Зима 1669—1670 годов была очень неспокойной. На  Дону волновались голутвенные казаки, которые готовились к большой войне против московского правительства. Дела в Малороссии принимали все более сложный характер и на ее границах под главенством Дорошенко сосредоточивались большие силы крымских татар и запорожских казаков, за­нявших недружелюбную России позицию. Надежды на из­брание Алексея Михайловича или одного из его сыновей в короли Речи Посполитой исчезали. Переговоры с Польшей и Швецией о вечном мире, который уже давно должен был быть заключен, бесконечно затягивались. Немудрено, что по­добные условия — грозящей анархии на юге и военной опас­ности на других рубежах страны — подсказали московскому правительству мысль о необходимости навести порядок вну­три самой столицы и показать свою решимость в отношении все еще не смирявшихся церковных мятежников. Письма, че­лобитные и трактаты, которые посылали из Пустозерска та­мошние узники, затягивавшаяся блокада Соловецкой обите­ли, и, наконец, страстная пропаганда Авраамия, проповедо­вавшего, что все власти попали под влияние антихриста, по­казывали, что несмотря на все решения собора, активность церковной оппозиции делается все более и более опасной для духовного единства и спокойствия страны.

Первой жертвой этой новой «чистки» стал апокалиптичес­кий проповедник Авраамий, которого правительство не без оснований считало за главного агента пустозерцев в Москве. Подозрения подтвердились. При аресте в ночь с 13 на 14 фев. 1670 г. у этого юродивого поэта и опасного агитатора на­шлись писания игумена Феоктиста, игумена Антония и Не­ронова, и недавно полученные из Пустозерска письма Авва­кума и Феодора. Во время расследования, которым лично ру­ководил сам митрополит Павел, выяснилось, что Авраамий поддерживал постоянную связь с пустозерскими вождями и что главным этапом по пересылке и распространению этих трактатов и писем был другой северный городок Мезень, где находились в заключении сыновья и жена Аввакума, юроди­вый Федор, отличившийся своей активностью во время пребывания протопопа в Москве, и некий московский посадский Лука, тоже сосланный на север за свою приверженность к старому обряду. На допросах юродивый Федор, как всегда, держался смело и независимо. «Я отца Аввакума, истинна Христова ученика, исповедаю», — признавался Авраамий, — «сего ради и вопрошаю (переписываюсь), хощу от него научится всякому доброму делу». Но несмотря на смелость, он держался очень осторожно и, прикидываясь ненормаль­ным, на все вопросы о старообрядческой организации отве­чал, что он мол «человечишко скудоумный и беспамятной ... и иных писем не помню, где взял». Как Аввакум в Пустозерске, так и Авраамий в московской тюрьме на Мстиславовом подворье быстро приобрел друзей среди стражи и, сидя под арестом, продолжал сноситься со своими единомышленника­ми и, конечно, в первую очередь с домом Феодосии Морозо­вой.

Хотя митрополиту Павлу и светским властям было, конеч­но, известно, что дом Морозовой был главным центром ста­рообрядческих сборищ, царь все же, видимо, не хотел трогать боярыню ввиду ее долголетней близости с недавно скончав­шейся царицей Марьей Ильинишной. Но для пресечения сно­шений пустозерского центра с Москвой и особенно с начав­шим волноваться Доном, на север для соответствующих уве­щеваний, расследований и, в случае надобности, наказаний был послан стрелецкий полуголова Иван Елагин.¹⁷⁰ По при­бытии в Мезень, полуголова сразу же принялся за дело. Пос­ле энергичных внушений сыновья Аввакума покаялись и со­гласились принять новый обряд. Упорный юродивый Фе­дор, которого Аввакум недаром называл своим любимым ду­ховным сыном, отказался наотрез от всякого примирения с новыми книгами и уставами и был повешен сразу же. Луку та же участь постигла на обратном пути Елагина из Пусто­зерска в Москву.

Прибыв в Пустозерск, стрелецкий полуголова потребовал, чтобы все четыре ссыльных приняли трехперстное крестное знамение, новый символ веры и другие обрядовые новшест­ва. Не сдавшиеся на увещевания собора пустозерцы, конечно не реагировали и на аргументы и угрозы Елагина. Тогда, 14 апреля на Фоминой неделе в четверг, как это записал Ав­вакум, «по приказу цареву, полуголова Иван Елагин взял из тюрьми протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Фе­дора и старца Епифания и шли они до уреченного места на посечение, где плаха лежит и мучительная вся готова, и палачь готовитца для посечения их. Они же никако не унывше, вкупе народ благословляли и прощались, светлым лицом, веселы в своем благочестии непоколебимо стояли и за оте­ческое предание смерть приимали, а к народам говорили: не прельщайтесь Никоновым учением! За истину страждем и умираем!» Но на этот раз им еще не пришлось умереть. Аввакум был снова пощажен, а Епифанию, Лазарю и Феодо­ру полуголова приказал «за их речи языки резать, а за крест руки сечь».

