Не должно рассматривать слова как факты друг другу равносильные. Значение их одинаково в отношении к каждому отдельному наречию, но не ко всем наречиям. Каждый язык имеет свои возрасты, и эти-то возрасты важны для историка. Развитие слова человеческого при образованности народа происходит не по тем законам, которым оно следует у дикарей. Степень общежительности, характер быта, кочевая или оседлая жизнь — все отража­ется более или менее в речи. Исторический критик не должен производить смотр словам, как лексикограф. Он должен в отдельном знаке мысли оценивать не только знак, но и самую мысль, и при разделении наречий узнавать, какая была нравственная или умственная высота племени до его дробления. Нет сомнения, что при таком исследовании произвольный взгляд и личные понятия критика не могут быть закованными в непреложные пра­вила, удаляющие возможность ошибки. Но мы знаем, что тот, кто хочет проследить явления человеческой мысли, должен иметь в себе чувство свободной истины человече­ской, а не надеяться найти в них неизменную правиль­ность рабствующего вещества. Художник-поэт творит но­вые явления не в подражание былых, но в духе и силе былого. Историк не отыскивает былого, но воссоздает его по некоторым данным, развивающимся перед его духов­ным взором в истинных законах его прошедшей жизни*. Чувство истины в отношении к племенам, т.е. к их на­ружным признакам и их бытовым отличиям, чувство истины в отношении к религиям и их внутреннему зна­чению, чувство истины в отношении к языкам и их звуковым и мысленным законам — все одно: это истина человеческая, отзывающаяся в душе человека. Чем менее человек закован в свою мелкую народность, или чем народность его менее отрывается от жизни общего брат­ства, тем легче историку воскрешать былое и узнавать неизвестное. Он может ошибаться в некоторых подробно­стях, пропускать некоторые факты, но в общности истории он будет прав. Века с новыми данными, ученые с новыми трудами пополнят его и исправят, но не изменят. Истина историческая может быть в неученом романисте, и ложь глубокая, наглая в творении книжника, который на каждом шагу подпирается цитатами из государственных актов, из современных писем и даже из тайных документов, писан­ных не для света и открытых как будто нарочно, чтобы обмануть легковерное потомство.

Но кто же судия правде? Если человечество не учится познавать ее, то она останется под вечным сомнением. Мы надеемся лучшего. Ученые филологи до сих пор поступают в отношении к словам с похвальным беспри­страстием. Всякое слово годно для их сравнительных таб­лиц, какое бы ни было его значение и место в области знания. Не унижая себя до степени простых сборщиков и словарников (т.е. до тех людей, которые всех нужнее для науки), они пустились в анатомию речи. Зато, в резне слов, всякий субъект равен перед их ножом. Нос, пята, день, ночь, вода, свекр, знание, ведение, муж и пр. и пр.— все идет под один строй. Это хорошо для их теории, которая занимается только одним, именно скоплением (агломерацией) звука, и редко, редко доходит до его рас­тительности (по их выражению, динамическое развитие). Томы пишутся за томами, теоретические грамматики яв­ляются на свет без числа, но во всем этом мало пользы для науки и плохая пожива для историка, кроме сбора материалов, для которого надобно было избрать путь простее и прямее. Исследования испещряются названиями аффиксов, суффиксов, фардита-суффиксов, приданта, гунн, вриддги и прочих, искусно составленных латино-санскритскою ученостью Германии, но наука сравнительной филологии подается вперед самыми медленными шагами. Критики страдают в этом деле, как и всегда, недугом односторонности. Нет человека безграмотного, но с здра­вым умом, который в сравнении двух языков придал бы равную важность словам: нос, свекровь и ведение. Самая грубая, самая бессмысленная дикость, самое Эндаменское невежество* первых расселенцев могли придать языкам сходство в словах, обозначающих предметы видимые, чле­ны тела человеческого, или простые явления вещественной природы. Обозначение степеней родства принадлежит уже народам, живущим семейно. Определение мысли отвле­ченной свойственно только человеку, развившему свои духовные способности. В этих различиях все историческое языкознание, а они-то и не обратили на себя никакого внимания. Недаром Германия проникла в глубину умст­венного просвещения, недаром стала она впереди всего образованного мира и сделалась его путеводительницею. Труды ее ученых полны наблюдений тонких и верных, несмотря на ложный путь, избранный филологиею. Ме­ханизм звукоизменений в разных наречиях подмечен и разложен почти удовлетворительно, развитие грамматиче­ских форм объяснено не без пользы для дальнейших разысканий. Успехи были бы гораздо быстрее и труды плодотворнее, если бы цель их была лучше избрана и если бы ученость не удалялась от простоты истины. Нет сомнения, что собрание грубых материалов (слов) для бу­дущей разработки еще очень недостаточно, но даже при теперешнем состоянии сборников можно бы уже многое угадать, если бы ум исследователей не был потемней ложными системами, и если бы удостоили язык славян­ский хотя малой части того внимания, которого он за­служивает. При сем считаем за долг упомянуть об одном писателе, Paradey*, который на Западе провидел истину и сказал: «Славянский язык, который есть не что иное, как санскритский». Какое бы ни было достоинство его ученых трудов, эта мысль, вполне справедливая, приносит честь его наблюдательности и беспристрастию. Главная цель сравнительной филологии есть воссоздание истории тех веков, от которых нам не осталось письменных памятни­ков, и определение того возраста, в котором великое древо человечества пустило свои могучие ветви. Слово, как вся­кое знание, или как всякое выражение знания, в измене­ниях своих следует закону постепенности. Невозможно предполагать, чтобы первые письмена, какое бы ни было их направление, слева направо или справа налево, могли при переходе от народа к народу принять мгновенно направление совершенно противоположное. Из того, что семиты пишут справа налево, а чистые иранцы слева направо, очевидно, что было два центра самобытной пись­менности гласовой, или что первые письмена были вус-трофедон, или что они перешли через это среднее состо­яние. Скачка предположить невозможно. Первое мнение опровергается видимым сходством древнейших письмен между собою и отчасти, как мы видели, совпадением имени первой буквы у иранских славян и еврейских се­митов; второе не совсем вероятно потому, что древнейшие памятники не представляют нам вустрофедона; третье более всех похоже на правду. Кажется, можно предполо­жить в этом изменении направления влияние коренных кушитов, т.е. египтян. Довольно замечательно равнодушие грамотности гиероглифической и выводной из нее пись­менности к направлению знаков. С бока на бок, сверху вниз и так далее, все равно для египтян и китайцев. Не имело ли соседство и просвещение Египта влияния на переход коренного иранского письма в семитическое? Как бы то ни было, бесспорно, что южные кушиты (Эфиопия) приняли свои письмена от Иранского Индустана (это возвратное действие, доказывающее ранние сношения). Но при всех этих данных, слоговые письмена Эфиопии, точно так же как и среднеазийские, очевидно представляют нам уже позднейшее искажение письменности, возраст, соот­ветствующий отчасти безгласному письму семитов или простому письму под титлами. Что же сказать об ученом германце, который, не видя нигде древних слоговых пись­мен, утверждает, что с них и началась письменность, а для этой благой системы он нападает на богатую мысль, что сначала слоговые письмена были очень легки, потому что язык человеческий не мог выговаривать а после n, или и после б, или у после в, а каждая первоначальная согласная сама по себе определяла последующую гласную? Таких выводов опровергать не нужно, но таковы послед­ствия систем, пропускающих без внимания средние звенья в развитии или искажении науки. Легко было заметить первоначальную чистоту письменности в настоящем Ира­не и в его разветвлениях, постепенное исчезание гласных знаков у семитов или их искусственное сращение с со­гласными у индейцев и эфиоплян, и понять в одно время начало семитических безгласных и эфиопских слоговых письмен. Систематик, впрочем, весьма ученый, поступил иначе. Все ученые филологи Европы поступают подобно ему. Нет человека просвещенного, с достаточным беспри­страстием, чтобы пользоваться своим просвещением, ко­торый при самом поверхностном изучении славянского языка не должен бы был понять, что изо всех наречий Европы нет ни одного, которое бы так близко было к санскритскому. Сходство их не в корнях, а в словах, уже получивших свое полное развитие. Важны тут не такие слова, как агни (огонь), рудгира (руда, кровь), гири (гора), пат (падать), тамо (тьма), патан (путь), три (три), юга (юзы, узы), гима (зима), да (дать), кут (кутать), врка (волк), таnа (тепло, жар), дэва (диво, Бог), двар (дверь), карпара (череп) и пр., и пр.; подобных этому слов мно­жество во всех индоевропейских наречиях, и часто формы славянские далее от санскритского (может быть, не от первобытного), чем другие. Напр., кельское дуан (песнь) ближе к санскр. двани (или дуана), чем звон (впрочем, есть в санскр. форма свана); немецкое пате и атем ближе к санскр. наман и атман, чем имя и дума. Мы знаем, что в славянских наречиях даже таких сходств более, чем во всех остальных, но об этом спорить нечего: смешно бы было на счетах выкладывать все выражения, сходные во всех языках. Филолог может оставить их без внимания. Если в нем есть чувство истины художественной в звуках, он заметит, что речь славянская полногласием своим и характером звука одна только (может быть, даже более Зенда) повторяет в ухе впечатление, произведенное сан­скритом. Но мы лишнего не требуем. Ученый не обязан быть тонким на ухо. Филолог может и должен в словах, нами выписанных, обратить внимание на одно обстоя­тельство, касающееся до письменности, именно на без­гласный ъ: он вполне соответствует санскритскому знаку(virama) в словах с чисто согласным окончанием. Ъ до­вольно важен: вероятно, его выдумали не святые просве­тители славянских племен*. Кажется, какую истину допу­стит самый ожесточенный скептик. Ъ есть такой же вер­ный признак дохристианской письменности, как двойст­венное число в переводе священных текстов греческих, в которых двойственность уже почти вовсе утратилась, есть признак коренного двойственного числа в древнеславянской грамматике. Заметим, что в наречиях и письменах чисто славянских потребность безгласного знака была тем чувствительнее, что в них незаметно начального приды­хания и что согласная более связана с последующею буквою (будь она гласная или согласная), чем с предыду­щею. Русскому человеку естественнее писать при разделе­нии строчек ве-тра, у-тро, воз-дух, бе-дро, чем ут-ро, бед-ро и т.д. У других европейских народов совсем не то, и заемные от них слова следуют другому закону. Мы пишем: мун-дир, гар-дина, ар-мия и пр. так же, как фран­цузы пишут cas-tel, car-ton, а немцы hur-tig, wich-tig и пр. Есть и в русском письме исключения, особенно в словах составных или с удвоенною согласною, но таково общее правило, взятое письмом от речи говореной. Нельзя ска­зать утвердительно, было ли то же начало у санскритских иранцев, но это вероятно: известно, что индейцы охотно переносят даже конечную согласную к началу следующего слова, начинающегося с согласной, как абгава тпутра вместо абгават путра. Во всяком случае, существование безгласного знака весьма важно и разительно**. Заметим мимоходом, что этот знак, жалкий конек защитников древних слоговых письмен, ничего не доказывает в пользу нелепой системы. Санскритская согласная не подразуме­вает никакой гласной, кроме а краткого (среднего между о и а, точно так же как наш о краткий есть средний между она: замечательное тождество). Почему же в согласной подразумевается а краткое? Явно слоговое письмо! А как бы ученые произнесли согласную без скрытого а или как бы они назвали букву, которая, как и всякий предмет, требует названия? Органы произношения, приходя в спо­койное положение после отдельной согласной, производят тихий звук, похожий на шептаный а и от этого согласные назывались па, ва, ра и т.