Движение боголюбцев было наиболее значительным и заметным, но не единственным проявлением религиозного пробуждения Московской Руси середины семнадцатого века. Наряду с этим, по преимуществу городским и только отчасти сельским движением, в бесконечных лесах Верхнего Поволжья, расположенных вокруг Костромы, Ярославля, Владимира и Нижнего Новгорода, в тех же1630 —-1640 х годах, развилось другое, гораздо более аскетическое и радикальное направление. «Лесные старцы», как нередко называли руководителей этого радикального в его отношении к миру направления, — так же, как и боголюбцы, имели прочные корни в русской духовной традиции. Но, если боголюбцев вдохновляла оптимистическая любовь к миру и вера в светлое будущее Руси — Нового Израиля, то лесные старцы, наоборот, были пессимистами, охваченными страхом перед грехами мирского общества. Не веря в возможность спасения в миру, они старались уйти подальше от него, в глушь лесов, где перед ними не было вечного соблазна светской жизнью.
Заволжье всегда было благодатной областью для монахов-пустынников, стремившихся спасти свою душу и найти спокойствие в бесконечных лесах севера. Но, уходя от мира, эти монахи не осуждали его и не считали жизнь в мирском обществе за погибель. Лесные же старцы, середины семнадцатого века, наоборот, не только видят соблазн в жизни с миром, но, видимо, и совершенно исключают возможность спасения в нем. Эти аскетические крайности были присущи христианству с самых ранних времен его развития. Желание достичь духовного совершенства и отказаться от всех забот и соблазнов мирского общества, особенно ясно проявилось в развитии христианского монашества, которое приняло особенно суровые формы на родине монастырской традиции, в Египте. Там монахи, уходя в пустыню, отрывались от общества, чтобы добиться полного торжества над желаниями тела и соблазнами мирской жизни. Русское православие продолжало восточную и византийскую монашескую традицию, но, наряду с жесткими примерами египетского пустынничества и умерщвления плоти, оно также руководилось и более мягкими, социальными, — примерами южносирийской и палестинской монастырской традиции. Там, в Сирии, господствовал общежительный тип монастырей, монахи которых отдавали немало времени заботам за больными в миру.
Русское православие, конечно, не исключало возможности спасения в миру, и первые русские святые, — Борис и Глеб, Владимир и Ольга, — были представителями мира, достигшими, по мнению русской церкви, высокого совершенства, именно, своей жизнью или мученичеством в светском обществе. Тем не менее, убеждение, что уход от мира, само пострижение в монахи, облегчает, если не предопределяет спасение души, крепко укоренилось в умах русских людей средневековья. Эта уверенность в преимуществе монашеской жизни для духовного спасения особенно ярко отражается в обычае пострижения в монахи и даже в схиму, незадолго до смерти, когда человек уже не был в состоянии грешить и уйти обратно в мир. Не меньшее значение придавали русские люди, и особенно монахи, — вопросу подавления соблазна и ослаблению желании плоти. Строгий пост, постоянные поклоны, короткий сон, ношение вериг, жизнь в пустынном лесу и легкая одежда зимой — имели целью подавить плоть, заглушить в своем теле соблазны пищи, пола и удобной жизни. Это подавление плоти являлось как бы жертвой, приносимой человеком для достижения совершенства. В средневековой России практика аскетизма редко достигала тех суровых форм, которые можно было наблюдать в ранних египетских монастырях, но все же строгая аскеза пустынников-монахов, юродивых и простых мирян почиталась за проявление истинных христианских добродетелей. Движение «лесных старцев», видимо, основывало философию христианской жизни исключительно на этом строгом аскетизме; причем, они не только сами применяли на себе эти строгие правила, но и считали, что помимо отречения от мира, строгого поста и умерщвления плоти и постоянной молитвы, вообще, нет других путей для осуществления личного спасения. К сожалению, сведения об этом движении еще более скудны, чем о боголюбцах, так как, уходя из мира, эти пустынники не оставили никаких письменных материалов о своем учении. Данные о них можно найти только в отдельных правительственных документах, в произведениях их более поздних последователей, писавших уже в конце семнадцатого века, да и в писаниях их современников-противников. Судя по этим данным, основателем и первым возглавителем этих лесных аскетов был некий монах Капитон, уроженец того же Вологодского края, из которого вышел и Неронов.
