и оставшимся верными церковному руководству. Но он все же не делает из этого вывода, что благодать безвоз­вратно и окончательно иссякла в православной церкви. При­соединившись в 1668 или 1669 году в «Ответе православных» к мнению дьякона Феодора о недействительности новых, сделанных после 1654 и особенно после 1666 года, рукополо­жениях священников, Аввакум впоследствии переменил свое мнение. Ему, конечно, было не по душе констатировать вме­сте с дьяконом и с Авраамием только агонию церкви. Наобо­рот, ему казалось необходимым не теряя времени строить и укреплять общество последователей старого благочестия, ко­торое бы сохранило традицию и предание православия до тех пор, пока истинно православный царь снова не сделает Русь Третьим Римом.

В своем послании к «Рабом верным», написанном по све­дениям известного старообрядческого историка и библиогра­фа Павла Любопытного в том же 1669 году, то есть почти что одновременно с посылкой «Ответа» в Москву, Аввакум разрешает своим детям духовным не только ходить в те цер­кви, в которых новопоставленные священники служат по старым книгам, но и позволяет им брать такого священника в духовники: «а иже в православных церквах, где пение [церковная служба] без примеси внутри олтаря и на клиро­сах, а поп новоставленный, о том посудит. Аще он поп про­клинай никониян и службу их, и всею крепостью любит ста­рину, по нужде настоящего времени, да будет поп! Как же миру быть без попов? К тем церквам приходить!» (826). Поз­же в послании к отцу Ионе, которое датируется 1676—1680 годами, Аввакум делает оговорку, что все же такие новые попы могут служить все службы кроме литургии, так как «страшно бо дело се и чистых рукополагаемых». Но он все же делает исключение для тех «новых» священников, кото­рые кровь свою излиют за старое благочестие и тем добавоч­но освятятся Высшим рукоположением, и «будет оттоле поп совершен: литургисав, и причащает невозбранно» (892). Трудность найти таких священников, которые пострадали за веру и все же остались на свободе, заставляет его снять и это ограничение, и он заменяет это мученичество добавоч­ным покаянием: «чаю, егда новик [то есть священник нового рукоположения после 1666 года] оплачет себя стонаше, при­зовет духовное действие и в комкании» [комкание — при­частие, от латинского communicatio]. Наконец, Аввакум признавал действительным и крещение, совершенное даже «не раскаявшимися никониянскими попами», но советовал после этого прочитать добавочные молитвы, но не перекре­щивать таких младенцев (943). Вопрос нового священства и признания действительности совершаемых ими таинств ос­тался для Аввакума все же наиболее трудным и нередко он дает несколько противоречивые советы в разных посланиях, даже написанных, видимо, в одно и то же время, что и не было удивительным ввиду сложности положения старооб­рядцев.

Ввиду немногочисленности священников, сохранивших полную верность старому благочестию, и почти что полного отсутствия церквей, в которых они могли бы совершать бо­гослужения, особенно острым и важным для старообрвдцев стал вопрос возможности совершения таинств исповеди и причастия. Проблему исповеди Аввакум решил, внося в пра­вославную практику новые и весьма необычные черты. Занеимением священника он советовал исповедоваться у благо­честивых и сведущих в церковных делах мирян. «Есть в пра­вилах, пишет, — повелевает исповедатися искусному просто­людину, нежели невеже попу, паче же еретику» (831). Но про­топоп вразрез с православным русским обиходом полагал, что такая исповедь дает человеку не только нравственное об­легчение, но и может почитаться за таинство, так как при этом каящемуся отпускаются грехи. «Исповедайте друг дру­гу согрешения, по Апостолу, и молитеся друг о друге яко исцелите», — добавляет он, давая этим понять, что такая исповедь полностью заменяет исповедь у священника. Не менее необычны были его советы и для причастия, для ко­торого он рекомендовал в отсутствии священника пользовать­ся заранее полученными из благочестивой церкви запасны­ми дарами. «Аще нужда приведет, и причаститься без попа можно святым комканием», — советовал он и предписывал совершать при этом даже особую короткую домашнюю службу, во время которой верующие миряне должны были кадить, класть поклоны и читать полагающиеся при причас­тии молитвы (831—832). Он несомненно понимал, что вводит в жизнь своей заочной паствы и вообще последователей ста­рого благочестия весьма необычные в православной жизни нравы и обряды, которые по существу были гораздо боль­шим отступлением от устава, чем сами «никониянские» новшества, но он советовал их лишь как временное, прехо­дящее исключение ввиду «нынешнево, настоящево огнеопального времени».

