Начатая боголюбцами и Печатным двором работа настойчиво требовала от них разрешения двух насущных вопросов: пер­вым был вопрос наиболее полного и быстрого предоставле­ния русскому читателю всей сокровищницы традиционной православной богословской мысли; вторым — была пробле­ма нахождения нового источника религиозной мысли, спо­собного дать ответ на те вопросы, которые никогда не стано­вились перед раннехристианскими или византийскими бого­словами и теперь, в связи с ростом секуляризационных на­строений протестантской пропаганды и необходимости лучшей подготовки духовенства, требовали скорейшего решения. Богословская мысль раннего христианства и византийско­го православия была, хотя бы частично, всегда известна рус­ской церкви, но теперь, когда московские умы пытались раз­решать много других новых вопросов, — наличной бого­словской литературы далеко не хватало. Печатание таких книг, как «Поучения Ефрема Сирина», «Лествица Иоанна Лествичника», «Сборник из семидесяти одного слова», «Книга о вере», «Кириллова книга», «Собрание краткое об артикуле Веры», «Евангелие с толкованием» Феофилакта Болгарского, — именно и имело целью помочь разрешению этих вопросов; все же этой литературы, охваченной религи­озным подъемом Московской Руси, далеко не хватало. Само печатание книг, подготовка рукописей к изданию, перевод еще не известных Руси трудов отцов церкви, составление полемических и апологетических книг — все это, при этом, очень осложнялось отсутствием ученых богословов, хорошо знающих греческий и другие языки. Как это ни странно, но, несмотря на семивековую связь русской церкви с Византией, знание греческого языка было сравнительно мало распро­странено среди русского духовенства и светских образован­ных людей. Вообще, в течение четырех с половиной веков подчинения русской церкви Константинополю (с 989 года —1439 ), греческие митрополиты и епископы, за это продолжи­тельное время, не сделали ни малейшего усилия, чтобы соз­дать богословское образование на Руси; по крайней мере, об этом не сохранилось никаких сведений. Так как греков ни­как нельзя упрекнуть в пренебрежении их собственной шко­лой и культурой, то остается только предположить, что ви­зантийская церковь, в противоположность католическим миссионерам Запада, которые всегда сочетали проповедь своей веры с подготовкой кадров церкви, вовсе не старались поднять духовный и образовательный уровень русского ду­ховенства.

Это отчасти понятно. Для Рима весь мир, а в средние века — вся Европа, были частью одной вселенской епархии, без различия языка и происхождения составлявших ее народов.

 Итальянцы и испанцы, немцы и англичане в церкви и школе пользовались одним и тем же латинским языком, который сближал и объединял в одно все народы католической Евро­пы. На Востоке, — наоборот, национальный язык каждой церкви способствовал, с самых ранних веков принятия хри­стианства, местному национализму. Позволяя другим наро­дам православного мира пользоваться их собственным язы­ком в церкви, греки, в то же время, как бы не считали их равными себе и видели в них варварскую часть православ­ного востока. Это снисходительно-покровительственное, а часто и несколько пренебрежительное отношение византий­цев к негреческому православному востоку, в конце концов, привело к быстрой потере для христианства всей Передней Азии и Египта, после их завоевания арабами, а также и к длительному антагонизму между греческой и не греческой частью православной церкви.

Русская церковь всегда считалась Византией чем-то вроде колониальной, но богатой, экономически очень выгодной, но духовно вовсе не так ценной частью Константинопольского патриархата, от которой ожидали подарков, денежной помо­щи, почитания и послушания, а не равного с Византией культурного уровня. Повышать образовательный и культур­ный уровень этой провинциальной, но всегда далекой и всег­да стремившейся к самостоятельности церкви, было не так выгодно и даже бессмысленно, так как ее духовный рост мог обернуться независимостью и потерей доходов для все более и более хиревшей и нуждавшейся Византии. Патриар­хи Константинополя никогда не стеснялись подчеркивать духовное и политическое превосходство Византии над Рос­сией, хотя в самые последние века упадка «Второго Рима» они и были вынуждены признать независимое существова­ние русского государства и известную автокефалию русской церкви. Даже в1393  году, когда Византия, сведенная в своей территории к окрестностям Константинополя, уже явно была обречена на скорое и полное исчезновение, патриарх Анто­ний, в своем послании к великому князю Василию, убежда­ет его:

 

Бойся Бога и слушайся императора, как сказал апостол Павел... Мой святейший автократ, является, милостию Божией, самым пра­вославным и самым великим покровителем и защитником церкви...

