Хотя московская Русь вышла из навязанного ей участия в религиозной распре католическо-протестантской Европы более благополучно, чем православный Восток и русское на­селение Польско-Литовского государства, тем не менее, эта победа над иностранцами и Смутой не привела к духовному оздоровлению народа и русской церкви. Энтузиазм и пафос 1611—1613 годов не передался правительству, пришедшему к власти после избрания царя и взявшему бразды правления из рук вождей национального сопротивления. Это было и не удивительно, так как большинство вождей и идеологов на­родного ополчения, взявшего Москву и подготовившего из­брание нового царя, очень скоро осталось совсем не у дел. Вожди ополчения и их духовные вдохновители, как, напри­мер, Козьма Минин, князь Пожарский и архимандрит Дио­нисий, были новыми и неискушенными в политике людьми, мало искусными в деле управления и интригах, и поэтому не прошло и нескольких лет, как они были не только совершен­но отстранены от власти, но и почти забыты своими мало благодарными современниками. Вместо них престол окру­жили профессиональные политики и интриганы, придвор­ные, бояре, дьяки московских приказов, представители выс­шего московского дворянства, ловкие иерархи церкви и, ко­нечно, близкие родственники молодого царя Михаила Рома­нова. Они снова взяли в свои руки высшие командные по­сты в измученном Смутой московском  государстве и, как и раньше, думали главным образом о своих эгоистических ин­тересах.

Призывы не забывать о христианском долге и заветах церкви, бояться гнева Божьего и выполнять обязанности православного — сохранились лишь в хрониках и докумен­тах, да и в сердцах русских людей, по преимуществу из числа тех, кто стоял очень далеко от власти. Архимандрит Диони­сий, видимо хорошо понимавший человеческую психологию, уже больше не призывал страну ни к жертвенности, ни к христианскому покаянию. Отодвинутый и отошедший от участия в государственных делах, он сосредоточился теперь на управлении лаврой и книжной работе. Он много читал и особенно внимательно изучал своих любимых писателей — святого Иоанна Златоуста и Максима Грека. Уже в годы Смуты, в призывах и делах Дионисия, несомненно сказалось влияние вдохновенных трудов крупнейшего из византий­ских проповедников — святого Иоанна, обличавшего без­нравственность и стяжательство. Иоанн Златоуст всегда был самым популярным писателем в древней Руси, и его сочи­нения постоянно переводились на русский язык со времени введения христианства. Сотни переводов его проповедей и других его сочинений сохранились до сих пор в бесчислен­ных древнерусских манускриптах, и не было ни одного мы­слителя или писателя в допетровской России, который бы не был знаком или не подпал бы под влияние великого ан-тиохийца. Дионисию он был особенно близок, так как Троице-Сергиевский архимандрит так же, как и сам Златоуст, прежде всего мечтал о создании подлинно-христианского общества, боролись за высокую нравственность мирян и ду­ховенства и высоко ставили те чувства христианского со­страдания и солидарности, которые теперь можно было бы назвать христианской социальностью. Годы Смуты еще бо­лее усилили интерес Дионисия к творениям Златоуста, и в своем монастыре он ввел регулярное чтение его писаний во время молитвенных собраний и трапез братии. Интерес к ве­ликому антиохийцу и его духовному и социальному учению видимо вызвал интерес Дионисия и к произведениям Макси­ма Грека, который провел свои последние годы в Лавре, где и умер.

Грек по рождению, приехавший в Россию почти что за сто лет до Смутного времени, Максим был в годы своей юности свидетелем ренессанса и начала предреформационных собы­тий в Италии. В России же, где он скончался в середине шестнадцатого века, он прославился, как самый крупный богослов и мыслитель своей новой родины.