д., простодушие учащихся гра­моте склонно было произносить полное название соглас­ной при первоначальном чтении по складам, и вот при­чина, почему всякая санскритская согласная произносится с кратким а, если за нею нет другой гласной, или знака безгласия, или сращения с другой согласной. Ларчик открывается просто, и поборникам слоговых письмен при­ходится искать другого конька. Мы сказали, что слова, обозначающие предметы или действия, взятые из види­мой природы, доказывают только братство племен, но не указывают на возраст их при разделении. Важнее самих корней совершенное согласие в развитии этих простых начал. Оно разительно в славянском и санскритском. Напр., в числительных названиях, которые совершенно тождественны в обоих наречиях, замечательно не столько отношение натур и четыре, сколько общность второй их формы: чатвара  и четверо, в которой находится начало слова vier, возникшего из четверо с опущением начального слога, если vier не составилось сокращением из готского, уже искаженного, fidvor. Мы видим уже единство не в корнях, а в развитии. В названиях степеней родства сход­ство еще важнее. Нет сомнения, что оно заметно и во всех других наречиях, но оно гораздо сильнее между славянским и санскритским, точно так же как между зендским и германским. Одно из названий, принадлежа­щих уже к семье, образованной почти на гражданский лад, заслуживает особого внимания. Это слово свёкр. Оно на­ходится у всех народов Европы, даже у кельтов, но нигде не имеет смысла, основанного на этимологии. В санскрит­ском и славянском находятся его начала: санскр. свадру, славян. свекровь заключают ключ выражений schwager, гал­льского chwegr и прочих. Во-первых, должно заметить, что свекровь и сноха в собирательном назывались свекры. Это явно из русской присказки. Женщина, у которой спраши­вают про ее родство с мужчиной (ее отцом), отвечает: «Его мать и моя мать сзекры, а ты ступай да смекни». Кры есть коренная форма слова кровь (от того стоr  и другие). Свасру и свекры значили просто: близкие, приня­тые в кровное родство (сва-сру  ил и своя-кры, своя кровь). Мы заметим, что названия степеней родства у всех вы­ходцев Ирана сходны (и это явно показывает уже семей­ную жизнь до расселения), что эти названия в славянском ближе к корням, как мы видели в слове свекровь и можем заметить в немецком oheim из славян. отчим (корень — отец), несмотря на разность теперешнего смысла; и что, наконец, роскошь этих названий у славян — отчим, маче­ха, свекр, тесть, сноха, невестка, стрый, уй, золовка, шурин, деверь и т.д.— показывает сильнейшее развитие семейности и старую оседлость племен. Еще важнее для языкознания сходство в словах, принадлежащих к речи грамматически усовершенствованной и обозначающих от­ношения отвлечения. Таковы местоимения. Во-первых, ясно по их неправильным формам в санскритском языке, что они уже прошли через долгую жизнь народа и через бесчисленные изменения; во-вторых, видно, что разделе­ние семьи пригангесской и придонской произошло уже после всех этих перемен. В сравнении с славянским язы­ком и в отношении к родству с санскритским все прочие европейские наречия почти не заслуживают внимания. Местоимение первого лица более или менее одинаково у всех; сходство славянского аз с зендским азем и присут­ствие придыхания в санскритским, греческом и немецком составляет ничтожное исключение. Во множественном формы нас и нам, общие Индии и славянскому миру, опять принадлежат общему закону их тождества. Место­имение второго лица еще более входит в то же правило. Основа его в Индии ту с глухим у и славянское ты совершенно одинаковы. Формы во множественном вас и вам те же, только не в тех падежах, а в единственном; переход в тав остался еще в прилагательном твой. Древ­ность этого перехода доказана Древнегерманскою формою thu, сохранившеюся в английском thou, thine. Тут мы опять видим закон, по которому отыскали коренной смысл име­ни бога Фор (Thor), т.е. изменение тв в германское t с придыханием, ф или т с придыханием еще более изме­нилось в греческое с, хотя можно предположить и переход из простого т в с, весьма обыкновенный у эллинов. Местоимение третьего лица важно по форме аму, нашему ему, и по прилагательному сва (свой). От него во всех языках множество развитий, но оно осталось только в санскритском и славянском и, мы сказали бы, латинском, если бы латинский язык значил что-нибудь в сравнитель­ном языкознании*. Как бы то ни было, но индейцы и славяне одни только сохранили этому слову всю полноту его значения, относя его ко всем лицам в смысле притя­гательном. У самих индейцев сва осталось только как прилагательное, а прямое его отношение к третьему лицу в простом местоимении утратилось. Славяне и римляне сохранили его в форме себя, себе, sibi и пр., где в изме­нилось только в б, и sui, где уцелело в, или у. Этот пример замечателен и в отношениях наречий славянских друг к другу и особенно русского ко всем другим. Из сва и правильного окончания ям составилось санск. сваям, тож­дественное с нашим сам. Древность формы с в местоиме­нии третьего лица доказана всеми наречиями иранскими, а древность слова сваям, сам ясна из кельтского sambh, употребляемого при глаголах в том же смысле, как и сам. Сходство других местоимений между Индией и славян­ским миром доходит до совершенного тождества. Санскр. анья (иной, -ая), тат (тот), тэ (те), зтат (этот) при­надлежат им вполне**. В развитии же падежей санскрит­ских замечательна форма коренная (thema) эн, очень сход­ная с народным произношением энтот, энта, в котором мы видим соединение указательного эн, известного всем русским, и местоимения тот. Местоимение относитель­ное санскр. ят от корня я (я краткое), женское я (длинное) есть бесспорно славянское и, я, е (иже, яже, еже). Вопро­сительное ким (корень ки), женское ка, тоже славянское кий, кая. Соединение я и кий составляют славянское який и яко (сколько, как), соответствующее санскритскому яват (сколько). Наконец, следует целый ряд местоимений мно­госложных, искусственных, которые вполне одинаковы на Гангесе и на Дону: экатара (один из двух), некоторый; жатама (один из многих), тот же некоторый; катара (который из двух), который и т.д. Какая же была общность жизни, отражающаяся в тождество такой искусственной речи! Заметим, что окончание на ерый еще отзывается в наших числительных четверо, пятеро, десятеро и других. Мы считаем излишним перебирать сходство между одно­значащими касчут и каждый, убъя  и оба, пурва — первый, а заметим только, что местоимение санскритское идам (сей) есть составное из и и дам (как в латинском idem, quidam). Корень же и мы видим в славянском относитель­ном иже, в множественном их (местоимения он), и в сий*. Тот же сий перешел в готское и латинское is простою перестановкою начального с, т.е. изменением, беспрестан­но повторяемым в наречии римлян. Нельзя не предполо­жить, что в формах идам и лат. quidam отзывается семи­тическое адом (человек), тем более что местоимение пер­вого лица азем или агам всего простее объясняется этим же словом**. «Я говорю, делаю» есть то же, что «человек говорит, делает» и пр. Такое толкование очень вероятно при доказанном сродстве корней семитических и ирано-санскритских; разветвление их было весьма раннее. Ученое педантство древней Индии приняло слово идам за корень имени бога Индра, как будто идам-дра. Для нас, которым явно чисто местное значение этого божества, гения Индии, которому позднейшая мифология дала начальство над воздухом, ошибка филологов санскритских поучительна и забавна. Жаль, что немцы еще толкуют об ней, как об деле, и не видят, что имя Индра только потому важно, что в нем сохранился древнейший след имени самой страны***.

Из области отвлеченностей грамматических мы вос­ходим наконец в область отвлеченностей философских. Самосознание человека облекается в слово и дает образ и имя явлениям невидимого мира. Смешно бы было искать в бытовом развитии славян того богатства мысли, кото­рым отличается язык вечно умствовавших брахманов; но за всем тем, все первые шаги индейской философии обозначены выражениями чисто славянскими. Мы сказа­ли, что имя всемогущего, свободного начала, Брахм, есть, вероятно, искажение слова Бехрам или развитие корня бгъ, сохраненного у нас в названии высшего существа, которого древнейший памятник находится, сколько нам известно, в имени бога, занятого англосаксами у славян, Чернобога. Мир видимый для брахмана есть призрак, и этому при­зраку дано имя Майя. Не говорю о слове маяться (то­миться), ни о слове обман (которое может происходит от об-мена), ни о слове обаяние (которого начало не мая, но баять — говорить, обаяние — заговор), но слово мая изве­стно всякому старому псовому охотнику в смысле обмана зрения: «в поле маячно», «маячит», «собаки не возрятся». Брахма и Майя, несмотря на свое философское начало, принадлежат более уже мифологии, чем философии. Мыс­лящий брахман дал высшему духу название неопределен­ное, как самое представление непроявившегося духа. Это Тат (произноси тот)*. Его свойство, его закон выража­ется в одном: «он есть», и от этого в нем заключается cam, бытие, наше коренное суть, откуда английское sooth, истина, так же как истина — от того, что есть. В нем же начало знания, и оттого он видги (видящий, видяй); в нем все внутреннее, свое, и от того он есть сам от себя — сваябгу (своебыт или самобыт) в нем бытие есть мысль, и от этого он манас (мняй, мыслящий). Мир видимый получает все те же прозвища, с прибавлением отрицания а. То же самое составление требовало бы в славянском отрицании не. Мы не можем называть такую разицу разницей языка, но разницей наречия. Присутствие а отрицательного в санскритском и греческом не должно нас вводить в обман и отнимать у звука не право на глубочайшую древность в том же смысле. Во-первых, на (произноси не) и не отрицательны в санскритском, ла­тинском, германском, славянском и во многих других наречиях; тот же не обратный — in и иn отрицательные; и, наконец, самое древнее, самое всеобщее слово во всех наречиях иранских, не исключая ни одного, содержит к себе отрицание, выраженное звуком н. Это слово — ночь. Не нужно рассматривать его многоразличные измененияя, ибо все они дело времени позднейшего. Санскр. накта, латинское noct-is, ближе всех к коренному; но коренное есть, очевидно, славянское ночь. Смысл его очень прост. По правилу, нами изложенному о тождестве глагола и существительного, слова ок, или око, имело силу глаголь­ную в смысле зреть, и неочь или неок значило темноту, время невидущее. Германцы дали слову ок форму гла­гольную (achten), и neacht или nacht совершенно соответ­ствует нашему ночь. Итак, разница в отрицательных час­тицах а и не не имеет никакой важности и нисколько не противна почти совершенному тождеству наречий, разделивших между собою две формы отрицания, существо­вавшего издревле, но не отвергших вполне ни одной из них. Не обращая особенного внимания на другое название вещественного мира — тамас (тьма), мы заметим только то, что оно соответствует халдейскому мифологическому названию ночи или, лучше сказать, темного неразумного вещества оморка (омрак)*, и последуем за дальнейшим развитием философской мысли на берегах Гангеса. Мир, проникнутый мыслию божественною, не имея в себе на­чала отвлеченного бытия, cam, представляет только образ его в движении жизни (немцы говорят im werden), и этот образ есть дживае (собственно живое), но самая жизнь, несмотря на свою постоянную изменчивость и неопреде­ленность, содержит в себе бытие второстепенное, относи­тельное, бгута (быт). Такая тождественность в выражениях мысли отвлеченной должна обратить на себя внимание просвещенных критиков; но бесконечное поле открывается в развитии этих выражений и в соединении их с возврат­ным местоимением сваят (свой) или сам (сокращенном из сваям), напр., свабгава (свойство), сваяндата (своеданный, самоданный), сваямрава или сваямбара (само-бор или своебор, вольный выбор) и т.