Обзор языков представляет вывод, пополняющий все данные для воссоздания доисторической жизни человече­ства. Время беспристрастного и просвещенного языкозна­ния наступило. Языки семитические связываются корня­ми своими с Ираном, переходят далее в область Аравий­скую, соединяющую Азию с Африкою посредством наре­чий гэдз и амгара. Далее, еще более одичавшие, искаженные и скудные бесчисленные наречия черного племени представ­ляют грустную картину мысленного и словесного падения, хотя у некоторых семей, и, кажется, более всех у иолофов, слышны еще отзвуки первобытного языка, явно независи­мые от влияния Корана и аравийского просвещения. На всем огромном пространстве Африки, исключая ее северную приморскую часть, нельзя найти ни одного могучего наре­чия, которое бы имело право на великое значение в фило­логии. Все мелкие наречия представляют более или менее между собою какие-нибудь общие черты и родовые призна­ки, но нет ни точек опоры для воссоздания целого перво­бытного, ни данных для определения степеней, на которых остановились древние развития или с которых начались частные падения. Так и должно быть. Песчаные пустыни, охватывающие редкие острова вечно зеленеющих пальм, роскошная природа, не вызывающая к борьбе, зной солнца и зной неукротимых вещественных страстей, отсутствие общежития и человеческой любви, более же всего религия Кушита, положившая необходимость, рабство и видимую природу с ее органическою полярностью в основу всего сущего, вот те начала и те условия, под которыми черный житель Африки утратил все свои человеческие достоинства и лесной кафр упал почти на один уровень с четверорукими. Как мы уже сказали, Африка не представляет великих, единоглагольных семей, но все ее мелкие наречия связыва­ются между собою неправильною сетью частных и отдель­ных сходств, носящих на себе признаки прихотливого слу­чая, но разрешающихся в темном отзвуке языков, употреб­ляемых полубелым населением Нильской долины и прибе­режья Черного моря. Северо-восточная же часть ее входит в арамейскую и южноазийскую систему, а великолепный остров, лежащий у ее восточных берегов, связывает ее с бесконечным миром островов, перекинутых Азиею через экватор и тропики.

На север и северо-восток от области иранской можно проследить разветвление иранских корней гораздо далее, чем на юго-запад. Новейшие исследования показали связьсанскритского языка и ученого китайского. Нет сомнения, что распространение буддаизма и несториянства в Средней Азии и могло и должно было иметь сильное влияние на Китай. Известно даже существование полусанскритского наречия, на котором были писаны священные книги буд-даистов во время шакья-мунистской проповеди* в Китае, но сходство корней, очевидно, независимо от этил позд­нейших примесей, ибо древние творения Конфу-дзеу, Лао-тзеу и Минг-тзеу представляют то же самое явление. Внимательное и добросовестное изучение великой держа­вы восточной, колоссального здания, основанного силами юного человечества, приведет, вероятно, к тому выводу, что Китай во многих отношениях ближе к Западу, чем горные страны, отделяющие его от Ирана. Многие преда­ния и данные ручаются за этот вывод и, как мы уже сказали, ранние мифы о древнейших царях, о божествен­ных Яо, Хун и Ю содержат в себе имена богов, которым поклонялись семиты, халдеи и финны. Массы народов единоглагольных в северной, средней и восточной Азии превосходят все прочие, исключая иранское племя. Десят­ки миллионов людей, земледельческих или воинственных, кочевых или оседлых, говорят наречиями, выросшими из одного и того же корня, от берегов Ботнийского залива до устьев Анадыра и до ледяных прибоев Северо-восточ­ного океана. Семья финно-турецкая в своем разорванном величии заслуживает изучения глубокого и подробного. Она в своих лицевых очерках, так же как в словесном составе, представляет переход от настоящего белого к желтому племени, от Ирана к стихии восточноазийской. В ней есть и богатство грамматических флексий, и свобода словоположения (синтаксис), и жизнь органическая.