Общая любовь к Иоанну Златоусту, многие творения ко­торого были переведены на русский язык Максимом, несом­ненно сближала Дионисия с этим выдающимся греческо-русским ученым и писателем. Также близок должен был быть Дионисию и смелый голос обличений Максима, его не­устанная защита бедных и несчастных, его осуждения среб­ролюбия и жадности, его призывы к защите православия. Во многих выступлениях Дионисия, в его бескомпромиссном подходе к вопросу морали, христианской ответственности и обороне церкви, слышится, как голос самого Максима Гре­ка, так и его знаменитого духовного учителя, флорентийско­го обличителя Савонаролы. Максим начал свою духовную карьеру в том же монастыре, в котором жил и проповедовал Иероним Савонарола, — всего лишь через несколько лет после смерти последнего, — и в течение всей своей жизни он был предан памяти пламенного флорентийца. В написан­ной им уже в России — «Истории страшной», Максим ярки­ми и сочувственными словами описывает жизнь, проповедь и смерть этого проповедника христианского аскетизма, рез­кого противника безбожия и секуляризации эпохи язычес­кого ренессанса, неутомимого обличителя морального раз­ложения церковной иерархии. Смерть Савонаролы на кос­тре в результате его обличения злоупотреблений Римской церковной иерархии того времени, могла только возбудить к нему симпатии Дионисия и тех русских, которые сами по­страдали от католической интервенции и папских стремлений навязать латинскую веру России в самые трудные годы смуты. Бесстрашие в борьбе за веру и мученическая кончи­на флорентийского монаха, его стремление поднять дисцип­лину духовенства, его желание морально очистить свою пас­тву и всю церковь от соблазна, должны были казаться как Дионисию, так и другим читателям «Истории страшной», до­стойным примером в их собственных усилиях за духовное возрождение народа.⁵ Ведь по своим настроениям Савонаро­ла был гораздо ближе к Максиму Греку и Дионисию, чем к зараженной духом секуляризирующего ренессанса католи­ческой мысли начала шестнадцатого века. Но, несмотря на свои искренние увлечения Иоанном Златоустом и Максимом Греком, Дионисий не смог уже найти ни сил, ни подходящих обстоятельств для возобновления своей проповеди христиан­ского возрождения страны, как это сделали Иоанн Злато­уст и Савонарола. Конечно, этому больше всего помешал арест и тюремное заключение самого престарелого архиман­дрита в 1618—1619 годах, когда он был обвинен в злоумыш­ленном искажении богослужебных книг, проверка которых была ему поручена царем и церковной властью. Сотоварищи Дионисия по церковной иерархии и представители епископа­та, забывшие заслуги архимандрита в годы Смуты и, веро­ятно, раздраженные его мягкостью с людьми, его душевной красотой и стойкостью в делах веры, обвинили его в ерети­ческом обращении с богослужебными молитвенными текста­ми. Дионисий был отдан под церковный суд и приговорен к заключению, в котором он находился в исключительно тя­желых условиях. Он был выпущен на свободу только в 1619 году, когда за него заступился вернувшийся из польского плена отец царя Михаила, — митрополит Филарет, вскоре ставший патриархом. Но если Дионисию не судьба была стать реформатором русской церкви и начать проповедь цер­ковного возрождения, то зато она дала ему достойного уче­ника, который нашел в себе достаточно сил и смелости, что­бы взяться за это трудное дело. Этим учеником, которому Дионисий показал путь, намеченный ранее Иоанном Злато­устом, оказался молодой вологодский уроженец, который, бежав от собственных врагов и преследователей, нашел при­ют в Троице-Сергиевой лавре. Иван Неронов, как звали это­го молодого вологодца, вскоре начал, — самое большое в русской истории, — религиозное движение. Результаты это­го движения, построенного на учении Иоанна Златоуста и Максима Грека, а также на примере самого Дионисия и, мо­жет быть, Иеронима Савонаролы, сказались на всем даль­нейшем развитии русской истории.