д. Наконец, название самого знания в его двух степенях, в бытовом и отвле­ченном, джнана и вэдана, совершенно тождественно с славянским знание и ведание. История Индии покрыта тьмою еще непроницаемою, но сквозь мрак и молчание памятников жизни государственной мы угадываем из раз­вития словесного и религиозного существование сильных государств, процветавших в величии мирной тишины или в напряжении завоевательных сил. Бури чужеземного на­шествия, внутренние раздоры, религиозные распри воз­мущали самобытную жизнь Индустана, но до десятого века после Р.Х. просвещение мысли и усовершенствование слова никогда не прекращались вполне. Другая была судь­ба племени славянского. Первая их восточная колыбель, Ванская Бактрия (земля Ванада, или китайских Та-Ван, Великих Ванов) была открыта всем нашествиям с севера, юга и запада. Первое мерцание истории, основанной на памятниках Египта, уже показывает нам нашествие Рам-зеса Великого за 17 веков до Р.Х. в страну Схето** (гетов, из чего у эллинов составилась форма скифов) и осаду их укрепленных городов: потом предания свидетельствуют о постоянных победах то Ассирии, то Персии, порабощав­ших поочередно вано-бактрийское племя. Только издали, из веков незапамятных слышатся рассказы об его прежней силе, о кротком владычестве скифов прияксартских и о золотом веке пахаря Джемшида, вышедшего из Бактрии и снова бежавшего в Бактрию перед грозою южного Дзо-гака. В то же время Север насылал на ванов кочевые орды среднеазийских народов, уйгуров, као-чхе или ту-хо-ло. Все самобытное гибло под внешним напором и в неиз­бежном смешении победителей и побежденных. Имя зем­ли исчезло под мидийским названием «Востока» (Вах­тер) *; реки принимали чуждые финно-турецкие прозвища Ак-су (Оксус) и Як-сыр (Яксарт). Область правилась чуж­дыми законами, жители (саки) сражались под чужими знаменами на море и на суше. Одно только старшинство сатрапии Бактрийской перед всеми другими свидетельст­вовало об ее прежней славе**. За два или за три века до Р.Х. монеты индо-бактрийского царства уже не представ­ляют никаких следов славянского письма и славянской речи. Греческие и индустанские стихии преобладают в языке и в религиозных эмблемах. Письмена юго-запад­ных семитов вытеснили в Бактрии, так же как и в Персии, древнее письмо иранское, т.е. слева направо. Имя азов, заметное в царских именах, указывает, может быть, на то, что крепкий и энергический характер азов мидийских восстал против чуждой власти и основал новую туземную династию. Но самая гибкость и переимчивость народа, принявшего так легко полуэллинское просвещение, совер­шенно согласны с другими явлениями мира славянского. Как бы то ни было, тесные и смешанные народности заменили в родине славян их многостороннюю и чисто человеческую самобытность. Быть может, беспристрастное и критическое изучение наречия сартов и горных киаферов и сиа-нушей, населяющих Солиманский хребет (Инду-кху), покажет еще след славянства; но эта надежда весьма слаба. Где прежнее славянство альпийских великих вендов (Vindelici) или венетов лигурийских? И где тот филолог, который отделит индустанское начало в языке от славян­ского, при их совершенном тождестве? Наука еще не подвинулась достаточно для совершения такой трудной задачи. Мы знаем по историкам китайским, что гораздо после падения Индо-Бактрийского царства ваны великие (венды) и братья их ие-фа, или ии-фиан (геты), еще долго славились на востоке, хранили свою мирную жизнь и склонность к торговле и оседлости и кроткий быт, под законами бесчисленных мелких общин, связанных брат­ским союзом; мы знаем, из тех же источников, что пле­мена ванские были уже мешаные от наплыва чуждых стихий и особенно от нашествия Ту-хо-ло, но, допуская вполне все признаки старого славянства, мы не можем сказать, хранилось ли имя ванов в их старой родине, или китайцы давали стране и народу давно забытое имя по привычке, которую часто можно у них заметить. Послед­нее предположение не совсем вероятно. Кажется, должно допустить, что название ваны, да-гио и ие-фа еще не совсем утратились в землях Бактрийских даже после Р.Х. Но, во всяком случае, можно смело утвердить, что само­бытное развитие славян погибло навсегда в самой колы­бели славянства во времена доисторические, т.е. с распро­странением мидо-персидской власти, века за два прежде Кира. Последнее движение их на северо-восток (если мы предположим две эпохи переселения по двум ветвям сла­вянских наречий) не может быть позже распространения власти азов по междуречию Волги и Дона, т.е. веков за 7 до Р.Х.; так же как последнее их вторжение в Европу есть нашествие унно-болгар, откинувших германскую стихию на западный край Европы. Вот как рано разорван был союз между братьями, разделенными цепью Гиммалаи (Зимават, зимовой горы). Но в новом жилище их, Европе, участь народов славянских была точно так же несчастна. Эллины на юге разрушили возникающее просвещение вендов великих (генеты* и лигии) в Малой Азии, где от них только несколько надгробных надписей. Эллины и потом римляне задавили гетов и даков на берегах Стру-мена (Strumon), Benpa (Гебр) и Дуная (Danubius); римляне и германцы уничтожили все следы славянства в Альпах Тирольских и Швейцарских, где венды великие (vindelici) долго хранили свою горную волю; кельты с севера, без­домные дикари,— это явно из отсутствия городов в север­ной Франции и кельто-кумрийской Англии,— за шесть веков до Р.Х. стали нажимать на славян южной Франции, на поморья Средиземного моря и Атлантического океана и на венетов лигурийских. Наконец, в той стране, которой определено было сохранить для мира стихию славянскую (раннее, мирное иранство), сперва кимры (кумры, иотуны), смесь иранца и среднеазийца, потом мнимые скифы (финно-турецкое племя, как мы видели из их быта и уцелевших имен, тамер-инда, тамер-таркан) угнетали славян; потом одичавшие ирано-мидийцы (великие азы) беспрестанною борьбою уничтожали всякую возможность самобытного развития. Долго продолжался спор между кротким индо-иранцем (вендом) и гордым мидо-иранцем, сарматом. Область Приволжская и Придонская называ­лась то по имени азов (Ан-фсаи или Ан-цаи, может быть, Анта), то по имени уйгуров (Фесу), то от аланов (А-лана), то от вендов (Вен-на-ша). Храбрые готфы германские в то же время стеснили славян с северо-запада и запада, и только в V-м столетии после Р.Х. сильный порыв унно-болгар (восточное казачество славян с примесью турок) решил вековую распрю, отбросил готфов за хребет Пире­нейский, а сармато-аланов — за Балтийское море и воз­вратил простор и волю великой земле славянской, будущей Руси. Итак, вся общность жизни, которую мы заме­тили из сличений и корней и слов, вполне и искусственно разрешившихся, между племенем славянскими и Инду­станом, общность, явно указывающая на долгое, мирное и просвещенное братство, относится ко временам доисто­рическим. Тогда уже составились все слова, обозначающие оттенки мысли, знания и бытия, тогда уже образовались названия всех степеней родства. Иные из них известны под теми же именами  почти у всех выходцев Ирана; кельтов, эллинов и германцев. Таковы: брат, мать, сестра, дочь и др., о которых мы заметим только, что сестра есть соединение сва (свой) и стри (женщина или девица), а дочь составлена в славянском из глагола доить*, дояща, младенец женского рода, как духитри (из дух — доить). Другие, более сложные, сохранились почти у одних славян и индейцев; таковы: сноха (санскр. снуша), деверь (санскр. дэвора) и др.; впрочем, последнее слово находится также у эллинов (3atjp,dafiep.). Из сличения наречий выходит заключение простое, ясное и неоспоримое. Следы древнего, общего просвещения, явные в языке санскритском, глубоко запе­чатлены в его славянском брате. Оно было сильно и тесно связано с бытом народным, ибо отзывается живо после 25 веков борьбы, страданий и чуждых нашествий; оно развилось не в Индустане, которого высшие касты, как мы уже показали, явные выходцы страны Иранской, но в Иране, откуда перенесено было белолицыми брахманами (касты,  особенно  в  отношении  к низшей,  называются цветами, след., не одноплеменники)**, в страну, первона­чально занятую желтыми среднеазийскими семьями, дав­шими, может быть, имя рекам Инду и Гангу, но впос­ледствии покоренными или изгнанными в Гиммалайские ущелья или на горное прибрежье Нербудды и Маганадди. Это  просвещение  собственно  славянами  сохранялось  в Европе, ибо следы его явнее в славянском, чем во всех других наречиях, точно так же как и звуковое сродство с санскритским. Оно не занято славянами от зендских азов, ибо отзывается в странах, не подвергшихся влиянию сар­матскому, например, у славян Иллирии и Чехии, и сверх того чуждо формам зендским, которые заметны в наре­чиях германских. Оно не занято от германцев, ибо явнее в славяно-русском, чем в других наречиях, измененных германизмом, и вообще в славянском, чем в германском. Оно не перешло из церковного болгаро-славянского языка, чуждого многим санскрито-русским формам (этот, эн-тот, который и пр.); оно вообще не заемное, но коренное: ибо чем древнее памятник (напр., Суд Любуши и надписи), тем понятнее и ближе к современному нам русскому языку и дальше от мелких, искаженных наречий наших западных братий славян. Наконец, оно сохранялось в Ев­ропе племенем кротким, оседлым, землепашеским, градо­строительным и семейным. Это явно из самой его неиз­менности, из богатства слов, касающихся до семейного и домашнего быта, изо всех преданий о просвещении се­верных соседей Эллады и действий этого просвещения на эллинов, основанием святилищ Аполлону-просветителю, более же всего из того неоспоримого факта, что во всей средней Европе всякий древний след гордого быта сопря­жен со следом славянского жительства. Германия горо­дов не имела, кроме приодерской страны и вендского поморья. Галлия городов не имела в северной чисто кель­тской полосе. Страна прирейнская не имела их кроме поморья, в котором жили славяне морины (приморские, так же как и в Венд ее), менапии (так же как и в Вандее) и венды великие (вильцы, отчего Вильценбург). Я не го­ворю о южной Европе и племени полусемитических ивер-цев, но страны чисто германские, чисто кельтские или кельто-кумрийские, т.е. Англия, средняя Германия, Шве­ция и т.д., не представляют ничего похожего на градо­строительство. Ученые, видящие все, не видали этого характеристического обстоятельства и не поняли, что кельт и германец, так же как среднеазийский турок, только и жил в тех городах, которые взял, да не догадался сжечь. Наконец, заметим, что Тацит, говоря об народе азов в Германии, узнает в них паннонцев (славян) по языку и склонности к гражданскому порядку, а о самих паннонцах, едва не потрясших Римскую империю в самом цвете ее колоссальных сил, мы знаем по Веллею, что они были просвещены, знали римский язык, «имели грамоту и вообще упражнялись в науках». Никогда та­кого свидетельства не слыхали мы от римлян о народе европейском, кроме эллинов. Мы заметили сходство даже в письменности индостанцев и славян в знаке безгласия, к которому можно присоединить и , похожий на двойное н санскритское и б курсивный, похожий на б санскритский; но не должно полагать излишней важ­ности в сходствах случайных, сомнительных или про­исходящих от торгового сношения Индии с Севером по Волжскому пути. В языке санскритском должно отличать собственно индостанское от коренного Иранского; так, например, усилительное а  не оставило заметных следов в других наречиях и потому не имеет важности в срав­нительном языкознании. Оно мало известно было со­бирателям Вед и принадлежит к частным формам ме­стного наречия. Такого рода грамматические развития так же мало значительны для филолога, как позднейшие прививки религиозные, например, змея вечности, дан­ная Брахме, назло его коренному характеру, маловажна для исследователя древних верований.

