Отстранив многие ошибки, которыми до сих пор за­медляются успехи филологии, и исторические выводы, основанные на сравнительном языкознании, мы должны еще упомянуть о склонности современных ученых при­писывать излишнюю важность грамматике. Трудно ска­зать, на чем основано их пристрастие, на общем ли предубеждении Германии (главы теперешнего просвеще­ния) в пользу всего наукообразного или на соблазнитель­ной легкости изучения грамматики. Нельзя отрицать важ­ность грамматических законов, в которых воплощаются отвлеченные формулы мысленного движения, но не дол­жно забывать и то, что весь или почти весь словарь есть произведение грамматики в ее последовательном развитии и что эта последовательная грамматика гораздо важнее в смысле историческом, чем окончательная форма, на ко­торой остановилось развитие языка. Быть может, слово-ращение, избранное каким-нибудь народом, служит дан­ною для определения его личного характера, но всякий народ связывается с своим племенным корнем только теми переходными эпохами, в которых грамматика еще не окрепла, а вырабатывалась мало-помалу, оставляя в составе языка словесные слои, уже не подвластные при­хотям последующих поколений. Истинная история языка находится только в словаре. Это кодекс, составленный не из законов, но из дел, решенных неписаным законом. Грамматика есть свод временных полицейских учрежде­ний, и в ней, несмотря на ее видимую отвлеченность, гораздо более формальности, чем жизни истинной и ду­ховной.

В изучении всякого языка всегда являются многие периоды. Закон последнего, окончательного, весьма часто не представляет почти никакого сходства с предыдущими; его должно изучать для того, чтобы определить его древ­ность и чтобы узнать, до какой степени он связан был с самым корнем языка, с первоначальными словесными данными народа. Более от него ни требовать, ни ожидать нельзя. Польза его более отрицательная, чем положитель­ная, ибо посредством его определяются утраченные зако­ны, некогда управлявшие словоращением, и общие типы, мало-помалу уступившие место свое частному своеволию отдельных семей. Словарь показывает начальное единство племен, грамматика — их последовавшее разъединение; ив каждом языке важно не то, что согласно с его грамма­тикою, но именно то, что с нею не согласно.

Так мы, конечно, не далеко уйдем в истории француз­ского языка, если будем привязываться к теперешним уставам его словоизменений, и мало данных найдет уче­ный в английском синтаксисе, чтобы доказать тождество английского наречия и языков германских. Почти все слова французские, так же как и английские, суть плоды жизни и проявления законов, совершенно исчезнувших в этих поздних наречиях, и та же старина, которая так ясно в них выказывается, является во всех языках без исклю­чения, хотя и редко признается ученым миром. Мы уже это заметили в германском, латинском и даже отчасти в санскритском, в отношении к словам, кончающимся на мя или мен. Этот суффикс, которого страдательное значе­ние иногда совершенно пропадает, получает законную силу только посредством страдательной причастной формы эл­линского и славянского языка, формы, которая сама объ-во множественном на мини и по некоторым другим осо­бенностям страдательного спряжения. Самые наречия сла­вянские представляют многие отклонения друг от друга в спряжениях (каковы, напр., окончания прошедшего вре­мени на χ или на о), и все-таки остаются только наречи­ями одного и того же языка. Многие отрасли германского языка показывают такие же различия. Впрочем, нельзя не обратить внимания на некоторые особенности древнего англо-саксонского спряжения. Таково преобладание глаго­ла быть (bео) в спряжении глагола, означающего бытие. В этом англо-саксонский язык удаляется от германского типа, в котором формы bin ограничены только двумя лицами в единственном числе настоящего времени, и сближается с славянским. Тут видно не сходство грамма­тическое, но тождество словесное, совершенно соответст­вующее прочим признакам влияния славянского на англо-саксов, каковы поклонение Чернобогу  и Сибе, слова smile (улыбаться, ухмыляться — впрочем, тот же корень мил перешел в немецкое schmeicheln), sooth (истина, суть), и особенно все черты быта земледельческого, родового устройства и общинного родового состава под властью старших, которые в саксонцах более напоминают их вос­точных соседей, чем западных единоплеменников*. Тот, кто сравнит беспристрастно действие нововведенного хри­стианства в Англии и в России, признает какой-то стран­ный параллелизм явлений, непонятный, если мы не до­пустим примеси славянской в самом племени саксов или по крайней мере в некоторых отраслях его. Мы уже сказали, что разницы грамматические не имеют великого значения в историческом языкознании. Должно еще при­бавить, что большая часть из них найдет, вероятно, свое объяснение, при усовершенствовании науки. Так, напри­мер, употребление вспомогательного глагола werden в не­мецком языке совсем не так важно, как полагают вообще. Немецкие ученые придали этому глаголу какое-то особенно великое значение, и новая философия оперлась на него, как на таинственную силу, могущую переменить весь мир наук и подвинуть мысль человеческую за все пределы, которыми она до сих пор была ограничена. Не входя в спор с философиею и не нападая на ее заманчивые надежды, должно сказать грамматикам, что, по всей вероятности, глагол werden принадлежит многим иранским наречиям и что он есть не что иное, как выражение движения. Немцы сами употребляют иногда вместо него глагол gehen (es wird verloren gehen* * и др.), и самый werden совершенно совпадает с глаголами слав, гряду и лат. gradior при перемене букв г в в и перестановке согласной р. Известно уже, что глагол идти (и) употребляется как вспомогательный в славянском, в котором он составляет повелительное наклонение, и в латинском, в котором он дает глаголам или смысл пове­дения, или будущего в неокончательном. Прибавим, что самый супин латинский содержит в себе след того же значения движения, хотя оно и не высказано: ибо от него супин принимает форму винительного падежа, как и су­ществительные при глаголе ire. Новое доказательство пер­вобытного тождества существительного и глагола. Итак, нет ничего особенного в том, что грамматика германская при­няла, как стихию спряжения, глагол движения. Разница ее со славянскою и латинскою состоит только в том, что она расширила пределы его употребления и избрала форму — гряд вместо простейшей и. Впрочем, быть может, что гер­манское в ближе, чем славяно-латинское, к первоначальному типу: ибо санскритский язык представляет нам корень врийт (идти) и, кажется, выводный из него вридг (расти). Заметим также, что санскритский язык и его индийские наречия составляют страдательное посредством того же и (идти) и пр. Впрочем, трудно угадать настоящее происхождение латинских страдательных форм и отношение к славянско­му языку, в котором нет ни малейших следов страдатель­ного глагола, вероятно, некогда существовавшего, но ут­ратившегося от преобладания вспомогательного быть, так же как падежи исчезли от влияния члена во многих языках Европы. Во всяком случае, видно, что вопросы грамма­тические переходят в вопросы словарные и разрешаются только посредством сличения корней.