Монахи знаменитой Троице-Сергиевой лавры видели на своем веку немало усердных богомольцев, но, видимо, мо­литва молодого странника-псаломщика, пришедшего сюда в начале 1620-х годов, была особенно горяча, чем и привлекла их особое внимание. Один из монахов был особенно поражен искренностью и напряженностью этой глубокой, сопровож­даемой слезами молитвы, сжалился над молодым псалом­щиком, расспросил о его горестях и о причине слез и пустил переночевать в монастырь. На следующий день он отвел его к самому настоятелю, архимандриту Дионисию. Молодой Иван Неронов, так звали этого псаломщика, видимо произ­вел на архимандрита тоже очень хорошее впечатление. Дио­нисий взял его под свое покровительство, «повеле пребывати в своей келий» и сделал его своим служкой.. По данным его жития, Неронов родился приблизительно в 1590 году, в не­большом ските св. Спаса «на Лому», в «шестидесяти попри­щах» от северорусского города Вологды. В те времена эта часть России называлась Заволжьем и с конца четырнадца­того века была известна своими монастырями и скитами, ос­нованными выходцами из монастыря Святой Троицы, ны­нешней Троице-Сергиевой лавры, основанной преподобным Сергием Радонежским. В течение всего пятнадцатого и шест­надцатого века, монахи этих заволжских монастырей и скитов, обычно известные, как заволжские старцы, были из­вестны не только своей умосозерцательной жизнью и мисти­ческой традицией, но и пионерской работой по заселению и освоению русского севера. К числу таких упорных в труде и молитве, и строгих в своей личной жизни монахов, видимо и принадлежал старец Игнатий, основавший скит святого Спаса. Его скит постепенно разросся в небольшое поселение, в которое пришли и родители Ивана Неронова. Поскольку старец Игнатий позволил новым поселенцам селиться возле его скита и не уходил от них, можно предполагать, что он, основывая свой скит, хотя и искал покоя от мирских бурь, но все же продолжал любить людей и был рад помочь им своим опытом и словом духовным.

Во время жительства в своем родном скиту и, по всей веро­ятности, под влиянием примера о. Игнатия, своих родных и своих соседей, у Неронова развились две важные черты ха­рактера: нравственно-аскетическая твердость и чувство не­разрывной связи с людьми и миром. В годы Смуты или сей­час же после Смуты, в скиту погибли его родные, и Иван, вскоре оставив скит, направился в Вологду. Его семья ско­рее всего погибла после нападения одной из тогда частых бродячих банд поляков, литовцев или запорожцев, которые во время и после Смутного времени грабили и убивали насе­ление почти что во всех областях России. Так например, в 1612 году, банда запорожцев и поляков напала на Вологду, перебив здесь 37 священников, 6 дьяконов и 6 монахов. При­ход Неронова в Вологду оказался неудачным. На улице он встретил группу переодетых ряженых, которые по старому, скорее языческому, чем христианскому обычаю, весело про­водили предрождественские дни.  Воспитанный в строгом уважении праздников, «отрок Иоанн разжегся духом и на­чал обличать с дерзновением»  ряженых,  среди которых, между прочим, были и епископские слуги. Недовольные за­мечаниями и упреками юноши, епископские слуги избили его... Трудно сказать, действительно ли моралистическая карьера проповедника началась для Неронова со столкнове­ния с мало почитающими церковные праздники епископски­ми слугами, или же его биограф нарочно ввел в житие эту характерную деталь с антииерархическим привкусом... Во всяком случае это столкновение было вполне в стиле даль­нейшей жизни Неронова и символически освещает его буду­щую деятельность. К сожалению, сведения о ранних годах жизни Неронова не могут быть проверены, так как единственным материалом, характеризующим жизнь этого време­ни, является его житие.

Только около полуночи Иван пришел в себя после избие­ния и затем ушел в Устюг, где он научился грамоте; но там он долго не задержался и отправился дальше, на Волгу, где временно и осел, в селе Никольском-Соболеве. Здесь он же­нился на Евдокии, дочери местного священника Ивана, и за­тем вскоре стал причетником одной из местных церквей. Для простого и мало ученого вологодца это было уже удачным началом карьеры, но не успех житейский и деньги интересо­вали его. Он чувствовал себя обязанным служить делу цер­кви. Он не мог перенести расхождения между словом Хри­ста и образом жизни тех, кто называли себя Его последовате­лями и служителями. Развратная жизнь и особенно пьянство местного населения и духовенства глубоко возмущали его, и поэтому этот молодой причетник, бывший на самой низ­шей ступени церковной иерархии, начал обличать мирян и священство, их «пьянства ради и многого бесчиния». Совер­шенно естественно — ни священники, ни клир, ни прихожа­не церквей Никольского-Соболева не захотели переносить этих обличений и в свою очередь выступили против него. В результате резких столкновений, юному моралисту пришлось уйти или даже бежать из села. Постоянная связь Николь­ского с Троице-Сергиевой лаврой подсказала Неронову, куда ему можно было бы обратиться за помощью и советом и, ко­нечно, он не ошибся, отправившись в обитель архимандрита Дионисия.