Я убеждаю тебя, Твое Величество, слушаться патриарха, как ты слушался бы самого Христа .. .

 

Когда после Флорентийского собора, на котором греки под­чинились Риму, Москва отказалась признать соглашение Константинополя и Рима и вышла из подчинения Константи­нопольскому патриарху, греки долго не признавали офици­альной автокефалии русской церкви. Не удивительно, что при таких отношениях между Константинополем и Русью, греки никогда не заботились о поднятии культурного уровня русского духовенства и русской паствы. Кажется, не будет преувеличением сказать, что за долгие столетия русско-гре­ческих церковных отношений только один представитель культуры православного востока — большой ученый, Мак­сим Грек, специально приезжал по поручению константино­польской церкви в Россию с целью помочь русским в пере­водческих проблемах и в подготовке специалистов по бого­словию и литургике. К сожалению, в Москве, этот действи­тельно ученый и талантливый грек, принявший участие в русских церковных спорах, оказался замешанным в при­дворных интригах, что трагически отразилось на его судьбе: он попал под подозрение за недостаточно ясные, но очевид­но, для московского правительства казавшиеся подозритель­ными, связи с членами турецкого посольства. После учас­тия в русских церковных придворных спорах, Максим Грек был арестован. При разборе его дела выяснилось, что он, зная не особенно хорошо русский язык, сделал очень неудач­ный перевод некоторых текстов, который, в результате его ошибки, звучал совсем богохульно. Эта ошибка дала оружие в руки его врагов, которые, желая устранить его со сцены дворцовой борьбы, добились его заточения, из которого нес­частный Максим вышел только к самому концу своей жизни. Но даже это непродолжительное появление Максима в Мос­кве показало, как много мог сделать там даже он, единствен­ный и способный богослов-писатель. Из школы Максима Грека вышло много талантливых русских писателей, как-то: князь А. М. Курбский, Федор Карпов, В. А. Тучков, Зиновий  Отенский и другие. Произведения этого ученого грека ока­зали, как это уже отмечалось, очень большое влияние на всю дальнейшую русскую богословскую мысль.

Дальнейшие академические и научные связи с греческой церковью ограничивались в шестнадцатом веке посылкой нескольких молодых русских людей в Константинополь для учения и подготовки в переводческой работе. Только тогда, когда боголюбцы были в тесном контакте с царем Алексеем Михайловичем, были сделаны новые попытки пригласить греческих ученых в Москву. Первые две такие попытки ока­зались крайне неудачными и привели только к компромета­ции греческого правоверия. В1646  году такой, казалось, нужный для России ученый грек был уже найден в лице архимандрита Бенедикта, о котором говорили, что он — док­тор богословия одной из церквей Константинополя.

Ртищев немедленно связался с Бенедиктом (который, не стесняясь, хвастался своими обширными познаниями), и хо­тел его представить Морозову, с целью приглашения этого ученого грека на работу, как переводчика или даже, как профессора. В самую последнюю минуту «Посольский При­каз» узнал, что Бенедикт не только беззастенчивый хвастун, подделавший свои бумаги, но и вор. Принимая это во внима­ние, этот греческий авантюрист, кандидат в профессора, был немедленно выслан.

Через три года новая попытка пригласить другого ученого грека даже обернулась в крупный церковный скандал, поч­ти что окончательно скомпрометировавший греческое благо­честие в глазах москвичей. Приехавший в1649  году в Мос­кву за финансовой поддержкой и по политическим делам иерусалимский патриарх Паисий привез с собой, действитель­но, очень ученого богослова и переводчика Арсения. Этот; ученый-грек (Арсений), хотя и был греческого происхожде­ния, но учился в Италии, где он и приобрел широкое общее и специально-богословское образование. Он отлично владел многими языками, и всем казалось, что он был отличным кандидатом в переводчики и педагоги. Московское прави­тельство, с благословения Паисия, немедленно решило предложить Арсению службу. Окончив благополучно свои дела в Москве, Паисий уехал, оставив Арсения организовывать переводческое и школьное дело. Но  25 июля, того же года, к великому ужасу москвичей, в Москву пришло письмо патри­арха Паисия, в котором он писал с дороги, что рекомендован­ный им Арсений оказался религиозным авантюристом. Во время своих странствований, этот ученый грек Арсений сна­чала перешел в католичество, потом — в ислам, позже снова стал православным, а затем снова перешел в католичество." В результате строгого допроса Арсения выяснилось, что лов­кий грек, действительно, изменял вере: в Италии он был ка­толиком, в Турции — мусульманином, в Польше — униа­том ... и три раза возвращался в православие. Как авантю­рист и еретик, Арсений немедленно был выслан в Соловки, откуда он вышел лишь в1652  году.

