Александрийский патриарх Паисий и старый знакомец и кон­сультант Никона патриарх Макарий Антиохийский приехали в Москву 2 ноября того же 1666 года. По дороге в русскую столицу они успели показать свою неприязнь к русскому обряду и арестовали в Симбирске престарелого местного свя­щенника Никифора, который предпочитал старые дониконовские книги новым.

Уже через три дня после их прибытия они начали свои совещания с царем. Конечно, не вопрос обряда, судьба кото­рого уже была им предрешена, тревожил Алексея Михай­ловича, а окончательное решение его тяжбы с патриархом Никоном. Многие греческие иерархи, зная о грекофильстве Никона несомненно сочувствовали ему. Отказ патриарха Парфения Константинопольского и патриарха Нектария Ие­русалимского от участия в суде над бывшим главой русской церкви прежде всего обуславливался их отвращением к это­му малопочтенному предприятию. Двух других, приехавших в Москву патриархов, привели туда тоже не заботы о русской церкви, а просто желание получить от русского пра­вительства соответствующую мзду за осуждение своего же собрата по сану. В этом отношении они не ошиблись и, за свою услугу государю, каждый из них лично получил из русской казны мехов, золота и подарков на 200 000 рублей по курсу 1900 года. Когда у них появлялись какие-либо сом­нения или угрызения совести, то таковые легко устранялись соответствующим финансовым давлением. Каноническое право этих двух восточных патриархов на участие в русском соборе было крайне сомнительным. Возмущенный их поезд­кой на суд Никона, патриарх Парфений и созванный им со­бор добились у турецкого правительства смещения этих обо­их неколлегиальных владык, под предлогом оставления ими паствы и церкви без разрешения властей. Вообще оба пат­риарха были постоянно в долгах и денежных перипетиях, а патриарх Паисий по возвращению из России на Восток попал в тюрьму по обвинению в присвоении колоссальной по тому времени суммы в 70 000 золотых.

Уже упомянутый главный посредник между патриархами и русским правительством митрополит Паисий Лигарид в свою очередь был проклят и отлучен от церкви своим же владыкой, патриархом Нектарием Иерусалимским, а за свои нехристианские поступки и измену православию скорее за­служивал находиться на скамье подсудимых, чем среди судей. По окончании собора Лигарид неоднократно собирал­ся вернуться к себе на родину, но, боясь суда, остался в Рос­сии и умер в Киеве. Другой греческий иерарх, митрополит Афанасий Иконийский, в свою очередь был под следствием за подделку полномочий и после собора был прямо отправ­лен в монастырь в заключение. Таковы были воротилы гре­ческой части собора, которые вызвались судить русского патриарха и русские обряды.

Крайне щекотливым было положение и нескольких рус­ских владык во главе с такими активистами, как Павел Сарский и Иларион Рязанский. Они целиком разделяли взгля­ды Никона о превосходстве священства над царством и, ссы­лаясь на Иоанна Златоуста, доказывали, что священство так же выше государства, как душа выше тела. За свои вы­сокомерные взгляды к концу собора Павел и Иларион по­пали под временное запрещение во служении, но и во время собора и суда над патриархом Никоном, который их выдви­нул и долго считал за своих преданных помощников, они, конечно, не могли не чувствовать укоров совести.

Ввиду таких сложных канонических обстоятельств царь и проводившие собор представители двора должны были особенно ценить помощь и сотрудничество греческих прела­тов, а те, несмотря на свое неясное юридическое положение, считали себя вправе на вполне ощутимое и конкретное вы­ражение государевой благодарности и старались не упустить возможности действовать на соборе как господа положения. Несмотря на старую дружбу с Никоном и принципиальные симпатии к его грекофильству, восточные патриархи не по­колебались осудить его самого, а вслед за этим русский об­ряд, русский стиль православия и прошлое русской церкви.

Делом бывшего патриарха уже занимался и русский по­местный собор 1666 года, и решения русского епископата по этому вопросу были довольно умеренными. Собор осудил патриарха за самовольное оставление престола и паствы и внесение смуты в русскую церковь и определил, что, бросив без достаточных доводов свое пастырское положение, Никон автоматически лишился и патриаршей власти. Но, не желая унижать своего патриарха, русские владыки оставляли ему его сан и предоставляли в его распоряжение построенные им три больших ставропигиальных монастыря. Этот мягкий приговор был обусловлен признанием Никоном власти и ав­торитета будущего главы русской церкви и обещанием не приезжать в столицу без разрешения будущего патриарха и царя. Но это решение не вошло в силу, и окончательный приговор был отложен до приезда восточных патриархов. Теперь Никону пришлось иметь дело не только со скорее со­чувствовавшим ему русским епископатом, но и с восточными владыками, которых на соборе, вместе с патриархами, было тринадцать человек и которые составляли почти что полови­ну состава собора.