Ссылаясь на слова апостола Павла, протопоп Аввакум, близкий друг Неронова, сидя в подземной тюрьме, в наиболее трудные годы для бывших боголюбцев, защищал жизнь в миру, семью и рождение детей от радикальных аскетов, указывая, что весь мир благословлен Богом: — «на всяком месте владычество Его, благослови душе моя Господа». Капитон, видимо, был совершенно противоположных взглядов и видел в миру, семье и детях только источник и результат греха, неизбежно ведущего к вечной гибели.
Первые сведения о Капитоне относятся к 1630-м годам. Совершенно не известно, когда он родился, но умер он в конце 1650-х или в самом начале1660 -х годов. Уже судя по первым, имеющимся о нем данным, он задолго до1630 -х годов развил значительную религиозную активность. В житии известного старообрядческого вождя, старца Корнилия, родившегося, согласно старообрядческой традиции около 1570-го года и умершего ста двадцати пяти лет от роду, — в1695 году, говорится, что в своей молодости он провел некоторое время послушником в Преображенской обители Капитона и что уже тогда Капитон проповедовал крайний аскетизм. Даже, если автор жития Корнилия и ошибся при исчислении лет, описывая юность своего героя, то, во всяком случае, можно предполагать, что Корнилий был послушником у Капитона или в годы Смуты, или же сейчас же после Смуты. Это видно из того, что Корнилий уже в ранние годы правления Филарета был приближенным патриарха. Так как Филарет был патриархом в1619 —1620 годах, то можно заключить, что старец Корнилий мог быть у Капитона не позже, чем в 1610—1620 годах. Из данных государственных грамот видно, что в конце1620 -х или в начале 1630-х годов, Капитон уже оставил скит Преображения Христова, где у него жил Корнилий. Этот скит был расположен в110 верстах от Тотьмы, в сорока—пятидесяти милях на восток от Вологды, по реке Шуе. Оттуда Капитон уходит на 100 верст на юг, к селу Данилову, — между Ярославлем и Вологдой, — и там, у Колесникова, основывает новый скит. Царский указ от1634 года санкционирует существование скита и позволяет ему пользоваться соседними угодьями.Этот указ и наделение Капитона землей самим царем, как бы подтверждают сведения Семена Денисова, что царь Михаил Федорович лично знал Капитона. По данным Денисова, Капитон «ему (царю) и многая откровения сокровенно возвещаша, чего ради почитаем и блажим был». Не довольствуясь успехом своей мужской общины в Колесникове, Капитон вскоре основывает в Морозове, не так далеко от Данилова и Колесникова, другую, на этот раз женскую обитель, в которой, под его руководством, проживало10 —15 монахинь. Эти основания скитов показывают, что Капитон занимался не только личным «спасением», но и стремился приобрести учеников и последователей.
Благоволение властей к Капитону длилось не очень долго. Видимо его практика аскетизма переходила обычные границы монастырской жизни. В году патриарх Иосаф приказал закрыть обе обители, проживающих в них монахов поставить под наблюдение соседнего монастыря, а самого упорного старца-аскета посадить «на исправление» в Ярославский монастырь Христа Спасителя под наблюдение монаха, который бы «хмельного пития не пил». Но Капитон в монастырь, — «под наблюдение», — так и не попал. Видимо, предупрежденный об опасности, он скрылся, а эти преследования позже, среди старообрядцев, заслужили ему большую славу «первого за веру стоятеля».