Многочисленные греческие путешественники, навещавшие . Москву, число которых возростало в геометрической пропор­ции к росту политического влияния и хозяйственного благо­состояния Руси, также нередко делались источником вовсе не культурного влияния, а раздражения и разочарования в греческой вере и греческих моральных традициях. Греческие прелаты и даже патриархи, приезжавшие с востока в Москву, не стеснялись указывать на то, что в православную столицу их привлекали не перспективы общения с единоверцами или желания приобщить русских к сокровищницам греческой культуры и богословия, а просто стремление получить де­нежную поддержку от царя, о размерах которой они не сте­снялись торговаться. Например, только что упомянутый пат­риарх Паисий Иерусалимский, получивший в1649  году, во время своего путешествия в Москву, богатую милостыню со­болями на4000  рублей, немедленно же, по получении ее, по­дал царю новую просьбу о добавочной милостыне иконами и облачением. Ввиду частых «наездов» греческих патриар­хов,  русское  правительство,  в  конце  концов,  установило  «нормальный» размер «милостыни», — для патриархов —2000  рублей, а более низкие размеры милостыни — для епископов и архимандритов. Но и тогда ловкие греческие прелаты ухитрялись «выторговывать» более значительные суммы от наивных и все еще веривших в «греческую святость» москвичей. После патриарха Паисия, добившегося милосты­ни в 4000  рублей, патриарх Макарий Антиохийский однажды выторговал соболей на 3000  и во второй раз — на 6000  руб­лей, а Паисий Александрийский ухитрился так успешно уми­лить царя и патриарха, что они дали ему добавочно и мехов на 9000  рублей. Под видом слуг патриархов которым русское правительство позволяло привозить товары без пош­лин, в свите всегда появлялись и купцы-профессионалы, старавшиеся ввезти, также без пошлин, большое количество товаров с Ближнего Востока.

Нередко, под видом посетителей архиереев, в Москву при­езжали греческие авантюристы, старавшиеся нажиться на простодушной вере русских. Для увеличения своих дохо­дов, греческие монахи и епископы обычно привозили в Мос­кву старые иконы, мощи или книги, которые они «дарили» царю или церкви за очень высокие суммы, причем нередко выяснялось, что привозимые «святыни» были сфабрикованы самими «святыми отцами». Появление греческих еписко­пов и патриархов приняло в середине семнадцатого века ха­рактер массовой эпидемии и, в конце концов, русское прави­тельство было вынуждено устроить на границе особый опросный пункт для этих просителей милостыни и других земных благ. Указы , 1645,1646  и 1649 годов, предписыдают не пропускать греческих путешественников в Москву до тех пор, пока их вверительные грамоты не будут проверены пра­вительственными органами.

Дискредитированию греческого духовенства способствова­ли и донесения, получаемые из Константинополя и других центров Ближнего Востока от русских дипломатических и церковных агентов и самих патриархов. В1649  году патриарх Парфений Константинопольский сообщал в Москву: «в нынешнее время учинилась великая смута и колебания, частые перемены патриархам и иное многое зло, а отписать вам о том и известить державе вашего царства невозможно. Если бы я написал, то святое ваше царствие слушать того бы не изволило». Таким образом, патриарх признавался, что разложение греческого духовенства перешло все границы вероятия и что царь даже не поверил бы известиям о страш­ных преступлениях и изменах, которые происходили в гре­ческой церкви. Через три года, в1652  году, Назаретский мит­рополит Гавриил писал, что патриарх Парфений Константи­нопольский недавно погиб в результате интриг вышеупомя­нутого патриарха, Паисия Иерусалимского, всего лишь за два года до этого уехавшего, с соболями на 4000  рублей, из Москвы: . . .«лжехристиане вселенского казнили безбожною смертию патриарха Парфения и между митрополитами та­кая ненависть друг к другу, что [они с доносами на своих собратьев] обращаются к властям мусульманским». Еще че­рез год, в1653  году, греческий митрополит халкедонский снова с горечью доносил царю Алексею Михайловичу, сты­дясь рассказывать о восточных иерархах: «о патриархах на­ших не смеем и писать, боюсь и трепещу начать».