Мы видели, что просвещение сохранялось в народах славянских, и только в них изо всех обитателей средней Европы. Нет сомнения, что характер их часто изменялся от постоянной борьбы с дикарями лесов германских и финских пустынь; но вообще не к ним должно относить рассказы о свирепости жителей приэвксинских. Кимвры бродящие, разорители всякого гражданского быта, скифы (финно-турки) часто вытесняли славян из их наследст­венного Придонского жилища, и тогда дикая вражда про­тив всего чужеплеменного заменяла родовое гостеприим­ство кротких ванов и саков, гостеприимство, известное и по  эллинским рассказам,  и  по  китайским  описаниям великих ванов,  и по свидетельству германцев-врагов о городах вендского поморья при Балтике, и по быту наших древних городов Киева и Новагорода. Не должно также забывать, что часто племя побежденное дает имя свое победителям и что легко можно принять тогда жестокость пришельцев за свойство туземцев-страдальцев. Из обычаев высшей касты, о которой обыкновенно и пишут иноземцы, нельзя заключать о нравах низших каст, хотя, к несча­стию, раб скоро заражается пороками от своих господ. На островах у западного берега Северной Америки аристок­раты  имеют  право  съедать  своих  крепостных плебеев: станем ли судить по касте едущей о касте съедомой? В землях славянских должно отличать страны свободные от тех, которые подверглись чуждому игу, и нельзя ставить в один ряд угнетенных чехов с вольными даками и гетами. У последних мы не видим следа иноплеменной власти, ибо самое их дворянство (или что-то похожее на дворян­ство) нашло имя, которого славянское начало неоспоримо, несмотря на небрежность эллинскую в передаче чужих звуков. В словах Царави-тери невозможно не узнать фор­мы Царевы*, хотя тери  вовсе непонятно,  если мы  не предположим  (несколько самовольно)  перестановки  со­гласных или совершенного искажения. Быть может, и в Царевы находится даже корень имени благородного серб­ского народа (сарабы), ныне населяющего часть владений древнего Буревиста, грозы кельтских или полукельтских боев и таврисков. Чехи едва являются у древних под своим настоящим именем, с эллинским окончанием сигины, и тотчас же исчезают под названием завоевателей боев-кель­тов и маркоманов-германцев. Уже в позднейшее время, после всех великих переселений, сокрушивших Рим, про­являются снова чехи в своей теперешней стране. Добро­душные критики предлагают следующий вопрос: «Откуда же чехи пришли»? Действительно, имени их мы нигде не находим. Да критики могли бы точно так же подумать, что имя чехов и теперь еще всей Европе неизвестно, а что их величают богемцами. Точно так же название ту­земца угнетенного могло быть, и было, скрыто под именем властвующих боев или маркоманнов. Свидетельство Птоломея* в этом случае решительно. Он знает силингов, ракатов, корконтиев, а эти имена — залехы, ракусы, крко-ноши — до сих пор обозначают соседей земли чешской. Формы те же, и народ, живущий между залехами или заляхами и крконошами, был тот же, как и теперь, и не изменился ни в племени, ни в языке; это все те же Геродотовы сыгины, нынешние чехи, которых область всег­да так тесно связана была с областью ляхов, что неопре­деленность их границ дала повод к поговорке «меж чехи и ляхи», для обозначения места никому не известного. Бедственное положение Чехии более или менее повторя­лось во всей славянской области, и народ мирных пахарей в южной России часто рабствовал то у кимвров, то у мнимых скифов. Последнее имя мы сохраним финно-ту­рецким завоевателям Придонья, от которых самый Дон несколько времени носил имя чуждое Акесина (Ак-су), сохранившееся в Аксае. Впрочем, это имя скифов для финно-турок основано по ошибке и перешло к ним по невежеству греков. Оно составлено на Востоке и оттуда сообщено египтянам (в форме Скефо) и эллинам. Начало же его есть соединение двух имен, саков и гетов, или иетов. Сако-геты (сокращенно Скиефы) были приняты за народ северный вообще, и эллины прилаживали название, которого смысл был утрачен, ко всем неизвестным жите­лям заэвксинской пустыни. Смешно судить о нравах древ­них славян по спутанным рассказам греков. Критика дол­жна быть и поученее, и поосмотрительнее. Мы слышали свидетельство римлян о паннонцах, видели древние над­писи славянские на берегах Дуная и Балтики* и, что еще важнее, почти доисторические надписи венетов ликиев в Малой Азии; знаем торговый и землепашеский быт сла­вян и находим в их языках явные следы высокого умст­венного и бытового развития, перенесенного ими из иранской  колыбели до западных краев Европы,  и говорим утвердительно:   сравнительное   языкознание,   которое  не ставит славянских наречий  и основу всех европейских языков, пропускает среднее звено, соединяющее Европу и Иран, и не может привести ни к каким дельным выводам. Славянам, после стольких страданий и угнетений, невоз­можно оспаривать у индустанцев первенства в отношении к чистоте словесных начал. Некоторые подробности, в которых наречие европейское ближе к первобытным кор­ням чем санскритское, не должны вводить нас в заблуж­дение. Таково, напр., сохранение буквы с в словах, выра­жающих качество: индостанцы для благозвучия выкинули ее, но она необходима как связывающая выводное слово с корнем и с глаголом есть; ибо ство и санскритское тво, иногда два, суть только сокращение ество или ества. Заметим, что окончание на ва сохранилось равно в Ин­дустане и у славян. Напр.,  в санскр. бгава  (бытие);  в сл <ав.> ество, слава (от слыть), молва (от молвить) и т.д., у славян оно переходит иногда в звук ба, напр., гуръ-ба, свадь-ба, борь-ба, ходь-ба и пр. Заметим, что слово бга-ва (бытие) имеет особенную важность в области религиоз­ного развития. Хотя придыхание исчезло в сл <ав.> слове быть, но мы легко узнаем его в грубом звуке ы, состав­ленном из придыхания и гласной и. Бгить есть древняя форма глагола быть. Слово,  которым славянский мир называет того, кто есть, слово, соответствующее другому, сый,— слово Бог есть не что иное, как Бгий, то же самое, что сый  (сущий). Поэтому слово убогий или небогий, которого  корни  напрасно  искали  везде,  где  его  найти нельзя было, значит не сущий (малый, слабый, у-бывший). Таким образом узнаем мы высокую мысль, скрытую в слове Бог, в зенодском беграм (т.е. радующийся бытию, от бг и рам, быть и радоваться; корень же рам составляет правильное прилагательное рат — наше рад, радующийся) и в слове Брахма или Брах-ма, искаженном посредством перестановки   букв.   Довольно   любопытно,   что   санскр. Брхам, Абхрм (радующийся и нерадующийся бытию, или радующийся бытию и небытию) совершенно соответствует немецкому   философскому   определению   der   ±   seinde (seinder, nicht-seinder). Человечески весело проникать в эту глубину мысли, развившейся еще при самом детстве рода человеческого. Самое простое и бесхитростное сличение слов чужеземных с славянскими привело нас к разгадке двух великих и первобытных имен божества, Бог (Бой, сущий, перешедший в Беграм,  Брахм и Баг-ман, сущая мысль)  и  Твор  (творец,  перешедший в скандинавского Тгор, Фор и мидо-зендское Фра). Этим самым подтверж­дается происхождение Вишну от слов высь (вышний), происхождение этимологически сомнительное, но вероятное по очевидному влиянию Севера (кажется, Бактрии) на кишнуизм, по характеру океаническому этого божества, сходного с Ниордом, по отношению его к Лакшми -Прие, напоминающему родство ванской Фригги, или Фрии 7ве-роятно, Прии), к Ниорду у скандинавов или Венеры (т.е. вендской богини) к Океану. Во всяком случае, критик, одаренный здравым смыслом, должен признать этимоло­гию слова высь скорее, чем вывод из слова виш (прони­цать), вывод педантский, похожий на вывод слова Индра от Идам-дра, или Кувера, бога богатств, от Ку-вера (какое тело), тогда как его начало или ковать, или ховать (скры­вать). Первое вероятнее. Такие ошибки были простительны филологам индустанским, не знавшим ничего, кроме род­ного слова, но уже неприличны теперешнему состоянию науки в Европе.

Корень просвещения санскритского не в Индии, а в иранской колыбели. Развитие позднейшее, принадлежащее собственно Индустану, не имело почти никакого действия на Западе. Славянский мир, очевидно, долее всех оставался с ним в связи и подвергся его влиянию в северных приволжских областях (это заметно из многоглавых идо­лов и, может быть, многоглавых церквей), но прививка вишнуизма так явна в самом Индустане, его лицо так бессмысленно в сравнении с могучим Шива-Дгургою, органическим веществом, и свободно творящим Брахмою, первоначальным духом, его характер так незначителен перед этими великими представителями Куша и Ирана, что мы не можем его признать за туземца индустанского. Это красивый и поэтический плод детского человекообразия в религиозных понятиях, принадлежащий явно и бесспорно северной стране и, по всей вероятности, ванам или вендам-вадопоклонникам. Быть может, даже борьба ванской Бактрии с медо-азами, иранцами, еще оставила следы в рассказе о победах Вишну над асурами Мадгу (мады и меды) и великим Гиранья-касы-пу  и Гиранья-кша (Тиран, или Иран, и царь Ирана). Наконец, сам Вишну в качестве Притгу, первого божественного пахаря, назы­вается сыном Вена и представляет опять созвучие, напо­минающее о жителях Бактрии. Нет сомнения, что времена доисторические, когда простор земной еще не казался слишком тесным для племен людских и не пробудилось в них чувство взаимной ненависти, общения народов между собою переносили мысль религиозную или басни философские через неизмеримые пространства с края в край мира. Мы не удивились бы нимало, если бы доказано было теперь только вероятное тождество таинственного сокровища, вечно искомого финнами и вечно скрываю-щегося  от  поисков,  Сампо   или  Самбо,  с  сокровищем духовной жизни Индустана Сваям-бгу, с которым Брахман вечно старается соединиться. Догадки этимологические, как и все другие, отдельно ничего не значат: они получают смысл свой от сличения всех данных, как словесных, так и фактических. Мы видели, что высшие касты Индии, слово санскритское и святыня духовного брахманства, т.е. все лучшее и благороднейшее, принадлежит Ирану. Мес­тного, туземного, кроме смещения племен и синкретизма религиозного, нет ничего в Индустане. Влияние его на заиндские страны было ничтожно, а влияние заиндских народов на него весьма велико: это доказано частыми завоеваниями, о которых поэзия сохранила ясное воспо­минание. Вишну не принадлежит раннему иранскому раз­витию Индустана: это видно из Вед, едва упоминающих имя его. Итак, позволительно искать его начала вне Ин­дии, и тогда все вероятности соединятся в пользу славян. Их  долгое  общение   с   Индустаном   или   индустанскою семьею, доказанное из сличения языков, их соседство с Индустаном, доказанное именем Афганистана (от аза или альф-ван) и именем гор Виндгия (от Венд), имя Вишну и его разумная этимология, его водный характер, прилич­ный богу мореплавателей вендов, соединение с ним не­бесной голубицы (Лакшми), напоминающей и Диану вен-до-эллинскую, и Фриггу скандинавскую, и Венеру вендо-италийскую, и Семирамиду бактро-ассирийскую, в честь которой до сих пор празднуется в день Преображения Господня голубиный праздник на берегах озера Ванского (Вендского),   все   доказывает   вендское   происхождение младшего божества в Тримурти. Заметим, что одно об­стоятельство  может быть  приведено против  славянства богини Фригги-Венеры; это отсутствие имени богинь в Несторовом рассказе об идолах. Во-первых, рассказ Не­стора о том, что было в XI веке после Р.Х. не доказывает ничего против фактов, бывших гораздо прежде Р.Х.; во-вторых,  его  свидетельство  (бесспорно,  важное  вообще) ничтожно, когда оно опровергается другими свидетельст­вами, взятыми из быта и языка славянского и из быта и языков всех других народов; в-третьих, песни сохранили имена богинь и, следовательно, никакое свидетельство не может заставить сомневаться в их существовании; в-чет­вертых, отсутствие храмов и надписей в честь славянских богинь, там, где было много храмов, как в Балтийском поморье,  и  много  надписей,  как  в Иллирии  (в честь Берона, Белина, Харта, Ладовия и др.), может привести к тому заключению, что поклонение общественное принад­лежало богам, а домовое — богиням, и, следовательно, объ­яснит молчание Нестора; наконец, самое молчание Нестора

не доказано. Он упоминает о Стри-боге, а по всем законам здравой этимологии Стрибог есть богиня — Стри, в санскр. стри — женщина и дается как особенное прозвище Лакшми; стри — жена в древнеперсидском, стрый — по-славянски дя­дя с женской стороны; стри сохранилось в выводном слове своястри, сестра, schwester и, след., кажется, имя Стри-бог есть не что иное, как древняя форма Жена-бог... Впрочем, это обстоятельство маловажно в сравнении с другими.

