События 1664 года показали, что царь и церковь быстро те­ряли контроль над массами русских верующих людей. Авва­кум и его единомышленники, несмотря на все уговоры вла­стей, не покладая рук вели пропаганду в Москве и почти что во всех областях России. Морельщики и другие радикалы духовного пессимизма, презирая и отрицая всякий авторитет светской и церковной иерархии, доходили до последних край­ностей религиозной анархии и изуверства. Наконец, даже сам бывший патриарх Никон, сделав в декабре попытку са­мовольно вернуться на престол, еще больше запутал поло­жение в церкви. Становилось ясно, что дальнейшие колеба­ния и отсрочки собора могли бы привести страну и церковь к полному развалу и что правительство не может больше те­рять времени. Быстрые и крутые решения стали неизбеж­ными.

Первой жертвой перемены тактики правительства оказал­ся слабый и нерешительный митрополит Питирим Крутицкий, который 5 августа 1664 года был отрешен от руковод­ства центральным церковным управлением и московской епархией и переведен в Новгородскую митрополию. Цер­ковь временно осталась без иерархического возглавления, а на место блюстителя московской епархии был назначен об­разованный, жесткий и решительный администратор, архи­мандрит Чудова монастыря Павел. 22 августа того же года он был хиротонисован во епископы и поставлен во главе управления центральной и важнейшей московской епархии с не вполне ясным, но удобным саном митрополита Сарского и Подонского. Благодаря тому, что его резиденция находи­лась на Крутицком подворье, и его современники, и многие историки по ошибке называли его митрополитом Крутиц­ким. Этот новый руководитель московской епархии, знаток польского и латинского языков и друг Епифания Славинецкого, идеологически был очень близок к самому Никону, хотя их вовсе не связывали какие-либо узы дружбы. Он тоже был сторонником учения о примате духовной власти. Но как человек «современный» и решительный, враг как сторонни­ков старого обряда так и самого патриарха, он был полез­ным и действенным оружием в руках царя и двора. На его место во главе Чудовского монастыря стал бывший воен­ный, дворянин и старый рубака, архимандрит Иоаким Са­вельев, ставший позже патриархом.

В течение следующих трех лет во главе церковного управ­ления фактически стоял сам царь Алексей, который как бы заменял патриарха, а при себе, для исполнения чисто духов­ных обязанностей патриаршего престола, в том числе для хиротонии новых епископов, держал палестинского грека, бывшего Газского митрополита Паисия Лигарида. В отсут­ствии царя, на собраниях русских епископов, председатель­ствовал этот авантюрист, запрещенный в служении своим Иерусалимским патриархом. Русские, к сожалению, тогда еще не знали, что Лигарид находится под запрещением, а когда вести об этом дошли до царя, то он всяческими мерами и подарками с трудом добился прощения Лигарида его патриархом.

Перемена власти сказалась немедленно. Уже через неделю после назначения Павла Аввакум был арестован и сослан на север в Мезень. Осенью того же года целая военная экспеди­ция под главным командованием князя Ивана Прозоровско­го была послана в леса к востоку и северу от Москвы. Вязниковские леса с их бесчисленными убежищами «лесных старцев» были основательно прочесаны полковником Алек­сандром Лопухиным и его войсками. Норы и кельи агитато­ров и их духовных детей вокруг озера Кшаро и по реке Клязьме были разгромлены и сожжены. Большое число во­жаков этих изуверов было схвачено. Среди них были и сам Вавила, Леонид, старица Маремьяна и игумен Моисей. Кое-кого из них отпустили после допроса и соответствующего внушения. Бывшего воспитанника «парижской академии» Вавилу сожгли, даже не выяснив, к сожалению для истори­ков, происхождение его загадочного изуверского учения.⁵³ После вязниковских лесов Лопухин «прочесал» керженецкие сборища старообрядцев, уведя с собой Ефрема Потемкина, и затем провел «чистку» по среднему Поволжью. Со своей сто­роны, на северном берегу Волги, воевода Степан Зубов «чис­тил» от наиболее фанатических сторонников старого обряда район Костромы и Вологды. Им помогали впоследствии зна­менитый полковник Артамон Матвеев, будущая жертва стре­лецкого бунта 1682 года, и дьяк Феодор Михайлов. Но хотя многие вожаки «смуты» были задержаны и даже казнены, эта «чистка» дала мало результатов. Именно эти районы на века остались главными местами скопления противников но­вого обряда и зачинщиков неповиновения церкви.