Наука едва еще коснулась этого предмета, но уже теперь можно смело утвердить, что язык финно-турецкий содержит в себе искаженные стихии слова иранского и находится в прямой зависимости от него. Стоит только вспомнить слова ва (вода), су и сыр (вода же), герм. saugen, сл<ав.> сок, сосать, сырость, лат. sugere и пр. и явные следы местоимений санскритских в лапландских, венгер­ских и вотяцких формах (лапл. лузам, лузад, лузас, лузаме, лузате, лузасис, венгр, гозам, гозад, гозая, гозанк, гозза-ток, гозаиок, вотяцк. диньям, диньяд, дине, дину, динк, динко (до меня, до тебя и пр., вотяцкая форма особенно похожа на составление из предлога до и местоимения). Итак, в желтом племени первое место принадлежит фин­но-турецкой отрасли, более всех сохранившей духовное и словесное родство с областью белого племени. Это пре­восходство не развилось вполне. Великие народы погибли в дикости пустынь, утратив наперед достояние духовной веры или равнодушием разорвав с нею живую связь пре­дания и многозначащих образов, но не совсем утратилась память древнего величия. Несколько раз врывались пле­мена турецкие глубоко в недра Европы, то под именем мнимых скифов (сколотое), отгоняя кельто-кимврских жителей Приволжской стороны к западу Европы, то со­крушая последние остатки римского величия в Византии и грозя всему христианскому миру, то уничижая на время молодую Русь, в то же время как они разрушали и восстановляли снова восточный колосс Китая. Сличение первых мифов веры Фоги, предшествовавшей индустан­скому буддаизму, и мифических рассказов о финском Вайнамейнене представляет такие разительные сходства, что весьма позволительно предположить влияние финско­го начала на основание огромнейшей державы в целом мире. Но для филологии Китай еще более недоступен, чем внутренность Африки или островов Полинезии. Ис­кусственный язык, составленный трудами ученых под мертвящим гнетом символических письмен, не может представить никаких данных для узнания древних наре­чий; самые же наречия областные, менее испорченные ложным направлением просвещения, ограждены от пыт­ливости европейцев завистливою робостью манджурской политики, но и они, по всей вероятности, уже потеряли свою самобытную жизнь точно так, как областные наречия во Франции почти исчезли перед влиянием столичным и литературным. Нет сомнения, что уже юг Китая не может вполне принадлежать системе азийской и быть изменен даже в племенном составе народов влиянием черных ку­шитов, некогда населявших большую часть Индустана и обогнувших весь юг Азии до далекого Востока, куда они перенесли и черный цвет своего тела, и склад мысли, лишенной опоры в понятии о духовной свободе Творца, и стремление к вещественному просвещению, и, вероятно, стихии скудного слова, не развивающегося нигде без свет­лой теплоты живого богопознания. Как бы то ни было, система среднеазийская, представляющая сильные массы единоглагольных племен, связывается посредством своей сильнейшей массы, финно-турков, с белолицыми иранца­ми и обличает коренные начала, которых родство с Запа­дом, недавно замеченное, делается со дня на день более явным и несомненным.

От востока Азии в бесконечную область океана про­никли племена и наречия, которые, бесспорно, связыва­ются с главным материком. Островитяне, отделенные от всякого сообщения с остальным миром безграничностью волн, не представляют, однако же, ни в нравах своих, ни в наружных формах того глубокого унижения, до которого упали мелкие семьи чернолицых африканцев. Самая се­редина Океании составляет область одного племени, одной религии забытой, но еще оставившей по себе следы в общепонятных письменах священной татуировки, и одно­го языка — тонга, который отзывается от островов Сан­двич до Новой Зеландии на необъятном пространстве и во множестве отдельных наречий. Это странное явление, непонятное до сих пор ученому миру, объясняется про­стыми законами человеческого разума. Падение слова сопутствует падению духа, которое само есть следствие необузданных страстей и неограниченного произвола. Вой­на реже у островитян, чем у мелких народов материка; она производится в большем размере, может быть, с большей жестокостью, но не заключает в себе всей жизни человеческой; таким образом удалено одно из важнейших начал духовного упадка, беспрестанное купание в челове­ческой крови. Островитяне связаны друг с другом поясом непроходного моря, заключающего их в тесном пределе неизменных жилищ. Невольная общежительность удаляет другую и главную причину искажения словесного — разгул человеческого произвола. Оттого-то жители великих сре-диводных земель, Новой Зеландии и Сундской системы или Австралийского материка, стоят во многих отноше­ниях ниже островитян средней Полинезии. От южной оконечности Азии далеко в тропические моря на юг и на восток тянется разорванное царство скандинавов индустан­ских, мешаного народа малайцев, носящих на себе следы азиатского происхождения и кушитской примеси, связан­ных, кажется, с центральной Азиею посредством народов, которых кушиты и иранцы заключили в Гаутские ущелья, и охваченных священным языком кави, сыном санскрит­ского и орудием иранского просвещения. Наконец, рядом с малайцами, на низшей степени человеческого развития, уродливые эндамены, везде побежденные и попранные, везде разрозненные и вполне одичавшие, представляют такие скудные стихии для разрешения вопроса о их про­исхождении, что наука, вероятно, будет принуждена всегда довольствоваться догадками, основанными не на частных данных, но на общих аналогиях и на законах, выведенных или априори, или из явлений, представленных другими племенами более известными.