Разбор дела Никона официально был начат на первом за­седании собора 1 декабря и длился меньше двух недель. Предшествовавшие личные переговоры царя с патриархами помогли быстрому разрешению этого сложного вопроса. Греки, поддержанные лишь немногими русскими епископа­ми, решили осудить Никона и лишить его епископского сана, ставя ему в вину прежде всего его учение о превосходстве священства над царством. Наоборот, большинство русского епископата проявляло большую терпимость и осторожность, защищало авторитет духовной власти против светской и бы­ло против лишения Никона его сана. Это, конечно, были Па­вел Сарский (Крутицкий), Иларион Рязанский, а к ним присоединились Корнилий Тобольский, митрополит Лаврен­тий Казанский, епископ Симеон Вологодский и архиепископ Стефан Суздальский. По всей вероятности и другие еписко­пы думали так же, но предпочитали не подвергаться цар­скому гневу или не находили достаточно новых и веских ар­гументов. Все же, в конце концов, собор принял предложен­ное греками, а, по всей вероятности, и царским двором реше­ние. Приговор был оглашен 12 декабря в присутствии Нико­на его бывшим ставленником и союзником, Иларионом Рязанским. Возможно, что Иларион был избран для этой ро­ли в отместку за свою оппозицию большинству собора. Быв­шего «великого государя» обвинили в самовольном уходе с престола, оскорблении царя, внесении смуты в русскую цер­ковь и жестоком обращении с клиром, в частности с еписко­пом Павлом Коломенским, первым мучеником за старый об­ряд. На этот раз Никон был лишен не только патриаршего сана, но и был извержен из епископского достоинства. После оглашения приговора бывший друг и гость Никона, патри­арх Макарий Антиохийский, снял с него клобук и панагию. Ставший простым монахом, Никон сказал немало горьких слов по адресу своих бывших друзей и братьев по сану, но, несмотря на все свое негодование, проявил достаточно до­стоинства, чтобы не сопротивляться. После этого он был от­везен в глухой и бедный Ферапонтов монастырь.

Через полтора месяца после осуждения Никона, 31 января следующего 1667 года, собор торжественно избрал нового патриарха. Видимо, опасаясь возможной оппозиции со сто­роны нового главы церкви, двор и царь на этот раз наметили на патриарший престол престарелого и очень незаметного бывшего настоятеля Троице-Сергиевой обители, архиман­дрита Иоасафа, ставшего 10 февраля Иоасафом Вторым, патриархом Всея Великия, Малыя и Белыя Руси.

Низложение патриарха Никона было проведено на осно­вании канонических текстов и комментарий к ним, которые были посланы в Москву, перед созывом собора всеми четырмя восточными патриархами. Эти тексты и мнения извест­ные под названием «Ответов патриархов» и «Правил ка­сательно власти царской и власти церковной» были коллек­тивными ответами на вопросы посланные им от имени царя и русской церкви, и составленными Паисием Лигаридом и русскими советниками царя по церковным делам. Видимо сами вопросы подсказывали восточным патриархам ответы желательные царю и русскому двору. Эти ответы определя­ли юрисдикцию царя в его сношениях с церковью, устанавливая пределы царской власти в отношении патриарха и епископата. Эти мнения патриархов, сохранившиеся на тяжелом, переве­денном с греческого, довольно странном и трудно понятном церковнославянском языке, гласили, что «царь своею вла­стию подобен Богу» и что он на земле «наместник Божий есть». «Якоже Бог есть на земли повсемественне, то на зем­ли суть по Бозе тии, иже держащии царской власти в делах государственных». Чтобы избежать возможности неправиль­ного истолкования политической власти патриарха, гречес­кие патриархи ввели в правила соответствующее указание, ставившее патриарха в гражданских и административно-цер­ковных вопросах под авторитет царя: «Патриарху же быти послушлива царю, яко же поставленному на высочайшем достоинстве и отмстителю Божию». Эти правила в случае конфликта с главой русской церкви позволяли царю просто смещать патриарха: «творяща противне церковным уставам или противно царю нерассудне и безумие деюща с престола своего весьма быти извержительна и удалительна». Правда, патриархи делали ограничение царской власти, указывая, что цари должны поступать в соответствии с заветами цер­кви. «Царское дело добро творити», — отмечали правила, то есть царь только тогда бывает прав, когда он справедлив, но эта отдельная фраза терялась среди многочисленных повто­рений о новых, расширенных пределах власти главы госу­дарства. По этим правилам воля царя являлась законом для его подданных: «никто же не имеет толику свободы да воз­может противиться царскому велению — закон бо есть», — кратко, но решительно формулировал этот патриарший ма­нифест. Это было новое и совершенно неожиданное утвер­ждение господства царя и государства над церковью, осно­ванного на принципе божественного права государя. Своими решениями восточные греческие прелаты наносили реши­тельный моральный удар не только планам и теориям теперьставшего простым монахом Никона, но и идеям боголюбцев, которые в своей борьбе за оцерковление общества хотели по­ставить церковь и веру выше политических соображений. Соблазненные царскими подачками, привыкшие к беспреко­словному подчинению султанской власти и, вероятно, наслы­шавшиеся о новых веяниях абсолютизма в Западной Евро­пе, греки теперь возносили власть русского царя на неведо­мую раньше высоту.