С Никоном правительство поступает не менее круто, и его попытка вернуться к власти заканчивается тем, что царь смотрит на него почти что с озлоблением и держит его под домашним арестом в Вознесенском монастыре. В 1665 году крутой курс в отношении «церковных мятежников» продол­жается. В ноябре более десятка вожаков сопротивления во главе со старым боголюбцем о. Лазарем привозится из Сибири в Москву. Некоторых из них, в ожидании собора, сразу же ссылают на север, чтобы предупредить усиление сил со­противления иерархии в Москве. Из Мезени было легче и скорее их привезти на суд собора, чем из далекой и дикой сибирской окрайны. В декабре того же года были арестова­ны дьякон Феодор и поп Никита Добрынин. Преждевремен­ная смерть позволила Спиридону Потемкину избежать позо­ра тюрьмы. Другие «мятежники церковные», как например игумен Сергей Салтыков, дьякон Феодор, бывший соловчанин старец Герасим Фирсов, архимандрит Антоний, юродивые Авраамий, Федор и Киприан и многие другие, были задер­жаны и посажены под наблюдение. В начале 1665 года в Во­логду был сослан и старик Неронов. Из всех видных вожа­ков «мятежа» только энергичный, но осторожный игумен Досифей, всю свою жизнь всегда ухитрявшийся избежать ареста, остался на свободе.

Одновременно с этой расправой с оппозицией шли поспеш­ные приготовления к собору. Два видных восточных иерар­ха, — патриархи Дионисий Константинопольский и Некта­рий Иерусалимский, — долго старавшиеся примирить царя с Никоном, предпочли уклониться от суда над своим собра­том. Два других, более покладистых и может быть более нуждающихся патриарха, сам бывший друг Никона Мака­рий Антиохийский и Паисий Александрийский дали свое со­гласие, но прибыли в Москву только в самом конце 1666 го­да. К сожалению главными помощниками царя по созыву собора были морально крайне непочтенные представители греческой и западнорусской церкви, которые вряд ли что-либо понимали в духовной подкладке русского кризиса, но зато при условии должной оплаты были готовы делать все, что им будет приказано. Главным воротилой собора был ми­трополит Газский Паисий Лигарид, скрывший от царя и рус­ских церковных властей, что его глава, патриарх иерусалим­ский, лишил его самого сана за темные дела и отрешил его от служения. «Его многие вины и прегрешения» были столь постыдны, что патриарх иерусалимский даже постеснялся писать о них царю, когда узнал, что Паисий играет важную роль в Москве. Помимо своих низких моральных качеств Лигарид и по своим религиозным убеждениям, если они у него вообще были, и воспитанию совсем не подходил для ро­ли судьи в русской церковной распре. Он учился в Италии, стал католиком, был дьяконом при папе Римском, снова пе­решел в православие и мало считался с духом восточной цер­кви. Патриарх Константинопольский Дионисий всегда по­лагал, что Лигарид снова уйдет в Рим, считал его за рене­гата и проходимца и писал, что Лигарид «папежник, и лукав человек... и рукоположенник папин». Другой греческий воротила собора 1666—1667 годов, беззастенчиво наживав­ший деньги, сначала прислуживаясь перед Никоном, потом перед царем, и несколько раз ездивший по поручениям царя к восточным патриархам, дьякон Мелетий, был тоже умным, ловким, начитанным, талантливым, но беспринципным и не­честным авантюристом. В Москве его позже очень основа­тельно подозревали и даже прямо обвиняли в подделке пат­риарших грамот. Помимо церковной дипломатии и наживы на путешествиях и на прислуживании царю и патриарху, он вместе с Лигаридом крупно зарабатывал ростовщичеством, ремеслом вряд ли подходящим для церковного деятеля. Другом этих церковных авантюристов, Лигарида и Мелетия, был грек дьякон Агафангел, человек значительно более мел­кого масштаба. В свободное от церковных дел время он занимался виноторговлей, пивоварением и организацией игор­ных притонов. Однажды во время азартной игры он проиг­рал не только все деньги, но и одежду и, волей обстоя­тельств, был «вынужден» украсть у соседа священника из­рядную сумму денег.

