Жизненная деятельность народов овладела письмом, так же как и словом, верою или мыслию. Немцу нашего времени так же трудно читать надписи, вырезанные его дикими предками, как бы ему трудно было вступить с ними в разговор, если б они ожили и заговорили своими старыми наречиями. Но нет сомнения, что речь, как самое покорное орудие мысли, как самая, так сказать, вопло­щенная мысль, более всего подвергается влиянию лично­сти народов и их прихотливому произволу.

Волнение жизни беспрестанно изменяет образ слова, и к нему можно бы приложить пословицу, которою рус­ские определяют непостоянство мнений: «Людская молва, морская волна». В народах диких слово подвергается бес­прерывному искажению. Его остепенение есть почти верный признак просвещения; его постоянство есть доказа­тельство современной или былой образованности.

Западные ученые вообще, и германские в особенности, посвятили в наш век бесконечные труды сравнительному языкознанию. Нельзя без благодарности упоминать об их заслугах и без сожаления — об односторонности их на­правления. Жизнь языка, а они это забыли, связана с жизнию народов. Слово, вечный опекун мысли, никогда не уничтожает ее свободы: оно с нею развивается и упа­дает, управляет ею и повинуется ей. И над этим живым и мыслящим словом ученость трудилась и трудится, как над мертвым камнем, в котором ищут законов наслоения, или над неподвижным растением, в котором следят за сгущением сока и правильным образованием побегов!

Диво ли после этого, что наука слова не далась своим труженикам? Бедные германцы с усталости от бесполез­ного труда пошли в ученики к древним педантам, инду­станским философам, и решили общим приговором, что так как всякое бытие есть только переход в бытие, sein ist nur werden (как быть и жить однозначущи, а жизнь есть движение или действие, и пр.), то слово, зеркало жизни, повинуясь тем же законам, первоначально выражает толь­ко движение, и поэтому глагол есть зародыш, зерно и корень всего языка. Такова система почти всей современ­ной Германии. Любопытно проследить все остроумные нелепости, которые на ней взгромождены (напр., у одного ученого германца санскритское слово, означающее козла, выходит из санскр. глагола расти*. Можно подумать, что в старину индейские козлы были ростом по крайней мере со слона, но это еще не доказано и остается покуда на совести этимолога). Если бы критики послушали, как негры говорят на европейских языках, или как вообще человек некнижный учится чуждому наречию, или как дети лепечут свои первые слова и выражают свои первые понятия, они бы поубавили своей априористической за­носчивости и усомнились бы в относительном старшин­стве глагола пред существительным. Если бы те же ученые благоволили вникнуть в устройство любого наречия, они бы заметили, что поочередный переход из глагола в имя и из имени в глагол крепко подрывает их систему и, наконец, если бы они вспомнили про языки восточной Азии (в которых слова получают свое значение не от грамматических изменений, но от синтаксического поряд­ка), или хоть про английский язык, в котором большая часть существительных может быть употреблена как гла­гол: они бы убедились в том, что нет не только никакой причины, но ниже малейшего предлога считать глагол старшим братом или отцом существительного. Английские слова, в которых еще не разделились понятия о предмете и действии (как, напр., to cut, a cut, to show, a show, to stick, a stick, to chair, a chair, to run, a run, to love, a love и пр.) и немецкие (как das Leben, das Stechen, das Sein и пр.) показывают нам первобытное состояние мысли из которой развились обе грамматические формы. С боль­шим изучением предмета, и приняв за основную истину братство и ровесничество существительного и глагола, этимологи открыли бы простую причину своей ошибки! Вот она. Глаголы более и чаще сохраняют свою первона­чальную форму, потому что они менее подвержены изме­нениям языка фигурного или метафорического, потому что всякий глагол может обратиться в существительное и сделаться корнем других слов, а не всякое существительное может сделаться глаголом (напр., небо, месяц и т.д.) и, наконец, потому, что сил, выражаемых глаголами, менее чем предметов, выражаемых существительными, и что человек более узнает нового в формах, чем в движениях видимого мира. Самая отвлеченность глагола сохраняет его неизменность и свободу, а грубая вещественность имени подвергает его беспрестанному искажению. При­знавая важность глагола в изучении языков, мы не отни­маем у существительного права на самобытность и не вменяем ему в обязанность развиться из глагола. Всякая односторонность в критике есть ложь против истины.