Уйдя из Колесниковского скита, Капитон продолжал свои подвиги в непроходимых и бесконечных лесах Заволжья, к северу от Ярославля и Костромы, т. е. по-прежнему приблизительно в том же районе. В1651 году новый царский указ отмечает, что Капитон жил на реке Шоче, всего лишь в 40 — 60 верстах от Данилова. И на этот раз Капитон был кем-то предупрежден. Возможно, это были его тайные сторонники в Москве, или в Ипатьевском монастыре, под Костромой, откуда и намечался его арест. Избежав грозящего ему ареста, он уходит в Заволжье и перебирается еще дальше на юг, — в дремучие Вязниковские леса, недалеко от нынешнего Иванова, между Шуей и Вязниками. Здесь он окончательно исчезает из поля зрения правительства и церковной иерархии, и только косвенные и более поздние источники подтверждают, что в Вязниковских лесах он продолжал свою проповедь, приобрел немало учеников, которые, в свою очередь, продолжали его дело уже по всей России.
Хотя от Капитона не осталось никакого письменного наследства, и даже само существо его учения не вполне ясно из объяснений свидетелей его деятельности, тем не менее, практическое применение его доктрины выступает довольно отчетливо.
Мня же бо о себе велика подвижника и совершенна постника, — пишет со слов, знавших его современников, митрополит Игнатий .. . — Воздержен в посте, вериги на себе носил каменные, плита созади, а другая спереди, по полтора пуда в обеих: и всего весу три пуда. Петля ему бе пояс, а крюк в потолке, а обе железны, то ему постеля: прицепил крюк в петлю повисе спати...
описывает его образ жизни строгий монах, старообрядец, Евфросиний.
Более раннее свидетельство Корнилия, знавшего Капитона в первый и более умеренный период его жизни, когда Капитон носил еще железные, а не каменные вериги, отмечает, что и в это время этот суровый аскет спал, хотя и не вися на крючке, но стоя. Вопреки всем монастырским правилам, Капитон носил не длинную до пят монашескую одежду, но короткий до пояса плащ, умышленно оставляя свои ноги незащищенными от холода. О «великих строгостях» монашеской жизни Капитона говорит в «Винограде Российском» и Семен Денисов, — так что свидетельства всех четырех источников, об аскетической жизни старца, сходятся. Спал Капитон очень мало, проводя все свое время в молитве, чтении псалмов и работе. Изнемождение тела веригами, строжайшим постом, вечными поклонами, неудобным сном, — было отличительной чертой его монашеской школы. Его система поста была необычайно сурова и безрадостна. Даже в большие праздники, когда православная церковь ослабляет или совсем прекращает пост, как, например, на Пасху и на Рождество, Капитон ничего не разрешал есть своим ученикам, кроме «семен и ягодичия и прочих, растущих на земли», хотя они, его ученики, иногда и просили разрешения «сыра и масла и рыбы вкушати». На святую Пасху, — по обычаю христианскому, —
ни яиц обагренных, сиречь красных, восхоте братии предлагать. но вместо того подаде им червленного горького цибула, сиречь луковицы — вместо яиц, в перемену христианския любви имети.
Кроме того, вопреки православным правилам о посте, он заставлял своих монахов не только поститься по средам и пятницам, но и, вообще, ничего не позволял им есть, как в эти дни, так и в субботу.
Этот аскетический фанатизм, который можно назвать медленным, но систематическим, полным умерщвлением плоти, не исчерпывал особенности учения Капитона. Сначала Капитон старался не получать благословения от священников, злоупотреблявших «вином», затем «начал погордевати священным чином» и, вообще, совсем перестал подходить под благословение. В конце концов, он даже перестал ходить в церковь и принимать причастие. Он критиковал поклонение некоторым иконам, например, — иконе Христа в ризах архиерея, и Богородице в царских одеждах. Вообще, он совсем не признавал новых икон, написанных под западным влиянием и изображавших Христа более реалистически и менее абстрактно-идеографически, чем древнерусские иконы. Видимо, на этих иконах лик Христа казался Капитону слишком земным и здоровым, что и противоречило его представлениям о Христе-мученике и аскете.