В этих постоянных и настойчивых поучениях и советах Аввакума слышится не только вождь церкви, учитель, за­щитник и проповедник праведной в его глазах веры, но и духовник, сердцу которого близки и важны интересы его ду­ховных детей. Число их у него было очень велико и исчисля­лось многими сотнями, если не тысячами. Авторитетный и уверенный тон протопопа, его сильная воля, внимание, лас­ка и одновременно строгость не могли не привлечь к нему сердца и души верующих, которым, конечно, очень редко приходилось встречать человека такой твердой веры, стро­гого аскетизма и молитвенного подвига. Как и все его рус­ские современники, Аввакум твердо держался буквы дета­лей и предписаний обряда и в его наставлениях верующий находил привычную, но строгую и точную схему предписа­ний ежедневной духовной жизни. Сам он был примером та­кой несколько формальной обрядовой религиозности, много и горячо молился, строго, даже иногда слишком строго со­блюдал посты. Так например, в 1671 году Аввакум и его друг Лазарь во время великого поста провели сорок дней в полном воздержании от пищи, а десять дней «и воды не хле­бали, да правила было отстали» и стали снова пить во­ду (719). В «Послании к Борису» он подробно рассказывает, сколько времени он проводил со своей семьей каждый вечер в молитве, отслужив перед этим в церкви все полагающиеся по уставу службы. После ужина он прочитывал со всей семь­ей ряд канонов, кондаков, молитв, а после этого уже только вместе с женой принимался снова за молитву, во время кото­рой он клал 50 и затем еще 300 земных поклонов и читал 600 раз молитву Иисусову и 100 раз молитву Богороди­це (854). Он наставлял своих духовных детей молиться так же часто и усердно (918). Узнав, что одна из его последова­тельниц, известная уставщица Вознесенского монастыря Елена Хрущева, впав в аскетическое рвение, разлучила с мужем некую Ксению и чуть не явилась причиной смерти ее ребенка, он не только строго разбранил ее, но и дал семилет­нюю епитемию: три года отлучения от общения с верными и от входа в церковь, два года стояния затем только в при­творе без входа в церковь, и еще два года посещения церкви без причастия. Кроме обычных молитв и поклонов он поло­жил ей делать каждый день еще тысячу метаний [глубоких поклонов] (858). Однажды он запер на три дня под пол сво­ей избы без еды и питья одну легкомысленную жительницу Тобольска, которую он поймал в то время, когда она греши­ла с чужим мужем. Эта грешница едва не лишилась чувств от холода и голода, да и выпустив ее из подполья, Аввакум велел ей класть бесконечные поклоны, а пономарю прика­зал ее отстегать (562). Доставалось от него и его любимой дочери духовной, боярыне Морозовой, которую он называл «глупая, безумная, безобразная ... окаянная» (915). Но для нее же, и ее сестры, когда они попали в тюрьму, у него нахо­дились и самые ласковые и патетические выражения: «Дет­ки мои духовные ...», «... земние ангелы и небесные чело­вецы! О, святая Феодосия, и блаженная Евдокия, и страсто-терпица Мария», «.. .светлые и доблие мученицы, столпи не­поколебимые. О, камение драгое: и акинф, и измарагд, и ас-пис! О трисиятельное солнце и немерцающие звезды!», — писал он ей, ее сестре княгине Урусовой и Марии Даниловой, нанизывая один за другим десятки и трогательных и торжест­венных эпитетов (411). В другом письме Морозовой он пока­зывает себя тонким психологом, чутко отзывается на смерть ее сына и жалеет ее, что ей некого больше ласкать и нака­зывать. «И тебе уже неково чотками стегать, и не на ково по­глядеть, как на лошадки поедет, и по головке неково погла­дить» (927). Умение подойти к душе своих прихожан, найти нужные ласковые слова, которые встречаются не только в его прославленных письмах к Морозовой, но и почти что во всех личных посланиях, заслужило Аввакуму большую сла­ву и создало ему вместе с его стойкостью и литературным талантом руководящее положение среди старообрядцев.

Несмотря на всю привязанность Аввакума к обрядовому исповеданию православия, все-таки не исполнение обряда, а любовь к Богу и ближнему была центральным местом его учений. В «Книге толкований и нравоучений» он посвящает целый длинный отдел вопросу, как нужно жить в вере. «Прежде всего имейте страх Божий в сердцах своих, да от того научитеся и Бога боятися. Се бо чада, заповеди Божия, еже любити Бога всем сердцем и всею душою, и всем разу­мом, и всем помышлением твоим. Ходящу ти, и седящу, и возлежащу, да парит ум твой горе к Богу, и яже на небеси и яже на земли, видимая и невидимая рассуждая о себе». Господа надо всегда величать и прославлять и постоянно помнить, что Сын Божий вочеловечшался и сошел на землю и пострадал ради нас — учил протопоп (531—533 и сл.). Но одной верой и любовью к Богу по его мнению настоящий христианин не может ограничиться. И поэтому Аввакум по­стоянно напоминает второй закон Христа «возлюби ближне­го своего яко самого себя». Он наставляет, что для другого надо делать то же, что хочешь сделать и для самого себя, и из этого делает совсем не подходящий для нынешних писа­телей, говорящих о демократизме Аввакума, вывод: «се бо есть равенство! — а по превосходному уму себе желай хуждьшее, а искреннему лутшее... богатому поклонись в пояс, а нищему в землю ... ударит кто тебя по ланите — обрати ему и другую и, отошед, ему же поклонися» (535).