Можно было бы ожидать великой пользы от сравни­тельных таблиц и словарей; но на деле они приносят гораздо меньше пользы, чем от них ожидали. Правда, с их помощью открылось сродство некоторых наречий, ко­торые считались совершенно чуждыми друг другу, опре­делились семьи языков и положено основание будущей науке; за всем тем нет сомнения, что сравнительные словари не высказывают не только половины, но ниже десятой части сходств между сравниваемыми языками. От всех этих сборищ ускользают поэзия слова, его смелые метафоры, прихотливые изменения, образы, в которые облекается понятие, или отвлеченности, которые связыва­ются с видимым предметом и со временем вытесняют его название, заменяя его другим, взятым из мысленного мира.

Трудность этимологических исследований определяет­ся одним несомненным положением: нет понятия, которое бы не могло перейти в понятие совершенно противопо­ложное, нет звука, который бы не мог измениться в звук совершенно несходный с ним, перейдя через другие сред­ние звуки, и, наконец, нет этимологии отдельной, которая бы сама в себе содержала доказательство своей истины, ибо истина отдельного вывода определяется только живою общностью целого наречия.

Два примера могут представить всю сомнительность и прихотливость этимологии. Всем известно латинское слово contractio. Есть ли в целом мире такой ученый, который мог бы сказать, где искать его корня, в словах con и trahere или в contra и agere? Я знаю, что первый вывод не подлежит сомнению, но эту достоверность дол­жно приписать бесконечному множеству памятников ла­тинского языка и аналогичному своду всех случаев, в которых слово contractio употреблено было писателями; в самой же форме слова нет ни малейшего признака, почему оно не могло бы быть составлено из корней contra и agere, как contradictio, contravallatio и другие. На одном из наре­чий Африки брак выражается двумя словами: одно демтекимакандра, а другое демлибинангамакандра. Кому в голову придет, что это переделка из немецкого языка или из его шведского наречия? Между тем оно именно так, и, зная историю этих слов, легко отыскать корни dem, (ah, lieb и ander, связанные логикою и искаженные про­изволом. Этих двух примеров не должно никогда забывать при разыскании о происхождении слов: они очень поучи­тельны. Прибавим еще невероятное, но несомненное брат­ство двух названий дня, di  и jour, которых общий корень dies или dier, или diur (в diumus), и переход слова небо в нивельгейм (ад). Небо, выражавшее идею тверди небесной, мало-помалу переходило в νεφελη (облако), в nebula (об­лачко), в nebel (туман) или nivel, и наконец в nwelheim (страна туманов, ад Скандинавии). Какой сравнительный словарь обнимает все богатство этих сходств и разнооб­разие этих изменений? Лучший план для колоссального здания словаря, обнимающего хотя ближайшие семьи языков, индо-германскую и семитическую, был бы, ка­жется, избрать вероятные корни, в каком бы они наречии ни сохранились, и ставить против них главные выводные слова без всякой оглядки на их значение. Нет сомнения, что такой план был бы весьма труден в исполнении, требовал бы от исполнителя тонкого чувства этимологи­ческой истины, подвергал бы его беспрестанным ошибкам и дал бы великий простор произволу, но это было бы творение не одного человека, не одного десятилетия, а началом труда, который бы совершился веками и соеди­ненными силами людей, теперь разбросанных и разроз­ненных, а тогда мало-помалу соединенных ясным со­знаньем кровного братства, выраженного в сродстве языков. Ни одна семья человеческая не имеет права считать себя хранительницею первой человеческой речи. Самые мешаные языки, которые теперь идут под техническим и несколько презрительным названием lingua franca, часто содержат в себе первоначальные формы, утраченные в языках, гордящихся древнею самостоятельностью и древ­нею словесностью. Письменный язык Англии и Франции, эти  безобразные сплавы  нескольких десятков  наречий, представляют этимологу корни, которых он напрасно бы стал искать в самобытной Германии, в остатках древне-итальянского языка и в более или менее чистых кельтских диалектах. Нет сомнения, что эти случаи довольно редки и что Индустан, или Иран, или Израиль, или страны, населенные беспримесными германцами или славянами, должны представить жатву обильнее запада или юго-за­пада Европы, но нет такого угла мира, такого бедного и мелкого племени, в котором не могла бы утаиться раз­гадка или корень какой-нибудь семьи слов, которую мы считаем теперь безродною или первобытною. Прежде всего должно отстранить все этимологические системы, около которых вертится современная ученость. Основан­ные на произвольном априоризме историческом, они ис­чезают даже без филологического разбора, от одной ис­торической критики. Когда добросовестный взгляд на фи­зиономию, судьбу и предания племен, на смысл и рас­пространение религиозных понятий представляет нам ясную  картину Индустана как такой  страны,  в которой издревле происходили столкновения и борьба племен раз­нородных и враждебных, смешно бы было искать в нем начало слова человеческого. Систематическое суеверие, с которым книжники-брамины нашего века обращаются к Гангесу, скрывает от них самые простые истины науки. При разборе языков, для определения братства наречия с другими индо-германскими наречиями, принято правило: что похоже на санскритское, то принимать в семью; что не похоже, исключать без милосердия и приписывать к кому угодно, хоть к Гогу и Магогу, но только не к нашей родне. Покойно и глубокомысленно! Это правило с при­бавкою необходимого глагольного корня есть язва совре­менной филологии. Прекраснейшие труды выходят из нее, как из оспы, или трупами, или уродами. Здравомысленная критика, отвергнув все мнимые права заиндского полу­острова на самобытное население, не может допустить и языка его за мерило чистоты иранских наречий. Внутрен­ние войны, которые в продолжение двудесяти веков опу­стошали все пространство между скатами Гиммалая и Цейлоном, не были междуусобицами братьев, спорящих о первенстве, но враждою двух или разнородных племен.