Новые пределы власти царя были все же, в конце концов, ограничены государственными и церковно-административ­ными вопросами. В вопросах догмы церковь оставалась не­зависима и, как это ни странно, в делах своего внутреннего управления даже получала несколько большую свободу. Монастырский приказ, созданный в 1649 году и столь нена­видимый Никоном, подлежал по совету патриархов уничто­жению. Кроме того, для того, чтобы хоть немного удовлетво­рить самолюбие епископов, столь безоговорочно поддержи­вавших царя, в правила была внесена почетная, но малозначущая формула, что «царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх церковных, дабы сохранилась стройность церковного учреждения».

Русские иерархи не могли не понять значение новых фор­мулировок, определявших границы компетенции церкви и государства. Хотя на словах власть патриарха в церковных делах оставалась независимой, а предстоящая ликвидация монастырского приказа даже расширяла юрисдикцию вла­дык, передавая на их суд низшее духовенство и население церковных земель, но зато само положение патриарха и епи­скопата теоретически делалось еще более зависимым от царя и влиявшего на него двора. До собора назначение владык и самого патриарха de facto зависило только от царя, но зато их свержение с престола, как это в 1652 году, на при­мере митрополита Филиппа, признал и сам Алексей Михай­лович, могло почитаться за беззаконное насилие. Теперь же царь, следуя букве новых советов восточных патриархов, мог всегда найти предлог для обвинения «непослушливого, нерассудного или безумна» епископа и вполне легально рас­правиться с ним. Поэтому несколько владык во главе с Пав­лом Сарским (Крутицким) и Иларионом Рязанским на­стойчиво протестовали против такого пересмотра отношений между церковью и государством. Но они были резко оборва­ны вошедшим во вкус вмешательства в русские дела патри­архом Паисием, который заявил, что они «папствуют и никонианствуют», так как «покушаются уничтожить царство и поднять на высоту священство». Вслед за этим антиохий­ский «папа и судья вселенной» и его александрийский кол­лега запретили Илариона и Павла в священстве. А поелику Павел был местоблюстителем патриаршего престола, то на его место тут же назначили пристроившегося к архангель­скому собору балканского митрополита Феодосия. Правда, этот запрет был скоро снят, но урок был, конечно, весьма наглядным для русских владык.

«Правила», выработанные патриархами, были результа­том упорной работы Паисия Лигарида. Они открыли новую страницу в истории русского самодержавия, так как вслед за западом русский государь освобождался от всякого влия­ния церкви, и из «совестливого» православного царя превра­щался в абсолютного монарха в стиле Людовика XIV. Это был довольно неожиданный поворот в развитии теории вла­сти в России, который не имел канонических прецедентов в истории русского православия. Хотя эти правила не были подписаны участниками собора, но тем не менее они, ко­нечно, стали весьма полезным документом в руках царя и давали ему сильное оружие в случае нового столкновения с патриархом и епископатом.

