Мы уже сказали, что не все звуки тождественные в языках заслуживают одинакового внимания. Возрасты ис­торические определяются самым характером слов и их внутренним значением. Сходство корней показывает единство первоначального племени, сходство в словах, уже развитых по одному какому-нибудь закону, показывает мирное и братское житье под одним небом, на одной земле, при одинаких условиях быта. Чем многообразнее, чем глубже и отвлеченнее предметы, обозначенные одни­ми и теми же звуками в различных наречиях, тем явнее, что разрыв семей происходил поздно и что мысль у них поднималась и упадала, яснела и помрачалась под влия­нием одинаких законов. Таковы приметы словесные, ко­торыми подтверждаются данные из истории, из быта и религии и которые утверждают за славянами бесспорное первенство перед всеми другими выходцами Ирана, засе­лившими пространство Европы.

Обозначив различную важность слов, мы должны еще вспомнить, что наречия тесно связаны с народами. В каждом языке высказывается отдельная семья человече­ская, и точно так же, как мы не должны ставить на одной степени все слова, заключенные в лексикон любознатель­ностью филологов, или просить у них без разбора данных для разрешения исторического вопроса, так мы не должны приписывать одинакового значения всем наречиям и семьям человеческим и искать у них материалов для мысленного возобновления великого здания, сокрушенно­го веками и воинственною дикостью племен, забывших человеческое достоинство и святость братского общения.

Наследство великих предков переходило во владение многочисленным потомкам. Каждой семье доставалось оно во всей полноте мысли и слова; но каждая семья владела и пользовалась им без чужой опеки и оглядки на других. Всякое отделение рода человеческого, увлеченное в ранние смуты и борьбы, победительное или побежденное, беспрестанно подпадало влиянию своих братьев — врагов и принимало в себя новые начала от чуждых, ограничен­ных личностей. Очевидно, что чем семья была малочисленнее и чем более она была стеснена в своих географи­ческих пределах, тем сильнее было действие соседних племен. Это закон чисто геометрический, отношение ок­ружности к площади или линии к ее квадрату. Итак, уже по всем внешним причинам мелкая семья не заслуживает равного внимания с многочисленною и расселенною на большем пространстве земли.

Внутренние причины еще сильнее. Дайте человеку мер­твую природу и безмолвное вещество: вы дали полную свободу и простор его личному произволу, не ограничен­ному и не обузданному законами необходимости, преда­ния и единства в слове и мысли. Врожденные потребности истинной или ложной гармонии в звуке и в понятии высказываются в наглой независимости от тех же потребностей во всякой чужой, независимой личности и от условий, без которых невозможны общежительность и взаимная передача духовной жизни.

Чем менее сообщения между племенами, чем более земля перерезана чащею лесною, топью болот, бурным течением рек или чем шире простор пустынь, разделяю­щих между собою семьи человеческие, тем многочислен­нее наречия и тем малочисленнее народы, говорящие одним и тем же языком. Так, напр., в тесных границах Гвианы племя, составленное всего-навсего из осьмидесяти тысяч лиц, говорит тремя языками, совершенно не сход­ными между собою и разделенными на двадцать, резко обозначенных наречий*. Картавые родоначальники пере­дают картавость своим потомкам потому только, что они одни учат их слову человеческому, гнусавые, шепелявые и пр. передают точно так же в наследство недостатки своего организма (так, напр., китайцы никогда не произносят звук р, хотя очень способны его произносить, и наречие, искаженное жалкою ограниченностью личной болезни, гордо становится наряду со всеми другими человеческими языками). Но произвол, основанный на односторонности направления умственного, действует гораздо сильнее, чем потребность физической организации. Слово есть условное и покорное орудие мысли, оно принимает в себя все ее оттенки, хотя, с другой стороны, оно также сильно дей­ствует на ее развитие. Семья, удалившись от общения с прочими семьями человеческого рода, не имеет физиче­ской возможности передавать и принимать от них духов­ную жизнь, но прежде чем она поставила между собою и ими вещественные преграды, она уже стремлением своим к быту разобщенному и произвольным удалением обли­чила отсутствие человеческой любви. Семьи, брошенные случайно в глубь пустынь и в заточение островов, состав­ляют немногочисленное исключение, которое не заслужи­вает особенного внимания. Можно принять основным пра­вилом, что тот, кто не дорожит сожитием с людьми, не дорожит и речью человеческою. Язык для него есть орудие чисто физическое, как рука или нога. Его нужды телесны, его побуждения телесны: святыня мысли для него исчезла, а с нею и святыня слова, чудного храма, созданного для мысли. Прежняя речь, хранительница вековых преданий и вековой мудрости, должна упасть на степень крика, данного природою всем животным для призвания подо­бных себе на помощь и для условного знака ночной ловитвы. Таковы более или менее все одичавшие племена; таковы в наш век выходцы жизни европейской и образо­ванности европейской, удаляющейся из границ Соединен­ных Штатов или Канады в дикую степь за бесконечную реку (Миссисипи) или в кочевье краснокожих звероловов. Не у таких семей, не у их потомков должно искать древней веры, древнего слова, древнего предания. Они избрали в жилище пустыню, потому что душа в них была сама пустынна и мертва. Но тот, кто, не удаляясь в страны необитаемые, внутренним духом вражды и ненависти к своим братьям-людям созидает около себя пустыню, как большая часть воинственных народов, обличает в себе то же самое стремленье к бессловесному быту. Уединяя себя в дикую и себялюбивую свободу, он скидает хранительные оковы старины и обычаи, общие всем первобытным на­родам. Наследство мысли, слова, звука, полученное им от предков, уже нужно ему не для жизни со всеми людьми воедино, но для домашнего обихода в кругу малочислен­ной семьи. Своя монета, свой чекан. Тут разгул произволу и прихотям метафоры, и злоупотребленью видовых на­званий за родовые или прозвищ за имена, и искажению звука, соответствующему искажению внутренней гармо­нии чувства и помысла. Итак, мы не должны искать следов глубокой древности в семьях мелких, разрозненных или выказывающих по преимуществу дух воинственной дико­сти. Мы можем принимать данные от них как средство вспомогательное, но в то же время должны помнить, что указания истинные и богатые могут действительно быть найдены только в племенах могучих и многочисленных и что эти указания тем важнее, чем более самые племена отличались мирным, торговым и словесным характером. Можно, конечно, предположить, что какой-нибудь малень­кий народ, теперь едва заметный на географической карте, есть обломок племени некогда великого и сильного, ут­ратившего свое единство или почти стертого с лица земли народом других племен, поглотивших его самостоятель­ность, и что этот обломок уцелел случайно под защитою горных преград или непроходимых лесов. Такое предпо­ложение возможно; но, во-первых, оно позволительно только тогда, когда есть явные следы некогда великого значения обмельчавшего народа; во-вторых, оно не совсем вероятно, потому что малочисленный остаток семьи, не­когда любившей общение человеческое, мирный быт и дружную встречу со всею своею земною братьею, должен мало-помалу исчезать в массах, его окружающих, и на­конец, если упадок великого племени происходил в глу­бокой древности, его малый обломок уже давно исказился по внешней причине, выведенной из отношений границ к площади, ими охваченной, и по внутренней причине, выведенной из преобладания личного произвола во всяком разъединенном народе. Поэтому, как ни любопытны осо­бенности баскского языка, как ни странен характер егословоращения, мы видим один только призрак в надеждах филологов, воскрешающих из него древнеиберское наре­чие, и уверены, что почтенный и добросовестный труд их останется почти бесплоден. Нет сомнения, что баски на­шего времени не потомки кельтов и происходят прямо от стародавней семьи иберцев —васков*. Имя их сохра­нилось в названии диалекта эуск-ара и в имени самого народа эускальдунак, и еще более в общем согласии со­седних народов, которые называют их басками. Но в названии эускальдунак, кажется, нельзя не узнать соеди­нения двух имен эуск-кальдун-ак, которого первая поло­вина принадлежала древней иберской отрасли, а вторая кальдун кельтскому племени, так часто называвшему себя каледонами или по крайней мере таким названием, кото­рое легко изменялось в эту форму. Соединение двух на­родных прозвищ в одно —явление весьма обыкновенное (так, напр., кельт-иберы, яз-зиш, сако-гефы) и не может нисколько останавливать критика, а признание народное, заключенное в особенном его имени, не может нам ос­тавлять никаких надежд на чистоту наречия. Априористи­ческий вывод вполне подтверждается огромною разностью между отдельными отраслями баскского языка в разных долах и пригорьях Пиренейских, а еще более явным сплавом корней, занятых из всех возможных наречий. Иберское начало в словарном составе баскского языка может быть отделено только путем отрицательным, т.е. посредством отделения всех слов кельтских, римских, гер­манских, может быть, арабских и, бесспорно, славяно-вен­дских. Останется ли что-нибудь в словаре басков? Сомни­тельно, но, бесспорно, останется в утешение ученым и местному самолюбию народа целая грамматика самобыт­ная и богатая. Пойдет ли она за иберскую? Тогда англий­ская должна идти за немецкую и молдаванская за латин­скую. Мы уже сказали, что наслоение племен не есть наращение ископаемых масс, и что смешение их не по­хоже на каменные агрегаты, которые в любой лаборатории разлагаются на свои первичные составы. Живое живо; оно не сращается, не накопляется, не смешивается. Оно творит самобытно и вольно. Новая смесь племен: новый язык, новый строй мысли, новый закон грамматический. Так мы видим, что всякое наречие, даже офенское**, получает немедля жизнь полную и органическую. Самая грубая мысль человеческая создает себе форму по себе и самая бедная мысль имеет в себе живую личность, дающую ей в чем-нибудь преимущество перед другими личностями, богатыми и по основному содержанию, и по наружному развитию. За всем тем, хотя мы не высоко ценим важность басков для языкознания, или для науки о племенах, или вообще для всех отраслей исторического учения, но (судя по некоторым данным, и особенно по числительным име­нам) мы уверены, что и от них многие любопытные подробности поступят в общее достояние человеческое. Пристрастие к этой семье, порожденное несколькими бег­лыми примечаниями знаменитого ученого*, не слишком распространялось и до сих пор не принесло ни большой пользы, ни большого вреда науке.