После этой «Пустозерской казни» режим всех четырех был совершенно изменен. До этого они жили в избах местных жи­телей, постоянно общались между собой и встречались с местными обитателями и путешественниками. Теперь же их поместили каждого в отдельности в закопанные в землю срубы-землянки, выход из которых был забит и засыпан, чтобы узники не могли выходить из них и общаться. Усло­вия в этих тюрьмах-землянках были, конечно, ужасные. Епифаний оставил печальное, но красочное описание своего заключения: «я ныне в темнице, яко в гробу сижу, — жив землею погребен, всякую нужду терплю темничную, дым горькой глотаю, глаза дымом и копотью, и всякою грязию выело. Одна темница — то и церковь, то и трапеза, то и за­ход. А клопы жива хотят съесть и черьвям не хотят оста­вить».

Только небольшое окно, вделанное в стене землянок-тю­рем, которое служило для передачи еды и отхода дыма, поз­воляло им говорить со стражей и видеть небольшой кусочек окружающего полярного мира. Позже эти окна были расши­рены, так что узники, украдкой, снова могли иногда общать­ся друг с другом, и даже вместе обсуждать свои сочинения и спорить. Несмотря на эти ужасные условия заключения, все четыре пустозерских мученика создали в своих подзем­ных темницах значительное количество богословских и ли­тературных сочинений, среди которых были и такие шедев­ры древнерусской литературы, как автобиографии-жития Аввакума и Епифания.

Пустозерская казнь совпала с развитием больших событий на юге и юго-востоке России. Уже с 1667 года, когда Стенька Разин покинул Дон и основал на северном берегу Каспийско­го моря казачий городок-базу для налетов на Персию, вся юго-восточная русская украина глухо волновалась. В конце 1669 года Разин вернулся на Дон, захватил там власть, а весной двинулся в новый большой поход, но на этот раз не на персиан, а на бояр и помещиков всея Руси. Как раз нака­нуне пустозерской «казни», 13 апреля 1670 года, его войска взяли Царицын, а летом и осенью бунт разлился от Вороне­жа до Камы и от Астрахани до Лыскова у Нижнего Новго­рода, где когда-то Аввакум служил священником. В сентяб­ре пали Саранск и Пенза, и мятеж, казалось, переливался из казачьих украин в самый центр Московского государства. Но несмотря на осложнения на Украине, где в союзе с тата­рами и турками Дорошенко собирался передвинуть границы Оттоманской империи к среднему течению Днепра и приве­сти янычар под стены Киева, московское правительство про­явило осенью и зимой 1670—1671 года большую энергию. Занявшись грабежом Астрахани, казаки Разина упустили время и после их первых успехов пришли поражения. Соци­альный мятеж скоро остался без главарей — опытные и энергичные воеводы князь Юрий Алексеевич Долгорукий и князь Юрий Никитич Барятинский разбили главные силы разинцев, а 14 апреля следующего 1671 года сам Разин был схвачен домовитыми казаками и выдан на казнь в Москву. Пламя крестьянского и инородческого пожара пылало еще сравнительно долго, и воеводам и правительству пришлось применить самые жестокие меры, чтобы приостановить эту попытку расправы с правящим классом.