Зато гораздо более оригинальным и сильным человеком был греческий архимандрит Дионисий, написавший одно из первых сочинений против сторонников старого обряда. По­мимо любви к богословию он отличался и склонностью к содомии, занимаясь ею даже в церкви. Этим он дал в руки своих врагов сильное оружие для обличения всего собора и его деятелей. Будучи человеком таких самых разнообразных вкусов, он помимо дел церковных и личных страстей зани­мался правкой книг и педагогической деятельностью. Сами восточные патриархи, приехав в Москву, горевали, что гре­ческую церковь там представляли такие, выражаясь мягко, сомнительные личности. Патриарх Иерусалимский до тех пор не мог простить Лигарида, пока тот не выпросил для него у царя значительную партию соболей и крупную сумму денег. Почти все эти авантюристы приехали в Москву еще по приглашению патриарха Никона, ничего не знавшего о их внецерковной деятельности. Сейчас же после его опалы они бросили своего покровителя и, перейдя на сторону царя, причинили Никону немало горя.

Наконец, не менее странную роль богословского консуль­танта и редактора протоколов собора играл уже упомянутый пиита Симеон Полоцкий. Как воспитатель царских детей и придворный одописец, он имел постоянный доступ к госуда­рю и, конечно, мог оказать большое влияние на весь процесс подготовки и деяний собора. Его записи «деяний» собора, на­писанные не славянским, а латинским шрифтом на очень странном полурусском-полупольском языке, свидетельству­ют, как далек был ему весь уклад и дух русской церкви и как глубоко вкоренилась в его казуистическом уме прежняя польско-латинская культура и полупольская выучка киев­ской академии. Редактируя «деяния», он нисколько не по­стеснялся заменить речи царя и митрополита Питирима соб­ственными напыщенными сочинениями и вычеркнул ряд протоколов важных заседаний. Не раз, как например в спо­рах с отцом Никитой Добрыниным в апреле 1666 года, он, наряду с Лигаридом и Дионисием, активно вмешивался в допросы и работу епископов и других участников собора, хотя официально он и не был его членом.

Все эти, ничем не связанные ни с боголюбцами, ни с Ни­коном, ни вообще со старой русской церковной традицией, но хорошо знавшие нравы и языки Востока, хитрые, жад­ные на деньги и наглые люди, были для Алексея Михайло­вича ценными агентами, когда ему пришлось вести дело с греческими патриархами. Они хорошо знали как и кому по­клониться, были экспертами закулисных дел и казуистики и в трудном положении всегда могли подсказать царю нуж­ное слово или нужный маневр. А на этот раз царь хотел провести все решения собора строго по своей программе и не хотел ничего предоставлять случайности. Как писал Н. Ф. Каптерев, собор стал оружием в руках царя, и царь хотел, чтобы это оружие действовало эффективно и точно. Поэтому собор, созыва которого так ожидали сторонники старого об­ряда, совсем обманул их ожидания. Ни представители бело­го духовенства, ни миряне, как об этом просил Неронов, не были приглашены на собор, и ни один из защитников рус­ской богослужебной традиции и старого обряда не стал его участником.

Первая часть официальных заседаний собора происходила с 29 апреля по 2 июля 1666 года с участием только русских епископов и архимандритов. Представители белого духовен­ства, которое в массе сочувствовало оппозиции, в работах собора не участвовали, по крайней мере, ни одной подписи представителей белого духовенства на протоколах собора нет. Когда же в конце 1666 года в Москву приехали восточ­ные патриархи, то тогда фактически начался уже второй собор, решения которого были гораздо радикальнее решений первого, русского.

Когда русские епископы и другие участники собора собра­лись в Москве в феврале 1666 года, то царь вызвал каждого из них к себе поодиночке и предложил прежде всего, до общего собрания или переговоров, ответить ему в индивиду­альном порядке и письменно на следующие три вопроса:

 

1)   «Как должно есть непщевати [полагать] о патриархах константинопольском, антиохийском и иерусалимском», т. е. считает ли этот, каждый из вызванных к царю епископов, этих патриархов за вполне православных и имеющих право принимать участие в решении вопросов православной цер­кви.

2)   Считает ли этот вызванный епископ «греческие книги печатные и рукописные за праведные и достоверные».