Гораздо вреднее ошибка западных ученых, которые, по какому-то странному ослеплению, благоволили счесть ли­товское наречие представителем бесконечной области сла­вянской. Бедное племя, незаметное для летописцев в то время, когда Русь стала сливать воедино отдельные общи­ны славян между Балтикою и Черным морем, незаметное даже тогда, когда эти общины снова стали отделяться друг от друга, под названием уделов; ничтожное в самое время крайнего ослабления разорванной и умирающей Руси, ничтожное не только в отношении к могучим восточным соседям, но и в отношении к слабым соседям на западе; племя, которое осмелилось выйти из своих лесных убе­жищ только тогда, когда сила монголов подавила всю физическую деятельность и всю духовную бодрость в земле русской, которое получило историческое значение только потому, что к нему, еще свободному и непокорен­ному, примкнули рассеянные дружины западной Руси, признавшей в нем родство языка и крови; племя без образования, без очерков, без особой веры, кроме обще­славянской, и без грамоты (охраны языка), кроме той, которую они заняли весьма поздно от славян же: вот то племя, которое должно было занять первое место в сла­вянской общине перед судом германских критиков. Диво ли после того, что они еще глухи и слепы к великим наставлениям истинной филологии? Мы не предполагаем в германцах ненависти и злоумышления к племени сла­вянскому, мы убеждены в добросовестности их ученых, но таково грустное наследство прежних темных веков народной ненависти, что потомки угнетателей, сами не замечая того, еще находятся под неразумным влиянием страстей, некогда волновавших их диких предков**. Мы уже сказали, что по неизменному нравственному закону, вечно проявляющемуся во все мгновения истории, зло, как и добро, всегда возвращается к своему источнику, и чувство вражды глубже проникает в душу оскорбителя, чем в душу оскорбленного. Оттого славяне, угнетенные и во многих местах почти уничтоженные, охотнее отдают справедливость германцам-притеснителям, чем германцы славянам. Быть может, таково мелкое внутреннее побуж­дение, по которому ученые немецкие, а за ними и всезападные, невольно принужденные дать место в своих разысканиях своим великим соперникам, ставят на пер­вый ряд бессильную и ничтожную семью славянскую, тем самым как будто признавая во всех остальных словесный упадок и племенное смешение. Хитрые инстинкты страсти совращают с пути истины самые чистые души; но стоит только разоблачить темное побуждение, чтобы освободить разум, невольно увлеченный в обман. Нет никакого со­мнения, что Литва принадлежит вполне славянской от­расли: таков вывод из ее языка, веры и обычаев. Но самое имя Литва, собирательное из имени Лит (по форме санскрито-славянской), напоминает вполне все названия, данные славянами северным соседям, иноплеменникам. Уже в нем слышится некоторое отчуждение народа литов от остальной братии и это указывает или на смешение, или на бытовое и словесное изменение, ибо коренного различия принимать невозможно. Начало слова Лит-ва (Лит) совершенно совпадает с именем их соседей леттов, и язык их представляет множество следов леттской при­меси, поэтому мы уже не имеем никакого права считать наречие литовское за искони самостоятельное. В вере их мы слышим отзвук чисто славянского поклонения Велесу, Перуну и другим, а хранитель ее священной тайны носит имя Кривского поколения* (как в Америке у тупаев жрецы назывались Кариб, а теперь у мелких тамошних семей они называются тупи или тупинамбу): явное доказатель­ство, что каста жрецов принадлежала к племенам просве­щеннейшим. Поэтому мы можем смело признать искон­ное преимущество славян перед Литвою в отношении к образованности. В грамматике заметно точно то же пре­восходство. Самый поверхностный свод, не говорю со всеми славянскими наречиями, но даже с одним велико­русским должен убедить беспристрастного критика в срав­нительной ничтожности литовского. Иначе и быть не могло. Земля, покоренная готфами, плотно окаймленная финнами, едва ли не завоеванная поочередно языгами и сарматами, без сомнения, завоеванная русскими славяна­ми, не могла сохранить той полной самостоятельности, которая сохранилась в великом мире славянском беско­нечностью области, многочисленностью племени, взаим­ными сношениями между семьями, не утратившими па­мяти о своем родстве, и спасительным действием пись­менного языка. За всем тем нельзя не признать в литов­ском наречии некоторых форм первобытных, утраченных славянами. Таковы между прочим иные окончания на с. Вполне мы не отвергаем темных и сказочных преданий Литвы. Мы не видим ничего невозможного или неправ­доподобного в прошествии латинской колонии. Во время движения больших народных масс дробные отделения их могли получить направление совершенно противополож­ное общему, так же как при берегах морских или в проливах, перехваченных скалами, образуются мелкие, иногда подводные течения, прямо противоположные глав­ному и нормальному движению волн. Так точно колония или крепость римская, охваченная внезапно быстрым на­пором германцев в то время, когда удар гунно-булгарский переменил их южное направление на западное, могла искать убежища в лесах и, не видя возможности возврата на родину, могла пробраться на Восток до тех племен, которые не знали соседства римского и не были ожесто­чены римским властолюбием. Этим оправдались бы, мо­жет быть, предания Литвы (если это действительно пре­дания народные); но нет сомнения, что незначительное влияние мелкой римской колонии не объяснило бы мно­гих особенностей литовского наречия, сближающих его с коренным языком Ирана. Конечно, иные из них могут быть простою игрою случая и следствием органического развития, основанного на тождестве корней и на сходстве законов словоращения, но большая часть, очевидно, на­следственное достояние, переданное древнею великою об­щиною своим северным потомкам. Например, славянский язык, утративший, вследствие своих особых законов бла­гозвучия, окончания на с, представляет явные доказатель­ства этих окончаний во множественном числе. Форма небо-небеса, око-очеса, древо-древеса, чудо-чудеса (род. не­бес, очес, чудес) переносит нас в глубочайшую древность и показывает значение литовских окончаний. Точно так же мы видим, что славянский язык утратил многие окон­чания на рь или ри, но воскрешает его в родительном падеже: мать-матери, дочь-дочери и пр. Это, очевидно, остаток древнепричастной формы, сохранившейся в ду-хитри, сутри (теперь стри) и других, точно так же как в латинском окончании на tor, trix (imperator, genitrix) и в умягченном славянском на тель (сеятель, свидетель). Многие формы такого рода сохранены еще Литвою; без сомнения, иные ей переданы готфами*, ибо прямое вли­яние готфов очень заметно. Но большая часть явно са­мобытна, и за всем тем эти особенности, свидетельство близкого сродства с Ираном, ничтожны перед могучим зданием славянского и особенно великорусского языка, которого все части, логически стройные и органически созданные из уцелевших корней, носят на себе неизгла­димую печать словесного развития, которое уступает од­ному только санскриту, святыне, сохраненной кастою брахманов и сохранившей брахманов, иранцев от враж­дебного насилия кушитов. Личное самолюбие славянских семей будет еще спорить о первенстве, и каждая из них, подобно Литве, и, может быть, более Литвы, представит доказательства в пользу своих прав: напр., семья ляхов похвалится, и справедливо, тем, что она одна сохранила местоимению первого лица форму, ближайшую к древно­сти (ям), но здравая филология не допустит этих исклю­чительных требований и не должна искать данных для беспримесной истины там, где всего явнее смесь и чуждые влияния. Заметим, однако же, в пользу Литвы, что как она ни одичала, как она ни огрубела в своих лесах и в темном быте вечной войны, она с одной стороны примы­кала к чистому племени великоруссов, с другой, вероятно, примыкала к морю и к венедам-мореходцам, и что она находилась на окончании Волжского торгового пути. Мы заметили, что, собственно, многоглавые идолы, принад­лежность Индустана, так же как и другие следы частых сношений с Индустаном, особенно выказываются на при­брежии Балтики. Быть может (и это вероятно), влияние просвещения, выраженного в образах религиозных, сопро­вождалось влиянием словесным или даже торговою коло­низациею), подобно той, которая видна на берегах Каспия и на устьях Волги. Таким образом, мы должны допустить Литву в почетное место между народами, от которых наука может требовать дополнительных данных, но не можем ее признать представительницею великого племени, кото­рого всемирное значение вскоре будет признано наукою по всем отраслям быта и слова. Отвергая все мелкие народы или, по крайней мере, не приписывая им в от­ношении к языкознанию важности, равной с главными отраслями рода человеческого, мы должны еще более отстранить такие наречия, которые собственно не принад­лежат никакому племени. Так могучий Рим, быть может, самое величественное явление в истории мира, должен занять весьма низкое место в разысканиях о слове, точно так же как он почти ничтожен в исследованиях о перво­бытных верах. Римский язык носит название латинского, и поэтому можно сказать, что он существованием своим предшествовал существованию города. В то же самое время можно сказать утвердительно, что язык Рима не был вполне наречием окрестных латинцев. Это видно уже из его быстрого изменения, которое во времена Цицерона почти сделало древние памятники недоступными даже для ученых, и из огромной разницы между какими-нибудь салийскими и арвальскими песнями и писателями Авгу-стова века. Итак, римское слово принадлежит именно городу Риму, а Рим, по собственному признанию римлян, явно высказанному во время перебранок между патрици­ями и плебеями, был во всех своих сословиях col-luv-ies (с-лив народов), и язык его был, как самое государство, сливом разных языков, не принадлежащих одному корню. Впрочем, можно положить утвердительно, что главное народонаселение, как и основа речи, было латинское. Нет никакой возможности в наше время определить, к какому именно из великих племен принадлежала латинская семья. Одно только положение не подвержено сомнению — то, что Лациум входил когда-то в состав Этрурии; но неизвестно, как часть ли органическая или как завоеванная страна Последнее предположение вероятнее по заметной разнице в началах богопочитания. Впрочем, во всяком случае за­воевание (если оно и было насильственным) сопровожда­лось завоеванием религиозным, оставившим неизглади­мые следы в поклонении Ларам и во многих обрядах. Предания и критика историческая указывают на три на­чала в общине римской: латинское, этрурское и сабинское. Сабинское, как это видно из характера и веры, принадле­жало к племени пелазгическому. Понятия отвлечены и чисты, символы их равно удалены от фетишизма по своей прозрачности, от человекообразия по своей внутренней незначительности. Таковы древко копья, кадочка, щит и так далее. Нравы сабинов просты и грубы, но вера свята и достойна человека. Она чуждается всяких изображений, ненавидит кровавые жертвы и дышит еще всею свежестью раннего Ирана. Все в обычаях, в мыслях, в обрядах са­бинских совершенно сходно с преданиями о пелазгах, которым (как и великим предкам германского мира) при­надлежала честь нравственной возвышенности и духовной чистоты и порок воинственной дикости, который, впро­чем, сильнее развился в лесах Германии. Этрусское начало гораздо сильнее сабинского, и даже в отношении характера веры в позднейшем Риме сильнее латинского. Этрурия принадлежит к малому числу земель, оставивших по себе собственные сказания в богатых памятниках искусства и в надписях, к несчастию, слишком незначительных. Ха­рактер искусства оценен уже многими более или менее верно. Оно представляет явное единство с ранними худо­жествами Греции, но притом носит сильный отпечаток родины всех изобразительных художеств, земли строите­лей-исполинов, первобытных кушитов. Надписи еще не прочтены; по письменам они принадлежат к системе гласовой, т.