Замечательно, что мы нашли в славянских наречиях корень и смысл многих божественных имен или, лучше сказать, прозвищ Великого Бога Творца, Бога Вышнего. Мы весьма далеки от нелепой мысли, чтобы когда-нибудь славяне были представителями высшего человеческого просвещения. У них была письменность, которой древ­ность, вероятно, равняется самым древним (это доказано ликийскими надписями), но эта письменность едва ли была в сильном употреблении. У них была образованность, но не развитая от напора иноплеменного и внутренней бесследности племени. У них был тихий семейный быт и быт мелких общин, но все это принадлежит только младенчеству народов. Внутренним ли складом их души или силою внешних обстоятельств им не суждено было до сих пор развить в себе семена высокой науки или чудного искусства, но, получив в Иране достояние древ­него просвещения, они в своей кроткой и труженической жизни пахарей, купцов и горожан хранили старое наслед­ство предков неизменнее других одичавших племен. То же самое наследство еще богаче и тверже сохранилось на берегах Ганга, но в то же время много нового и произ­вольного примешивалось к старине от брахманского мудр­ствования, от народного стремления к отвлеченности. Са­мые списки глагольных корней, составленные древнею филологиею Индии, очень подозрительны. Желание найти корень слова или выдать его за найденный вносило в словари формы, едва ли когда-нибудь существовавшие или разнствовавшие только в местных наречиях: таковы, напр., три различные формы глагола идти, таг, таук и танч; все три соединялись, вероятно, в одной коренной форме, от которой они развились по разным наречиям, соответ­ствуя славянскому течь, теку (иду) или тягу, от чего осталось шутливое выражение тягу дать (убежать) ((Таковы же разные формы слов, относящихся к пище, писита (мясо), пушта (питомый) и пр., которые все выводятся из разных корней, между тем как действительно один и тот же корень изменялся по наречиям и представляет явление, повторявшееся не только в Индии, но и во всей области иранского слова.)). Сво­евольно придуманные корни, выведенные неверною догадкою из слов, исказившихся в народном наречии, обраща­лись позднейшими писателями в слова истинные и за­конные, как и следовало в языке полумертвом, т.е. живу­щем только для ученых и духовных, как наш церковно­славянский язык в княжестве Московском и на Руси вообще. Нужна крепкая вера в непогрешимость ученых брахманов, чтобы принять слово пат (падать) за корень патанга или патага (наше птах) и пататра (крыло). Замечательно, что пататра, крыло, орудие полета, зна­чило бы орудие падения: такие переходы бывают, как мы видели из слова небо, перешедшего в нивельгейм (ад); даже русские шутя говорят: полетел вместо упал; но за всем тем такого рода этимология без доказательств явных креп­ко похожа на ученую шутку. Доказательства же, взятые из позднейших писателей индейских, почти ничтожны, по причине уже изложенной нами. За общее правило можно принять положение, что коренное санскритское слово, или выдаваемое индустанцами за коренное, только тогда поступает в область науки, когда оно подтверждается согласием других иранских наречий или употреблением в творениях древних и предшествовавших школе грамма­тиков-этимологов. На это еще до сих пор не довольно обращено было внимание ученых, но, подвергая крепкому сомнению корнесловие индустанское, мы не должны пре­небрегать трудами писателей древних, следовательно, близких к чистым источникам, и исследователей само­бытных, следовательно, полных любви к предмету своему и одаренных всею громадною силою одностороннего на­правления. Их заслуга велика перед человечеством. Но для проверки самого санскритского языка, так же как для свода его с наречиями европейскими, первое место зани­мают наречия славянские, никогда не развивавшиеся ис­кусственно, никогда не искажавшиеся в безмысленной дикости. Они так же важны и в отношении к наречиям финским и среднеазийским, как по влиянию своему на многие отрасли финно-турецких языков, занявших мно­жество слов от русского соседства, так и по общим корням самобытной речи, например, тудо, по-черемисски, он, в котором роднятся славянский тот, финский и кельтский теут (человек), германский тиуд, океанский таата (че­ловек) и египто-финикийский тауф или тоф (божество в человечестве), или ва (вода), или волга, болга (святой, великий), в котором отзывается наш большой, более и т.д. Особенно же замечательно название лошади, конь во всех славянских наречиях. Это слово одно уже, как не принад­лежащее общеиранской речи, служит верным доказатель­ством старого жилья славян на границе среднеазиатских народов. У китайцев лошадь как символ святой и символ земли называется кю-ян; теперь еще дикая лошадь около Памирских высот (древних границ Бактрии) носит имя коханъ. Эти сходства могут быть коренные или заемные. Известно, что китайцы покупали лошадей издревле у та-ван (великих ванов) и даже вели с ними войну за отказ в продаже лучшей породы эльхи (э произносится как французское еи, вероятно: великий). Поэтому можно предположить, что и самое слово кю-ян занято или от вано-бактрийцев, так же как потао (виноград, оттуда же полученный) составился из слова питье. Но во всяком случае, будь сходство коренное или заемное, оно неоспо­римо доказывает старобытность вандских жилищ на бе­регах Арала и около скатов Памира. Заметим мимоходом сходство кит. фианьи и нашего сияние, монг. сун-я, пустота, и наших сует и туне. Мы должны, обратив внимание ученых ориенталистов на этот предмет, напомнить о том, что сходство корней китайских с иранскими уже прови­дится* и, без сомнения, подтвердится, и прибавить нако­нец, что наука еще не сделала почти ни шагу по этому великому пути. Знание писаного китайского языка сделало большие успехи в Европе, но что значит это частное, искусственное, почти условное наречие, в сравнении с бесконечным разнообразием живых и говореных наречий в Китае? Мы сказали, что в сравнительной критике иран­ских языков славянский занимает первое место после санскритского и что эти два языка можно считать совер­шенно тождественными: они представляют две отрасли одной общей ветви** и разнятся как местные наречия одного языка, почти свободные от чуждой примеси, хотя, без сомнения, найдется в санскритском несколько стихий семитических и кушитских, а в славянском наплыв фин­но-турецкого начала. Разделение санскритского и славян­ского относится к возрасту полной умственной возмужа­лости, полного образования словесного. После разделения обе семьи стали упадать, одна к непросвещенной дикости, следствию разрозненного житья в бесконечном просторе без связи государственной, другая к искаженному просве­щению одностороннего умствования, мирившего высокую духовность иранства с грубою вещественностью кушитст­ва. Индустан, даже в падении своем, совершил великое поприще. Мир славянский погиб, сокрушенный дикарями лесов германских и кельтских и образованною силою Эллады и Рима. Имя их обратилось в имя раба (servus, sclavus), следы их старых общин исчезли почти везде, но, развращенные и угнетенные, они передавали своим побе­дителям зародыши образованности, обращая лесного ди­каря германца в бургундца (горожанина), смягчая нравы маркомана (обстоятельство весьма заметное в последнее время свободы маркоманской), полагая основание Ганзе прибалтийской и торговле Венеции (вендский город) и Генуи (древнего Антиума, антский город*) и смягчая на юге нравы свирепых галлов, изменение, замеченное пер­выми христианскими писателями, которые говорили: «Non ex Aquitania, sed ex ferocioribus Gafiis» ((«Не к Аквитании, но к кровожаднейшим галлам» (лат.) )).

Впрочем, нечего стыдиться старых поражений, от которых разру­шились старые, мелкие общины славян; поражения были неизбежны для племени более склонного к семейному, чем к государственному быту, а покорение Паннонии и Винделикии дорого стоило Риму. Нечего гордиться ста­рым просвещением. Что пользы, что старики были умны, если дети отстали от других народов.

После славян едва ли не первое место занимают гер­манцы. В них менее видно следов древнего просвещения: мысль, при разделении племен восточно-иранского и гер­манского, еще не достигла высокого развития; слово не устоялось и не окрепло. Очевидно, разрыв первых семей германских с предками брахманских поселенцев Индии был гораздо древнее, чем разрыв ванов и индейцев. Об­щение продолжалось между мирными хлепобашцами Бак-трии и западными выходцами, тогда когда германцы уже были увлечены в бурную жизнь западного Ирана и в его воинственную деятельность. Оттого родство с зендским наречием, с Индиею и Персиею преобладает в наречиях германских. Не нужно доказывать факта, уже давно при­знанного. Между тем как славянское слово, чем древнее, тем понятнее для наших современников, германское тем менее понятно, чем оно древнее. Это самое доказывает разорванность семей, малое общение между ними и дикую жизнь в лесах, которая более искажает слово в столетие, чем жизнь образованная в тысячу лет. Большее сходство готфского наречия с славянским, его сравнительная мяг­кость подтверждает только влияние ванов на севере, вли­яние, доказанное и без того. Еще больше сходства пред­ставляют наречия Швеции и Дании. Причина тому весьма понятна, точно так же как заметна примесь славянских форм у англо-саксов, принявших часть славянской мифо­логии, конечно, не без займов словесных. Стоит только вспомнить об англо-саксонском застольном приветствии, из которого составилось слово wassail и в котором нахо­дится чисто славянское ваш. Иначе и быть не могло у поклонников Сивы и Чернобога. Религия не могла изме­няться без какого-нибудь изменения в языке. Впрочем, система, ищущая чистого германства на севере, а не в Германии, уже перестает быть в ходу у книжных труже­ников, хотя они еще не признали аза-ванской колонизации в Скандинавии. Когда всмотрятся в истину, об этой сис­теме перестанут говорить. Мы уже видели разделение славянской семьи на северную, живущую в болотах, и южную, живущую в горах. Рейнское устье представляет последние следы славянства на берегах Северного моря. Предположение о том, что морины (от море, теперь Зе-ланд) и менапии действительно принадлежали к вендско­му поколению и были братьями жителей прилуарских, предположение, основанное на сходстве имен, торговом быте, мореходстве и градостроительстве, обращается в бесспорную истину при подробнейшем исследовании предмета. Нет следов, ни помина, чтобы славяне проникли в Голландию во время великого переселения народов ев­ропейских после Р.Х. Между тем, кто же не узнает их в названии вильцев, живших и воевавших подле тепереш­него Утрехта и оставивших имя свое в названии, обще­принятом в средние века, города Вильценбург¹. Филологи­ческое исследование подтверждает вывод, сделанный нами из показаний летописцев и сличения народных побытов. Наречие приутрехтской области представляет еще теперь значительную примесь славянства, незаметную в чисто германских землях. Этот факт не подвержен сомнению. Подробное исследование наречия фризского, может быть, приведет к такому же выводу. Имя фризов, название фриш-гаф (вероятно, фризиш-гаф) в помории вендском, даже сходство названия фризов и малоазийских фригов, все подвергает сомнению их коренное германство. Место их жительства, обычаи и многие другие обстоятельства, кажется, указывают на признаки славянские. Предание о троянском происхождении не заслуживает внимания, ибо относится к позднейшему времени и похоже на общую трояноманию Запада. Как бы то ни было, но утрехтские вильцы имеют все приметы туземцев-старожилов и явно представляют нам только другое имя семьи, в которой содержались прежние морины и менапии. Самое же слово вильцы, весьма часто встречаемое нами у летописцев гер­манских для обозначения славян, очень замечательно. Оно есть не что иное, как прозвище вендов (венды вильцы) — великие. Употребление же его отдельно от самого имени племени показывает, как тесно было связано имя с при­лагательным. Это обстоятельство служит достаточным от­ветом для тех, у которых была бы охота сомневаться в тождестве слов винделики и венды великие или ликиев с вендами. Очевидно, ликия (великие) была так же употреб­лена эллинами, как вилъцы (велицы, вельшие, великие) германцами на место вендов. Мы опять должны напом­нить о том, что Саксон, говоря о великане, побежденном Старкатером, называет его вильцем и прибавляет, что другие называли его васце, велький и вящий*. К этим же формам относится и велетабы (величавые). Языкознание подтверждает все прежние наши выводы и показывает нам славян на севере и юге Германии, след., разрезанными нашествием сравнительно нового, германского племени. Гнездо новопришельцев должно было быть не на севере, а на востоке или юго-востоке. Вторжение их в Скандина­вию, населенную мелкорослыми финнами, явно, но отно­сится к неопределенному времени. Быть может, и это довольно вероятно, оно было последствием кумрийского нашествия, т.