Само разинское движение было религиозно нейтрально. Среди казачьих и крестьянских повстанческих отрядов были приверженцы и старого и нового обряда. Часть старообряд­цев поддержала Разина и к нему примкнуло немало священ­ников, недовольных и обрядом, и властями, и епископатом.Так например склонный к старой вере поп Никифор Иванов все время сопутствовал самому Разину. Некий поп Савва опе­рировал во главе повстанческих отрядов. Во многих селах и городах священники встречали повстанцев с иконами и ко­локольным звоном. Тем не менее, нет никаких оснований ут­верждать, что «бунт Разина был бунтом раскола... первым явным народным движением его», как в 1870-х годах писал Щапов, а вслед за ним и народники. В Астрахани разницы убили митрополита Иоасафа, известного своей враждой к патриарху Никону. Во время похода Разина на север каза­ками распускались слухи, что у них в обозе находились не только какой-то фантастический Нечай-царевич и недавно умерший наследник престола царевич Алексей, но и сам пат­риарх Никон. Да и самого патриарха Никона, проживавше­го тогда под арестом в Ферапонтовом монастыре, власти по­дозревали в сношениях с восставшими казаками разница­ми. По всей вероятности, вернее всего будет сказать, что несмотря на свое паломничество в Соловецкий монастырь, сам Степан Разин был довольно безразличен к церковным, да и вообще религиозным вопросам, и был настроен скорее антиклерикально, почему его трудно подозревать в склонно­сти к «старой» или «новой» вере. Недаром, как после по­давления восстания показывал атаман донских казаков Ми­хаил Самаренин, Разин советовал своим казакам не строить церквей, не ходить на церковные богослужения и велел им вместо церковной свадьбы «венчатца около вербы».

Но нельзя сомневаться, что и большое количество привер­женцев «отеческого предания», недовольных церковью и гражданскими властями, примкнуло к движению. Во всяком случае, при подавлении разинского бунта и последующей чистке бунтовавших областей, правительственные войска и их начальники расправлялись со всеми подозрительными им элементами, и тысячи и даже десятки тысяч виновных и не­винных людей погибли от меча, виселиц и огня карательных отрядов. После их усердной работы в одном из нижегород­ских уездов число домов-хозяйств уменьшилось на 10 000, а число официально казненных достигало 11000. Многие предпочитали скорее сжечься сами, избегая одновременно и палачей и антихриста, чем подвергнуться пыткам и муче­ниям.

На связь нижегородских гарей с казнями указывал и Ав­вакум в своей «Книге Бесед», написанной вскоре после этих ужасных событий, и, во всяком случае, не позднее 1675 года: 

 

А по Волге той живущих во градех, и в селех, и в деревенках тысяща тысящими положено под мечь, нехотящих принять печа­ти антихристовы. А иные ревнители закона суть, уразумевше лесть отступления, да не погибнут зле духом своим, собирающеся во дворы з женами и детьми и сожигахуся огнем своею волею.

 

Другие старообрядческие материалы тоже говорят о проис­ходивших в это время гарях и насчитывают до 2000 добро­вольно сгоревших человек в районе Нижнего Новгорода, осо­бенно по реке Кудме, на берегах которой родился и Авва­кум. Немало последователей Капитона и его учеников кон­чали жизнь добровольным голодом, так в это время оба способа «самоубийственных смертей» были еще одинаково популярны среди «непокорников», убегавших от антихриста и царских воевод. «В нижнегородской области многие бо ты­сячи огнем во овинах и избах сгореша, в луговой стороне в морильнях от своих учителей закрыты померли», — сообщал Фролов. Правительственные сообщения, к сожалению, под­тверждают эти рассказы старообрядческих писателей. «В том же году, в Нижегородском Закудемском стану во многих се­лах и деревнях крестьяне к Божьим церквям не приходили и пенье церковное и таинств не принимали, и во всем от рас­кольников розвращалися, и многие по прелести их с женами и детьми на овинах пожигалися», — доносили царские вла­сти с Волги.

Волна расправы со всеми противостоящими властям и цер­кви мятежниками и недовольными захватила также и Мос­кву и другие оставшиеся в стороне от Разиновщины города. Дворецкий боярина Салтыкова, некий Исайя, был сожжен, а с ним, по всей вероятности, пострадали и другие менее из­вестные старообрядцы. Молодой князь Иван Хованский был бит батогами. Старец Авраамий, после долгих попыток духовенства во главе с митрополитом Павлом переубедить его, был 13 августа 1670 г. расстрижен, брошен в новую гражданскую тюрьму и зимой 1671—1672 года сожжен. В это время власти, по словам Аввакума, «и иных поборников Христовых, многое множество погубили». Имена многих из них сообщает он сам: «на Кольском полуострове рассекли на пятеро соловецкого старца Иону, который проповедовал в Поморье; в Киеве сожгли стрельца Илариона; в Нижнем Новгороде одного и в Казани тридцать человек; в Холмогорах был сожжен юродивый Иван, во Владимире шесть». Сосланный в Печенгский монастырь за обличения царя Иван Красулин был сожжен в 1671 году. В июне того же года был обезглавлен соловецкий дьячок Иван Захаров.