Поведение греков, приезжавших в Москву, которых рус­ские в течение веков рассматривали, как столпов правосла­вия и благочестия, было настолько не христианским и не бла­гочестивым, что невольно, даже у самых грекофильских рус­ских церковных людей, зарождались сомнения в чистоте их веры и в правилах их церковного поведения. Сопровождав­шие патриархов представители клира, и даже сами патриар­хи интересовались вовсе не православными церквями, а рус­скими деньгами. Они, не стесняясь, показывали свою уста­лость от долгих служб и удивлялись русским, введенным по старогреческим образцам постам.

Свита патриарха и купцы вели себя так нецерковно, а иногда выглядели так «по-латински», что в конце1640  годов им был запрещен вход в русские храмы, так как русские цер­ковные власти боялись инцидентов между благочестивыми прихожанами и распущенными греческими монахами. Со своей стороны греки* высмеивали, хотя и богобоязненных, но наивных и мало ученых русских.

Разочарования, связанные с приглашением греческих уче­ных и то обстоятельство, что большинство образованных гре­ков не знало русского языка, в конце концов, заставило мос­ковское правительство обратить внимание на киевских бого­словов, академический уровень которых, в1630 — 1640 годах после открытия Киевской богословской академии, значитель­но вырос. Вызов Епифания Славинецкого и его товарищей для переводческой и педагогической работы в1649  году — был первой попыткой использовать знания русских ученых западных и южных стран для культурной и церковно-просветительной работы в Москве. Почти что одновременно с Епифанием Славинецким, в Москве появляются и киевские монахи, для которых боярин Федор Ртищев построил в сво­ем имении Андреевский монастырь. В этом монастыре и при Печатном Дворе, где работал Славинецкий, начинается обу­чение молодых москвичей. Хотя группа киевских монахов пока и не представляет собой официальной школы, но, во всяком случае, она ведет уже значительную образователь­ную работу по обучению своих московских слушателей.

Приглашение западнорусских ученых вызывает в Москве не меньше смущений и опасений, чем появление греческих монахов, так как многие москвичи сомневались в правовер­ности киевского православия. Правда, к середине семнадца­того века, русская православная церковь в Польше и Литве уже прошла самый суровый период католических преследо­ваний, но зато церковная культура и церковная школа Укра­ины и Белоруссии попали под сильные западные, чуждые православному духу, влияния. Когда, в1620  году, после шестнадцати лет перерыва, западнорусской церкви удалось восстановить иерархию и воссоздать епископат, то первым митрополитом этой обновленной церковной иерархии стал Иов Борецкий (1620 —1633), твердый сторонник православ­ной традиции и тесной связи с Москвой, куда он неоднократ­но обращался за моральной поддержкой и помощью. Он стремился даже к объединению Западной Руси, — нынешней Украины и Белоруссии, — с Русским государством. Послан­ный им, в1624  году, в Москву, епископ Исаак Луцкий, откро­венно заявлял царю и патриарху, что «мы все — западноруссы, под государеву руку хотим». Сам же митрополит писал царю, прося его освободить от еретиков-поляков всю южную Украину и Западную Русь — «российского племени едино­утробные земли». Такие же голоса слышались и от других епископов, как, например, Исайи Копинского, запорожских казаков и бесчисленных эмигрантов-монахов, светского ду­ховенства, крестьян и дворян, бежавших от польских пресле­дований на московские земли. Положение православного ду­ховенства в Западнорусских землях в1620 -х годах продол­жало оставаться очень тяжелым, так как поляки не призна­вали православной иерархии, отбирали церкви, закрывали монастыри, арестовывали и убивали вождей православия в Западной и Южной Руси.

Смерть фанатичного католика, короля Сигизмунда, после­довавшая в 1632 году, значительно переменила положение. Стараясь приобрести для выборов в короли поддержку пра­вославного населения, королевич Владислав, сын Сигизмун­да, решил идти на некоторые уступки. Православной церкви было обещано юридическое признание ее прав, прекращение гонений и возвращение конфискованных имуществ. После восшествия на Польский престол, Владислав сдержал свои обещания, хотя, правда, часть епархий была разделена меж­ду православными и униатами, а не целиком возвращена православным. Но зато в организации самой церкви, вме­сто бескомпромиссных и твердых сторонников православия, главное место заняли сторонники сговора с Польшей, — ли­ца, бывшие продуктом западного католического, а не русско-православного воспитания и культурной ориентации. Канди­дат этих православных сторонников компромисса, Петр Мо­гила, был избран митрополитом, несмотря на то, что на митрополичем престоле все еще сидел митрополит Иов Борец-кий. Похитив при совершенно недостойных духовного лица обстоятельствах верного старой православной традиции пра­вительствующего митрополита Иова Борецкого, Могила, — этот сторонник сотрудничества с католиками-поляками, за­хватывает в свои руки управление западнорусскою церковью.