е. нагнета восточных скифов на приволжских кумриев. Путь, по которому германцы удалились в Шве­цию и Норвегию, определяется довольно легко по всем вероятностям историческим, по сличению народных имен и по отсутствию всех следов германства на востоке от Балтики. Движение, очевидно, шло из Германии через острова и полуострова, отделяющие Балтику от Северного моря. Впрочем, так как выходцам назначено было под­пасть под власть сильных азов и мудрых ванов и сме­шаться с ними или снова бежать под именами готов, саксов и лонгобардов в свою южную родину, то Сканди­навия представляет в отношении филологическом гораздо менее важности, чем средняя полоса Германии. Мы ска­зали, что язык немецкий, принадлежа к иранскому корню, не содержит признаков полного умственного развития, явного в санскритском и славянском; он уклонился от своих восточных братьев и от общения мысли прежде их совершенной возмужалости. Очевидно, германцы принад­лежат не к восточному, а к западному отделу Ирана. Близкие к народам, говорившим языком зендским, они не имеют в своих наречиях зендской многогласности и входят в систему наречий парсских или западномидийских, более, чем семья зендская, составившаяся на границе Бактрии. Колыбель Ирана, Арарат и Демавенд, была ранее искажена воинственным столкновением семей, чем коло­ния ее на пригорье Гиммалайском; века дикости насту­пили для нее ранее, хотя выселенцы ее позже вступили в Европу, чем выходцы Бактрии (ваны или венды славян­ские). Впрочем, нет сомнения, что германское переселение относится также ко временам доисторическим. Труднее определить путь этой колонизации. Племя германское не имеет общего имени, прославленного от берегов Тихого океана до Атлантики, как славяне в своем названии вендов и антов или ванов вообще. Оно не было ни хлебопашественным, ни торговым, следовательно, оставалось чуж­дым просвещенному миру, т.е. пишущим и помнящим людям. Название германцев появляется поздно и при самом появлении признается за нововведённое имя. Сход­ство звуков между герман и караман или карман ничего не значит для добросовестных историков. Отдельное имя не то, что группа имен Вана, Сака и Гета. Между внут­ренностью Персии и берегами Везера нет целой цепи, связывающей Гиммалаю с Альпами в именах карпов, валов {вала по-сербски слава, то же, что хвала), хаонов или хунов, булгар, вудинов и т.д. По всем приметам переселение германцев не было наплывом плодоносного ила, оседающего на всем пути своем, но налетом скалы, которая отрывается целиком от родной горы, целиком ложится в долине и ждет, чтобы века разложили ее дикую крепость и обратили в новую богатую почву. Все приметы быта народного и народных имен согласны в том, что колыбель германской семьи не находилась на восток от Каспия и Арала. Действительно, вся эта полоса занята азо-аланскими и вано-славянскими племенами. Языко­знание подтверждает показания, выведенные из других признаков. Итак, путь германцев при их переселении в Европу должен быть на запад от моря Каспийского (иначе Хвалисского — от валов или хвалов, или Хаонского — от хаонов, хуннов, по китайцам уна-о). Движение могло направиться или через хребет Кавказа, или через Малую Азию. Первые лучи истории показывают нам междуречье Волги и Дона и север Кавказа во власти киммериев (кимвров), скифов или племени гетского. Скифов по при­метам жизни, по описанию их наружности, по следам языка, сохранившимся в словах тамер-инда таргитаос (тенгри-тауш) и по всем вероятностям общего движения народов, мы признали за финно-турецкую семью. Киммерии, вытесненные скифами из Приволжской степи (от чего произошло их первое переселение на берега Балтики и Северного моря), а потом окончательно выгнанные из южной России силою сарматов и славянских народов (отчего набежала кимврская туча на римские области), киммерии, или кимвры, принадлежат явно к кельтским или кельто-кумрийским отраслям. Это дело неоспоримое и только кое-как запутанное немецкими систематиками, немецкою кропотливостью и немецкою жаждою славы задним числом. Тождество кимвров и иотунов не подле­жит никакому сомнению для человека, беспристрастно вникающего в отношения азов и иотунов, в ясное пере­несение Кавказской стены в мифологию Севера и в единство Кимрического полуострова с Ютландиею. Прибавим еще то обстоятельство, что южная Россия в именах урочищ и рек не представляет ни малейшей приметы германства (кроме готфских осадков в Крыму), что кавказское насе­ление также чуждо германской стихии и что вся полоса между Каспием и Дунаем всегда была наполнена сплош­ным населением славянским, финно-турецким и ким­мерийским, и мы придем к простому заключению, что путь германский был направлен через Малую Азию, а не Кавказ. Нет сомнения, что и по малоазийскому пути нельзя указать на ясные следы доисторического хода гер­манского. Может быть, изучение наречий ласских и других горных семей подтвердит вывод, основанный на вероят­ностях, но до сих пор исследователи языков не собрали еще никаких замечательных данных, на которых можно бы сколько-нибудь утвердить положительное мнение о родстве германцев и горцев Таврской цепи. В хаосе се­верной Эллады нельзя разобрать никаких отдельных се­мей. Надменное самолюбие эллинов, чуждое высокой мысли человеческого братства, не занималось языком со­седей-варваров, а общеиранское начало всех племен сред­ней Европы не позволяет решительного приговора, осно­ванного на отдельных именах и названиях. Можно заме­тить в некоторых семьях прибалканских и пригемских, о которых упоминают историки, характеры, несходные с славянским и указывающие на острова неславянские в славянском море, но война, угнетение, смесь с другими стихиями могли изменить быт народа, стесненного в горах и одичавшего от бедствий. Такое указание было бы недостаточно. Большую важность находим мы в имени тусков, составляющих в Этрурии третью стихию народо­населения. Остальные две, тиррены и разены, очевидно, чужды германству. Тиррены, мореходцы и, кажется, про­светители в смысле художества, связаны с системою ку­шитского развития, которого смешно бы искать в герман­це; разены, союзники ретийцев и виделиков, давших убе­жище их бегущим остаткам, ясно принадлежат к миру славянскому по всем вероятностям историческим и по сходству в именах урочищ и городов с славянскою и иллирийскою областью. Туски, чуждые разенам и тирренам, дикие и завоевательные, пришли с германского пе­репутья, ворвались в край уже несколько образованный, овладели им, дали ему свое имя (теперешняя Тоскана) и потом мало-помалу, побежденные и вытесненные, сосре­доточились в небольшом уголке приморских болот, где они дождались римских побед и римской смеси, в которой утратилась их самобытность. К тому же времени, к тому же движению, кажется, должно отнести и вольков (volcae)*, рассеянных по Италии и южной Галлии. Но все это только догадки, которые тем сомнительнее, что самое имя вольки, напоминающее немецкое volk (народ), может также быть изменением слова белы, беольг или болг, принадлежащего многочисленному отделу кельтов. Гораздо важнее сродство языков. Нет сомнения, что в эллинском наречии нахо­дится более сходства с санскритским и его славянским братом, чем с германским, но это сходство не должно от нас скрывать важную истину. Все наречия иранские про­исходят, очевидно, от одного языка коренного, сохранив­шегося с особенною чистотою в устах пригангесских брах­манов и придонских славян. Это сходство общее, черта семейная, свидетельствующая о кровном братстве и ста­ром союзе. В нем еще не должно искать личного развития отдельных племен. Германский же язык в изменениях, составляющих его личный характер, принадлежит не во­сточному и северо-восточному Ирану, но западному и юго-западному. Полногласие первоначального слова сжа­лось и исказилось. Сухие, грубые, глухие звуки вытеснили певучую речь первобытного иранца. Германское наречие в своем древнем составе (т.е. после отделения от общего братства) носит на себе все признаки мидо-персидского начала. Эта истина, признанная всем ученым миром, указывает на страну, из которой германская семья двинулась в Европу, и удаляет вероятность переселения по се­верным берегам морей Каспийского и Черного. Новейшие исследования показали на особенное сродство языка не­мецкого и наречий приараратских, сохранившихся свободными от примеси турецкой или не вполне изменившихся от влияния могучих и просвещенных се­митов; но сродство немецкого и эллинского не обратило еще на себя должного внимания. Очень понятно, что важная и сладостная мелодия ионийцев и дорийцев скрывала от наблюдателя развитие, весьма похожее на удушливые и взлаивающие тоны шваба и вестфальца; трудно вообразить, что одинакие стихии и одинаковое словесное направление выразилось  в гомеровском: βηδακέων παρά θΐνα πολνφλοίσβοιο θαλάσσης  и в гетевском: vor den erstaunter Augen auf*; а на деле оно так. Если мы устраним общее коренное сродство всех иранских наречий и обратим внимание на те черты, которыми эллинское отделяется от санскритско-славянского первобыта (т.е. формы, ближайшей к первобыту общему); мы заметим три весьма важных изменения. Первое есть пе­реход звуков с или з или ш в придыхание как при начале, так и в середине слов. Примеров такому переходу искать не нужно. Стоит только вспомнить слова, обозначающие по-эллински числительное шесть, семь и сравнить их сдругими родственными наречиями. Второе: введение звука ф, почти чуждого санскритскому и совершенно чуждого чисто славянскому. Наконец, третье, самое разительное: развитие члена, совершенно неизвестного коренному на­речию, из коренного местоимения тот. Этому служат доказательством все косвенные падежи всех родов и име­нительный среднего. Точно таково же развитие личности в языке германском, то же нововведение члена, то же нашествие звука ф (который, впрочем, еще важнее в наречиях италийских) и то же преобладание придыхания и придыхательных согласных г и х, заменивших почти везде звук с, з, ш. На эту последнюю и характеристическую черту не нужно приводить примеров: их слишком много. Таковы halm (солома), heil (сила), hase (заяц, по санскр. саса), gold (золото, от желтого) и другие, но нельзя не обратить внимания на два случая, весьма любопытные. Первый есть переход слова земля в мифологическое gilm, земля по преимуществу, земля блаженых, рай, из которого естественно составилось himmel (небо). Таким образом земля сделалась небом (himmel), и небо сделалось адом (Нифель-гейм). Для критика изучение мысли человече­ской в ее переходах так же важно, как и изучение слова в его звуковом изменении. Слово Нифель-гейм представ­ляет в своей второй половине тот же закон з, изменив­шегося в г (земъ, heim). Второй случай очень важен как в словарном, так и в грамматическом значении. Слог ge не имеет никакого смысла в своем отдельном существовании; между тем он является в немецких наречиях с двумя весьма определенными значениями: как собирательный в gefahrte, gebruder, geschwister и пр. и как знак прошедшего в глаголах или в выводных существительных gedacht, gedanke. Филолог, знакомый с славянским языком, не может не узнать предлога со (санскр. са в составных словах) и его двойного значения, означающего или со­брание, или прошедшее, или скоро преходящее: собор, совет, съесть, сделано. Трудно понять, по какому закону мысли один и тот же звук представил древним два поня­тия, не сходные между собою. Замечено ли было, что всякое действие совокупных сил должно быть быстро? Такое толкование кажется на первый взгляд слишком искусственным, но латинские semel, simul указывают на тот же корень со в тех же смыслах быстроты и собрания, латинский же сит (тот же со, как calamus — солома) пред­ставляет опять совокупность и действие быстро соверша­емое: consilium, comburere, comedere, conclamare (совет, сжечь, съесть, крикнуть). С другой стороны, на русском языке слово вдруг есть разительнейшее соединение мысли о совокупности и быстроте. Поэтому мы можем принять

толкование наше за весьма вероятное и должны вспом­нить, что инстинкты молодого человечества были часто умнее умствующего потомства. Как бы то ни было, нелепо бы было отрицать тождество нем. ge и санскрито -слав. со и не признать общего закона в этом частном примере. Переход звуков шипящих в придыхание уже заметен-в самом санскритском языке в гима (зима), гимават (зи­мовать), агам (вместо азам, мн. асмас) и других случаях, но это еще только начало, малая примесь чуждого влияния или новоразвившихся личностей семейных. Всякий   уче­ный знает, что г или придыхание беспрестанно вытесняет г и с санскритские в языке зендском и в его древнейших памятниках, писанных клинообразною грамотою и сохра­ненных без изменения твердостью Персепольских грани­тов. Память о движении диких звероловов Германии от Мазендеранских гор до лесов Германии утратилась. Но в новом их жилище они, как мы видели, застали уже мир­ных туземцев (т.е. первопришельцев) вендов-славян и от­кинули их на север в болота прибалтийские и нидерлан­дские  (венды,  морины,  вильцы)   и  на  юг  в  пригорья Альпийские (чехи, паннонцы, винделики); путь же гер­манцев через Малую Азию и Элладу определяется, как мы видели, сродством языков и изменением первобытных форм, изобличающим влияние наречий семитических. Ве­роятность этого пути подтверждается каким-то духовным сродством древних пелазгов с германцами и склонностью их к чисто бесформенному богопоклонению: ибо и пелазги,  по Геродоту,  имели своих богов,  но ни имен, ни образов божеских не знали. То же самое подтверждается и древними окончаниями слов на р, ибо общее эллинское окончание на с принадлежит эпохе позднейшей; то же самое еще более подтверждается лицевым очерком гер­манца и его длинною физиономиею, напоминающею на­роды, живущие на юг от Кавказа. Мы видели, что семья германская   принадлежит   к   зендо-персидскому   отделу иранского племени; изучение же языка показывает, что дробление произошло после образования семейного быта: ибо названия всех степеней родства находят не только корень свой, но и полное уже развитие в славяно-сан­скритских первобытах. Заметим мимоходом, что напрасно бы стали считать слово отец  исключением из общего правила. Древняя форма не утратилась, а сохранилась в словах батя, батюшка (и в искаженных тятя, тятенька); форма же отец есть только выводная, равносильная предку и произошла от предлога от. Прочие степени сохранились вполне и, как мы уже сказали, указывают на твердость и определенность семейного быта до раздела. Нельзя того же  сказать  о  других  словах,  относящихся  до  высших кругов мысленной жизни. Нет сомнения, что местоимения (т.