Наступила очередь и боярыни Морозовой, до сих пор за­щищенной памятью царя о царице. Хотя царица Марья Ильинишна умерла уже в 1669 году, Морозова пережила первые годы этой чистки сравнительно спокойно. Дом ее, находив­шийся под строгим руководством старицы Маланьи, делался все более и более похожим на монастырь, чем на боярские хоромы. Вместе с боярыней держались ее сестра княгиня Ев­докия Урусова, жена стрелецкого полковника Мария Дани­лова и несколько черниц. Как уже отмечалось, в конце 1670 года, по всей вероятности, в соответствии со старообрядчес­кими преданиями, 6 декабря сама боярыня стала инокиней.

Ее постриг находившийся там в это время игумен Досифей, и боярыня Феодосия стала старицей Феодорой. Отказ ее, бывшей одной из старших боярынь при дворе царицы, при­сутствовать 22 января 1671 года на свадьбе царя с его новой женой, молодой красавицей Натальей Нарышкиной, во вре­мя которой Морозова должна была «титлу царскую гово­рить», переполнил чашу терпения Алексея Михайловича, быстро забывавшего с новой царицей свою покойную жену. По его приказу один за другим ряд видных представителей двора и духовенства стали уговаривать Морозову, теперь мать Феодору, оставить старую веру.

В этих уговорах, правда, по всей вероятности тенденциоз­но переданных старообрядческим писателем жития Морозо­вой, поражает убогость аргументов уговаривавших. Помимо ссылок на «красоту, стройность и доброту» новых книг, глав­ным доводом уговаривавших был совет не перечить царю. Так например старик Михаил Ртищев, дядя Морозовой и отец Феодора Ртищева, говаривал своей племяннице:

«Молю тя, остави распрю, перекрестися тремя персты и прочее, ни в чем не прекословь великому государю и всем архиереом!»

То же говорила и известная Анна Ртищева, бывшая рань­ше поклонницей патриарха Никона, а теперь ставшая близ­ким другом митрополита Павла. Она только прибавляла, что боярыня должна думать и о будущем своего сына, и совето­вала:

«О сестрица голубушка! Съели тебя старицы белевки [мо­нашки из старообрядческого монастыря в Белеве], проглоти­ли твою душу, аки птенца отлучили от нас! Не точию нас ты презрела, сродник своих, но и о единородном сыне своем не радиши... А ты его ни во что не полагавши, и великому го­сударю не повинуешися. И убо егда како за твое прекословие приидет на тя и на дом твой огнепальная ярость царева, и повелит дом твой разграбити, тогда многими скорби сама подъимеши, и сына своего нища сотворишь своим немило­сердием». Зная о предстоящей опале своей сестры, княгиня Евдокия Урусова проводила с ней большую часть своего времени, а старица Маланья и белевские монашки скрылись из Москвы по настоянию самой боярыни. Ночью 14 ноября 1671 года в дом Морозовой пришел уже испытанный специалист по «ра­боте» со старообрядцами Чудовский архимандрит Иоаким со своими сотрудниками. В ответ на их расспросы Морозова, теперь уже старица Феодора, показала двухперстное знаме­ние и просто сказала: «сице аз верую». Видя упорство Фео­доры, Иоаким приказал посадить ее и ее сестру под домаш­ний арест и наложить кандалы. Через несколько дней ее от­вели в Чудов монастырь, где расспросы и убеждения про­должали тот же Иоаким и Павел Сарский (Крутицкий). Вначале допрос был мирным. «Павел митрополит начат ей глаголати тихо, воспоминая честь и породу... :

Понеже крепко сопротивляешися словесом нашим, прочее из краткости вопрошаем тя, — по тем служебникам, по коим государь царь причащается, и благоверная царица и цареви­чи, ты причастишися ли?»

На подобный довод Морозова ответила без колебания:

«Не причащуся! Вем аз яко царь по развращенным Нико-нова издания служебникам причащается, сего ради аз не хощу».

Уговоры длились от второго часа ночи до десяти утра, но остались без всякого результата. Собственно, уже после это­го допроса, судьба боярыни, старицы Феодоры, была решена. Она была переведена в цепях в Печерский монастырь, а ее сестра княгиня Евдокия — в Алексеевский монастырь, где они обе содержались под строгой стражей. В это же время была арестована и их подруга, Мария Герасимовна Данило­ва, которая пыталась скрыться и убежать из столицы.