Уже в самые ранние годы религиозной деятельности Капитона, Корнилий насчитывает у него в скиту около тридцати его учеников. В Данилове он начал набирать себе последователей не только среди мужчин, но и среди женщин, и этим еще больше приумножил число своих прозелитов. Его странствования и гонения привели к распространению его идей и росту числа учеников, обращенных в его аскетическую веру. Все они, по словам позднейших биографов, были «славные постницы и славные железоносцы», т. е. — носители вериг. Таковыми были «перепоясанный железным поясом дивный Леонид», строго державший пост Симеон, «всепречудный Яков», «всепрекрасный Прохор» и, наконец, ученик Прохора и сподвижник самого Капитона — «великий и премудрый Вавила». Вавила, наиболее заслуживающий внимания среди всех отцов «чудного и дивного воздержания», был не русский, а иностранец, и происхождение его до сих пор остается загадочным. По словам Денисова, писавшего о Капитоне и Вавиле со слов их учеников, лет через 40 — 50 после их смерти, этот Вавила «был рода иноземческа, веры люторской». Это не значит, что он обязательно был лютеранином, так как русские семнадцатого века часто называли всех протестантов «люторами». Он отличался большей эрудицией, чем другие «отцы» того времени, «все художественные науки прошед», — изучил грамматику, риторику, логику, богословие и другие науки в «славней парижстей академии», т. е. — в Парижской Сорбонне, и хорошо знал греческий, латинский и немецкий языки. Опять-таки, по данным Денисова, Вавила приехал в Россию при царе Михаиле Федоровиче и тоже уже «осеян был всепреславными благочестия лучами» и из «бездревнего люторского вреднословия изшед», принял православие. Ставши православным, он решил «от мирского мятежа и многосуетности отлучиться» и стал строгим монахом: «железы свои силы изволительно смирил, вериги тяжелые на себя положив, железами же чресла свои опоясав».
Так как появление Вавилы в рядах капитоновской братии относится еще к царствованию Михаила Федоровича, то есть, к самому началу деятельности Капитона, то у историков, как, например, у занимавшегося этим вопросом сто лет тому назад А. Щапова, — невольно напрашивается вопрос: не был ли Вавила ответствен за те, имеющие протестантский привкус особенности «учения Капитонова», которые, видимо, развились в практике старца в более поздний период его деятельности и за каковые уже в1639 году церковь хотела посадить его «на исправление». К сожалению, кроме короткого рассказа о Вавиле, который известен из «Винограда Российского» и отрывка протокола его допроса, история не сохранила о нем никаких известий. Сам же С. Денисов, частично придерживавшийся как раз «капитоновского направления раскола», конечно, не захотел дать каких-либо указаний о возможном влиянии этого бывшего «парижстей академии» студента на беспоповское старообрядчество, которое Денисов почитал за истинную древнерусскую веру.
Отклонения Капитона от практики православных монастырей совершенно определенно отмечает уже указ 1639 года, предписывавший закрытие скита в Колесникове и Морозове. «Велено, — сказано в указе, — чтобы старцы, — те. ученики и монахи капитоновского скита, — жили про правилам святых отец, а Капитонове учение и уставство оставили». Эту разницу в уставах, а, наверное, и в общей доктрине веры, уже чувствовали и сами последователи Капитона, которые заявляли, что «им Капитонова уставства не оставли-вать» и затем ушли в леса, вслед за их исчезнувшим вождем. В свою очередь, правительственное распоряжение года, которое предписывало келии вновь возродившейся на реке Шоче, колонии Капитона снести, старцев арестовать и их «с монастыря не спускать,.. беречь крепко», — отражает тревогу правительства перед ростом новой ереси и, косвенно, подтверждает дальнейшее отклонение «лесных старцев» от учения церкви. Приблизительно через год, о распространении Капитоновской ереси говорит митрополит Ростовский Иона, в епархии которого миссионерствовал Капитон, когда он в году опубликовывает грамоту, — воззвание ко всей своей пастве, — предостерегая ее от вредной еретической пропаганды. Тогда же эти Капитоновы ученики привлекли внимание и самого патриарха Иосифа, который пишет в своей грамоте: — «восстали лицемеры, имущие образ благочестия, силы же его отвергшися», — т. е. отошедшие от подлинного духа православного учения.