е. иранской, с обозначением гласных; по направ­лению справа налево они уже обличают семитическое, т.е. полукушитское влияние. Буквы представляют разительное сходство с древнеэллинскими и еще более со славяно-ли-кийскими. Язык остается делом спорным и, вероятно, никогда не будет приписан ни к какому племени, ибо по разным стихиям, вошедшим в состав Этрурии, он должен был уже быть наречием мешаным и сохранившим мало основных форм. Древний писатель сказал мимоходом: «Если бы кто-нибудь заговорил по-кельтски или по-эт-рурски и пр.» На этом слове догадливые критики основали тождество кельтского и этрусского языка. Умный и осно­вательный вывод! Тот, кто в наш век скажет: «Ты так непонятен, как будто говоришь по-китайски или по-гот­тентотски»,—утвердит тождество китайского и готтентот­ского наречия. На такие догадки нечего и возражать. Мы уже видели, что система городов, носящих имя своих основателей, вендов и антов, захватывает не только берега южной Франции и скаты приморских Альпов, но и часть Этрурии; что другие города, в именах своих совершенно сходные с городами славянской Иллирии, покрывают всю Этрурию; что этруски всегда были в дружеских отноше­ниях с венетами, которых название отзывается и в родо­вых прозвищах на этрурских гробницах; что собственное имя всего народа или, по крайней мере, основного (Rasena) принадлежит миру славянскому и что после неукротимого натиска галлов остатки побежденной Этрурии пробились на север и вступили в горный союз ретов и вендов великих (винделики и ргеты; в последнем слове невозможное при­дыхание после ρ показывает собственно славянский звук, умягченную гласную, как hadria значит ядрия). Эти умяг­ченные гласные почти всегда выражаются или придыха­нием, или носовым звуком, напр., Свантослав вместо Святослав, и довольно справедливо, ибо действительно славянские мягкие гласные часто соответствуют приды­ханию или носовым звукам, напр., якорь, Anker, лат. anchora; коляда, лат. calendae, Югры — Hungari. Итак, мы имеем полное право сказать, что между разенами и вен­дами было племенное родство, но так как это не относится ни к тускам, ни к тирренам, язык надписей все-таки остается неопределенным, и только можно утвердительно положить, что без пособия славянского языка никогда филологи их не разберут. Эллинские надписи в Этрурии не представляют ничего поучительного, кроме того, что ими подтверждается вывод члена из местоимения тот (напр., заместо тэ или ти пишется тои  в начертании на. изображениях Афины воинственной). Из тех же памят­ников выводится единство некоторых богов эллинских с богами полукушитских семитов, и Афина явно представ­ляется как та же Онка или Деркето, с эмблемою рыбы. Истинная же и коренная вера Этрурии напоминает Иран и вполне принадлежит ему по своему началу: в ней глав­ную основу составляет идея духов, властвующих надо всею природою, и высшего безначального духа (Тина), всебла­гого и чистого. Семья латинская, основа римского народа и римского языка, остается совершенно неизвестною. Мы уже сказали, что она не представлена вполне многости­хийным Римом, итак, ее наречие не может быть опреде­лено с точностью, но только отчасти угадано. Она отде­ляется своим религиозным началом от Этрурии, но она отделяется так же и от сабинцев, несмотря на тождество поклонения Весте (чистому символическому огню). Ей, собственно, принадлежат почитание Венеры и предания, связывающие молодой Рим с погибшею Троею. Колыбель Рима —Альба (Белая по смыслу и даже по звуковому составу с перестановкою букв). Из нее вышли будущие владельцы мира, семейство Юлиев, из нее Ромул, сын Марса и Ргеи (древние письмена нам представляют форму Rfea, т.е. Frea, Венера, и Ргеа-Сильвия есть только Венера лесная). Таким образом в основании Рима, при всех баснях, запутавших старый миф, мы видим опять только повторение о происхождении Энея и рода его, основавшего Альбу, от Венеры, и божественное лицо Марса, защитника Трои. Прибавим мимоходом, что в ходе падения древних верований, когда прозвища пошли за собственные имена, небесный покровитель Пергама, высший бог, по своим двум названиям (Белена — великого или Белена — белого и Яраго, сильного или светлого) должен был разделиться на Аполлона и Ареса. Мы уже видели, что Троя была окружена с юга и запада землями славянскими, Ликиею (Великою Вендиею) и Фракиею. Прибавим к тому, что точно так же с востока к ней прилегала земля славянская. Мы в ней встречаем реку Ферлюдон, перевод мифического Эри-дана (ярый Дон), и даже в позднейшее время на клинообразных надписях Персеполиса южное прибережие Эвксина носит название Сакастана или Гуна-стана, имя страны славянской, в котором опять соединяются, как в Бактрии, саки и гунны (Даги и У-на-хо), в западном из­менении даки и хаоны. Окруженная со всех сторон Славениею, воюя силами славянскими, защищаемая богами славянскими, отличаясь от греков духом торговли, семей­ности в высшей степени и человечности, Троя должна была принадлежать не эллинской системе и не могла принадлежать никакой другой, кроме славянской, и можно сказать, почти чисто славянской. Итак, вот стихия Лациума или, по крайней мере, Альбы (Белгорода или Белой горы). Таков ясный вывод из сличения преданий и из исторических данных, почерпнутых в разных источниках и основанных на несомненном показании древней Персии о прибережии Эвксина и на показании Ликии о самой себе. Прибавим, что самое имя моря, игра слов эллинских около Аксина и Эвксина, сильно напоминает общее про­звище моря у славян — сине-море, из которого по естест-венному переходу понятий, особенно заметному в прозви­щах морского бога индустанского (Вишну Нараяна, то черного, то синего) составилось и имя Черного моря. По самой древности имени Эвксин, мы не можем его сводить с Акесином (Аксу), прозвищем, данным Дону позднейши­ми пришельцами, турко-финскими скифами. Этрурия и страна сабинов могут быть угаданы только из чуждых показаний и из догадок, более или менее вероятных. Земля Латинская сама говорит в римском наречии, которое фи­лолог должен рассматривать с совершенным беспристра­стием и с удалением всех предположений, выведенных из другого источника. Немецкие ученые уже заметили, что, несмотря на коренное единство, из которого вытекли все языки Европы, слово германское гораздо более похоже на эллинское, т.е. эллино-пелазгское, чем на римское. Это, вероятно, зависит от большей примеси пелазгов в Греции и от близкого сродства их языка с германским. Прибавим к замечанию, уже сделанному филологами немецкими, что эллинские, германские и кельтские, т.е. западноиранские наречия отличаются от восточноиранских присутст­вием члена, которого не было в коренном языке. Сан­скритское и славянское наречия сохранили характер пер­вобытный, и латинское потому принадлежит к семье во­сточной. Разбирая начала большей части слов, составля­ющих латинский лексикон, мы находим, что они пред­ставляют разительное сходство с славянскими и прямо вытекают из них под особенными органическими усло­виями (таковы, напр., переход придыхания в звук φ или с в к). И сильное влияние Эллады не подвержено сомне­нию. Предание о колонии ее в сказке об Эвандре* (муж благий) указывает на глубокую древность эллинизации Лациума, и характер художества в северной Этрурии, так же как эллинство южной Кампании, не оставляет никакого сомнения на этот счет. Наречия английское и французское составлены из одних и тех же стихий: латинской, герман­ской и кельтской, но между тем они принадлежат двум разным семьям: французское — латинской, а английское — германской. Истинная основа наречия узнается не по арифметическому счету слов и корней. Внутренний дух слова римского, как и общины римской, вовсе не эллин­ский, и отсутствие члена, который едва ли когда-нибудь пропадает из наречия, в которое он вкрался, служит этому неоспоримым доказательством. Мы сказали, что язык ла­тинский принадлежит системе восточного Ирана, которого великими и, кажется, единственными представителями в Европе были славяне. Прибавим в доказательство той же истины почти полное развитие притягательного или воз­вратного местоимения suits (сл<ав.>  свой, санскр. сва).

Посредством исключения словесных стихий эллинских и сомнительных, т.е. принадлежащих равно эллинскому и славянскому миру, можно обнажить неэллинскую основу латинского языка. Разбор ее представляет, во-первых, ха­рактер восточноиранский; во-вторых, это характер, уже принявший клеймо славянской особенности. Всего рази­тельнее и важнее в последнем отношении беспрестанное употребление соединительного сит (славянск. со), не толь­ко в смысле совокупности, но в смысле быстрого, окон­ченного или однократного действия (таковы conjicere, conclamare, comburere, confiere, convertere, corruere, corridere и другие), но весьма важны также многие другие подроб­ности словоращения. Таковы: употребление глагола volere (волити, избирать, см. Суд Любуши) в смысле частицы, означающей выбор, vel (сл<ав.> иль, алъ, соответствующие другой славянской форме хоть или хошь), переход самого соединительного со в форму сит, соответствующую сла­вянскому же соединительному ко (которое так же иногда входит как составное в глаголах, напр., кладу, краду и т.д.); окончание составных слов мужеских на or (сл<ав.> ель) и особенно женских на ix (род. icis, сл<ав.> ица, род. ицы); отношение между буквами t  и с или qu в сравнении (tantum, quantum, talis, qualis, tandem, quando, turn, cum и пр.), совершенно соответствующее славянскому словообы-чаю (ибо санскритское наречие употребляет в тех же случаях та и я, а германское g и b, и то не всегда); окончание слов, выведенных из глагола на men, соответ­ствующее славянскому на мя или на мень, бессмысленное в грамматике латинской, но законное в славянской по причастной форме на мо (впрочем, эллинское имеет ту же форму на μένος); бедность прошедшего времени в глаголах и составление будущего посредством приложения звука бо, т.е. глагола быть во всех спряжениях, ибо Теренций говорит servibo; окончаний существительных на tas (crudelitas, veritas и пр.), соответствующее славянскому на та (чистота, правота, доброта и пр.) и явно составлен­ное из приложения местоимения тот или тат, ср<едн. род.