Несмотря на строгую стражу, даже в тюрьме, Морозова продолжала поддерживать сообщения со внешним миром. Ее слуги навещали ее и приносили ей еду и одежду. Многие из ее друзей приезжали в монастырь. Благодаря помощи дру­зей и единомышленников Морозова успела даже причастить­ся у верного старой вере иеромонаха Иова, основателя мона­стыря в Льгове, а впоследствии видного старообрядческого деятеля на Дону. Дядя Михаил Ртищев неоднократно при­ходил разговаривать с ней через окно. Из своей далекой тюрьмы в Пустозерске протопоп Аввакум писал послания и духовно поддерживал всех трех мучениц — Морозову, Уру­сову и Данилову. Обычно пользовавшийся простым слогом, протопоп писал им торжественным стилем, чтобы показать важность их мученичества:

 

Херувимы многоочитыя, серафими шестикрилни, воеводы огнепалныя, воинство небесных сил, тричисленная единица трисоставного Божества, раби вернии: Феодора в Евдокеи, Евдокея в Феодоре, и Мария в Феодоре и Евдокеи! Чюдный состав по образу святыя Тройцы, яко вселенстии учитилие — Василий, Григорий и Иоанн Златоустый! Феодора — огненный ум Афанасия Алексан­дрийского, православия насаждь учения, злославия терние изсекла еси, умножила семя веры одождением духа, преподобная по Трои­це поборница великая. Княгиня Евдокея Прокопьевна, свет три-сиянный, вселивыйся в душу твою, сосуд избран показа тя, преблаженная, светло проповеда Троицу пресущную и безначалную. Лоза преподобия и стебель страдания, цвет священия и плод богоданен, верным присноцветущая даровася, но яко мучеником сли-ковна, Мария Герасимовна, со страждущими с тобою взываше: ты еси, Христе, мучеником светлое радование.

 

Он советовал мученицам не мудрствовать и просто без раз­мышлений верить в старые книги:

 

Женской быт одно говори: как в старопечатных книгах напечата­но, так я держю и верую, с тем и умираю. Да молитву Исусову гры­зи, да и все тут! А, о пищи, и питии и о чести века сего что роп­тать? бросили вы сие: плюнте уже на все!

 

В начале 1672 года немощный и невлиятельный патриарх Иоасаф П скончался, а 7 июля того же года его место во гла­ве русской церкви заступил митрополит Питирим Новгород­ский, бывший блюстителем патриаршего престола во время тяжбы Никона с царем. Питирим еще в то время считался за друга старого обряда, и каковы бы не были его убежде­ния, он во всяком случае не был на стороне преследователей Морозовой, Аввакума и других сторонников «веры отечес­кой». Поэтому он обратился к царю с предложением отпус­тить Морозову и ее соузниц на свободу. Питирим был, конеч­но, прав. Заключение твердой в своей вере боярыни, ее сес­тры княгини и Марии Даниловой производило сильное впечатление на московский, да и вообще весь русский люд, и скорее привлекало к старому обряду новых верных, чем про­изводило устрашающее впечатление. Но царь был непрекло­нен. Причины его явной злобы на Морозову, к сожалению, не известны, но можно полагать, что он не любил ее еще с тех пор, когда она была при царице Марии Ильинишне и, по всей вероятности, поддерживала последнюю в ее симпатиях к старой вере. Возможно, что он чувствовал себя неловко перед боярыней после своего нового брака с молодой пыш­ной красавицей Нарышкиной, а может быть у него с Моро­зовой были и другие счеты. Во всяком случае, трудно сомне­ваться в личном элементе мести царя в, даже для того вре­мени, исключительно печальной судьбе старицы Феодоры.

В конце 1674 года все три верные исповедницы старого об­ряда были приведены на Ямский двор для последних убеж­дений. Там уже были князь Иван Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынский. В их присутствии всех трех женщин по очереди подняли на дыбу; после дыбы и ряда других пыток их полунагими бросили на снег и затем еще били плетьми. В то же время на Болоте за Москвой для Морозовой готовили костер для ее сожжения, но бояре пере­убедили царя, видимо, возмутясь предстоящей необычай­ной казнью видной представительницы одной из шестнадца­ти высших аристократических семейств Московского госу­дарства. После трех дней пытки Морозова была перевезена в Ново­девичий монастырь и оттуда на Хамовники. Тогда за муче­ницу боярыню вступилась царевна Ирина Михайловна, сес­тра царя, которая в 1654 году послала в Тобольск ризы для протопопа Аввакума:

«Почто, братец, не лепоту творити и вдову оную бедную помыкаешь с места на место. Не хорошо, братец. Достойно было помнить службы Борисовы [дядьки государя] и Глебо-вы [мужа Феодосии-Феодоры]». В отместку за заступничест­во царевны, Алексей Михайлович осенью 1674 года приказал перевезти Морозову, Урусову и Данилову в особенно стро­гую тюрьму в Рождественском монастыре в Боровске.