В начале семнадцатого века Троицко-Сергиева лавра яв­лялась не только самым значительным религиозным цент­ром России, но и одним из важнейших мест развития рус­ской культуры и литературы. Некоторые историки литера­туры даже говорят о поэтической школе Троицко-Сергиевской лавры в двадцатых годах того века. Авраам Палицин, бывший сотрудником архимандрита в годы Смуты, и талант­ливый автор уже упомянутого «Сказания», как раз писал это произведение в Лавре в двадцатые годы. Князь Иван Хворостинин, создатель первого значительного русского по­этического произведения, — богословской поэмы в более, чем три тысячи рифмованных строк, — доживал там свою жизнь и, видимо, писал там ряд других своих работ. Среди других писателей лаврской литературной школы тех годов необходимо отметить — Ивана Наседку — друга Дионисия, апологета православия и способного поэта, и Симона Азарьина, написавшего житие архимандрита Дионисия и несколь­ко других прозаических и поэтических произведений.¹³ Все они были зачинателями русской поэзии и представителями интеллектуальной элиты Московской Руси того времени.

Наверное Неронов часто встречался со многими из них, но особенно много времени он проводил с любимым им на­стоятелем монастыря. «Живеше Иоанн в келии не мало вре­мени с преподобным архимандритом» — говорит составитель его жития — «непрестанно читая книги божественного писа­ния». Можно легко себе представить, что творения Иоан­на Златоуста и богословские работы Максима Грека, люби­мых писателей Дионисия, занимали почетное место в списке читаемых им книг и читались с особенным благоговением и вниманием. Проповедь Иоанна Златоуста, жестко бившая по порокам любого общества, несомненно была близка и понят­на уже испробовавшему свои таланты и способности Иоанну. В Максиме же он находил как бы программу своей возмож­ной пастырской и проповеднической деятельности, так как в его трудах разбирались все злободневные вопросы русской жизни. Твердый упор на веру, отрицание всех сомнений в истине церковного учения и всех философских спекуляций, были основными тезисами учения Максима, лично познако­мившегося в Италии с разлагающим влиянием мышления эпохи Возрождения, направленного против веры. Как бы следуя словам Савонаролы, который говорил: «некоторые люди так подверглись влиянию греческих и римских клас­сиков, что ничего не хотят видеть, что не соглашается с ними [т. е. классиками]», Максим Грек в свою очередь писал: «— поди мысленно в итальянские училища и увидишь ты там мощные потоки учения Платона и Аристотеля. Ты увидишь, что там не считаются ни с какими догматами, если только эти догматы не доказываются силлогизмами». В другом месте Максим Грек, который боялся не только секу­ляризованной, подпадавшей под влияние дохристианских мыслителей философии, но и освобожденной от христиан­ских установок науки, писал еще более резко: «некоторые светские науки хороши и нужны для человеческого сущест­вования, но большая часть их вредна и скрывает в себе па­губу». Говоря о рассуждениях философов, Максим отме­чал, что «они заблуждаются, так как занимаются не внут­ренней, религиозной, данной от Бога философией, а, по пре­имуществу, формальными диалектическими приемами». Не менее резко Максим Грек нападал на представителей других религиозных течений. Евреи, армяне, протестанты и мусуль­мане подвергаются довольно суровой, но логически вовсе не­плохо обоснованной критике их религиозных убеждений. Он был значительно мягче в отношении католиков, видимо вспоминая с благодарностью то время, которое он провел в доминиканском монастыре, из которого, как уже указыва­лось, вышел и сам Савонарола. Его резкое отношение к другим вероисповеданиям и к нерелигиозной философии в значительной мере отражает и характерный для доминикан­цев фанатизм и преданность делу защиты веры. Но даже и в отношении католиков, с которыми он, видимо, порвал еще в Италии, он находит несколько суровых слов: — «многие их священные предания могут быть названы не только рас­кольничьими, но даже еретическими, за нарушение апостоль­ских и отеческих правил и преданий, и они заслуживают от­лучение и проклятие». В работах Максима Грека Неронов мог найти ответы и на другие волновавшие его темы и про­блемы. Строгое осуждение языческих пережитков, скоморо­хов, астрологии, всех этих проявлений нехристианской и опасной для веры неискушенного христианина культуры — разбирались и строго осуждались Максимом. Конец света, проблема антихриста, соотношение православного мира с инославным и иноверным, сущность веры — на все эти воп­росы Максим давал ясный и логически обоснованный ответ. Иногда его слова касались мелких, но злободневных вопро­сов, как например, — бороды; иногда он разбирал сложные социальные проблемы, — как например, — защиту бедных, ограничение богатства, злоупотребления православного епис­копата и его нехристианские увлечения богатством. Неро­нов смог найти на страницах писаний Максима и любимого героя этого богослова. Жизнь и деятельность этого бесстраш­ного флорентийца, проповедника слова Божия, он описывал так: «...Он начал в церкви учить слову Божию», писал Максим  об Иерониме Савонароле,   «всякими премудрыми рассуждениями и разъяснениями книг Божих... скоро весь народ полюбил его и упросил его, чтобы он перешел в собор и стал учить народ слову Божию ... и большая часть народа полюбила его твердое и спасительное учение. Великий под­вижник, обильно одаренный любовью к Богу, начал бороть­ся с безнравственностью, лихоимством и забвением Бога...» Особенно могли тронуть религиозную душу Неронова сле­дующие слова Максима: — «я думаю, уже тогда он решил, если это необходимо, то умереть за благочестие и славу Бо­га... ибо, если в ком-нибудь загорится огонь преданности к Богу, то тот готов не только отречься от всего имущества, но и пожертвовать самим собой».