В феврале и марте собор занялся несколькими второсте­пенными вопросами и отдыхал от споров по поводу судьбы патриарха Никона и отношений между царством и священ­ством. В середине апреля 1667 года иерархи принялись за «церковных мятежников» и проблему обряда. Как и в слу­чае патриарха Никона, собор действовал по довольно стран­ной программе. Сначала он судил обвиняемых, затем прини­мался за выработку общих норм, на основе которых казалось только и можно было предъявлять обвинения. Сначала пе­ред патриархами и епископами предстали или уже раньше покаявшиеся или же новые мелкие представители оппози­ции. Прибывший из Соловок, архимандрит Никанор был су­дим первым, 20 апреля. За ним прошествовали, также каясь в своих заблуждениях: священник Амвросий, дьякон Пахомий, инок Никита, и уже раскаявшиеся отец Никита Добрынин и старец Григорий Неронов. За ними наступила очередь: Аввакума; дьякона Феодора, который раскаялся в своем отказе от защиты старого обряда, убежал в леса, снова начал борьбу с «никонианством», но был арестован; инока Епифания, соловецкого монаха, ушедшего уже в 1658 году из Соловецкого монастыря и теперь подавшего царю книгу изобличений нового обряда; старика Никифора, привезенно­го патриархами из Симбирска в столицу, и отца Лазаря. Ла­зарь уже раз предстал перед судом патриархов в декабре 1666 года, но тогда он ошеломил их предложением опреде­лить правоту старого и нового обряда Божьим судом на кос­тре. «Повелити ми идти на судьбу Божию во огонь», — зая­вил он. Если он сгорит, — говорил Лазарь, — то значит но­вый обряд хорош, если же уцелеет, то значит старый обряд был истинным православным обрядом. Не ожидавшие тако­го аргумента патриархи отложили тогда суд над ним до бо­лее позднего времени.

Все эти пять, или вернее четыре, так как на этот раз Фео­дора еще не успели доставить на собор, сторонника старого обряда оказались чрезвычайно упорными. Уговоры их дли­лись недели и месяцы. Только 17 июня они предстали перед собором. Присутствие на суде нелюбимых ими греческих пат­риархов делало споры еще более резкими и безнадежными. «Много от писания говорил с патриархами. Бог отверз уста моя грешная, и посрамил их Христос устами моими», — пи­сал потом в Пустозерске протопоп. Не менее откровенны и резки в своих мнениях были и другие оппозиционеры. Все четверо были отлучены от церкви. Тем не менее, по настоя­нию царя уговоры упорных «мятежников церковных» про­должались еще полтора месяца. В уговорах Аввакума при­нял участие и сам Неронов, не решившийся порвать с ма­терью церковью, но упрямый и непоколебимый протопоп не поддался никаким увещеваниям. Только 26 августа их судьба была решена: все четыре были приговорены к ссыл­ке на дальний север России в Пустозерск. Кроме того двое из них должны были подвергнуться добавочной «казни» от­резания языка. Это были Епифаний и Лазарь. Аввакума царь пощадил по старой дружбе и по настоянию царицы. Старик Никифор избежал этого наказания ввиду своего пре­клонного возраста. На следующий день, 2 августа, наказание было приведено в исполнение. «Отцу Лазарю до вилок язык вырезан и старцу Епифанию такожде. И егда Лазарю язык вырезали, явися ему пророк Божий Илиа и повеле ему о истине свидетельствовать. Он же выплюнул изо уст своих кровь и начал глаголати ясно и бодре, и зело стройне. Дес-ная же рука бысть в крови, он же ею благословляше люди Божия», — так описал эту сцену Аввакум. В тот же день всех четырех увезли из Москвы в Пустозерск.

Пока шли уговоры четырех нераскаявшихся защитников старого обряда, собор занялся теоретическим обоснованием нового устава и рассматриванием всего комплекса разногла­сий между старой русской церковью и греками. Как и следо­вало ожидать, этот новый пленум собора, целиком находив­шийся в руках греческих патриархов и греческих организаторов, принял все никоновские нововведения, проведенные в соответствии с новогреческой практикой и новогреческими богослужебними текстами. На своем заседании 13 мая 1667 года собор предписал ввести новые, «якоже за повелением ... великого государя царя... и благословением и советом свя­тейших вселенских патриархов исправишася и переведешася и напечаташася... книги служебники и потребники и про-чяя приимати». Подтверждая грамоту патриарха Паисия Константинопольского, посланную им в ответ на запрос Ни­кона о значении и исправлении обрядов, отцы собора этим указали еще раз, что если в обрядах нет элементов неправо­славного учения и если они не нарушают веры, то они могут разниться в разных отдельных поместных церквах и могут быть заменяемы другими. Но из этого либерального толко­вания обряда, вместо того, чтобы позволить русскому духо­венству пользоваться старыми богослужебными книгами и церковными обычаями, собор сделал несколько неожидан­ные и казуистические выводы. Поскольку обряды могут быть различны и заменяемы, то собор признал возможность и законность унификационной реформы Никона, но одно­временно запретил пользоваться старым обрядом под угро­зой анафемы и проклятия, так как по мнению греков те, кто им пользовались и не хотели принимать новый обряд, те вно­сили раскол и ересь в церковь.