Во время своего заключения узницы страдали не только физически, но и духовно. Единственный сын Морозовой за­болел во время ее пребывания в тюрьме и несмотря на то, что царь приказал своим лекарям сделать все возможное, чтобы спасти племянника своего бывшего дядьки, молодой Иван Глебович вскоре скончался. К великому горю своей ма­тери, перед смертью он причащался, а затем был погребен по новому обряду. Двое братьев Морозовой, Федор и Алексей Соковнины, которые хотя и не так открыто, как их сестра, но тоже придерживались старой веры, были сосланы. Все имущество Морозовой и ее семьи, включая и братьев, было конфисковано. Душевные страдания ее сестры были еще сильнее, так как ее муж решился развестись с нею и же­ниться на молодой девушке. К тому же ее дети совсем ото­шли от старого обряда, а ее старший сын, ставший вскоре после ее смерти стольником, отличался склонностью к ку­тежам и дебоширству. Княгиня страшно горевала о душев­ном состоянии своих детей и из заключения постоянно писа­ла им, к счастью сохранившиеся, нежные и трогательные письма.

 

Сохраняй чистоту тела и души... сохрани мои слова в сердце: если за мои грехи ты возьмешь новую веру, ты умрешь молодым, ты будешь там, горе, в мучениях, и никогда не называй меня боль­ше твоей матерью, тогда уже я не твоя мать.

 

Боровское сидение трех исповедниц старой веры протекало уже во время патриаршества бывшего Чудовского архиман­дрита, а затем Новгородского митрополита Иоакима, кото­рый стал главой русской церкви еще 20 июля 1674 года. Это был человек ни старой, ни новой, а «государевой веры». По рассказам дьякона Феодора, когда Ртищев по поручению царя еще в 1664 г. запросил его об отношении к вере, Иоаким просто ответил: «аз де государь не знаю ни старыя веры, ниновыя, но, что велят начальницы, то и готов творити и слу­шать их во всем». Феодор, как противник иерархии и «но­вой веры», по всей вероятности несколько утрировал слова будущего патриарха, но в свою бытность архимандритом Ио­аким несомненно, прежде всего, был исполнителем воли мо­наршей. Позже он проявил себя иначе, и стал властным и решительным главой церкви, и нередко проявлял значитель­ный богословский консерватизм, хотя и не старообрядческо­го склада. В молодости он был на военной службе, но в Киеве принял монашество, и позже попал в Иверский монастырь патриарха Никона. Вместе с Павлом Сарским (Крутицким) и Иларионом Рязанским он стал верным орудием в руках царя по искоренению оппозиции. Иоаким не отличался ни ученостью, — да и грамоте он, кажется, обучился очень поздно, — ни аскетическим образом жизни, но всегда был твердым и дельным администратором. Став патриархом, он на соборе 1675 года добился осуществления постановлений 1667 года о монастырском приказе, и к 1677 году приказ был действительно окончательно ликвидирован. Одной из его главных заслуг была реорганизация духовной админи­страции, и при нем и в патриаршем, и в епархиальных управ­лениях и особенно в духовном суде светские чиновники, боя­ре и тиуны, были сменены духовными лицами. Кроме того ему удалось добиться пересмотра практики светской админи­страции в вопросе надела новых церквей землями. Опасаясь чрезмерного роста церковных имуществ, государство запре­щало церквям приобретать новые земли, причем это запреще­ние применялось и к вновь строящимся церквям на бурно растущих южных и восточных территориях России. Указав на абсурдность такой практики, патриарх Иоаким настоял на проведении закона, по которому все новые церкви наде­лялись соответствующим приделом земли. Вообще он ока­зался энергичным и очень неглупым управителем церкви, но на всех не ходивших в церковь и не молившихся так же, как и он сам, а также на всех непослушных его авторитету он смотрел, как на бунтовщиков, и со свойственной бывшему военному жестокостью и решимостью не стеснялся расправ­ляться с ними.