> то, женск. та (добро-то, право-то), которого ла­тинский язык уже не имеет; умягченные окончания на ia, как в славянском, который, впрочем, еще охотнее упот­ребляет ie; окончание собирательных на ва или ба, как в славянском (caterva, turba и пр., слав. гурьба, братва, детва и пр.), из утраченного множественного, которое, впрочем, у нас еще сохранилось в исключениях (кумовья от кум) или перешло в умягченный звук (братья от брат и пр.); признаки древнего причастия на мо в прилагательных (как optimus, очевидно, из optare), окончание на lis (debilis, flebilis, gracilis, missile, cubile и пр.), совершенно сходное сславянским на лый (усталый, езжалый, бывалый, точило, красило),  то же  из  средней  причастной   и   глагольной формы, которой латинский язык не имеет, а славянский сохранил, утратив ее средний характер (средний характер причастия на лый причиною тому, что римляне из него составили и страдательную форму, о которой мы говори­ли, и полудействительную, edulus, credulus и пр.); к ней же относится, вероятно, и окончание на rus (canorus и др.); окончание  на χ  из  славянского  на  ч,  от  причастного действительного на щий (vorax, edax и пр., сл<ав.> ткач, толкач и пр.). Эллинское наречие имеет то же окончание, но также без  законной  причины,  которая  сохранилась только у нас, и от этого в эллинском заметно так же влияние славянской, уже образованной, особенности, как и следовало быть в народе, получившем многие начала веры и просвещения от фракийских, иллирийских и ма­лоазийских  славян;  изменение  в  глаголе,  выражающее действие учащенное (saltitare, volitare, meditare и др.), так же как в славянском,  в котором учащение выражается полногласием в окончании на а; изображение превосход­ной степени в прилагательных, в котором, несмотря на конечный mus,  слышен  признак  превосходной степени славянской ший  (velocissimus, ferocissimus и пр., ибо формы celerrimus, simillimus суть только сокращения); должно при­бавить, что окончание на simus или sumus может еще объясниться чисто славянским выражением превосходства самый с прилагательным, выражением глубоко философ­ским (как будто олицетворение самого качества), и тогда simus или sumus были бы только перенесением слова самый к концу слова, иначе обращением префикса (предложения) в суффикс (приложение), то есть действием, которое весь­ма легко заметит всякий, беспристрастно сравнивающий латинское наречие с славянским, возможность опускать глагол быть (подразумеваемое esse), общее, но в разных случаях, славянам и римлянам; явное существование звука ы, скрывавшегося под одним знаком с и (у); одно только это предположение, которого даже нельзя назвать предпо­ложением, объясняет переход и в мнимый у: maximus-maxumus, читай максымус и пр. Оттого-то мы и видим, что множество слов  общих латинскому и  славянскому представляют прямое тождество буквы ы и у (быть —fui, кры,   кровь — стог,   бык — buculus,   ты — tu,  мы — mus в глаголах, мышь — mus и т.д.). Такие и бесчисленные дру­гие примеры,  взятые из словоращения, о которых мы пространно не говорим, доказывают, что оно было не только под законами восточноиранскими, но в прямой зависимости от развития славянского. Сверх самых зако­нов словосоставления мы находим в лексиконе латинском сильнейшее доказательство той же истины. Исключив те слова, которые по своему явно эллинскому происхожде­нию носят на себе признаки позднейшего введения, или по тождеству многих эллинских и славянских начал под­лежат сомнению, критика должна признать сходство боль­шей части остальных с коренными славянскими. Выпи­сывать примеры почти невозможно по их множеству, но должно обратить внимание на самые разительные. Таковы: columba — голубь, перешедшее к кельтам в colum, но чуждое общеиранскому языку и одноначальное с словом голубой, от чего он и носит прозвище сизый; palumba (то же слово под условием перемены ко в па, как кол и palum); fulmen — полмя и flamma — пламя; betula — ветла, от ветлый, утлый, т.е.   слабый;   balneum — баня,   batuere — бить;   ire — идти; bibere,  potare — пить;  brachium — рука;  bubulus,  буй — вол, дикий вол; burrus — бурый; butire — выть; cadere — падать; caerulus  не от coelum,  а собственно серый  или сизый; calamus — от солома, корень стлать или сломать, посло­вица сила солому ломит, т.е. все, что может быть сломан­ным; calidus —от калить, camena от камень, богиня гор, муза; caminus — вероятно, от того же, campus — копань, то же, что новь: коп, земляная мера; сареге — от хопать, брать; capus — от     скопить;     carmen — от     чары,     колдовство; саrреrе  — черпать; casa — хата и хижина; caseus — козий сыр; castus, incestus —чистый (у мизийцев славян жрецы холостые назывались, по  словам  греков,  ктисты — чис­ты*);  caurus — кура,   так же  как бореас — буря,  бора  у черногорцев и зефирос, холодный ветер у Гомера, — сивер; cavus — ховать, прятать; сеrпеrе — зернить, отбирать хлеб; granum — зерно, от того же и grandis; chalybs — сталь от хвалистов приевксинских (семья из отрасли саков, греки звали ее καλυβη); cippus — колодка для ног, цепь; caesaries— коса,  санскр. кеса,   волоса;  clanger — крик орла, клёкт; сопит — шкура, кора; coruscus — горющий, то же перешло в глагол; co-gitare, считать; crudus, crudelis и другие —от кры,   кровь;   cuneus —клин; curtus — от  коротитъ,   греч. κυρτός,    само    выводное;    crusta  — от хрусткий,   сухой; cedere — ходить, прошедшее шед; dolare — рубить, долить, делить, корень два, из чего немецкое — fheilen, как thur из «дверь»; dolere — болеть изменением начальной буквы, как bonus и duonus или bellum и duellum; dormire — дремать, doneс — донеже: dum — предлог до, обращенный в союз — важный суффикс; тогда когда, т.е. до-того,   до-кого, у римлян в quando и с носовым звуком в tan-dem, так же и   префикс   славянский,   перешедший   в   латинское   ad; ensis — слав. нзитъ или язить, ранить; est — есть и edo — еду иначе ем, edo, es, est, ем, ешь, ест, edimus, edunt — едим, едите, едят; eruere — рыть; аio — баю; faba — боб;fastis — вязка; fastidire — постыдить, fel — желчь; fere — в смысле «очень», пре; foenus — сено, от сею. Кельтское fen без корня; flacceo — οτ блекнуть; flagitare — вероятно, от plaga — плач, несчастие; flavus — плавый; flectere — плести; floccus — клок; fundere — пудить, гонять; forae и fores — двор, твор, затвор и проч., fornix — горница; forare — бу­дить; fodere — от корня под; julgere — от корня пыл, от чего пылмя  или полмя; fulvus — от того же; fumus — дым через средний утраченный переход в б; gibba — горб; glans, род. glandis — желуди; gleba — глыба; globus — клуб; glubare — лу-бить;    gluttus — глотка;    gradior — гряду;    gracus — грач; grabatus — кровать, от крыть; heri — вчера, вечерни с пере­ходом в придыхание; hiare — зиять; hostis — гость, по Ци­церону; idoneus — удобный; ignis — огонь; ita — сокращен­ное из itaque — итак; labare — слабый; lacertus — лакость, локоть; laevus — левый; leyis — легкий; ϊαηα — волна; laxus — ложь; levir — прежде, devir — русск. дверь; linguo — лишний; lepor — лепота;  malus от малый,   как итальянск. cattivo, англ. caitif из captivus и французск. miserable в смысле злого (в санскр. бала — мальчик); malus, мачта —от вал; mas — муж;  meditari — учащенное из mederi,   корень ве­дать;  melior — корень милый или велий с переходом в носовой звук; mensa — от мясо; mensis — от месяц; merda — от смердеть; meta — мета, цель; molere — молоть; moriri — морить; пат — но,   с изменением в носовой звук и с частной переменою в значении: nares — ноздри, так же составленное, как немецк. Nasen-loch; nasus — нос; nesi — древняя форма священного слова sine — без с носовым звуком (в уставах Дианы Авентинской); nequaquam — не-како; neque — неже, то же, что ниже, вообще не в составе слов отрицательных; negare — некатъ, отрицать; nihil из ни и hilum — гиль,  вздор; novus — новый; nutrire — от нутро, внутренность, утроба и проч., от чего опять латинск. uterus; 6b — об и все его составные, напр., objurgare — русск. обругать; obire —  русск. обойти  и пр.; огаге — орать, кричать; lux, lucis — луч; lucus — луг, лес в низине (у се­верных вендов), palum — палка; per — пере: соединение гре­ческих   περί   и   παρά;   pingere — писать;   pistum — пест; plagae — пологи; plebs — племя, если plebs не происходит от pleo, как полк от полный, от чего и немецкое volk и особенно латин. vulgus, собственно в смысле войска, ибо таков   был   состав   римского   plebs,   военная   дружина; palatium — палата, poena— пеня, корень пнить, ударять, от того пенязь, пенная плата, из чего немец. pfenning; polles — палец; post — после; praeter — през, древняя форма слова через; ргесаге — просить; puloher — больший;  qui — кий,   quatuor — четверо;   quatere — качать;  populus — то­поль; rabere, из которого rареrе — рвать; nudus — нуждный, бедный; repudiare — отпудить, прогнать; res — от речь, как вещь от веча, как германск. ding от di, собрание народное (речь — форма, сохраненная в польском языке для собра­ния); regere —рядить, ражий, великий; rigina — у Лукреция рядная, нарядная девушка; ructare, rancare, raucus — от рык; ringi  или ringere — то же; ros — роса, греческое ερση  и δρόσος ; далее rumpere— рубить; russus, rusceus и проч.— рудый, русый, рыжий и др.; sol, род. salis — соль, р<од.> соли; sanctus и выводные — Святый; satur — сытый; scelus — корень слав. жаль; scire — от утраченного читъ, учащенное читать, собственно знать с почтением, от того честь и чивый, знатный, важный и тороватый; в латинском из него истекли scitare или scitari и gitare в cogitare; sabina (слово иллирийское), копье, от совина — корень совать, как и сула или сулица — это слово приводим не как латинское, но как след древней Иллирии славянской; scintilla, искра от све­тило, отзывающееся в эллин. σπινθηρ; scabere — скоблить, еще яснее в лат. scobs — оскобки, scobina — скоба, по Вар-рону*, от древнего скоб; сл<ав.> из этого корня составило скепить-щепить и пр.; scribere — скребсти; secare — сечь-се­ку; securis — секира, орудие славян — саков даже в Бактрии**; sedere — сидеть; sedile — седло, древнее слово для престола; seo (древнее) — сею; seta — щета, щетина; sic — быть может, от sit hoc, вероятнее от сие из местоимения сий, как вторице от вторый; siceus — сухой; similis — веро­ятно, от со и милый, так же как англ. smile от ухмыляться, то же, что улыбаться: в одном случае корень лыб, люб, в другом мыл, мил,— заметим, что тождество ы и лат. и даст из лыб — lubeo, т.е. лыбео, а из мыл — mulier, т.е. мылиер, единственный разумный вывод для этого слова; sipare — сыпать; sobrinus — серб или собр, родня, от собе, себе; socer — свёкр; sol — солнце; somnus — сон; sonus, явно в старину suonus — звон; sopire — сопеть, дышать во сне, усыпляться; sordes — от сор; spina — спина — в другом смысле шип и, след., шипина; squalere — быть хворым, больным; stringere — в смысле резать, стригу; struere — строить; suavis и suadere — сладкий; succus — сок; sugere — сосать; sum — древнее esum, es, est, sumus, estis, sunt — есмь, еси, есть, есмы, есте, суть; suns — свой; tabula — корень taba, сл<ав.