В таком волнении народов не мог уцелеть первобытный язык иранских колонистов. Беспрестанные нашествия иноземцев, египтян и ассириян, сомнительные только для тех, для которых все сомнительно, персиян, греков, бактрийцев, доказанные или достоверными историческими сказаниями, или монетами индо-бактрийского царства, или преданиями Индии, вроде повестей о Кала-Явана и о священной корове, наконец, потопы магометанских на­шествий от времен газневидов до тимуровых потомков, все эти страдания внутренние и внешние не могли сохра­нить чистого слова, переданного доисторическою стари­ною. Нет сомнения, что все народы, принадлежащие ев­ропейской системе, более или менее подвергались тем же бедствиям, но резкость физиономии белых семей дока­зывает, что они не столько приняли в себя чужеплеменной примеси, сколько жители Индустана. Отвергая безусловно пустую надежду отыскать на берегах Гангеса все корни языков, получивших начало свое из Ирана, мы не думаем отнимать у санскритского языка огромной важности в этимологическом смысле и даже первенства перед всеми другими наречиями той же семьи. Племя кушитов было, как мы сказали, по коренному развитию и религиозному характеру, племенем художественным и безмолвным. Сло­во принадлежало вполне вселенцу иранскому. Народы при столкновении своем мешались и роднились, но иранское словесное начало сохранило свое благородное владычество. В слове была вся жизнь и сила иранца-брахмана. Он эту силу чувствовал и питал, охраняя от всякого чуждого влияния. Это глубокое убеждение (высокий инстинкт древ­них веков) развило в Индустане богатство мышления и словесности. Брахман мог быть побежден кушитом, заво­еван иноземцем, но когда все богатства равнин и крепость горных твердынь переходили в руки чуждых насильников, он уходил в неприступную святыню мысли и слова и снова покорял своих победителей. Оттого-то так давно в Индустане уже процветают занятия грамматические и словарные, оттого-то Панини и его подражатели* пользу­ются там славою, которая для нас почти непонятна. Не­прикосновенность слова санскритского была одним из орудий жреческой касты против всякого притязания чуж­дых начал. Но самое это направление, как чисто ученое, а не связанное с простодушным и полубытовым характе­ром предания, усиливало и развивало дух философского анализа, возвышающего во многих отношениях человече­ские способности, но истребляющего воспоминания бес­хитростной старины. То же самое стремление к отвлеченностям выражается и в самой системе индустанского словопроизводства, в необыкновенной правильности языка санскритского, очевидно искусственного (напоминающего до некоторой степени искусственную правильность цер­ковнославянского в его позднейших произведениях) и особенно в желании выводить весь язык из глагольных корней. Не нужно объяснять, почему философское направ­ление ума склонно к этой ошибке. Если бы даже нельзя было ее весьма легко объяснить a priori, то пример нашей западной братьи, ученых германцев, мог бы дать нам прекрасное объяснение самим фактом. Нет сомнения, что склонность к отвлеченному мышлению была свойственна иранцу индустанскому и связана с его семейною лично­стью. Она принесла великолепные плоды, перед которыми нельзя не чувствовать истинного удивления. Труды при-гангесских мыслителей так же изумительны, как зодчество их южных соперников, но кроме врожденного стремления к отвлеченностям, действовало, как мы сказали, самое чувство силы и необходимости при борьбе с племенем африканским. Колоссы поэзии и мышления восставали на севере против каменных колоссов юга. И те и другие уцелели, но север в том торжествовал, что позднейшие поколения забыли путь в сиво-буддаические храмы Эллоры и Карли, называя их нечистым творением темного верования, а до сих пор прибегают к святыне Вед и к песням Рамаяны и Магабараты.