За пределами Восточного океана великий материк Америки, издревле населенный смелыми мореходцами доисторических веков, долго забытый и недавно вызван­ный из пучины океана святым вдохновением христиан­ской любви в Колумбе, чтобы быть поприщем кровожад­ного бездушия народов германо-романских и раздражи­тельного эгоизма народов кельто-германских, соединяет в себе черты северной и восточной Азии с явлениями, принадлежащими Африке и Полинезийским островам. Так, например, между тем как в Гвиане насчитывается до двухсот наречий и до трех коренных языков при ничтож­ном населении в какие-нибудь восемьдесят тысяч душ, и как есть даже племена с двумя наречиями, одним для женщин, другим для мужчин,— патагонцы, ароканцы и чилоэны составляют значительную массу единоглаголь-ную, язык туписов обнимает безмерное пространство от внутренности Парагвая через северную Бразилию и при­брежье Хуальяги, через отдельные семьи кокамов, юрима-гуа, омагуа, до Венецуэллы, где он является опять у племени агуа, а великие финно-турки, переправившись по цепи островов, раскинутых через океан, наполнили весь север Америки до бесплодных тундр Лабрадора и Грен­ландии и до берегов Атлантики, где им было суждено уже в Х-м веке после Р.Х. встретиться снова с своими евро­пейскими утесиителями, скандинавами. Изучение наречий американских не обещает великих плодов для общей ис­тории человечества, но имеет важность только в том отношении, что на заокеаническом материке повторяются в меньшем размере и с большим беспорядком многие явления великой твердыни азиато-африканской. Желтое пле­мя кочует на севере; юг наполнен народами, которых лице­вой угол (у ботокудиев 69°30'), колченогость и общая не­складность напоминают многие черты черного племени, а среднее пространство занято великими мешаными семьями, которые в лицевых очерках то напоминают профиль семитов (таковы карибы и отчасти северные краснокожие), то пред­ставляют восточноазийское расширение скул, в своих пре­даниях связываются с востоком, т.е. с Европою, как жители Антильских островов и южные тупаи, у которых жреческая каста называлась кариб* {белый человек на языке островитян, по словам Веспуцци), то с западом, т.е. с Азиею, как жители Перу и отчасти Мексики; по своим обычаям принадлежат опять то Африке, напоминая похоронные обряды Египта и Канарийских гуанов, то Азии, представляя религиозные символы южного Индустана и Сундских островов или на­ряды желтолицего племени, и наконец, по наречиям своим то сближаются с Японией, как москосы в Кундинамарке* * и на берегах Титикака, то по остаткам грамматических флексий, как молухи в Чили, связываются с иранцами и семитами. Америка есть земля великих движений народных без разумных начал, бедствий народных, которые превосхо­дят все, что было в других частях света, разъединенности почти невероятной и одичалости упавшего человека, равня­ющейся по крайней мере Эндамену и лесному кафру. Все в беспорядке, все без смысла и положительного очерка, все без отрады для человечества и науки. Америка не имеет отдельного значения для филолога и историка, но посред­ством северо-восточной Азии, Африки и южноокеаниче­ских островов она находится в зависимости от могучих центров юго-западной Азии.