> став, стол; talis, qualis — толгий, колий, от толь, коль; tangere — древнее tagere — тягать, теперь трогать; tendere — тянуть; tamenare — темнить; tepeo — корень теп-лый; tenuus — тонкий; tuus — твой; vastus или uastus, пустой; vendere от venum-dare — в этом виден настоящий смысл слова вено, теперешний калым, цена за невесту: быть может, общее начало со словом менять (венец происходит от вяжу с древним носовым звуком и не имеет ничего общего с вено); aper—от вепрь;ventus — от ветер, корень вею, древняя иранская причастная форма на три; vertere и vortere — вертеть и вортетъ, напр., ворот и пр.; vents и все его выводные — вера, истина. Тут проявляется глубоко философская мысль древности, что истина и сила одно и то же: средний звук е в слове вера дал начало во всех языках выражениям правды и могу­щества и в латинском разделялся на две семьи, одна от vir — сила, другая от ver — свет и истина; тут же находим и verbum — слово правое. Да не боятся работающие истине! Им принадлежат свобода и торжество. Истина, и одна истина, есть сила. Vereri — бояться, собственно почитать, верить; vos — ва и вас; vincire и vincere — вязать и вензатъ; vetus — ветхий; vindicate — винить; unda — вода; uter — едва ли   не  quuter — который; puhis,   читай  пыльвис, — пыль. Множество других примеров таких же разительных можно бы представить, не говоря уже о тех, которые более или менее подвергаются сомнению по искажению или пере­становке букв (как alba, белая, niger, черный и др.); но, бесспорно, всего важнее для критического языкознания совершенное тождество спряжений латинского и славян­ского. Чтобы убедиться в нем, надобно вспомнить, во-первых, что древняя форма латинских времен глагола esse была не ego, erim и т.д., но eso, esim и пр.; во-вторых, что закон глаголов выражен только в первом спряжении и более или менее искажен в остальных. Разбор этого спря­жения представляет нам основу бедную и простую. Возь­мем в пример глагол rancare (рыкать). Настоящее время составлено из  корня ranc  и  местоименных  окончаний. Прошедшее несовершенное из того же корня  в форме участительной, может быть, из глагола быть в прошедшем (в южнославянских наречиях быо,  био и бео) с место­именным  окончанием:  ranca — bam.  Прошедшее совер­шенное из причастия на в (рыкавший) — rancavi {рыкав — форма малороссийская); давнопрошедшее из того же при- частия с приложением глагола есмь по образцу церковно­славянской речи rancav-esam (рыкав есмь). Будущее из корня и глагола быть в будущей форме (буду) ranca-bo, с усечением окончания. Третье лицо множественного чис­ла представляет эту истину с особенною ясностию: ranca-bunt (рыкать будут). Прочие времена составлены совер­шенно по тому же закону, и причастное прилагательное на bundus (ranca-bundus) не оставляет никакого сомнения. Повелительное носит еще следы глагола ire, употреблен­ного для обозначения веления; то же заметно в супинах. Славянский язык составляет повелительное точно так же из корня и, корня глагола идти: страда-й, гуля-й: гляде-й (и и е сливаются в гляди)  и пр. Итак, все спряжение латинское основано единственно на трех вспомогательных: есмь, быть и идти, как славянское, и в том же порядке. Глагол же быть представляется в своей первобытной фор­ме на б, а не на ф. Вкропившись в кристаллизацию других глаголов, он уцелел и сохранился невредим от влияния чуждых стихий и законов местного благозвучия, изменив­ших его в отдельном его существовании (fui из было, по-гречески же πέλω, из быль). Таким-то образом обли­чается чисто славянская основа латыни, и филолог дости­гает путем беспристрастной критики до тех же результа­тов, которые уже были ясными для критики преданий, сказок и исторических свидетельств. Мы видели, что весь южный берег синя моря (Эвксина), то есть страна саков и гунов (Сакастана и Гунастана клинообразных надпи­сей*), и восточный берег моря белого (пелага, славяне и теперь так зовут архипелаг), страна вендов великих; так же как и земля троянская, были населены славянами. Миф о бегстве Энея, соединяющий основание Альбы (Белой) с падением Трои, и предания Рима, связывающие Ромула с Альбою, вполне оправдываются славянскою основою латинского наречия и с своей стороны подтверждают сла­вянство северо-западных жителей Малой Азии, если бы оно еще нуждалось в подтверждении после ликийских надписей. Одна только щепетильная критика и полуневе­жественная ученость могли отвергать сказание об Энее, т.е. троянце, основателе Альбы. Просвещение истинное узнаёт правду древней повести из прямой зависимости Альбы и Рима от поклонения Венере, матери Энея и матери Ромула под именем Ргеи Сильвии (Фрея, Венера Лесная). Другие стихии веры вошли позже, но память о первенстве Венеры перед другими богами сохранилась в слове, выражающем поклонение вообще или обожание (venerari). Эта примета сильнее всех хитростей. Прибавим, что при Ромуле празднуются уже праздники Нептуну, т.е. водяной стихии, и эта черта весьма важна в отношении к религии, как мы уже видели по отношению Лакшми к водяному Вишну и Ванадис к Ниордру. Филология не позволяет уже никаких сомнений и связывает неразрывно Рим и Альбу с славянским Пергамом. Отследив основу слова римского, мы должны заметить, что, по всем веро­ятностям, наречие альбанское, то есть троянское, принад­лежало к западным отраслям славянского языка, по но­совым звукам (columba, venter, ventus и т.д., в восточнос­лавянском: голубь, ветер и пр.). Но смешно бы было воображать, что тридцать веков, протекшие над славянами, что эти века бедствия, страдания и борьбы не изменили все их первобытные общины, всю их тихо человеческую жизнь, и что они не исказили ни одной мысли, ни одного слова, ни одного звука. Наречие латинское представляетмного свидетельств о том, что язык славянский во времена темной древности, когда молодая сила возникающей Эл­лады  еще не разметала высоких стен Трои,  был еще гораздо ближе к древнеиранскому и к священному слову Индустана, чем в наш век, или даже при начале государ­ственной жизни в России и христианства в мире славян­ском. Множество слов, совершенно чуждых эллинскому языку или носящих по крайней мере отпечаток неэллин­ской личности, связыают Рим прямо с первоначальным Ираном, то есть с восточною отраслию иранского племени. Таковы, напр., ansa (ручка, санс. анса), at (но, санс. an); aqua (вода, в других наречиях — ара, санc. аn); ав (от, из санс. ana или ава); vestis (одежда, санс. вастра и другие формы того же слова); anguis (уж, санс. аги); aevus (век, санс. аюс); hie (здесь, санс. ига); urere, супин ustum (жечь, санс. уш); amare (любить, санс. кама); caterva (толпа, санс. коти, великое число); collum (шея, санс. гола); gravis (важ­ный, санс. гурви), scindere (колоть, санс. чгид); talus (пятка, санс. тала, мякоть ноги); tundere (ударять, санс. тунд); dens, род. dentis (зуб, санс. данта  или десана); domare (покорять, санс. дам); durus (трудный и злой, санс. дур); nidus (гнездо, санс. нида); пит (вопросительная частица, санс. ну); pes,  род. pedis (нога, санс. нага); par (равный, подобный, санс. пара, другой); palari (блуждать, санс. пал, ходить); manus (рука, санс. мани); pinguis (жирный, сане. пина, толстый); punts (чистый, санс. пу, очищать); putidus (вонючий, санс. пути, вонь); valens, praevalens (сильный, санс. вала и провала); mactare (убивать в жертвоприноше­ниях, санс. мадья); mens (ум, санс. манас); medulla (мозг, санс. мэдас); geminus (двойной, санс. ямана); juvenis (юный, санс. юван); labi (падать, санс. ламб), vir (муж, санс. вира, герой); irritus (бесплодный, неудачный, санс. вритга, вот­ще); servare (сохранять, санс. сарва, все целое); seandere (всходить, санс. сканд); somnium, sopire (сон, спать, санс. свапна, сон); suavis (сладкий, санс. свaду); sudare (потеть, санс. свид); anser (гусь, санс. ганси); gena (щеки, санс. гану, челюсть); viridis (зеленый, санс. горит) и так далее. Многие из этих слов исчезли совершенно из славянских наречий, но многие еще живут в формах несколько измененных или  перенесены  на другие  предметы  иносказательною прихотью народа. Так, напр., санскритское ком, лат. amare слышно в польском кохам; санскр. уш, от которого ушна (горячий), лат. ustus, служат основанием словам юг, юж-ный; санскр. тала, мякость оконечностей, из которого лат. talus, изменилось в делань, длань, из которого составилась перестановкою букв ладонь (как бакаядина из колдобина или ведмедь из медведь). Таковы   же   отношения   между сан. тунд, лат. tundere и тузить; санс. данта или дасана, лат. dens и десна; санскр. дур и лат. durus и словом дурь; сане, нида, лат. nidus и гнездо; санс. макга, лат. mactare и пахтать (бить, сбивать); санс. мадья, лат. medium и меж, между, перемежек, межень и так далее. Не нужно более распространяться об этом предмете, но прибавим, что латинский язык во многих подробностях показывает нам первобытное состояние славянского и, может быть, только в этом отношении и заслуживает подробного изучения: ибо сам как lingua franca, составленный из неорганического смешения, он не может иметь никакой важности в срав­нительном языкознании. Его место в этой науке стоит ниже литовского и наравне с языком новоперсидским или албанским, т.е. новоэпирским. Все они важны только для определения первобытной семьи, давшей основу новому народу, но не для истории слова человеческого или чело­вечества вообще. Так, напр., может быть, язык Албании докажет колонизацию кельто-иберскую, но не свяжет кельто-иберского слова с первым общечеловеческим. Так пер­сидский язык обличит сильное влияние сирийских семи­тов на иранцев, но, конечно, не откроет высоких тайн мысли, развившейся в речи иранской или семитической. Со временем все эти частные наречия совершенно поте­ряют свое значение, но теперь они (точно так же, как и позднейшие смеси, напр., наречия романские) приносят ту пользу критике, что добросовестные ученые узнают в них всю ничтожность априористических выводов и всю беззаботную свободу произвола, исказившего первоначаль­ный язык. Мы представили любопытные примеры этого произвола в переходе слова земля в немецкое Himmel (небо) и неба в скандинавское Нивелъгейм (ад), но едва ли не всех разительнее переход санскритского (вероятно, об­щеиранского) пуруша (сперва дух, потом муж, мужчина в мифическом значении) в русское слово порось (самец животных вообще, напр., бык — порось, хряк, порось и боров в особенности, от чего поросенок) и, наконец, в латинское слово porcus (свинья). Этот частный случай, поучительный в языкознании, наводит нас невольно на обстоятельство, весьма важное в истории религий. Рим признавал свиней за священных животных по преимуще­ству; Скандинавия и восточная (отчасти также и южная) Германия посвящали их Фрейру или Фрею; северная Си­рия иранская в вепре, убившем кушитского Адониса, изо­бражала своего грозного владыку*, некогда свободного, чистого и духовного, но утратившего духовность и чистоту в кровавых войнах племен и в глупом синкретизме вер; Индустан представлял в виде вепря Вишну в его важней­шем аватаре, когда он спас от бездны вод погибающие миры. Наконец, в областях славянских зимний праздник христиан представляет еще в народных обрядах отзвук старого язычества, и все, от богатого до бедного, разре­шают пост свежиною и дают это имя, общее по своему коренному началу, свиному мясу. Сверх того, в северной части Тамбовской губернии и в прилегающих к ней Ря­занских уездах накануне нового года за ужином домохо­зяин подымает поросенка и просит у него хорошего уро­жая и всяких благ, причем другие члены семьи поют: Ай Василь! Не нужно нам уже повторять доказательства о северном происхождении человекообразного поклонения Вишну,  которого все мифы и характер носят на себе признаки