В отношении старого русского обряда греческие организа­торы и участники собора проявили какую-то злобную непри­миримость. Они не только настояли на наложении клятв и анафемы на всех тех, кто пользовался двуперстием и ста­рым уставом, но решили поставить под запрещение все эле­менты старой русской церковной традиции и снять с России тот ореол незыблемой верности православию, которым она гордилась после Флорентийского собора, и зарождения тео­рии о Третьем Риме.

Инициатива развенчания старинной русской церковной славы, видимо, принадлежала архимандриту Дионисию, а может быть частично и Лигариду. Русским иерархам такая мысль, конечно, не могла прийти на ум, а греческие патри­архи слишком мало знали русскую церковную историю, что­бы осуждать древние русские предания и соборные постанов­ления. Лигарид вел почти что все переговоры с патриарха­ми, а грек Дионисий еще во время русского собора 1666 года сочинил трактат для осуждения русского крестного знаме­ния и старых книг. Как это показал еще Н. Ф. Каптерев, текст сочинения Дионисия лег в основу тех частей соборных деяний 1666 года, которые осуждали русские богослужебные и обрядовые особенности. По мнению Дионисия, русские завели богослужебные ереси еще с тех пор, как порвали свою зависимость от Константинополя. До тех пор «воссияша благочестие и православие болше зде в России», — писал этот малограмотный в истории богослужения грек. После того же как русская церковь порвала с Константинополем «начаша были зде сия прелести [ереси]: о сложении перстов, и прилог в символе и аллилуйа и прочее», и вся русская зем­ля «темным омрачением омрачишася».

Презрение к русскому обряду Дионисий показал не только на словах, но и на деле. Когда в великую субботу 1667 года, во время торжественного патриаршего богослужения в при­сутствии царя, русское духовенство пошло с плащаницей «по солонь» (по движению солнца), то Дионисий совершенно не­ожиданно увлек греческих патриархов и остальное гречес­кое духовенство в обратном направлении, навстречу русской процессии. Произошли замешательство и довольно резкий спор между русскими и греческими архиереями. Наконец, сам царь вмешался в конфликт между русскими и греками, предложив, чтобы и русские пошли вслед за гостями, оста­вив старинный русский обычай ходить посолонь, который, кстати сказать, русские, конечно, унаследовали из ранневизантийского обряда.

Постановлениями собора были запрещены следующие рус­ские церковные сочинения:

 

1) Повесть о Белом Клобуке, в которой писалось о том, что после предательства православия греками на  Флорентийском соборе и падения Константинополя, защита церкви ста­ла обязанностью русского народа, и в которой говорилось о исторической роли Руси, Третьего Рима, где «слава Св. Духа воссия».

2)   Постановления Стоглавого Собора 1551 года, который официально подтвердил правильность тех особенностей, ко­торые отделяли русский обряд от новогреческого. Это осуж­дение Стоглавого собора, видимо, казалось грекам особенно важным, так как оно неоднократно повторяется в Деяниях.

3)   Житие преп. Евфросиния, в котором оправдывалось ныне запрещенное двукратное пение аллилуйя.

 

Мелочность греков дошла до такой крайности, что собор даже запретил писать на иконах лики русских митрополитов Петра и Алексея в белых клобуках.

Эти резолюции явились своего рода историко-философ­ским реваншем для греков. Они отомстили русской церкви за упреки по поводу Флорентийского собора и разрушили этими постановлениями все обоснование теории. Третьего Рима. Русь оказывалась хранительницей не православия, а грубых богослужебных ошибок. Миссия России охранять православие была объявлена несостоятельной претензией. Все осмысление русской истории менялось постановлениями собора. Православное русское царство, предвестник гряду­щего Царства св. Духа на земле, превращалось просто в одну из многих монархий — простое государство, хотя с новыми имперскими претензиями, но без особого освященного Богом пути в истории.