Главная черта Капитонова учения — радикальный, изуверского характера аскетизм, — представляет уродливое искажение обычных православных и общесредневековых монашеских правил и практики. Капитон доводит аскетизм и борьбу с плотью, которые можно наблюдать уже и в раннем восточном монашестве, до изуверских крайностей. У него практиковалось уже не подавление, а умерщвление плоти и всех ее желаний. Но, — и это самое главное, — Капитон не только сам применял изуверский аскетизм, но, видимо, учил, не делая разницы между миром и монастырем, что этот аскетизм является единственной формой христианского спасения души. Ученики его, со строго православной точки зрения, в большинстве, очевидно даже не были пострижены в монахи, так как сам Капитон, будучи не иереем, а только простым монахом, не имел духовной власти для их пострижения. Может быть отдельные из них и были пострижены в других монастырях, но, несомненно, многие были монахами по жизни и практике, а не в силу обряда. Таким образом, разница между монахами и мирянами фактически стиралась и, можно предполагать, что цель учения Капитона заключалась не в организации монашества по новым, более строгим правилам, а в распространении крайне аскетической, им самим созданной монашеской практики, в том числе и безбрачия, на всех своих учеников, в том числе и миря», следовавших его вере. Если боголюбцы хотели сделать из России один вселенский приход, чающий наступления царства небесного за божественной литургией, то Капитон, в свою очередь, казалось, стремился превратить всю страну в один строго аскетический монастырь, ожидающий Страшного Суда. Сам мир, должно быть, рисовался ему только проявлением зла и соблазна, в котором даже таинства и священство были бессильны и безблагодатны в борьбе за спасение души. Можно предполагать, что по мнению Капитона, человек стоял перед Богом совершенно один, безо всякой помощи церкви, а сама церковь, по его мнению, была для него просто бесполезна. Раскол между церковью и Капитоном с его последователями, таким образом, начался задолго до того, как Никон пришел к власти и приступил к исправлению книг.
Пессимистическая вера Капитона по описаниям памятников и наши представления о ней основаны только на ее обрядовой стороне — практической интерпретации учения самим Капитоном и его последователями. Зато не так трудно догадаться, каковы были корни его мрачного пессимистического, почти что даже дуалистического подхода к церкви и жизни. Настроения старца несомненно отражали мрачные рассуждения об антихристе, которые стали так популярны сначала в Западной, а со второй четверти столетия и в Московской Руси. Собственно, разговоры об антихристе не прекращались в Западной и Восточной Европе в течение всего Средневековья. Начиная от святых Иренея и Ипполита на Западе и Псевдо-Мефодия на Востоке, все развитие средневековой религиозной мысли было неразрывно связано со спиритуалистическими рассуждениями об антихристе. Уже в конце пятнадцатого века, ожидая в1492 году конца исторического периода, и русские люди начали толковать о грядущем появлении антихриста.- Проникновение протестантских писаний о папе-антихристе отразились в Западной Руси, в уже упомянутых книгах: — «Кирилловой Книге» Стефана Зизания и «Паллинодии» Захария Копыстенского. До появления этих книг в Московской печати, они были довольно широко известны уже в Московской Руси, в рукописных сборниках. Не менее пессимистически была написана и другая широко распространенная в России книга эсхатологических теорий, так называемый — «Орел от Эздриных книг», в которой доказывалось, что критический момент в истории православия наступит в году. Такие мрачные предсказания неизбежного прихода антихриста могли привести к мнению, что даже священства и таинства не смогут остановить неизбежную опасность для душ христианских; только полный разрыв с обреченным на падение миром, отрыв от соблазняющих форм жития, — пола, общества, семьи и даже пищи, — может избавить верующего от полной погибели. Поэтому, может быть, будет наиболее правильным искать объяснение изуверству и «ереси» Капитона в своеобразном преломлении восточного аскетизма, через призму богомильских теорий о Сатанииле и средневековых теорий об антихристе. В глазах этих крайних аскетов роль Христа состояла в том, что он указал «узкий путь» к царствию небесному идущий только через девство, умерщевление плоти и презрение к миру и научил людей достигать этим путем «ангелоподобия».