Таков был плод великой борьбы между словесным Ираном и молчаливою силою Куша. Религия Севера ис­казилась от соблазнов Юга, но язык устоял, завоевал весь Индустан и бросил побеги свои за море, в Сундские острова и в Малазию, где, под именем наречия кави, он долго служил святыне изуродованного брахманства. После этого понятна вся важность санскритского языка для фи­лологии, но понятна также и его односторонность в из­брании корней. Почти постоянная их односложность не должна считаться доказательством их истины. Усечение так же естественно, как и растяжение слова: если бы не так, то должно бы искать родины всех европейских языков в Англии, которая сыплет односложными словами, как маковыми зернышками на току. Бедная звуком, чуждая упоительной гармонии певучей речи, не оттого ли она стала так высоко в области мысли и мыслящей поэзии? Музыка слов и их волнообразное течение содержат в себе глубокий соблазн. Поэт художественной Италии и Пире­нейского полуострова укачивается звуками своей песни; он увлекается вещественною прелестью стиха. Такова, быть может, судьба славян с их прекрасным и полноглас­ным языком. Англичанин, при скрипе, свисте и деревян­ной стукотне своих стихов, требует от них мысли и образа, требует от поэзии своей типов живых и значения общечеловеческого*. То же самое относится и к Германии. Идолослужение плоти миновалось, лучшие или по край­ней мере благороднейшие побуждения проснулись в че­ловеческой душе и, как бы не упиралось народное само­любие и новодревняя художественность, кое-как подогре­тая систематиками Германии, Шекспир и Шиллер в ми­ровом значении стоят и будут вечно стоять выше Каль-дерона и Ариоста**. В этой роскоши звуков и бедности мысли с одной стороны, в этой скудности звуков и вели­чавом полете души с другой, нельзя не вспомнить дикарей под тенью пальм и благодатным небом океанических островов, и могучий разгул народов на туманной и не­благодарной земле нашей Европы. Не тот же ли закон? Впрочем, как бы то ни было, едва ли кому-нибудь придет в голову считать английский язык, несмотря на его од­носложность, за коренной язык, тогда как он занимает такое же место в отношении древненемецких наречий, как волошский (валахский) в отношении древнеиталийских, т.е. остается вместе с французским в разряде lingua franca и только может считаться вспомогательным средством при исследованиях этимологических. Итак, мы не видим еще достаточной причины к принятию санскритских кор­ней за первоначальные. Страсть к односложности так ве­лика в наше время, что весьма ученый немец хочет разложить слово агам (зендское азем, славянское аз) на два отдельные аг и ам. Самое простое рассуждение должно бы показать, что слитие этих двух корней (если они существовали) должно было предшествовать эпохам, до которых могут восходить разыскания этимологические, т.е. эпохам народных разделений, ибо во всех индогер-манских (лучше иранских) наречиях местоимение я в разных падежах представляет отростки от обоих слогов аг и ам (или аз и ем, смотря по тому, которую форму сочтем за первоначальную). Нет сомнения, что большая часть языков, принадлежащих к северноиранской семье, ближе к форме аг, чем к аз. Зендское и славянские наречия почти одни дают доказательство древности звука з  в этом местоимении, но большинство не решает еще вопроса. Аспирация могла вкрасться позднее от частных развитий. По крайней мере насчет санскритского можно смело ут­верждать, что вообще формы на з  и с указывают на глубочайшую древность, чем х и г. Так, например, Зимават и Зималая древнее теперешнего Гимават и Гиммалая, и множественное в Ведах, асма, указывает на азам, а не на агам. Но, оставив в стороне этот спорный пункт, мы можем смело утверждать, что древнейший корень место­имения не мог быть ни аг, ни ам (ни аз, ни ем), но гам или зам. Впрочем, сохранение начального а в славянскомаз при известном удалении славянских наречий от на­чальных а, дает повод думать, что он существовал в языке первоначальном. Очевидно, германский филолог счел за необходимость разрезать пополам двусложное агам, не подумав о других наречиях, и только для исполнения священной обязанности в отношении односложных кор­ней*.