ванской его родины; не нужно напоминать, что Фрей есть важнейший представитель ванского религиоз­ного мира в Скандинавии и потому является только в славянской части  Германии*. Легко понять, как слово священное, выражающее идею мужского начала в вечно мудрствующем  Индустане,   было употреблено  бытовым умом славянским для выражения мужского пола в живо­тных  и особенно в породе,  посвященной  их великому божеству. Таким образом Прий с своим вепрем и Прия со своею голубицею перешли под разными именами (Вы­шняго, Яраго, Венеры, Ванадис  и пр.) от славянского центра ко всем окружным племенам, никогда не теряя вполне своего славянского первобытного типа. Быть мо­жет, и это вероятно, народы, враждебные этому восточно-иранскому началу оказывали особенную ненависть к жи­вотному, признанному за священное племенем славян­ским, и оттого кушиты посвящали его губительному Ти-фону**, и среднеазийцы изображали в нем злого владыку подземного царства. Закон Моисеев, чистейший и един­ственно чистый остаток древнего иранства, разделяет эту вражду***, но, хотя проявление сходно, причина могла быть совершенно противоположна, и в высокой мысли духовно просвещенного пророка лежало столько же нена­висти к человекообразию северному, искажению веры пер­вобытной, столько и к кушитству, ее исконному врагу. Это только догадка; но как бы то ни было, очевидна прямая зависимость Фрея, с одной стороны, и Вишну — с другой, от славянского влияния. Западная Германия, свободная или почти свободная от примеси (кроме Рейнского устья и Бельгийского поморья) не знала, по словам Тацита, поклонения богиням, а отделять Фрея от Фреи было бы совершенною нелепостью. В мире же религии скандинав­ской Фрей является как пришелец из Ванской стороны, с берегов славянского Дона, а по словам ранних летописцев, как царь земли восточной, Фрей, Фрея, Ниорд — бесспор­ные ваны, и круг их пополняется поэтическим лицом Гораги и темным, но весьма характеристическим мифом о Квасире. Кубок Браги, так же как и кровь Квасира — вдохновение певцов; вепрь Фрейра — пища героев. Все эти мифы носят на себе отпечаток мирного и гостеприимного быта и резко отделяются от религии Аза-Тора и древнего темного Одина. Русскому человеку не нужно объяснять смысл слов брага и квас, в которых содержится понятие о броженом, квашеном, хмельном напитке вообще. В Фрее и Браги видим мы те же лица, которые нам являлись на эллинском Олимпе под именем Аполлона и Ареса, лица, тождественные в своем начале и разделенные только не­вежеством позднейших поколений, для которых прозвища сделались собственными именами. Критический разбор наречий скандинавского и восточногерманского представ­ляет выводы, совершенно согласные с теми, которые уже даны нам критикою религий и преданий. На берегах Гангеса мы уже отделили человекообразного (несмотря на избыток рук) Вишну от многозначительных и первона­чальных Брахмы и Шивы, вмещавших в себе полноту древнего иранства с его религиею творящей свободы (т.е. воли) и первобытного кушитства с его поклонением не­обходимости органически производящей. Прибавим еще, что от этого средняя система, плод примиряющего утом­ления, система эманации, сильно связана с вишнуизмом и гораздо более принадлежит ему, чем брахманизму и шиваизму. Мы уже видели явное происхождение Вишну из стран северо-восточных; мы знаем, что несколько раз Индустан, крепко огражденный с северной стороны ледя­ным оплотом Зимавата (Гиммалаи), был завоеван при­шельцами с северо-востока, и именно из той стороны, где жили древние азы-ваны. Быть может, в самом имени Бактрии или Вактрии находится подтверждение всех дру­гих выводов и доказательство ее славянского населения. Общее мнение, которого нельзя решительно отвергать, признает в слове Бактрия или Вактрия персидское слово бахтер, т. е. Восток. Не должно, однако же, забывать, что санскритский и, вероятно, древнеиранский язык имел сло­во вактри (говорящий), от глагола вач (вещать), и что весьма позволительно подозревать (при других доводах) в имени области простой перевод или другую форму слова славяне, так же как и в Ретии (от слова речь). Еще недавно открылось Европе неисчерпаемое богатство брахманской словесности; изыскания филологов до сих пор ограничены недостаточным знанием санскритского языка и неопреде­ленностью эпох, к которым принадлежат его памятники. Ошибки ученых понятны, извинительны их излишние восторги, их невольные предубеждения и детское доверие к изумительным трудам индийских грамматиков и лек­сикографов. Вскоре наступит лучшая и просвещеннейшая эра. Многое, что теперь кажется коренным и родовым богатством брахманского наречия, будет признано за при­нятое и благоприобретенное; но уже теперь можно легко указать на многие формы, утраченные в Индии и сохра­ненные в славянских наречиях (напр., предлог за, обра­тившийся в префикс и нисколько не сходный по своему началу с предлогом со или префиксом са), и на многие слова, которые прямо перенесены из речи славянской в слово брахманов. Таковы имена богов и народов, о кото­рых мы уже говорили (Вишну, Кувера, Катара), таковы же, вероятно, слова: ударка (будущий, от корня бгу, быть, в его славянской форме будущего буду), каруна (горе, от корня кара или горе, выводное горюю, горюн), сарае (озеро, стоячая вода, нелепо выводимое из корня сри — ходить и явно перешедшее из слова озеро от корня зреть и предлога о), дьяс (в слове садьяс, сейчас, от слова час, которого корень глагол чаю, как momentum от глагола meminisci, то есть mnisci), дам (покорять, от глагола ям сл<ав.> имать и утраченного  префикса до,  русское донимать), снуша (сноха, от корня суну, сл<ав.> сын в славянской форме женского окончания) и другие. Сюда же, кажется, принад­лежат и  слова сваря  (твердь,  небо)  и сада  (всегда, в котором ясно обличается суффикс — слав. предлог до, как в латинском quando и в славянском тогда, когда, до того, до кого, до всего и пр.). По всей вероятности, филологи­ческие исследования, добросовестные, беспристрастные и просвещенные, вполне подтвердят выводы, основанные на других данных; ибо брахманская святыня слова, как бы ни была она крепка в своем внутреннем богатстве и как бы ни ограждалась от всякого внешнего влияния, должна была во многом уступить влиянию своих северных брать­ев. Вишнуизм, религия слова и поэзии, мог и должен был найти в брахманизме, религии мысли, то сочувствие и тот дружеский прием, в которых брахман отказывал грубо вещественному и вещественно-художественному шиваиз­му. Таким образом, посредством сличения многих свиде­тельств, чужих показаний, древних обычаев, уцелевших памятников письменности и еще более живых памятников слова, определилось пространство славянской области и славянского влияния. От устья Венедской Луары (Лигера, Леха) до истоков Инда и Ганга было их просторное жи­тельство. От гор Норвегии до берегов Нербудды и Мага-надди, от Рейна до залива Коринфского отзывалось вли­яние их мирно человеческой жизни, их детски сказочного воображения и их простого, бытового разума. Мрак древ­ности и полумрак поэзии, которыми окружались падаю­щая Троя и восстающий Рим, уступают место историче­скому свету, и великие города, слава древнего мира, получают великих основателей. Восточная отрасль иранского племени разделилась, как уже сказано, на две ветви, на брахманов и славян. В наше время, когда люди сохраняют имена, данные их безответному детству, и народы носят бессмысленные прозвища,  переданные  от  поколения  к поколению, несмотря на совершенное изменение жизни и языка, собственное имя вообще уже ничего не значит. Не так было в глубокой древности, точно так же как и в народах, живущих до сих пор в безыскусственной дикости. Там прозвище и имя действительно определяют характер лиц и определяли характер народа. Человек, избирающий свое имя, соглашает его с тем качеством, которым он отличается, а по естественному самолюбию ему кажется, что то качество, которым он отличается, есть лучшее и высшее из качеств человеческих. Он или действительно обладает им, или имеет притязание на него; но во всяком случае в его имени  найдется  его идеал человеческого совершенства. Меды* называют себя от корня мад (мада — буйный богатырь). Германцы от гер и ман (воин). Франки от франк (свободный); ибо, вырвавшись из-под римского ига, ничего не казалось им прекраснее их новой свободы. Имя венедов, ванадов, вендов, вана (искаженное греками в генеты по закону перехода б или в в придыхание), которое так ясно определяет землю славянскую во всем ее пространстве, принадлежит к неразрешимым загадкам. Мнение, будто бы оно не принадлежало собственно пле­мени славянскому, но было дано ему германскими его соседями, по явной нелепости, не заслуживает опровер­жения. Пусть оно покуда остается для утешения отсталой полу-учености! В форме венд отзывается корень вено (про­дажа), из которого латинское vendere, venum-dare (прода­вать), санскр. ванидж (торговец) и, может быть, славян­ское мена. Венды было бы собственно купцы, но такое толкование едва ли согласно с их постоянным прозвищем великих (та—китайских летописцев, лага — санскрит., лики, великие —у греков и римлян, вилъци — у германцев, васци, вящие —у саксона или велетабы, величавые). Сверх   то­го, трудно, чтобы это обширное племя  называло себя купцами в землях, еще не посещенных человеческою но­гою до вендского расселения. Итак, мы должны совершен­но отвергнуть эту этимологию, несмотря на торговый дух славян. Другой, более вероятный, корень можно бы найти в слове ван или вен, которое в наречиях скандинавском, кельтском и латинском содержит в себе смысл милого или прекрасного и напоминает характеристику вендской богини Прии. Но и в этом толковании мало вероятного; во-первых, потому, что имена Ванадис (Фрея Северная), Вендис (Диана Фракийская), Венера и другие не происходят от корня ван или вен, но от имени народа; это ясно уже из прямой зависимости всех этих богинь от области славянской и от славянского влияния; во-вторых, потому, что корень ваня в смысле милого не сохранился, кажется, нигде в чисто славянских наречиях. Вспомним, что венды лужицкие, вудины геродотовские, венды византийских ис­ториков, славянские пэоны, венеты галльские и другие были столько же знакомы с водою, как и с землею, что земля, пограничная Вендии Галльской и населенная, как мы видели, издревле славянами, называется у римлян Аквитания (водная земля) и в особенности, что Прия-Ве-нера получила свое начало от волны морской, что Прия-Лакшми — подруга морского Вишну (Вишну Нараяна), что Прия-Ванадис — дочь морского Ниорда, что Прия-Семирамида —дочь морской Деркето, что славяне, по свиде­тельству византийцев, особенно поклонялись водам, и что одно только чисто мифологическое лицо, сохраненное в песнях славянских христиан, есть чудо морское (бог мо­ря),—и мы должны признать, что вероятнейшая этимо­логия слова венд или вудин есть вода (иначе вуда или венда). Рассматривая славян как великую отрасль едино-божников и духопоклонников, иранцев, мы легко можем уже понять, что вода и огонь были собственно приняты первыми просвещенными предками иранского племени за великие символы великого духа, и что при разделении семей особенное направление мысли избрало у западно-иранцев огонь, а у славян воду за преимущественное изо­бражение божества.