Не нужно бы было объяснять отношения грамматики к языкознанию вообще, если бы наука не страдала от ложного предубеждения ученых. Нет сомнения, что изо всех наречий Европы эллинское более всех сохранило роскошь древнеиранского словоращения, и от этого эл­линский язык почти всегда ставится выше всех в своде иранских языков после санскритского. От того же самого славянское наречие находится в особенном пренебрежении у германских ученых, которых, впрочем, несколько оправ­дывает их совершенное невежество по этой части. Между тем самое поверхностное, но беспристрастное сравнение показало бы, как далеко эллинский язык отстоит от сла­вянского в отношении сходства с общеиранским и его чистейшим остатком, санскритским наречием. Должно заметить, что склонения сохранились в славянском так же богато, как в эллинском, едва уступают санскритскому и представляют даже падеж местный, еще не замеченный грамматиками, напр., в древних: яве, выну, долу, низу и пр. и в теперешней русской форме: в лесу, в саду, в виду и пр., которая отличается от дательного падежа перенесе­нием ударения на последний слог, хотя падеж уже изменен необходимостью предлога. Очень легко понять причину оскудения спряжения славянского при неизменном богат­стве склонений. Она та же самая, по которой большая часть корней у нас находится в существительном, а у санскрита — в глаголе, именно: бытовое направление сла­вянской жизни и славянской мысли, отличающее их от их мудрствовавшей братьи — брахманов.

Из этого не следует, чтобы грамматика не имела ни­какой важности. Напротив того, при других данных (как то: законов звукоизменения, общей гармонии слова и проч.) она помогает определять группы языков или оты­скивать большие ветви, разделившиеся на мелкие побеги. Так, например, в области иранской присутствие члена обличает западную отрасль, между тем как отсутствие его обозначает отрасль восточную, то есть чисто иранскую.

Впрочем, следует заметить, что некоторые семьи сла­вянские (именно северо-западные) приняли от своих гер­манских соседей это опасное обогащение и что они со­ставляли член точно так же, как эллины из местоимения тот. Точно то же случилось и с болгарами.

Наконец, изучение грамматики представляет то любо­пытное и поучительное явление, что весьма часто утра­ченное слово или его утраченная форма, вкропишись в флексии других слов, сохраняется неприкосновенно и из­бегает пагубных действий времени, языкосмешения и че­ловеческой прихоти, свидетельствуя о первобытных типах и о коренном единстве разрозненных семей.