3)   Считает ли он, епископ, правильными решения собора 1654 года [который под давлением Никона решил начать пе­ресмотр книг].

 

Захваченные поодиночке и врасплох, и не имея возможно­сти даже посоветоваться со своими иерархическими собрать­ями, члены собора, за исключением епископа Александра Вятского, не рискнули противиться царской воле и дать от­рицательный ответ хотя бы на один из этих вопросов. Кроме того, эти вопросы были составлены так ловко, что они не касались русского обряда. Ведь признание восточных патри­архов за православных еще вовсе не значило, что они имеют право диктаторски решать дела русской церкви, а все пред­шествующие сношения русских с греками казалось вообще исключали подозрение в том, что греки были еретиками даже если их обряды и отличались от русских. Также и воп­рос греческих книг не решал вопроса обрядов русских, а ре­шение собора 1654 года говорило о проверке русских уставов по старым славянским и греческим книгам, а не о их пере­делке на новогреческий лад. Таким образом строго канони­чески и логически у епископата не было причин не согла­шаться с вопросами царя. Само по себе согласие не должно было ничего предрешать, хотя из такового и можно было сделать неожиданные казуистические выводы. Кроме того, часть епископата, как например митрополиты Павел Сарский и Подонский и Иларион Рязанский, были убежденны­ми грекофилами и сторонниками правки книг. Наоборот, наиболее твердые сторонники старого обряда среди еписко­пата, в частности митрополит Макарий Новгородский и епис­коп Маркел Вологодский, умерли до собора, ослабив этим ряды возможной епископской оппозиции. Епископ же Алек­сандр Вятский был гораздо больше молитвенником, мисти­ком и ученым, чем борцом или спорщиком. Но тем не менее он вначале отказался подписать вопросы царя.

Не имея канонических причин ответить отрицательно на вопросы царя и зная, что такой отрицательный ответ может иметь очень неприятные для запрошенного последствия, члены собора были поставлены в весьма нелегкое положе­ние. «Единодушие... устанавливалось лишь по мере того, как церковный спор передвигался с обрядовой почвы на ка­ноническую», — уже давно отметил В. О. Ключевский, кото­рый затем довольно жестоко и не вполне справедливо доба­вил, что как прежде при Никоне, так и теперь при царе «в правящей иерархии все поняли, что дело не в древнем или новом благочестии, а в том, остаться ли на епископской ка­федре без паствы, или пойти с паствой без кафедры, подобно Павлу Коломенскому». Знаменитый историк был прав только частично. Русский епископат спасал не только свои кафедры от возможной мести царя, но и свое положение и свой авторитет в стране и церкви от «мятежных» протопо­пов и других представителей низшего духовенства. В своей борьбе с низшим духовенством, которое, вслед за Нероновым и боголюбцами, хотело большей свободы и больших прав, епископат был солидарен скорее с Никоном, чем с протопо­пами, и не имел побуждений солидаризироваться с мятеж­ными сторонниками старого обряда из белого духовенства и рядового монашества. Позже, в конце 1666 и в начале 1667 года, когда дело дошло до осуждения Никона и определения отношений между «царством и священством», те же еписко­пы проявили гораздо больше независимости и твердости. Сопротивление епископа Александра тоже длилось недол­го. Правда, он привез на собор сделанный им с помощью игумена Феоктиста письменный разбор правки книг, но он все же не решился выступить в одиночку против созданного царем единого фронта владык, и подписал, что «исповедует, что все четыре восточных патриарха действительно пра­вославны» и что «во всем приемлет и лобызает» постановле­ния собора 1654 года. Он вынужден был признать и дейст­венность трехперстия при крестном знамении и подписать исправленный символ веры. К счастью его не заставили воз­вести анафему на старый русский обряд и двухперстие, чем и облегчили его «равнение» по общему соборному фронту.

После того как епископат и собор утвердили свое единство и приняли «вопросы», вернее кондиции царя, начался раз­бор дел представителей мятежа церковного. Многие из них заранее, до собора, согласились покаяться и подчиниться ав­торитету церкви и только затем предстали перед собором. Это были захваченный в чернораменских лесах Керженца старец Ефрем Потемкин, соловецкий старец Герасим Фирсов, архимандрит Антоний Муромский, иеромонах Авраамий из Лыскова на Волге (не смешивать с юродивым Афанасием, в монашестве Авраамием), игумен Сергий Салтыков, старец Боголеп, в миру князь Львов, протопоп Серапион Смолен­ский и друг Неронова и епископа Александра, игумен Феоктист. Все они не решились порвать с матерью церковью и, как Неронов это сделал еще раньше, согласились подчинить­ся иерархии, чтобы избежать суда собора. После этого они были разосланы по монастырям под надзор.