Разрыв Петра Могилы со старой традицией бескомпромис­сной верности православному востоку, и отстаивания русской культуры и церкви в Польше, — от католического влияния, — начало новую эру в жизни Западной Руси. Этот новатор в вопросах школы, культуры и даже церковной ориентации, собственно, был молдаванином, а вовсе не русским; попал он на Киевский митрополичий престол только благодаря боль­шой ловкости, поддержке поляков и умению приобрести со­юзников среди тех элементом населения русского края, ко­торое за материальные выгоды готово было забыть, что они «российского племени единоутробные» сыны. Несмотря на православное воспитание в детстве, Могила провел свою юность и молодость в ополяченной русской или чисто поль­ской среде, долго жил у гетмана Жолкевского, воспитывал­ся в католических школах и вырос скорее поляком право­славного вероисповедания, но католической культуры, чем православным русским.

Каким был сам Петр Могила, — такой же была и его цер­ковная политика. В противоположность линии своих пред­шественников и настроению большинства населения Украи­ны, Могила теперь уже делает ставку не на единоверную Москву, а на единокультурную ему Польшу... Сношения с Москвой почти прекращаются. Наоборот, — связи с поль­ским правительством все более и более крепнут. Особенно сказалась пропольская политика Петра Могилы в школьном деле. Правда, он реформирует православные школы и делает их не хуже школ лучших западных образцов и, во всяком случае, не хуже лучших польских коллегий и академий. Но, необходимо отметить, что эти школы потеряли свой исконно-православный, восточный дух. Главным языком преподава­ния здесь делается латинский, вторым языком — польский. Церковнославянский, греческий и свой родной, — русский, южнорусский, украинский язык, — студенты школ, в част­ности лучшей из них — Киевской Академии, почти что сов­сем не изучали. Богословие преподавалось по католическим богословам, все другие науки — по латинским учебникам католических школ. Вся учебная система Киевской Академии была довольно точной и хорошо проведенной копией систе­мы иезуитских школ Польши, которая, в свою очередь, была заново переделанной и приспособленной к новым усло­виям, — системой средневековых хороших школ перед нача­лом гуманизма. Студенты, воспитанники Академии, говори­ли и переписывались между собой по-латыни или же по-польски и почти не пользовались родным русским языком. Бывали нередко случаи, что посланные за границу, для усо­вершенствования своих знаний в богословии, студенты вре­менно переходили в католицизм, — на время учения в загра­ничных католических университетах. По окончании же обра­зования, возвращаясь домой, они становились православны­ми и, нередко, — православными епископами.

По образному выражению о. Г. Флоровского, новое направ­ление, руководимое Могилой на Украине, было «своеобраз­ным униатством, скрытым романизмом», причем западно­русская церковь осталась, правда, православной по догме, но зато почти что стала католической по стилю, культуре и духу. Некоторые католические идеи вкрапливались в про­грамму преподавания академии и нередко искажали тради­ционное богословие православия. Так, например, по поруче­нию и при участии Могилы западнорусская церковь разрабо­тала в1630 -х годах новый катехизис, — «Исповедание веры». Официально автором катехизиса был Исайя Козловский, по­лучивший от Киевской Академии за работу первую русскую степень доктора. Но этот новый катехизис, стараясь опро­вергнуть положения кальвинистского катехизиса патри­арха Лукариса, решил целый ряд вопросов в духе католичес­кого богословия, так как фактически не все спорные вопро­сы были разрешены по указаниям митрополита. Самым главным вопросом, решенным совсем не в православном ду­хе, был вопрос о существовании чистилища, которое отри­цается православной церковью; кроме того новый катехизис принял и утвердил вопрос о времени преосуществления свя­тых даров также в католическом духе.