Учение о Третьем Риме и «последнем царстве» давало возможность развития как оптимистических, так и пессимистических взглядов. Оптимисты-боголюбцы могли легко соединить эту теорию с надеждой, что Русь будет таким «последним» царством, после которого придет царство Святого Духа. В свою очередь пессимисты, вроде Капитона, могли делать вывод, что и «последнее» царство погибнет в сетях злых сил, и только после полного торжества антихриста везде, наступит Царство Небесное на земле. Такие мнения начали находить и практическое истолкование как раз тогда, когда боголюбцы начали свою проповедь. В1646 году, какой-то мрачный пессимист, возможно последователь или случайный единомышленник Капитона, начал говорить в Суздале, что царь Алексей — не царь, а просто «рог», то есть первый признак появления антихриста. Начали умножаться и случаи совершенно неправильного толкования веры и отход от авторитета иерархии: например, на севере, в1630 году, некий иеромонах Федор ослушался запрещения своего настоятеля служить литургию, ушел из Кожеозерско-го монастыря и начал служить в построенной им и не освященной епископом церкви, что было запрещено канонами. — «Созда убо себе жертвенник, и нача в нем литургисати один божественную службу в том неосвященном храме», — говорит о нем одно житие.
Вполне вероятно, что на учение Капитона повлияли и более ранние русские ереси, которые сначала, — на переломе четырнадцатого и пятнадцатого столетия (ересь стригольников) , а затем на переломе пятнадцатого и шестнадцатого веков (жидовствующие), стали распространяться на северо-западе России. В ввоем скептическом отношении к иерархии, священству и иконам и в сомнениях в силе таинств, учение Капитона очень напоминает учение стригольников.
Сама идея бунта против церкви могла выйти из, может быть, еще сохранившихся где-нибудь в лесах до конца шестнадцатого века групп новгородцев или псковитян, оставшихся верными учению своих отцов. На возможную связь пережитков этих ранних ересей указывает распространение так называемой нетовщины, которая уже с конца семнадцатого и начала восемнадцатого века стала хорошо известна как раз в тех местах, где проповедовал Капитон, а именно: вокруг Данилова, в Заволжье, около Костромы и Ярославля, в районе Вязниковских лесов. Эти нетовцы, которые занимали самое крайнее левое крыло раскола, учили, что — «нет ныне в мире ни православного священства, ни таинств, ни благодати», так как антихрист уже пришел в мир. Они вели свое происхождение от некоего Кузьмы, вероятно, ученика Капитона, упоминаемого Евфросинием. Этот Кузьма несколько ослабил учение об умерщвлении плоти и даже разрешил брак, но не как таинство, а просто, как регистрацию семьи. В отличие от других старообрядцев, нетовцы не почитали и не имели икон и молились, просто обратившись на восток, как бы поклоняясь востоку. Так же, как Капитон и его более поздние ученики, нетовцы постятся по субботам. Среди этих нетовцев сохранился обряд исповеди земле, который был распространен и среди стригольников четырнадцатого века. Правда, исповедь земле была известна и на востоке, но, кажется, что проще вести филиацию этого обычая от русских стригольников Новгорода, колонии которых на севере могли сохранить этот обычай до времени Капитона и Кузьмы, чем от столь отдаленного от России Ближнего Востока.
Каковы бы ни были корни Капитоновской ереси, но уже в годы гармоничного сотрудничества боголюбцев с государством и церковью, она внесла первые семена раскола в русский народ.