Несмотря на резкости в спорах и «сильно мятежное» нас­троение под конец заседаний при расстрижении Аввакума и его товарищей, весь собор в общем прошел в сравнительно мирных тонах. Пример епископа Александра Вятского увлек других в конце концов раскаявшихся оппозиционеров. Уве­щевания епископата часто носили очень мирный характер и общий тон подсказывался не духом осуждения старого об­ряда, а признанием законности нового обряда и необходимостью сохранения единства церкви. Несмотря на отдельные бурные инциденты и окончательное осуждение нераскаяв­шихся, со стороны иерархии и двора сказывалось определен­ное желание примирения. Заключительное воззвание собора, принятое на его последнем заседании 2 июля, ничего не го­ворило о старом обряде, ничего не осуждало и ничего не пре­давало анафеме. Это «наставление благочиния церковного» было лишь общим решением о «врачевстве душепагубного вреда... сиречь о утолении мятежа от помяненных расколь­ников». Проведенные при патриархе Никоне правки книг признавались правильными и советовалось креститься тремя перстами и применять новые молитвы. Только в случае не-послушания церкви и продолжения мятежа ослушники объ­являлись отцами собора за мятежников. «Аще же кто ... не послушает, хотя во едином чесом повелеваемых от нас, или начнет прекословити.. . мы таких накажем духовно; аще же и духовное наказание наше начнут презирати, и мы тако­вым приложим и телесная озлобления». Неосуждением ста­рого обряда и сравнительно мягким обращением с ослушни­ками, которые, как например Аввакум (с Морозовой), даже во время собора могли общаться и совещаться со своими друзьями, русский епископат как бы намечал дорогу к при­мирению, что и сказалось в значительном успехе увещева­ний. Аввакум оказался, в конце концов, одиночкой в своем неповиновении авторитету собора, и известное успокоение было достигнуто. Правда, пламя борьбы могло снова вспых­нуть каждую минуту, так как многое осталось недоговорен­ным, но могло и так случиться, что русские епископы, в кон­це концов, договорились бы со своими же русскими защит­никами старого устава.

К сожалению, тяжба царя с патриархом Никоном требо­вала вмешательства восточных, греческих, патриархов в рус­ские церковные дела и ставила царя и двор в зависимость от посредников-греков, налаживавших прибытие патриархов в Россию. В результате эти греки смогли провести на новом, расширенного состава соборе свою совсем нерусскую точку зрения на русский устав, чем значительно обострили московский обрядовый кризис и сделали примирение обеих сторон невозможным.