Одной из жертв патриарха Иоакима был патриарх Никон, участь которого хотел улучшить сначала царь Алексей, а затем его сын царь Федор. Но патриарх Иоаким не только добился в 1676 году перевода Никона в суровое заключение в Белоозерском монастыре, но даже перед самой смертью бывшего патриарха не хотел оказать никаких послабле­ний. Другой известной жертвой непреклонности и ортодок­сальности Иоакима стал протестантский эсхатологический проповедник Квирин Кульман, который был сожжен на кос­тре в Немецкой слободе вместе со своим другом и единовер­цем К. Нордерманном. Иоаким не постеснялся даже поса­дить в тюрьму в кандалы самого духовника царя Алексея Михайловича, протопопа Посникова, обвинив его в безнрав­ственном поведении. Не мудрено, что не менее непоколе­бимым и жестоким он был и со столь нелюбимыми царем Морозовой, Урусовой и Даниловой.

Вскоре после перевода сестер в Боровский монастырь туда был прислан дьяк Кузмищев, который приказал отобрать от узниц все их имущество, включая иконы и молитвенники, затем он распорядился сжечь четвертую, тоже там находив­шуюся старообрядческую узницу Устинию, а саму Морозову с Урусовой и Даниловой приказал заморить голодом. Описа­нию их последних недель и смерти посвящены драматичес­кие страницы их жития.

Узницы, изнывая от голода, звали стражей, прося: «По­милуй мя, даждь ми колачика!» Но стражи на это, имея са­мые строгие распоряжения, отвечали «боюсь» или «не имею». Все же некоторые из тюремщиков втихомолку не­много подкармливали несчастных женщин. Первой 11 сен­тября 1675 года от полного истощения умерла княгиня Уру­сова. Морозова скончалась 1 ноября. Перед смертью она по­просила своего тюремщика вымыть в реке ее рубаху, чтобы по русскому обычаю умереть в чистой сорочке. Еще через месяц за ней последовала в другой мир и Мария Данилова.«И взыде ко двема ликовати вечно о Христе Исусе Господе нашем», — так закончил свой печальный рассказ писатель жития.

Приход энергичного патриарха Иоакима к власти отразил­ся и на судьбе Соловецкого монастыря. Начатая в 1668 году блокада обители была не эффективна и поэтому правитель­ство неоднократно обращалось к монастырю с предложени­ем прощения, если он покорится и примет новую веру. Но братия каждый раз с негодованием отвергала предложения правительства. Население берегов Белого моря, вполне со­чувственно относившееся к защитникам монастыря, снабжа­ло монахов дополнительными, к имевшимся уже в обители на складах, запасами продовольствия, по преимуществу ры­бой и овощами. Только весной 1674 года А. И. Мещеринов, сменивший полковника Клементия Евлева, второго коман­дира блокировавших монастырь войск, высадил свои войска на главном острове архипелага и начал регулярную осаду крепости. Вокруг монастырских стен были построены басти­оны и окопы и установлены стенобитные орудия.

В последние годы осады в монастыре, среди его защитни­ков, начались раздоры. Религиозно более консервативные и политически более умеренные монахи и миряне настаивали на строгом соблюдении монастырских правил и на начале переговоров с правительством. Во главе этой умеренной пар­тии был сам старец Геронтий, составитель пятой, знамени­той, Соловецкой челобитной. Не отказываясь от своих убеждений, что старые книги лучше новых, Геронтий и его друзья, видя безысходность положения, начали под конец осады в 1674 году уговаривать монахов, «чтобы они по госу­даревым людям не стреляли» и перешли бы к царским вой­скам. Эта умеренность Геронтия может быть объяснена его опасениями радикализации части монахов и значительно­го числа светских защитников монастыря-крепости. По мере того, как осада затягивалась, начал замечаться союз между наиболее фанатичными противниками новых книг и политическими радикалами из среды мирян, пришедших на помощь монастырю. Этот процесс одновременной религиозной и по­литической радикализации среди осажденных несколько на­поминал усиление крайних фанатиков антибаптистов во вре­мя осады Мюнстера. По некоторым донесениям часть разин-цев, после разгрома основных сил казачьего восстания в 1670 году, проникла в монастырь и призывала монахов «стоять и биться против государевых людей за воров, за сотников и помереть всем заодно».