Наконец, с падением религиозных понятий и с огру­бением человечества, символ мало-помалу заступил место творческого духа, и племя приняло имя от обоготворенной стихии. При этом, однако же, не должно забывать, что поклонение иранскому божеству, под каким бы то ни было видимым знаком, никогда не теряло своей всеобщности и что тот же Ниорд, или Нептун, или Океан, который по преимуществу был владыкою морей, обитал в небесах, как Перун громовержец (Диос) и обтекал землю под именем Белена или Белена (Гелиос и Аполлон). Другое прозвище племени (славяне), которое является уже в позднейшее время, но которое можно угадать в имени Ретин и Бак-трии, еще замечательнее. Венелин, приписывавший его одним словакам*, и прав и не прав. Оно принадлежало, может быть, одним словакам, как имя венд одним вендам прибалтийским и адриатическим, но это значит только то, что, кроме общих племенных прозвищ, такая-то или такая-то семья не имела собственного, частного прозвища. Отдельные семьи по большей части имели еще каждая свое собственное имя (русь или чех, или серб), но сверх того они все соединились издревле под общим именем венд и отзывались издревле на общее название славянин. Про это знают все старые летописцы славянские, про это помнят все современные славянские братья. Глагол слыть, существительное слово — вот корни названия славянин. Мы уже сказали, что в старину всякий народ заключал в свое имя свой идеал человеческого совершенства. Восточ-ноиранское племя разделилось на две отрасли: одно по имени божественного духа, радующегося бытию (бгъ и рама), приняло прозвище бхраман (по искажению брах­ман), т.е. людей духовных; другие от высшего изображения понятия, от единственного орудия мирной общительности, слова, приняло прозвище людей говорящих, то есть мир­ных, общительных, выражающих смышленым словом не­вещественное сокровище мысли. Оно назвало свои пра­вительственные или судные собрания вече (от чего поль­ское вициния) или речь (от чего римское pec-публика): оно назвало себя народом славянским. Такова основа его ис­тории, таков дух, в нем тайно живущий, такова разгадка его братства с Индустаном с неприкосновенности его словесного достояния. Бесполезно было бы отыскивать родословную семейных названий лех или сака, или гета и других. Но вникнув в общность славянского мира, при­няв в полное сознание дух всего племени, критик для исторического синтезиса должен обратить внимание на частные прозвища, чтобы понять жизнь и судьбу отдель­ных народов. Таким образом из сличения местных назва­ний Русь, Россия и Пруссия в землях славянских, из свода слов иорнандовых о роках (росах) и новего*, из предания о гибели грозного готфа Иёрманрика** от людей росских, из свидетельства о том, что первая ссора гуннов с готфами была за угнетенных славян, наконец, из призвания в Новгород варягов-руси, выходит явное заключение, что Русь была искони славянская, что она составляла ветвь ванов, завоевавших (вместе с алан-азами) Скандинавию, и что часть этих смелых выходцев возвратилась на свою восточную родину после 9-тивекового владычества над Швециею и после того, как сражение при Бравалле осво­бодило Скандинавию от господства Гардарика (тепереш­ней России), ибо войско Сигура Ринга состояло из шведов, между тем как войско Гаральда Гильдетанда (собственно датчанина) состояло по большей части из славян, и самая Дания, как известно, долго еще была даиницею славян­ского поморья. Точно так же вся загадочность гуннов или уннов исчезает при исследовании несколько беспристраст­ном. В наш век уже смешно бы было еще доказывать, что между нами и Гионгну летописей китайских совершенно ничего общего нет. Давно бы было пора догадаться, что этот поток, так гибельно нахлынувший на область гер­манскую и опустошивший часть римского мира, не мог отхлынуть без следов и без народных осадков, которые бы свидетельствовали о самом составе гуннского народа. Между тем, как ни искали, как ни трудились, ни следов, ни осадков никто не находил и с горя решились принять булгар за остаток гуннов и признать булгар, назло здра­вому смыслу, турками, основываясь на самовольном по­ложении, что «и гунны-де были турки». До сих пор еще большая часть ученых вертятся в этом жалком круге, заколдованном полу-ученостью и страстью к априористи­ческим выводам. Еще недавно ученый германец, объясняя беспримерное и беспримерно скорое перерождение булга-ров-турок в теперешних булгаров-славян, объяснил всю тайну следующими положениями: булгары получили хри­стианство от славян и, следовательно, славянский язык должен был вытеснить настоящий булгаро-турецкий язык. Объяснение стоит самой системы. Ни в одной земле, даже на западе Европы, несмотря на монополию святости, присвоенную латинским языком, народный язык не по­гибал от введения христианства. А если бы ученый знал что-нибудь про церковь восточную, просветившую булгар, он знал бы и то, что она благословляет всякое слово человеческое на прославление имени Божьего; следова­тельно, проповедники не могли иначе проповедовать, как на языке народном, а где же писания или молитвы на турецком языке? Нет сомнения, что малая часть южных славян уже была христианами прежде крещения Болгарии; но большая часть еще не слыхала проповеди Евангельской, и трудно предполагать такое горячее старание славянских христиан об обращении иноземцев, тогда как вся их братия была еще во мраке идолопоклонства. Вообще дух прозелитства и миссий не похож на общий характер славянский, а предоставление такой великой славы про­поведникам славянским еще менее похоже на характер ревностных византийцев, ближайших соседей земли бол­гарской. Наконец, немецкий ученый, если бы Германия вообще не отвыкла от наблюдений простых, чисто чело­веческих, знал бы и про железную личность племени турецкого, которое менее всякого другого способно изме­ниться и едва ли может переродиться в каком бы то ни было случае. Единственное и весьма легкое разрушение всех этих затруднений состоит в том, что болгары были искони тем, что теперь, именно славянами. Но тогда где же остатки гуннов? Первый в новое время (ибо я не говорю о польских летописцах, давно признавших Аттилу за царя Вендского) Венелин догадался, что болгары дей­ствительно остаток гуннов и что гунны были такие же славяне, как и болгары. Беспристрастные читатели могли бы убедиться его доводами (напр., словами страва, камос, то есть кмас, квас, деланный из хлебных зерен, и обычаями чисто славянскими), но бесстрастие и свобода от пред­убеждений редки еще в наше время, и сверх того Венелин упустил из виду многие обстоятельства, подтверждающие его догадку. Скажем вкратце, что имя унов почти везде сопровождает поселения славянские под формами хаонов в горных странах полуденной Европы, унелов на устьях Луары, хуна и хунаб в собственно русской славянщине и унао в их азиатской родине за Каспием; что первая война гуннов с готфами началась в виде мщения за угнетенных славян, что древние гробницы в землях славянских, под­павших германской власти (именно в северной и юго-за­падной Германии) называют гуннскими, между тем как подобных гробниц нет в землях кельтских (северной Фран­ции и Англии); что славянский город Юлин, иначе Иом-сбург, называется Гуненбург*; что исполины и богатыри в мифах Скандинавии называются антас или гунн (не в дурном смысле, как в слове турс  или иотун, ибо Зигфрид называется гунн, рожденный в гуннской земле**; что песнь Нибелунгов представляет грозного Аттилу как доброго хлебосола, а не как зверя, вырвавшегося из Турецких пустынь, что летописцы средних веков часто гуннов сое­диняют со славянами и иногда даже называют славянами (между прочим Саксо и польские летописцы); что греки при появлении славян приписывают им многие качества гуннов, с оговоркою, что они именно получили их от гуннов (хотя по справедливости должно заметить, что гуннов иногда смешивали и с чуждыми аварами, так же как и с позднейшими венграми); что победы Аттилы наиболее объясняются тем, что, подвигаясь на запад как мститель за угнетенных славян, он на юге и на севере находил сильных союзников в уцелевших еще славянских народах, что войны его гораздо более были обращены против германцев, чем против римлян, несмотря на бед­ность воинственной Германии и на соблазн византийского и римского богатства, следственно, были войнами мще­ния, а не корысти; что германцы и их предания знают землю гуннскую как землю городов и даже описывают ее как один колоссальный город (Хунаб на берегу Волги, вероятно, позднейшая столица великих болгар); что при­волжские торговые города в руках турок были не их созданием (ибо турок не мог быть градостроителем), но созданием прежних жителей, коренных булгар, и что тут же была земля гуннская; что булгар придунайских точно так же мало можно считать финнами, как и турками, ибо финское племя в своей личной особенности так же малоспособно перерождаться, как и турецкое, что об войне гуннов с каким-нибудь славянским племенем нет ника­кого помина, а везде видны дружба и союз, что Россия у древних скандинавов называется всегда Гардарики, а весь­ма часто и Гунния (Гуннаяанд), между тем как мимолетное завоевание Аттилы или временный набег гуннов не мог бы дать этого имени северной России и утвердить его навсегда; что описание белых гуннов явно представляет племя иранское и что в их Кавказском гнезде до сих пор поются песни о богатырях антах и о древнейших незаб­венных венедах, оставивших имя свое малому округу Ванадиг за Кубанью на берегах Ухмары (вероятно, из соединения слова ван и адиге); и, наконец, что гунн по закону придыхания, заменяющего умягченную гласную, представляет чисто славянскую форму юн. После стольких и столь разительных доказательств мы не видим никакой разумной возможности сомневаться в славянстве гуннов и приписываем сомнения, существующие до сих пор, только предрассудку, основанному на слепой вере в системы прежних ученых и особенно слишком ограниченному по­нятию о мировом значении славянского племени, бес­спорно, даже в наши дни самой величественной отрасли древнеиранского корня и едва ли не самой многочислен­ной изо всех семей человеческих. Такова она теперь, не­смотря на гибель всех своих западных ветвей. Что же была она в ранние века исторической жизни? Узнав племя, к которому принадлежали гунны, мы можем определить даже то отделение его, с которым они имели наибольшее сродство. Древнейший памятник, упоминающий о гун­нском имени, клинообразная надпись в Персии, относит­ся, кажется, к пятому веку до Р.Х. О хаонах и унелах знаем мы также прежде Р.Х., но они не представляют достаточных данных для разрешения нашего вопроса. По­сле Р.Х. о гуннах (уна-о) упоминают китайские летописцы как о племени, разделяющем страны ванские за Каспием от области азов. Почти в то же время гунны являются на Волге и около Кавказа. За Каспием они прилегают к народу да-гиа (даки, иначе саки) и составляют отрасль его. На Волге место их в позднейшее время занимают булгары и волгары (иначе белиры). Мы уже показали, что хотя наслоение было явно турецкое или финно-турецкое, но подпочва народа была чисто славянская. Эта подпочва, этот покоренный народ у аравитян называется саклабами*. Предположение, что аравийские писатели исказили имя славян и сделали из него саклаб для удовлетворения законам своего благозвучия, кажется весьма вероятным. Но нелегко будет ученым ориенталистам доказать, что аравитянам   непременно   нужно  было   включить,   кроме гласной, еще букву к между с и л  и чтобы им было труднее произнести салаб, чем саклаб. По всем вероятностям, в имени саклабов осталось еще предание о прежнем семей­ном имени саков, и таким образом гунны опять сводятся с ними. Известно весьма покорение северной Индии или по крайней мере ее Пятиречия индо-бактрийскими царя­ми. История всего этого царства и время его совершенного падения довольно темны; но как бы то ни было, имя саков преобладает в этой исторической эпохе в странах прииндусских, а Козмас явно и определительно говорит, что северо-восточная Индия завоевана гуннами. Опять соеди­нение саков с именем гуннов. Свидетельство Козмаса вполне подтверждается Бгават-Пураною, по которой на северо-востоке Индустана живут уны и андгры. Наконец, клинообразные надписи, говоря о южном береге Евксина, называют его то Сакастана, то Гунастана. После стольких показаний, взятых из совершенно различных источников, и после указания столь древнего и несомненного мы можем смело утвердиить, во-первых, что гунны были сла­вяне, во-вторых, что они были одно и то же с саками и даками и что они составляли часть этой славянской об­щины. Отношение же гуннов к общности славянского племени определяется простым наблюдением