Легко можно себе представить, на какую благодарную почву в душе причетника из Вологды, который пожертвовал семьей и работой ради верности Богу и проповеди христиан­ской веры и нравственности, падали эти слова. Во всяком случае, его дальнейшая жизнь была очень похожа на жизнь Иеронима, а его последующая проповедь, во время которой он постоянно пользовался трудами Златоуста, как бы продол­жала работу архимандрита Дионисия. По своему духу про­поведь Неронова вполне согласовывалась с мыслями и тра­дициями Максима Грека. Но по своему методу, по силе обли­чения нравов и защиты учения Христа, он очень напоминал флорентийского монаха. И можно сказать, что дух Злато­уста и Максима Грека, а может быть и флорентийского проповедника аскета Савонаролы позже передался и последова­телям Неронова, которых теперь называют старообрядцами. Может быть еще больше, чем эта книжная богословская и идеологическая   подготовка,   был   важен   для   дальнейшей жизни Ивана его непосредственный личный контакт с архи­мандритом Дионисием. Помимо больших знаний, Дионисий был замечателен и как личность, подлинно осуществлявшая в жизни заветы Христова учения. Он «был совершенно не­обычный для своего времени человек», пишет историк С. Ф. Платонов, который критически-сурово относился к русскому прошлому. «Дионисий никого не подавлял и не поражал ни властной волей, ни суровым упорством. Монах-хозяин пору­ченных ему монастырей, монах-книгочий и любитель боже­ственных и поучительных словес, он не имел, казалось, ни охоты,  ни способности властвовать и бороться.  Всегда  с улыбкой и доброй шуткой, с утешением и благостыней ко всем, кто бы к нему не обращался, Троицкий архимандрит всегда был готов уступить в ссоре и перетерпеть обиду и уни­жение . .. Почитать, любить и даже обожать доброго, всегда веселого и смирного архимандрита начинали тогда лишь, когда узнавали скромные его достоинства и его удивитель­ную духовную силу... Не всегда заметный для своих куль­турных сородичей, Дионисий, однако, был заметен для бо­лее культурных иноземцев. Иерусалимский патриарх Фео­фан с особенным благоволением и уважением относился к Дионисию и почтил его многими отличиями, сказав ему: — назнаменах тя в велицей России посреди братии твоей, да будеши первым в старейшинства над иноки многими по на­шему благословению».