Никанор и служка Федюшка Бородин стали с 1674 года вдохновителями сопротивления. Несмотря на все попытки царских войск Мещеринова овладеть монастырем, братия и мирские ее сторонники отбивали правительственные отряды. Зима 1675—1676 года была наиболее тяжелой для Соловков, так как теперь осада уже не прерывалась и сообщения с внешним миром были почти что совершенно отрезаны. Прав­да, большой штурм 23 декабря 1675 года был отбит, но нас­троение осажденных падало. В январе перебежавший из мо­настыря к осаждавшим войскам монах Феоктист указал Мещеринову на существование неохраняемого ночью тайного пути в монастырь. Ночью 22 января 1676 года стрельцы проникли через этот тайный путь во внутрь монастырских укреплений и открыли ворота войскам. Защитники старо­обрядческой твердыни проснулись слишком поздно и были почти что все перебиты. Никанор и вождь мирян, видимо, разиновец, казак Самко были повешены. Перед казнью Ника­нор, по данным С. Денисова, смело заявил воеводе: «не бо­юсь я тебя, ибо и самодержца душу в руце своей имею». Немало и других защитников Соловков погибло в страшных мучениях от рук палачей.

Почти что десятилетнее стояние Соловков за старую рус­скую веру произвело очень сильное впечатление на всю Рос­сию и, особенно, на преданное традиции население севера и востока России. Еще в середине девятнадцатого века на севе-ре и среди казаков продолжали петь песни об Соловецком стоянии. В одной из песен, рассказывающей о посылке вое­вод против монастыря, как бы от имени царя говорилось:

 

Ты ступай ко морю синему

к острову ко тому ко большому

к монастырю ко честному, к Соловецкому,

ты порушь веру старую правую,

поставь веру новую неправую.

 

Действительно, в умах людей старой веры осада Соловков не была ни чем иным, как липшим проявлением попыток епис­копов и царя ввести в России вместо древлего православия новую, наполовину греческую, наполовину латинскую веру. Поэтому на севере России, где падение обители тяжело пере­живалось большинством населения, оно вызвало большое религиозное напряжение и большую злобу против людей но­вого обряда. Кроме того, немало соловецких монахов, успев­ших оставить монастырь до его падения, сыграло значитель­ную роль в религиозной радикализации Поморья. Спасшие­ся при разгроме монастыря и разбредшиеся по северу мона­хи, как например старцы Игнатий, Савватий, Евфимий, Иосаф и другие, составили в Поморье наиболее упорные кадры распространителей старой веры. Некоторые из них стали проповедниками самосжигания, а Савватий даже принял участие в московской попытке 1682 года вернуть все Русское государство к старой вере. Через несколько десятков лет пос­ле осады монастыря выговский старообрядческий вождь Се­мен Денисов составил эпическое описание Соловецкого стоя­ния за веру, в котором он восхвалял монахов и говорил, что они были:

 

мужи чюдного и высокого жития, мужи храброго и крепкого терпения.

 

Религиозная радикализация Беломорских областей, проис­ходившая с одновременным ростом противоправительствен­ных настроений, началась уже во время соловецкой осады. «Воры, сотник Исачко Воронин, да кемлянин Самко Василь­ев», по-видимому бывшие участники разиновского восстания,

проникшие в монастырь ещё до начала его блокады Меще-риновьш, «про великого государя говорят такие слова, что не только писать, но и помыслить страшно», — показывал один из перебежчиков. Эти «воры» запрещали молиться за царя, выскребли из церковных списков имена всех членов царской семьи, и постоянно заявляли, что они против цар­ской власти. «Не восхотиша благочестивого царя себе в го­сударях иметь». Эти же мятежники, а с ними и некоторые монахи начали проклинать всех священников, называли их еретиками, не приходили на исповедь и к причастию, и вме­сто этого исповедовались один у другого. Многие вообще от­казывались ходить в церковь, когда там служили священ­ники. Никанор, хотя и был архимандритом, сам поддержи­вал этих «воров» в их противосвященнических настроениях и говаривал: «мы-де и без священников проживем, а в церкви-де часы сами станем говорить, а священники нам не нужны».

Неожиданная смерть царя Алексея Михайловича, после­довавшая 29 января 1676 года, всего лишь на 47 году его жизни, и ровно через неделю после падения знаменитой оби­тели, была по мнению людей старой веры наказанием Божи­им за разгром монастыря и, конечно, не помогла росту пре­стижа царской власти. Место Тишайшего занял больной че­тырнадцатилетний ребенок, и период новых серьезных смут наступил для государства Российского.

29. ПОСЛЕ СОБОРА: ГОДЫ ПОСЛЕДНИХ НАДЕЖД: 1667—1670

30. КАЗНИ И ТЮРЬМЫ: 1670—1676

31. УЧЕНИЕ ОТЦОВ ПУСТОЗЕРСКИХ: ДЬЯКОН ФЕОДОР