Хронология работ первого собора не ясна, так как Симеон Полоцкий, редактировавший протоколы совещаний и реше­ний, не обратил никакого внимания на последовательность событий. Во всяком случае, после торжественного открытия собора 29 апреля, на котором царь, от лица государства, и митрополит Питирим, от лица церкви, выступили с речами, собор занялся разбором дела четырех оппозиционеров, кото­рые до того времени, несмотря на все убеждения и разъяс­нения, не отказались от своего отрицательного взгляда на восточных патриархов и новые русские и греческие книги. Это были суздальский священник Никита Добрынин, при­везший на собор свой подробный разбор Скрижали и других изданий Никона, благовещенский дьякон Феодор, протопоп Аввакум и священник Лазарь из Романова-Борисоглебска, который не был еще привезен из Мезени и дело которого раз­биралось заочно. Книга священника Никиты показалась со­бору настолько значительной,  что  ею  отдельно занялись Паисий Лигарид и Симеон Полоцкий. Никита оказался упор­ным противником, резко критиковал новые книги, «на быв­шего патриарха Никона отрыгал хулы и клеветания, глаго­ля яко Никон в вере не есть постоянен и остави совершенно веру христианскую, прият же зловерие жидовское и ересь ариеву, несториеву». О греческих патриархах он отзывался «не хорошо» и  «не хотел слушати архиерейских увещева­ний». Разбор его дела затянулся дольше, чем разбор про­ступков других подсудимых и только 10 мая, после повтор­ных отказов священника подчиниться авторитету собора, он был лишен сана и отлучен от церкви, а его писания преданы проклятию. Не менее упорен был и дьякон Феодор. Так же, как и Никита он приготовил для собора письменную па­мять,⁸³ в которой после краткого эсхатологического введения с указанием на последнее отступление, он сравнивал старые обряды и тексты с новыми. Его главным аргументом было несогласие между собой текстов разных изданий никонов­ских богослужебных книг. Как могут верующие иметь дове­рие к новым книгам, если каждая из них не согласуется в текстах с другими? — спрашивал этот педантичный автоди­дакт. Еще до собора, во время допросов Феодора, впервые из уст сторонника старого обряда раздались слова осуждения самого царя. Допрашивавший его митрополит Павел, види­мо, в пылу дебатов, которые вначале носили далеко не озлоб­ленный характер, несколько легковесно заметил, что он не против старых книг и старого обряда, но не видя зла и в новых, не хочет вносить раздора в церковь и покоряется по­этому царскому желанию сохранить церковное единство. В ответ на это Феодор резко высказался: «Добро угождати Хри­сту ..., а не лица зрети тленного царя и похоти его уте­шать». На соборе же он отзывался не менее резко о «на-чальнейших правителях ... церкви» и не стесняясь епископ­ского присутствия «изблева яд змеинный от уст своих и от­рыгнул слово злоклеветное и ложное... на святейшие пат­риархи греческие».

Не более успешны были отцы собора в своих уговорах про­топопа Аввакума. Его привезли в столицу еще 1 марта, где на крутицком подворье восемь дней подряд его уговаривали сам митрополит Павел и другие члены собора. В Москве в эти дни ему удалось повидать своего верного друга — боя­рыню Морозову. Они смогли поговорить два дня, многое об­судить и дали взаимное обещание: «како постражем за исти­ну, и аще и смерть приимем — друг друга не выдадим». Затем его отвезли в Пафнутьев монастырь, где он в цепях просидел до открытия соборных совещаний. Однако, хотя игумен монастыря Парфений, по словам Аввакума, девять недель мучил протопопа, говоря ему: «приобщися нам», уз­ник все же мог получать от боярыни Морозовой «потребная» для пропитания. Знакомство с царем и доброе отношение к нему и самого Алексея Михайловича и царской семьи и те­перь, и позже ставили Аввакума в привилегированное, посравнению с другими узниками, положение. 13 мая прото­попа привезли в Кремль в Крестовую палату и он предстал перед лицом собора. Там, как писал он сам, «стязавшася со мною от писания Иларион Рязанский и Павел Крутицкий [Сарский и Подонский]. Питирим же яко красная девка, нишкнет — только вздыхает... и лаяше меня Павел и посылаше к черту». Не добившись от непреклонного подсудимого никакого покаяния, собор осудил его, постановил лишить са­на и предать проклятию. Прямо из Крестовой палаты его отвели в Успенский собор, где он вместе с Никитой и Феодо­ром были лишены сана и преданы анафеме. В свою очередь отлученные от церкви прокляли отлучавших. Через семь лет, в Пустозерске, протопоп вспоминал эту трагическую для осужденных и для русской церкви сцену: «по херувимской в обедни остригли и проклинали меня, а я, сопротив их, вра­гов Божиих проклинал... мятежно силно в обедню ту бы­ло». Все три расстриги были отвезены в Никольский Уг­решский монастырь под Москвой, где 2 июня Феодор и Ни­кита, в конце концов, раскаялись и подписали требуемые от них грамоты. Таким образом Аввакум оказался единствен­ным представителем оппозиции, отказавшимся склониться пред авторитетом русского собора и продолжавшим «мятеж» против иерархии. Лазарь не был еще привезен из Мезени на собор, но 17 июня собор заочно осудил его за его мятежные челобитные.

V. РАСКОЛ. 26. ЦЕРКОВНАЯ СМУТА 1658—1666 ГОДОВ

27. РУССКИЙ СОБОР 1666 ГОДА

28. СОБОР ПАТРИАРХОВ КОНЦА 1666 И 1667 ГОДОВ