Киевский собор1640  года принял этот катехизис, во мно­гом скорее католический, чем православный, под давлением митрополита. Затем, на соборах — в Яссах и Константинопо­ле, в1642 —1643 годах, после суровой критики сомнительных положений этого «Исповедания Веры» Милетием Сиригосом, катехизис был очищен от всех католических учений и влия­ний. Можно прибавить весьма характерную для духа и мыш­ления Могилы деталь: этот русский православный катехи­зис был написан и редактирован не по-гречески и не по-цер­ковнославянски, а по-латыни.

Католический дух, введенный Могилой в жизнь южнорус-ской церкви и подготовку кадров, конечно, не ограничился ни системой преподавания в Киево-Могилянской Академии, ни катехизисом. Могила внес совершенно новый стиль в жизнь церкви и всего высшего сословия Южной Руси, которое про­ходило через школу этого молдаванина. В результате реформ Могилы, церковь и русское дворянство, жившее под Поль­шей, в значительной степени утратило свой национальный дух, причем, русское дворянство, еще в большей степени, ополячилось, чем раньше, и вскоре на западном берегу Дне­пра совершенно не осталось ни православной аристократии, ни дворянства. Недаром ведь, в киевской богословской Ака­демии студенты лучше говорили по-польски, чем по-русски.

Конечно, нельзя обвинять только Могилу в полонизации русского высшего слоя в Польше. Этот процесс начался еще в шестнадцатом веке, когда массы русского дворянства ста­ли впадать сначала в протестантизм, а затем в католичество. Но Могила дал полонизации новое мощное орудие в виде Академии, которая довольно странно защищала православие на языке и по учебникам католических школ, и этим он подо­рвал, во многих частях Западной Руси, силу сопротивления католизации и полонизации. Будучи продуктом польской дворянской среды и католических школ, Могила, хотя и ос­тавался православным, но все же предпочитал иметь дело со своим католическим королем и польской аристократией, чем с русским царем и православными казаками. Оставаясь формально православным и твердо руководя православной паствой, этот киевский митрополит из ополяченной молдав­ской знати, конечно, был сердцем и душой продуктом запа­да, а не востока.

Если иерархия, новая интеллигенция и дворянство Запад­ной Руси подвергались влиянию Могилы и начали все более и более ополячиваться, то зато среди простого народа, каза­чества и рядового духовенства, — его политики далеко не всегда встречала одобрение. Когда Киевская Академия была переорганизована по типу католических школ, то народ встретил реформу бурей негодования и хотел топить в Дне­пре профессоров странной и подозрительной для него шко­лы. Не менее сурово отзывалось и рядовое духовенство, которое говорило о могилянской Академии: — «школы и на­уки латинские (т. е. католические) — пропасть и погибель вечная. Никто в них не научится богоугодной воле, но ока­жется еще сопротивником Христу и антихристом. Здесь тай­ное гнездо антихриста уфундовалось» (обосновалось).

Слухи о латинизации западной русской церкви, которые разносились приходившим в Москву и бежавшим из Киева духовенством, не могли не смущать москвичей. Если Киев­ская Академия, священникам и епископам, видавшим рели­гиозную борьбу в Польше, казалась местом, где «уфундовался» антихрист, то еще более странными должны были пред­ставляться духовенству Московской Руси методы и цели Петра Могилы. Там, в Москве, выходцев из Киева опасались, как тайных еретиков и даже патриарх Никон, в 1640-х годах, с тревогой смотрел на эволюцию киевского православия: ... «греки да малороссы, — говаривал он, — потеряли веру и добрых нравов у них нет» .. .

Тем не менее, ввиду отсутствия своих ученых и квалифи­цированных переводчиков, Москва была вынуждена пользоваться учеными монахами из Киева. В конце1640 -х и начале 1650 -х годов, эта проблема, казалось, была разрешена впол­не удовлетворительно. Киевские ученые монахи, как, напри­мер, Епифаний Славинецкий, Дамаскин Птицкий, Арсений Сатановский и другие, уже занимали в Москве положение ответственных технических экспертов. Они переводили бого­словские тексты, помогали при издании книг и подготовляли новое московское поколение переводчиков, знатоков писания и творений отцов церкви. Но они не могли вмешиваться в дела церкви или влиять на дух и стиль московского право­славия. Эта ограниченная роль киевских монахов в Москве объяснялась предыдущими событиями в православной церкви в Польше, во время которых многие церковные деятели не проявили, как это уже отмечалось, достаточной стойкости в вопросах веры.

14.КАПИТОН

15.ВОПРОС КУЛЬТУРНОЙ ОРИЕНТАЦИИ

16. РУССКИЙ ОБРЯД И ГРЕКИ