е. отвлеченности грамматические) развились вполне еще прежде расселения иранцев; это ясно из сличения форм кельтических, эллинских и германских с индо-славянскими (напр., sie есть бесспорный остаток местоимения сий, сия), но отвлеченности философствующего ума, за иск­лючением немногих (как wissen или witten,  meineri), не находят в наречиях германских выражений, похожих на выражения, сохранившиеся с большей или меньшей пол­нотою в двух коренных языках Иранского Востока. По­рядок расселения германцев или, лучше сказать, отноше­ния их к славянам, вытесненным изо всей средней Гер­мании (как они в позднейшее время были выжиты мадь­ярами изо всей центральной Венгрии), свидетельствуют о первожительстве славян между Рейном и Одером и о завоевательном характере германского нашествия. Мы не можем не принять этих положений без явного нарушения всех законов здравой критики и должны признать семью славянскую (великих  вендов и других)  за древнейших обитателей средней Европы. В то же время резкая разность между частными формами германскими и общими первобытами, уцелевшими в святыне санскритского языка, и особенно недостаток сходства в выражении мысленных отвлеченностей,  могли  бы  нас  привесть  к совершенно другому выводу. В этом случае, как и во многих других, мы видим  всю опасность односторонности  и шаткость систем,   основанных  на  отдельных  фактах.  Разрешение загадки находится в общем познании о личностях гер­манской и славянской. Славяне не переселялись: в них нет ни малейшего следа склонности кочевой. Они рассе­лялись по лицу земли, не отрываясь от своей первобытной родины. По привольям приречным, по богатым низовьям расселялись мирные землепашцы, подвигаясь все далее и далее на запад до берегов Атлантики, но в новых жилищах, на просторе Европы, тогда еще безлюдной, их не оставлял прежний дух братства и человеческого общения. От Сыр-Дарьи и Инда до Луары и Гаронны непрерывная цепь мелких, безыменных общин или больших семейных кру­гов служила живым проводником для движения промыш­ленного и торгового, для силы мыслящей и просвещаю­щей, быстро передавая из края в край мира все изменения языка и понятий, старых знаний и новых заблуждений. По степям ходили веселые караваны, по рекам и морям летали смелые корабли, и в одной, в многочисленнейшей из отраслей иранских, продолжалась древняя жизнь мо­лодого человечества, не смыкаясь в мертвый эгоизм на­родов и государств, не волнуясь бурным восторгом нена­висти и войны, не унижая человека до раба, не искажая его до господина. От этой прекрасной эпохи, скоро ми­нувшей, но никогда не забытой и, веротяно, оставившей по себе мифическое предание о золотом веке, сохранились нам два несокрушимые колосса — мысль индустанская и быт славянский, братья, которые обличают братство свое полным тождеством форм словесных и логически строй­ным их развитием из общих корней. Не такова личность германского племени и его ранняя судьба. Западный Иран скоро исказился от враждебного столкновения с Кушитом и Семитом, нравы одичали, народ огрубел. Движение германцев из Азии в Европу, очевидно, произошло после расселения славян и, вероятно, даже после переселения кельтов, но, с другой стороны, разрыв их с общечелове­ческой жизнью Восточного Ирана задолго предшествовал той эпохе, когда наплыв среднеазийских дикарей оторвал вендо-славян от общения с бактро-иранскою родиною. Таким образом разрешается задача и поясняется видимое противоречие между древнейшим расселением славян и большим огрубением германского языка. Движение гер­манцев было переселением, движение славян было коло­низациею. Изучение наречий вполне подтверждает данные, почерпнутые из других источников, и само пополняется и приводится в стройную систему общим познанием народных физиономий. В наречиях германских признано главною составною частью общеиранское начало в его зендо-персидской форме. Оно получило свое дальнейшее развитие от личного развития самой германской семьи; но к нему примешались другие стихии, заслуживающие внимание филологов. Беспрестанные столкновения с кель­тами, несколько раз проникавшими в Германию и пора­бощавшими ее диких сынов (по Кесарю и другим), борьба, долго неуспешная, с братьями кельтов, беглецами привол­жскими, кимрами-иотунами (кумри и беолги) и погло­щение внутри Германии многих кельтских и кельто-кумрийских народов (напр., боев) не могли не оставить глу­боких следов в наречиях Германии. С другой стороны, эти следы трудно подсмотреть по многим причинам. Во-первых, самые кельтские наречия подверглись такому сильному смешению и приняли в себя столько чуждых стихий, что в них трудно отделить свое от прививного. Во-вторых, множество кельтских наречий исчезло почти без следов под всеуравнивающим влиянием романского просвещения. Наконец, главная основа кельтских языков состоит из той же общеиранской стихии, которая лежит в основании германского языка, а черты, принадлежащие личному развитию кельтов, не имеют почти никакой оп­ределенности и не составляют стройного целого, свиде­тельствуя тем самым о ранней дикости народа, утратившего богатство органического словоращения (flexio). За всем  тем   внимательное  сравнение   кельто-кумрийского языка с другими, не принадлежащими семье иранской, показало в нем присутствие многих начал, чуждых Ирану, например, семитических или финно-турецких. В них-то и должно искать признаков влияния языка кельтского на германский. Ученые еще не обращали внимания на этот предмет, хотя он заслуживает особенного изучения, но кажется, не трудно бы указать на многие следы стихий финских в германском языке. Таково, например, слово тиуд (в смысле человек), которого корень не принадлежит Ирану, но отзывается у отдаленнейших финнов на берегах Восточного и Северного океана, у кельто-бретонцев (во Франции). Может быть, самое общеиранское наречие со­хранило в себе это существительное, переведя его в мес­тоимение (санскр. тат, слав. тот) или ограничив его смыслом  «голова»  (санскр.  чуда),  так же  как племена кушитские сохранили его в мифологическом Тауф, Таат (в Египте и в Полинезии), но, во всяком случае, теуд или тиуд в смысле человека (из которого вышло русское название финнов, чудь), кажется, не могли иначе явиться в Германии, как от примеси финского начала, которому вовсе не чужды кельто-кумрийские (иотунские) племена. Мы уже знаем родство финнов и кельтов из преданий, сохраненных Эддою  о  Кавказской  стене*,  разделявшей азов и иотунов, т.е. мидян и кимвров, и из названий Кимврского полуострова, данного в древности Ютландии. Ученой Германии крепко хочется назло здравому разуму присвоить  себе славу  кимвров.  Одно  уже  имя Кумри, которым до  сих  пор  называют  себя  многие  кельтские семьи, достаточно опровергало мнения немецких антиква­риев, но тождество кимвров и иотунов поставит их еще в необходимость признать своих предков иотунами. Пой­дут ли они и на этот подвиг ради славы лет минувших? Им, завоевателям полмира, великим подвижникам сред­них и новейших веков, можно признаться без стыда, что некогда предки их смиренно преклонялись перед сынами Иотунгейма (кельто-кумрийцами), и принять за истину истинное показание бесхитростной древности. Точно так же в слове eiehorn (белка) невозможно признать вторую часть его horn за немецкое название рога. Это было бы просто бессмыслицею. Французская форма ecureil, в кото­рой заметно коренное и, ведет нас к происхождению са­мого слова. В нем легко угадать финское (вырянское) название белки ур (Eich-urh). Таких примеров можно найти довольно много и узнать влияние среднеазийской стихии на германцев.

Но гораздо важнее и значительнее во всех отношениях влияние славянства. Побежденные, изгнанные, порабо­щенные славяне были в одно время тружениками и про­светителями дикой Германии. В Чехии под игом марко-маннов, в Примории Вендском под гнетом бургундцев (которых они приучили жить в городах), в южной Гер­мании под властью алеманов и франков они были учи­телями своих победителей. Факт их старожительства и угнетения не подвержен сомнению. Ученый Шлецер ди­вился, находя их в Баварии и Франконии, и спрашивал: откуда и когда они пришли? Для нас, узнавших славянство винделиков, дело ясно и просто. Точно так же ясно даже a priori, что многое в немецких языках должно было перейти к ним от побежденных. Еще сильнее должно было быть действие славян в полуострове Скандинавском, где они (ваны) явились завоевателями в союзе с воинствен­ными азами-аланами, и где они долго властвовали, веро­ятно, до битвы при Бравале, освободившей Швецию от ига, наложенного на нее пришельцами с берегов Волги и Дона. Действительно, наречия готфское и теперешнее шведское представляют самые многочисленные признаки славянского развития. Таковы имена: Thor, Miolnir, слово sark (сорочка) и пр. Но в наречиях самой Германии, от Балтики до Альпов, видно бесконечное множество явных следов такого же влияния, хотя в меньшей степени. Уче­ные филологи уже заметили славянское происхождение почти всех выражений, касающихся до землепашества, домоводства и строительства. Так, например, древнее на­звание каменного строения kemnat (снова перешедшего к нам в форме комната) вышло из славянского камень (так же, как и caminis). He меньшую, если не большую примесь славянских корней найдем мы в словах, принадлежащих мореходству и кораблестроительству, начиная с самого первого Schiff (славянский шив, росшив, от корня шить). Наконец, множество слов, имеющих корень свой в общем начале иранском, представляют нам развитие, не принад­лежащее личности германской, но совершенно сходное с законным словоращением славянским. Таково слово Saame, которого корень sаen не чужд немецкому языку, составившему из него die Saat (если это не искажение слова жатва). Saame не выходит законно из корня saen, и нем заметно правильное составление славянское посред­ством причастия (еемо, семя). Из слов немецких, име­ющих окончание на теп или те, или т, многие принад­лежат еще ранней эпохе общеиранского языка (как Name), большая часть — наплыву славянскому, и ни одно не принадлежит собственно германскому характеру, который не имеет причастной формы. В  иных явно  не только развитие, но и происхождение славянское, как в Thurtn (от творить), Oheim (от отчим, отчимый, принимаемый в отца) или в Riemen (ремень от резмень, как кремень от кресмень, корень кресить, сравни кресмень и кресило). Так в языке великого германского народа можно найти сви­детельство об истории его, выведенной из сравнения всех преданий; так в современном живет старина.

Но, отделив все стихии, чуждые собственно немецким наречиям, мы все еще получаем бесспорное доказательство их иранского, и именно западноиранского происхождения, и в то же время видим по отсутствию слов, принадлежа­щих высшим областям человеческой мысли, что развет­вление произошло прежде, чем успели возникнуть или утвердиться выражения, в которые индо-славянский мир облек понятия отвлеченные и которые свидетельствуют о полном просвещении племени, некогда процветавшего у предгория Гиммалайского и на равнинах северо-восточ­ного Ирана. Между прочими чертами, обозначающими время переселения народов европейских из их восточной родины, должно поставить отсутствие всякого слова, по­хожего на имя Бог, данного славянами высшему существу. Мы видели это слово в его разных изменениях в инду­станском Брахме (Бхрама) и в зендских Бехрам и Бага-ман*. Оно еще чище сохранено нам  в клинообразных надписях западного и среднего Ирана, где мы находим его в разных падежах (бага, баганам, багабис) и всегда в смысле божества, хотя почти всегда в смысле бога невыс­шего. Нельзя не заметить, что выражению багабис иногда соответствует слово вифибис в том же падеже и что оно напоминает форму высший или вышний, которая служит корнем имени Вишну, и что в то же время Вишну носит священное прозвище Багават, до сих пор плохо истолко­ванное,   но,   вероятно,   содержащее   в  себе   корень Бага (бог)**. Такое сходство могло бы каазаться случайным и не заслуживало бы особенного внимания, если бы оно не было одним из бесчисленных доказательств влияния пле­мен славянских (ванов) на Индию и на земли мидо-персидскиие, и если бы оно не связывалось с преданиями о царе-просветителе Джемшиде Бактрийском и о северном происхождении человекообразия в синкретизме индустан­ском. Как бы то ни было, европейские народы не сохра­нили этих слов и, вероятно, не знали их. Поэтому пере­селение германское и другие можно отнести к тому вре­мени, когда общины вано-бактрийские (сако-геты) еще не вносили своего личного развития в отдельные системы западного Ирана и стороны пригангесской, т.е. к эпохе, предшествовавшей вишнуизму в Индии в Ванской дина­стии  на берегах Евфрата. Впрочем,  нет сомнения, что

многое могло быть утрачено дикарями тогдашней Европы и что слова отвлеченные (как, напр., Бог) могли уступить другим, более доступным понятию огрубевших племен. Саксонцы сохранили это слово только в составном Чернобог*, а римляне вовсе про него не знают, несмотря на явное родство со славянами.