Нет сомнения, что издревле происходили уже смеше­ния народов и племен. В этом убеждают самые ранние памятники письменности и предания молодого человече­ства. В наше время искать чистых и немешаных семей было бы неразумно, но критика должна отличить сходст­во—плод смешения, от сходств, происходящих из тожде­ства источников. Можно в финском названии морской богини (Веден- или Феден-Эмме) предположить примесь чуждого готского наречия, но нелепо бы было предполо­жить, что смешение ввело местоимения юго-западной Азии в наречия лапландцев, вотяков и венгерцев. Это, очевидно, остаток коренного единства, скрытого под бе­зобразными произведениями времени, дикости и произ­вола, исказившими весь состав северных наречий желтого племени. Точно то же видели мы в наречии иолофов африканских и в других им подобных. Те же самые явления, более или менее ясные, можно проследить и в языках семьи монгольской, и просвещенная критика не может не признать их высокого исторического смысла. Явления, происходящие от примеси, носят на себе харак­тер случайности, которая отличает их от признаков родо­вого единства, и между тем такими-то именно признаками и соединяются между собою все наречия раздробленной и рассеянной семьи человечества.

Все они, как мы уже сказали, разными нитями и следуя разным законам, приводятся к общему средоточию, лежа­щему между снеговым хребтом Гиммалаи и Средиземным морем. Тут восстают, преобладая над целым миром, две великие массы языков, самостоятельных, утвержденных древнею гласовою письменностью, сильных внутренним ор­ганизмом, художественным развитием и решительным вли­янием на жизнь и судьбу всех народов земного шара. Это языки иранский и семитический с их ближайшими ветвями. Долго наречия Сирии и финикийского приморья считались ближайшими к языку первобытному, и ученые бесполезно обращали к ним глаза свои в надежде найти разрешение всем тайнам древности. Весьма недавно вызваны в свет сокровища санскритского языка, и перед удивленною Евро­пою открылось поприще ученой филологии. Наследство древности индустанской, перенесенное на Запад после тридцативекового невежества, поведало потомкам Ирана, герман­цам, кельтам, эллинам и славянам, что они все родные братья, некогда жившие под одним небом, на одной земле, в одной и той же могучей общине. Какая-то темная, но отрадная весть о тихом младенчестве европейского пле­мени, о роскошной колыбели его в благодатной земле пронеслась по всему просвещенному миру. Проснулись желания, встрепенулись надежды, и в самое короткое вре­мя плодотворные разыскания, согретые всею горячностью страсти, раздвинули тесные пределы, в которых заключа­лись археология и сравнительное языкознание. Мы видели и прожили это время, но не поняли его высокого значения. Семена брошены во мраке, жатва взойдет на свет и пожнется будущими веками. Не должно упрекать первых разыскателей в их невольных ошибках, в односторонности взгляда, сопровождающей всякое великое и неожиданное открытие; не должно упрекать ученых в том, что они так поздно узнали истину, для которой все европейские на­речия, и особенно славянское, представляли столько дан­ных. Благодарность всем трудившимся и трудящимся во благо! Благодарность великому народу, избранному в ору­дие судьбы, в котором дух смелой и дальновидной про­мышленности не погасил еще духа знания, и высокой мысли, и человечества!*

Перед древним Ираном, недавно вызванным к жизни, упало величие семитов. Его превосходство уже признано большею частью ученых; но многие еще не отстают от прежних предрассудков и прежних ложных надежд. Не нужно бы спорить о деле, которое почти решено. Земле Сирийской нельзя равняться с прибрежьем Каспия. Самые те предания и та векодревняя письменность, на которую опираются ее защитники, свидетельствуют, что Палестина и Сирия были искони поприщем племенных столкнове­ний и беспощадной борьбы двух враждебных начал, стра­ною смешения народного и искажения духовного. Пале­стина была землею кушитскою, а не родиною Симова племени. Вавилон и Ниневия и все великолепные явления, прославившие междуречье Тигра и Евфрата, и все грустно поэтическое величие первых держав юго-западной Азии принадлежат кушитам. Неужели эти богатства и сила, и цветущие земли, и наслаждение роскошною жизнию были уступлены без боя? Приходят народы с севера, евреи, и неудержимое могущество Халдеи, и полчища горной Си­рии, приходят народы с юга, дети Мизраима (египтяне), и Кафторим (филистимляне), и бесстрашные мореходцы-финикийцы (Сидона и Бейрута), долго помнившие свои прежние жилища на берегах Персидского залива: и тут ли искать первобытности и чистоты преданий и непри­косновенных остатков древнего слова и древней мысли? Во всех этих