над харак­тером всего славянского мира. Всякий воинственный на­род вечно готов к нападению и отпору. Едва пройдет слух о неприятеле близком или далеком, кочевой среднеазиец уже несется на своем степном коне к сражению и добыче. Вся Эллада становится в строй, чтобы защитить свою свободу или завоевать враждебную область. Готф, арави­тянин и мадьяр даже в мирное время не разлучаются с своими бранными доспехами. Кликни труба военная, и вся Франция будет на Рейне. Прежде учреждения войск постоянных и усовершенствования оружий для истребле­ния рода человеческого звероловы и пастухи или племена, жадные к славе военной, совсем не знали мира. Вся их жизнь была ожиданием сражения, все их помыслы были в борьбе и крови. Таков был древний эллин, таков турок, таков германец, таков кельт, после соединения с кимврским племенем. Не таков был мирный хлебопашец и общежительный градостроитель-славянин. Война была противна его человеческим склонностям. Рука его охотнее бралась за соху, чем за меч. Вечно угнетенный дикими соседями, вечно сражаясь для сохранения жизни и неза­висимости, он никогда не мог полюбить ни кровопроли­тия, ни тревоги военной, ни даже славы победы. Напор иноземцев вызывал его на поле бранное, но душа его была всегда дома, в кругу семьи, в мирном быте своих мелких общин. Оттого у славян составилась дружина; оттого-то земля славянская окаймилась казачеством, древними Украйнами. Все буйные страсти, все удальцы, которым ве­селее было биться с иноплеменниками или пенить моря на разбойничьих кораблях, чем заключать свою буйную силу в оковы гражданского закона, селились на границе, на приморье или на устье больших рек. Эта черта при­надлежит славянам, и именно одним только славянам. Вендский Юлин (Иомсбург) и Днепровская Сечь, Украйна Литовская, Украйна Татарская, Украйна Финская на севе­ре, Украйна Итальянская и Германская в Австрии, Укры, Украйна в поморье Вендском*, уны, охраняющие та-ванов от воинственных азов; уны, защищавшие Приволжье от восточных турок, вся эта пограничная стража смелых поселенцев, отстаивавших свою мирную братью от немир­ных соседей, все эти явления славянщины, до сих пор непонятные иноземцами, свидетельствуют о том, как не­охотно человек, признавший общительное слово лучшим своим достоянием, вступал в битву с своими человече­скими братьями. Когда наступала гроза и силы городовой дружины или народной Украйны, или вольного, однопле­менного казачества были недостаточны, тогда город или община, или племя нанимали защитников иноземных. Так поступала Троя, так Рим, ибо первоначальная плебс была сборищем всех народов, так Юлин, так Новгород. Впрочем, что-то похожее на славянское казачество можно предположить в гезатах кельтских**, но, во всяком случае, эта черта не общая в Галлии. Охранная стража удальцов, расселенных по границам областей славянских, была пер­воначально составлена из стихий народных; но удальцы, посвятившие себя боевой жизни, исключали себя из об­щего мирного быта и становились в какой-то противопо­ложности с самой родиной, которую охраняли. Они были необходимы, но не любимы и не уважаемы. Идеал сла­вянина был не витязь бездомный и неугомонный, слуга собственной силы и собственной воли, а сила покорная и кроткая, сила служебная, проявленная в разумной защите беззащитной слабости против беззаконного своеволия. От старой нашей поэзии дошли до нас только слабые отго­лоски, но даже в этих бедных отрывках величественное лицо Ильи Муромца представляет тип более человеческий и более совершенный, чем все герои других народных поэзии от Ахилла до наших времен. Илья Муромец от­части напоминает Рустама Персидского, но с большею нравственною возвышениостию, и хотя нельзя не заметить сильного влияния христианского духа в создании нашего народного героя, но нельзя также и не узнать в нем облагорожение типа, уже существовавшего в мысли на­родной  еще до христианства. Пограничные удальцы в

своей бурной жизни и беспрестанной схватке с соседями-дикарями принимали от них много обычаев, совершенно чуждых славянскому быту. Соблазн своеволия искажал внутренний, естественный родовой лад их характера. Так, например, весьма часто казак южной России отличается пороками или добродеятелями, которых нельзя заметить в чисто славянских семьях. За примесью обычаев следует примесь племен. Резкая противоположность духовного на­правления исчезает. Дружина принимает в себя охотно иноземца, приняв уже наперед отчасти иноземные нравы. Линейные, уральские и сибирские казаки, по своему ли­цевому очерку, принадлежат столько же народам кавказ­ским или сибирским, сколько России. Поэтому, приняв в соображение действие страха и ненависти в Аммиане или Иорнанде, вспомнив французские описания наших казаков в великую эпоху народной борьбы и народного торжества (1812-1814 годы) и отстранив все преувеличе­ния, мы приходим к тому выводу, что гунны (юнаки или унаки — молодцы или унии — добрые, избранные, как унь-ший, лучший) — восточное казачество славянского мира, приняли уже в себя многие финно-турецкие стихии преж­де вторжения своего в германские области. Впрочем, ес­ли б западные писатели не оставили нам свидетельства о среднеазийской физиономии многих гуннов и самого Аттилы, показание китайских летописцев заставило бы нас уже предполагать влияние восточного племени на славян приволжских. В этих показаниях ясно и определительно сказано, что внутреннее несогласие в племени та-ванов (т.е. ванов великих) доставило дикарям ту-хо-ло и као-дзе великую власть и силу над ними. Нет сомнения, что самое Приволжье не было искони землею славянскою, что собственно мирное их расселение шло по северному берегу Каспия и по предгорию Кавказа до земель при­донских, откуда оно расширилось на запад, на юг и на север. Приволжье было спорною стороною, и все имена урочищ свидетельствуют о первожительстве неславянского племени, но нет сомнения и в том, что после долгой борьбы с иранскими сарматами и с северными финно-турками, вся область русская до Урала осталась в руках славян-гуннов, иначе саков, последних выходцев из бакт-рийской родины. Мы уже объяснили причину, по которой гунны представляют поверхностному критику физионо­мию не совсем славянскую, точно так же легко понять, отчего явилось несколько финно-турецких обычаев, имен и названий должностей у болгар придунайских, т.е. тех же гуннов в позднейшем переселении, и отчего, наконец, Нестор, шестью веками позже Аммиана, не хотел и не мог признавать своих братий в искаженных, смешанныхи порабощенных гуннах (иначе саках или саклабах) при­волжских.  Огромность  славянского  мира  должна  была представить множество разнообразных явлений, но, бес­спорно, самое общее, самое важное и самое сбивчивое для исторической критики есть казачество или украинство, а между тем мы видели, что это явление буйных военных племен было и есть до сих пор последствие чисто чело­веческого и земледельческого быта славянского. Оно было и могло быть у одниих славян, но оно не было и не могло быть ничем иным, как противодействием внешнему на­силию дикарей или последствием междоусобиц, когда пер­вобытный тип племени исказился в невольных и вековых борьбах. Таким образом, исключение из общих законов объясняется только ясным сознанием самых законов. Ди­кое и чисто бессемейное казачество и полукочевой харак­тер гуннов, так же как и теперешней Черногории, истекают из самого быта мирных и строго семейных славян. К этому, вероятно, привязываются и рассказы о воинствен­ных женах (амазонках), которые по всем преданиям от­носятся к славянской области, к берегам священной ре­ки — Дона и к поклонению северной Венере (Прие-Диане). Но все явления, вызванные неволею и противодейст­вием чуждым стихиям, находятся в прямой противопо­ложности с  внутреннею  и  естественною деятельностью славянского племени. Не так развивалось оно, когда было предоставлено собственной воле и внушениям собствен­ного духа. Тогда оно тихо и мирно расселялось по лицу земли, распахивая  пустыню и леса, оживляя городами течение судоходных рек и  покрывая  кораблями  волны морей — Черного, где новорождающаяся морская сила Эл­лады (Арго) бежала перед их многочисленными парусами, Ядранского (Гадриатского, от санскр. слова адара — бас­сейн или от южнославянского ядро — парус), где весело гуляли  издревле  суда   иллирийские;  Средиземного,  где торговали разены и лигурийцы, Атлантического и Север­ного, где венеты удивляли римлян смелыми громадами своих океанических кораблей, и Балтики, где долго (по словам Саксона в жизни  Фрото)  скандинавы не смели даже подумать  бороться  с  морскими  силами  славян*. Побежденное или торжествующее, это племя действовало благодетельно  на жизнь  европейских  народов, умягчая нравы галлов в Аквитании и в южной Франции, давая саксам направление истинно человеческое, усовершенствуя невежественное земледелие германцев до XVI века после Р.Х., бросая на юг торговые колонии, из которых главная (Троя) была матерью всемирного Рима, пробуждая в Эл­ладе зародыши словесного просвещения и особенно про­тиводействуя свирепости других племен распространением кроткого и чистого богопочитания, ибо таково было по­клонение Фрейру и Браги в Скандинавии и восточной Германии и служение Аполлону, которого святыня (Дель-фы) была воздвигнута гиперборейцами у подножия горы Великой (Геликон* по закону перехода в в придыхание). Таковы были искони славяне, древние просветители Ев­ропы, долгие страдальцы чужеплеменного своеволия, брах­маны Запада, но брахманы не мудрствовавшие, а бытовые, не сплотившиеся нигде в жреческую касту, не образовав­шие нигде сильного государства, но хранившие в форме мелких общин или больших семей предания и обычаи человеческие, принесенные ими из своей иранской колы­бели. Осужденные на тысячелетние страдания, вознаграж­денные поздним величием, они могли бы роптать на свою трагическую судьбу, если бы на них не лежала вина человекообразной веры и искажения высокой духовности иранской, исчезнувшей перед сказочными вымыслами и житейским направлением славянского ума.

Поняв всю важность многочисленных племен и назна­чив их языкам первое место в филологии, в которой до сих пор обращают излишнее внимание на мелкие наречия, мы должны заметить, что племя и государство не имеют одинаких законов. Трехсотмиллионный Китай составлен из народов, не понимающих друг друга и только слегка связанных общим ученым наречием и общею системою иероглифических письмен, независимых от звукового вы­ражения мысли. Прибавим еще, что те же самые причины, по которым баски и литовцы стоят в отношении истори­ческой важности их языков ниже германцев или брахма­нов, назначают второстепенное место народу, который по своему значению во многих отношениях далеко превос­ходит все другие народы мира. Нет сомнения, что древ­нейшие памятники письменности, по крайней мере пись­менности исторической, принадлежат евреям. У них све­тится первая путеводительная звезда для всех разысканий о ранней судьбе человечества, у них, и у них одних, сохранилась неизменность языка**, веры и преданий; но мы не имеем никакого права возводить эту неизменность языка далее великого законодателя израильтян***. До него они были подчинены общим законам, уничтожаю­щим чистоту мелких наречий, и нет никакой причины предполагать, чтобы слово еврейское сохранилось свобод­ным от чуждого влияния. Скажем более: нет никакой причины называть язык еврейский по имени их родона­чальника Гевера****. Одинокий переселенец в землю чу­жую, передал им Авраам своим потомкам язык своих предков? Потомки сохранили ли это словесное наследство? Весьма сомнительно. Ясно только то, что еврейское наречие входит в разряд всех аравийских и семитических языков и что все они находятся в заметной зависимости от иранских корней. Собственную же важность еврейского только тогда можно будет признать, когда ученые докажут, что оно действительно еврейское.

Важность наречия в смысле историческом находится в прямом отношении к многочисленности племени, ко­торому оно принадлежит. Многочисленность эта и великое расселение суть бесспорные признаки древности и непри­косновенности языка, если он действительно язык народ­ный, как немецкий, а не искусственный, как французский, латинский или ученый китайский. Чем общительнее пле­мя, тем сохраннее наречие, и чем более видим неприкос­новенности в наречии, тем решительнее можем судить об общительности народной.

С другой стороны, только тот народ способен совер­шенно переродиться и забыть свое наречие, который спо­собен был его сохранить неизменно в продолжении мно­гих веков. Эти противоположные явления истекают из одного и того же источника, из духа общения с другими.