Много вероятностей можно найти в пользу санскрита. Ранняя его обработка, философское направление умов в Индустане, святость слова, признанного за силу, сходство других индо-германских наречий (даже кельтического) не только в корнях, но и в выводных формах, все ясно указывает на богатство слов первобытных, сохраненных в брахманской письменности. Самая страсть к этимологии, развившаяся так рано и так самобытно, ручается за глу­боко верное чувство истины в исследованиях. Но, с другой стороны, излишнее философствование вводило, как мы сказали, исследователей в неизбежную ошибку отвлечен­ности и удаления от естественной простоты; во-вторых, самый язык, принятый за чистый и коренной, показывает уже много произвольных изменений, которые ложно при­нимаются за нормальное и законное развитие. Сравнение с наречием пали** представляет много словарных и грам­матических форм (особенно в склонениях), в которых брахманы отступили от древности. За всем тем мы не должны допускать ложного мнения о преимуществе пали перед санскритским или сомневаться в сравнительной древности санскритского языка. То же самое относится к зенду, и в особенности к славянскому. Сравнение древ­нейшей части Вед с позднейшими произведениями дока­зывает, что язык был тем менее правилен, чем он ближе к источнику. Это замечание, сделанное всеми филологами, явно показывает, что правильность строгая была плодом искусственных реформ, т.е. философской догадки и, сле­довательно, произвола. Изучение самых Вед принесло бы более пользы, чем разбор всей остальной словесности, но к нему еще почти не приступали, а при всей вероятности догадок древних индейских филологов и при всевозмож­ном уважении к их творениям (плодам самобытного ин­стинкта) мы должны быть осторожными и не принимать за несомненную истину положений, утвержденных произ­вольным умствованием. Первым же и несомненным пра­вилом мы должны поставить тождество глагола и имени существительного не как выводных друг из друга, но как безразличных в своем начале*. Примеры этого тождества мы видим в языках китайском и других восточноазийских, в английском и во многих других, бедных измене­ниями грамматическими. Славянские наречия скрадыванием глагола есть при соединении существительного с прилагательными придают глагольную силу прилагатель­ному, но это начало остается в них неразвитым. В Африке же у гиолофов (вероятно, олоф, ибо ги означает множест­венное число) обращение прилагательного в глагол дела­ется основным правилом языка, точно так, как во мно­жестве наречий существительное обращается в прилага­тельное или наречие (sehnurgerade, lion-hearted и т.д.). Оче­видно, все эти части речи сливаются и разделяются по личному понятию каждой семьи человеческой. Всякий предмет имеет в себе силу, начало и образ действия, всякое действие, как подлежащее рассуждению, делается предме­том. Время и пространство нераздельны в механизме языков, как и в ходе умственном или в жизни мировой. Существительное же и глагол суть только отражения вре­мени и пространства в слове человеческом, и в отношении этимологии мы должны дать им равные права. Вообще же можно предполагать (и сравнение дает точно такой же вывод, как и априорное рассуждение), что глаголов корен­ных найдется более у пригангесских брахманов, и более коренных существительных у братьев их, бактрийских выходцев, европейских славян. Такую разницу должно было произвести развитие мысли с одной стороны и быта с другой. Нельзя не заметить ее и при самом поверхно­стном наблюдении. Так, например, санскр. свит (быть ясным) тождественно с словом свет (герм, hvit, ныне white и weiss, по закону перехода с в х); санскр. лоч (блистать) с слав, луч (греч.λευκος ); санскр. суш (сушить) с слав. сушь; санскр. крус (кричать) с слав. крик; санскр. пал (раздвоивать) с слав, пол (половина). Со временем про­свещенные филологи не будут изучать языка древнеиндустанского отдельно от его славянского брата и поймут характер этих двух развитий из одних корней, в которых глагол и существительное еще нераздельны. Мы не имеем памятников древности славянской (кроме нескольких строк, о которых мы говорили и которые только доказы­вают существование славян)*, и в этом отношении смеш­но бы было сравнивать нашу скудность с богатством самой древней письменности изо всех уцелевших от древнего мира, но за всем тем внутреннею силою пле­мени, огромным его расселением, старым историческим значением и всегдашнею многочисленностью, столько сохранилось первобытных стихий в языке, столько кор­ней, отзывающихся во всем иранском мире и нигде не представляющихся явно, кроме славянской семьи, что мы смело можем поставить общеславянское слово как важнейшую и решительную связь всех северных наречий белого племени и как необходимое пополнение санскрит­ского для европейской учености.