отношениях отчизна иранцев гораздо выше земель семитических. Письменностью эти две страны рав-няются между собою. Памятники еврейские превосходят древностью или, по крайней мере, равняются памятникам Индустана. Кирпичи загадочного Вавилона хранят скри­жаль самых ранних веков истории человеческой, но пись­мена юго-западной Азии, гласовые изображения с опуще­нием гласных, представляют уже искажение полной гласовой системы и, следовательно, позднейшее введение новой силы, хранящейся в видимом и пребывающем знаке неизменность невидимого и преходящего звука. Наконец, один взгляд на географическую карту и счисление лиц, составляющих массу племен, дают решительный ответ на все сомнения. Семиты заключены в тесных пределах меж­ду Тигром и Нилом, между горами Армении и Индий­ским океаном. Иранцы, охватывая их со всех сторон, кроме юга, владеют всем бесконечным пространством от снежной Гиммалаи и берегов Ганга до приморья Атлан­тики и зеленого Эрина, от знойных берегов Южного океана до ледяной пустыни Северного моря. Десятой части жи­телей, привольно живущих на просторе владений иран­ских, достаточно бы было, чтобы переполнить всю землю семитов. Этого многолюдства, проявившегося в силу об­щих законов размножения человеческого, достаточно, что­бы свидетельствовать о древности семьи, разбившейся на столькие народы, и о древности языка, разделившегося на столькие наречия. Этого пространства и бесконечного рас­селения достаточно, чтобы показать, как рано началось странствование семей, стремившихся в широту необита­емых пустынь. Мы не станем уже упоминать о свойствах самых языков и живом, логическом, многомысленном ращении слова иранского и об явных случайностях в организме семитическом. Дело слишком ясно. Племя се­митов есть только смешение белокурого иранца и черного кушита; язык семитов есть сплав двух наречий, искажение чистого иранского слова посредством скудного кушитско­го. Вот разрешение сходства, уже замеченного наукою между наречиями Сирии и Аравии и корнями индустан­скими. Иран один возвышается в неоспоримом величии над всеми земными племенами силою мысли и слова, сохраненною ранними предками для дальнейших потом­ков. Его вещественное могущество было плодом духовного достоинства. Гораздо прежде народов мидо-бактрийских вышли кушиты на поприще истории. Ограничив просве­щение свое знанием видимого и чувственного, поставив закон необходимости и вещественного организма на место свободного духа, оторвавшись от великих преданий древ­ности и утратив чистоту слова вместе со святостью мысли, они сосредоточили все способности ума к достижению одной цели, к созданию жизни удобной и привольной; условная жизнь души создала условную форму общины, и возникли государства. Строго логическое развитие дан­ных, избранных развратом произвола, дало твердость и внешнюю гармонию нововозникшим державам. Односто­роннее направление просвещения достигло развития ко­лоссального в художествах и в стройном употреблении совокупных сил человеческих. Гордое сознание своего мо­гущества и презрение ко всем другим семьям, хранящим простой быт младенчествующих общин, подвинуло куши­тов на Иран. Созданный ими, восстал Вавилон на берегах Евфрата, и далее, все далее на Север подвигались их торжествующие дружины, налагая тяжкие цепи на побеж­денных, воздвигая неприступные твердыни в покоренных землях, созидая великолепные столицы в девственной кра­соте пустынь, сокрушая все силою своего вещественного знания и условной совокупности, соблазняя всех искуше­нием своей роскоши и вещественных наслаждений. Все далее и далее подвигался поток, до Черного моря, до Кавказа и Каспия, до Бактрии и Гиммалаи*. Но в бес­сильном Иране были дух жизни и слово, хранящее на­следство мысли, и еще неискаженное предание, завещан­ное человеку древними его родоначальниками. Угнетение вызвало борьбу. Борьба вызвала дремлющие силы. Могу­щество, основанное на началах условных, но лишенное внутреннего плодотворного содержания, пало перед взры­вом племен, сохранивших еще простоту безыскусственной жизни и чистоту неиспорченной веры. Дух восторжество­вал над веществом, и племя иранское овладело миром. Прошли века, и его власть не слабеет, и в его руках судьба человечества. Потомки пожинают плод заслуг своих пред­ков, заслуг, высказанных и засвидетельствованных неиз­менностью слова. Величие Ирана не дело случая и услов­ных обстоятельств. Оно есть необходимое и прямое про­явление духовных сил, живших в нем искони, и награда за то, что изо всех семей человеческих он долее всех сохранял чувство человеческого достоинства и человече­ского братства, чувство, к несчастию, утраченное иранцами в упоении их побед и вызванное снова, но уже не собст­венною силою их разума.