Заботы Аввакума о его пастве, желание сохранить для сто­ронников древнего благочестия священство, сравнительная умеренность в отношении государства и «российской» цер­кви, за которой он все еще признавал сохранение благодати, делали из него предвестника будущего поповского старооб­рядчества, но, вместе с тем, в его писаниях было немало и других черт, которые сближали его с религиозными радика­лами, из которых выросли беспоповцы, и помешали ему вы­работать стройное и последовательное учение.

Наиболее странным диссонансом экстремизма в устах оп­тимиста, столь любящего людей и целиком принимавшего жизнь земную, звучали в его посланиях рассуждения о страшных гарях, которые начали шириться сначала в По­волжье, а потом и на севере России. У протопопа тогда было достаточно авторитета, чтобы осудить и остановить эти ужас­ные самоубийственные смерти, которые проповедовали сов­сем не его ученики, но последователи изувера Капитона. К сожалению, он видел в них доказательство преданности рус­ского народа старой вере, в какой-то степени пропагандное и эффектное стояние против «соблазнов никонианства». Во­все не бегство от антихриста в спасительный огонь гарей ру­ководило им, когда он восторгался этими самосжиганиями и поощрял распространение «новоизобретенного способа са­моубийственных смертей». «Добро почитати сожженных за правоверие отец и братий наших», — умилялся он и прибав­лял: «на места образная их не поставляем, дондеже Бог кое кого прославит... а до тех [времен], сожженных кости дер­жим в честном месте, кажение и целование приносим постра­давшим за Христа Спаса» (420). Какое-то болезненное уми­ление пред этим религиозным ухарством и изуверством слы­шится в его похвалах: «русачьки же, миленькия, не так! — во огнь лезет, а благоверия не предает...» Сравнивая само-сожженцев с комарами, добровольно летящими на огонь костра, он как-то странно хвалит их действия: «так же и ру­саки бедные, пускай глупы, рады: мучителя дождались; полками во огнь дерзают за Христа Сына Божия — света» (568, 567 и 249, 890, 895, 845, 831, 872, 567, 986). В другом месте он тоже проявляет не менее странный восторг: «а в Нижнем преславно  (!) бысть: овых еретики пожигают, аинии распалившеся любовию о правоверии, не дождавшись еретического осуждения, сами в огонь дерзнувше ...» (872). Восторгаясь этим русским духовным бесстрашием, он даже подыскивает соответствующие случаи в истории раннего му­ченичества и русской истории, чтобы богословски оправдать и благословить самосжигание. Под конец жизни Аввакума к нему в Пустозерск пришел из Сибири посланник, запраши­вая, должны ли там его последователи сжигаться или нет. Там, в Тюмени, в 1679 году вместе с 1700 последователями сгорел старый знакомец протопопа, некий поп Дометиан, и собравшееся новое скопище запрашивало теперь Пустозерск, как им поступить. Аввакум одобрил их намерение, но когда посланец вернулся домой, то кандидаты в самосжигатели еще раз запросили Пустозерск, желая получить не личное Аввакума, а соборное, общее всех пустозерцев мнение, как лучше поступить. Пока посланец снова добрался до пусто­зерцев, все эти четыре отца уже погибли на костре, но не на костре самоубийственной гари, а устроенном правительст­венным палачом.

Позиция Аввакума по вопросу гарей была тем более стран­на и нелогична, потому что он совсем не был обуян страхом антихриста и думал вовсе не о конце старой веры, а наобо­рот о ее конечной победе. Эта неувязка в его рассуждениях стоила жизни не одной тысяче человек и наложила мрач­ный оттенок на заключительные годы его проповеди.

Многие умеренные старообрядцы, как например игумен Досифей, Евфросин и другие возмущались Аввакумом за его подстрекательства к самосжиганиям и строго осуждали его за его прославляющие гари послания.

31. УЧЕНИЕ ОТЦОВ ПУСТОЗЕРСКИХ: ДЬЯКОН ФЕОДОР

32. УЧЕНИЕ ОТЦОВ ПУСТОЗЕРСКИХ: ПРОТОПОП АВВАКУМ

VI.  РОСТ  СТАРООБРЯДЧЕСТВА И ДЕЛЕНИЕ  НА ТОЛКИ. 33. РАСШИРЕНИЕ СТАРООБРЯДЧЕСКОГО «МЯТЕЖА » В 1671—1682 ГОДАХ