Читая эти деяния собора, историк не может отделаться от неприятного чувства, что и лица, составлявшие текст поста­новлений этого полугреческого-полурусского собрания, и принявшие их греческие патриархи формулировали эти ре­шения с нарочитым намерением оскорбить прошлое русской церкви. Так например, параграф относящийся к осуждению Стоглавого собора говорит о том, что решение закрепить в России двухперстное крестное знамение и сугубую аллилуйю было «писано не рассудно простотою и невежеством». Сам митрополит Макарий, бывший душой собора 1551 года, так­же был обвинен в невежестве, так как он не считался с гре­ками:

 

Зане той Макарий митрополит, и иже с ним мудрствоваша, неве­жеством своим безрассудно, якоже восхотеша сами собою, не согласяся с греческими и с древними харатейными словенскими кни­гами. Ниже со вселенскими [то есть греческими] святейшими пат­риархи о том советоваша и ниже совопросишася с ними.

 

Этим нелепым заявлением греческие патриархи и их совет­ники, Дионисий и Лигарид, сами расписывались в своем пол­ном невежестве в вопросах исторической литургики. Они со­вершенно не отдавали себе отчета в том, что двухперстное знамение и прочие обрядовые разногласия русской церкви с греческой семнадцатого века, были гораздо старше ново­греческих и восходили к ранневизантийским образцам, вве­денным на Руси самими греками еще в одиннадцатом веке. Сами же заключения собора стали ныне свидетельством не русской отсталости, а печальным памятником греческой за­носчивости и забвения ими своего собственного старого пре­дания. Постоянное упоминание, что деяния собора были де­лом греков — «толкуем же мы, два патриарха [русский пат­риарх Иоасаф ими, видимо, не принимался во внимание] сие правило» — к счастью хотя бы частично снимает ответствен­ность с русского епископата за всю нелепость и злобу этих постановлений.

Осуждение сторонников старого обряда было сформулиро­вано в не менее оскорбительных и канонически нелогичных фразах, которые били не только по русским традиционали­стам, но и по патриарху Константинопольскому Паисию и созванному им в Константинополе собору. Ведь патриарх Па­исий, касаясь унификации обряда, ясно писал еще в 1655 году:

 

 Не следует нам и теперь думать, будто извращается наша право­славная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование несколько отличающееся в пунктах, которые не принадлежат к числу суще­ственных членов веры, лишь бы он соглашался с кафолической церковью в важных и главных.

 

Вместо того, чтобы последовать этим мудрым словам константинопольского решения 1654 года, патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский проявили еще больше узости и пристрастности к обрядовым различиям, чем русские защитники старого устава. Они не только высту­пили на защиту никоновских «реформ», но на заседании 13 мая 1667 года осудили сторонников старого обряда настоль­ко строго, что этим сами возвели обрядовые детали на догма­тическую высоту. Они называли русских традиционалистов, отказавшихся от этих новшеств, непокорниками и даже ере­тиками и отлучали их от церкви жестокими и мрачными по­становлениями :

 

Аще ли же кто не послушает, повелеваемых от нас [по­становлений в обряде] и не покорится святей восточней церкви и сему освященному собору, или начнет прекословити и противитися нам, и мы таковаго противника данною нам властию от всесвя­того и животворящаго Духа, — аще ли будет от освященного чина, — извергаем и обнажаем его всякого священнодействия и прокля­тию предаем. Аще же от мирского чина, отлучаем и чужда сотворяем от От-ца и Сына и Святого Духа, и проклятию и анафеме пре­даем, яко еретика и непокорника и от православного всесочленения и стана и от церкве Божия отсекаем, дондеже уразумится и возвратится в правду покаянием. А кто не уразумится и не воз­вратится в правду покаянием и пребудет в упорстве своем до скон­чания своего, тот да будет и по смерти отлучен, и часть его и душа его со Иудою предателем и с распеншими Христа жидовы, и со Арием и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камении и древеса да разрушатся и да растлятся, а той да будет не разрешен и не растлен и яко тимпан во веки веков. Аминь.

 

Деяния и клятвы были скреплены подписями участников собора, положены для сохранения в Успенском соборе, а на­иболее существенные части постановлений напечатаны в Служебнике 1667 года.

27. РУССКИЙ СОБОР 1666 ГОДА

28. СОБОР ПАТРИАРХОВ КОНЦА 1666 И 1667 ГОДОВ

29. ПОСЛЕ СОБОРА: ГОДЫ ПОСЛЕДНИХ НАДЕЖД: 1667—1670