Во многих отношениях кельтские наречия представля­ют для критики филологической предмет еще любопытнее германских. Во-первых, мы должны заметить, что бедные остатки племени, некогда первенствовавшего силою меча и дикою предприимчивостью в завоеваниях, отжаты в такое тесное пространство и ограничены таким незначи­тельным числом семей, что невозможно по теперешним кельтам составить себе полное понятие об языке их пред­ков. С другой стороны, на краю Европы, в стране, отде­ленной морем от других народов, сохранилось одно по­коление, до сих пор бессильное и угнетенное, которое может служить достаточным представителем своих погиб­ших одноплеменников: это ирландцы. От других кельтских семей остались небольшие обломки, уже глубоко заклей­менные игом германца и римлянина и принявшие в себя множество чуждых стихий. Первый взгляд на ирландца, сравненного с шотландским горцем, с валлийцем и бре­тонцем, показывает значительную разницу между этими двумя отростками кельтского (или гаэльского) племени. Стройный, высокий, веселый, по большей части темно­волосый сын зеленого Эрина не представляет никакого сходства с приземистым, широкоплечим, угрюмым и по большей части рыжим жителем гор Шотландии и пустынь Бретани. Он представляет так же мало сходства с описа­нием гаэлей или галлов и бретанцев у писателей Римского мира. Очевидно, другая стихия примешалась к первому населению Ирландии. Можно бы подумать, что разница между этими семьями происходит оттого, что валлиец, бретонец и северный горец принадлежат к отрасли кель-то-кумрийской, между тем как Ирландия мало приняла кумрийского начала, но такое предположение не выдер­живает критики. Описание древних галлов, белокурых, белокожих, вяло-мясистых, неповоротливых (по свиде­тельству, что один сухощавый лигуриец стоил двух тяже­лых галлов) не относится к кумрийцам (кимврам), а к настоящим кельтам. Разбор наречия ирландского и мно­жество сходств с семитическою отраслью совершенно под­тверждают народные предания и старые рассказы о коло­низации финикийской или иберской. За всем тем труды современных ученых показали, что главная основа кель­тского языка была иранская, совершенно сходная с ко­ренным началом всех других европейских языков. Основаэта, явная  во всех  кельтских наречиях, явнее и чище сохранилась у ирландцев, чем у их братьев, и показывает, что остатки кельто-кумрийские изменены примесью сти­хии неевропейской и диким бытом, искажающим всякое словесное начало. Примесь южная, иберская, и юго-вос­точная, финикийская, в ирландском наречии еще не ис­следована, хотя признана, но, во всяком случае, примесь не заслуживает того внимания, которое по праву во всяком языке должно быть обращено на его коренную, первобыт­ную форму. Нельзя не заметить, что собственно иранские стихии кельто-ирландского языка сохранились в нем чи­ще, т.е. ближе к санскрито-славянскому первообразу, чем в германском. Предания о древней (разумеется, относи­тельно) образованности Зеленого острова не лживы. Она только  и  могла  сохранить  неприкосновенность многих форм, исчезнувших в наречиях немецких и кельто-кумрийских, т.е. в странах, никогда не знавших мирного и просвещенного быта. Примеров в доказательство большей чистоты   иранского  начала   в  Ирландии   весьма  много. Одним из самых примечательных должно признать со­хранение окончаний в спряжении глаголов. В нем мы находим много данных для восстановленния древнеиранской грамматики. Первое лицо не подвержено никакому сомнению. Окончание его было бесспорно м, т.е. на по­следнюю согласную местоимения азем (слав. аз, старинное чешское яз). Таково оно в санскритском, в древнеэллинском, в некоторых временах римского глагола, в древне-славянском (настоящее время, до сих пор употребляемое русскими в глаголе «быть», есмь, и в церковнославянском в глаголе «ведать») и в кельтском. Второе лицо изменило обыкновенное с или ш в р, хотя валлийское наречие, так же как и германские, приняло окончание на ст. Все эти перемены, не исключая самого санскритского с или сла­вянского ш, суть только искажение первоначального тв (или th, или ф) по наречиям. Третье лицо представляет санскритскую форму на т (от тат или та, он), изме­нившуюся в дг или д. Первое лицо множественного кон­чается   на мар,   соответствующее  всем  древнеиранским формам, и доказывает первобытность множественного ас-ма или асмас, сократившегося в мас (ирландск. мар), в мы или мус по разным наречиям. Второе лицо множест­венного в ирландском языке особенно замечательно по двум изменениям окончания: thaoi и bhar. В них ученые нашли   какую-то  трудную  задачу,   между тем   как  они представляют самое ясное свидетельство о первой форме местоимения ты, т.е. тв. Очевидно, множественное дол­жно было быть твы или тваи, или твас (твар по харак­теру кельтической особенности). Твар с опущением первой согласной и с прибавлением придыхания должно было перейти в вгар и бгар. Та же форма множественного твы, или тваи, или твас, по разным наречиям, утрачивая начальное т или изменяя в после т в придыхание, по замеченному нами характеру кельтской и германской ре­чи, составила сл<ав.> вы, л<ат.> vos и кельтское гла­гольное окончание thaoi (точно так же, как английское thou). При этом случае должно заметить, что многие санскритологи ошиблись, приняв юшмат за тему второго лица в местоимениях санскритских*: тема тва, а ю или у, которым начинается множественное, есть только иска­жение звука в при опущении начального т. Не нужно доказывать тождество в ну: оно ясно для всякого знающего простонародную русскую форму предлога в или заметив­шего, что латинское tui есть древнее тви. В третьем лице окончание общее на аид или ид (галлийское инт) и некоторых времен на тар явно составлены, одно из мно­жественного санскрито-славянского местоимения тот (тае, теперь те) с переходом с в р, а другое из санскрит­ского окончания на анти, анту (иногда ан); санскритское же есть только сокращение местоимения энтат. Заметим мимоходом, что анти в славянском приняло форму ят в третьем лице множественного числа.

Не должно приписывать излишней важности случай­ностям грамматической формы, но нельзя ими совершен­но пренебрегать. Сохранение личных окончаний в ирланд­ских глаголах ставит древнекельтский язык в ближайшее родство с древнеиранским, чем наречия германские. То же можно сказать о некоторых местоимениях, напр., о вопросительном ко, близко напоминающем формы санскрито-славянские (кас, кий или кой), об усиленной час­тице самбг (русск. «сам»), употребляемой при глаголах от санскр. сваям, и о некоторых падежах в склонении суще­ствительных, несмотря на общее оскудение флексии: так дательное множественного числа в окончании своем на ibh представляет явный остаток первоначального биис (в дат. и твор., из которого составились санскр. бгьяс, зенд. (в клинообраз. надп.) бис, латин. bus, слав. ми и пр. Вообще, несмотря на огрубение кельтского языка и на чуждую примесь, изменившую чистоту его, в нем еще заметно, как по характеру звуков, так и по словам, содержащим понятия несколько отвлеченные, большее сходство с об­щеиранским первообразом, чем в языке германском, ис­ключая его готфекую или скандинавскую отрасль, ожив­ленную влиянием мидян, азов и славян-ванов. Ирландское слово еще сохраняет некоторое полногласие, заметное даже в искажении своем. Звуки а и о, преобладающие в сан­скритском, не вполне вытеснены глухими у и резкими еи и. Придыхание, исказившее мягкость первоначального языка, не совсем сгладило все черты его красоты, и гласные еще не уступили полного перевеса согласным, напр., иногда в кельтских наречиях слова оканчиваются гласного буквою, между тем как истинно немецкое слово всегда кончается согласною или мертвым е (иначе мы его назвать не можем, хотя оно и не совсем беззвучно, как французское). Еще можно изредка в формах ирландских слышать отзвук форм, сохраненных святынею брахман­ского языка. Так, напр., в iodhane — мученье, gramaisg — толпа, plunia — нырять, niomhas — блеск, dia — Бог, nиа — новый, beal— солнце, sion — небо, и др. очень явны санскр. ятана, грома, плавана (плаванье), нибга, дева, нава, сьона (солнце) и славянские громада, плаванье, небо, диво, ново, солнце (едва ли не сиолнце). Хотя кельтский язык в отношении чистоты иранского начала нисколько не может выдержать сравнения с славянским, хотя он более гер­манского принял в себя чуждых стихий, но остатки древнеиранские сохранились в Ирландии с большею чистотою, чем в Германии. К несчастью, собственно кельтское на­речие уже исчезло с лица земли. Черноволосый, сухоща­вый ирландец носит на себе отпечаток семитической при­меси и свидетельствует как в языке, так и в наружных формах тела, о смелости иверских и финикийских море­плавателей, некогда рассекавших западные волны и бро­савших свои торговые колонии по берегам Атлантического океана. Приземистый, широкоплечий и рыжеватый жи­тель Бретани, Валлийских гор и Шотландии принадлежит к семье кумрийской, измененной смешением с финно-ту­рецкими племенами в своей прежней родине на берегах Волги и Урала. Никогда кельтское племя не доходило до градостроительства и просвещения самобытного, но в то же время, по чистоте некоторых иранских стихий, по сохранению слов, принадлежащих к отвлеченным обла­стям речи и мысли, заметно, что первые переселенцы принесли с собою из иранской колыбели остатки образо­ванности, не искаженной еще диким бытом и военными распрями. Гораздо ниже на лестнице человечества стояли последние выходцы из Прикавказских степей кимвры-иотуны (кумри), принесшие за шесть веков до Р.Х. своим кельтским братьям кровожадный нрав, завоевательную предприимчивость и обычаи, так же как язык, отзываю­щиеся долгим сожительством с сколотами (финно-турками, которым греки дали по месту жительства имя Скиефа, Сак-иефа, принадлежавшее стародавним жителям Приволжья сако-гетам славянским). При совершенной погибели чисто кельтской отрасли и ее собственного языка, в общем характере оставшихся наречий кельтских можно распознать личное развитие и отклонение от древнеиранских законов, определяющее колыбель кельтской семьи на за­падной оконечности Ирана, в соседстве полусемитических иберцев и общего гнезда германцев и мидо-персиян. В этом отношении особенно важно усиление придыхания и переход многих букв в букву ф, связывающие систему кельтскую с иверскою и древнеиталийскою*. Предание и религиозные мифы ведут к тому же заключению. Собст­венного имени кельтов мы не востоке не встречаем, но великую отрасль этого сильного племени находим мы в глубокой древности и придонской стороне. Киммерийцы (кумри-иотуны) жили по северному скату Кавказа и за­нимали богатую степь между Волгою и Доном, разрезывали на восток и на запад однородные семьи валов, карпов, гунов (гуна), великих гетов (массагетов), великих ванов (та-ван, мага-ванада), саков (дагия), с одной стороны, и вендов, даков (или саков, или гунна)**, по клинообразным надписям, гетов и вудинов (тех же венедов) с другой стороны; примыкали на юге к великим азам, с которыми долго и долго боролись в кровавых распрях при Кавказ­ской стене, по явному свидетельству Эдды, и касались на севере до финно-турецких областей, откуда наконец на­грянула на них кочевая сила мнимых скифов, сила неот­разимая, как и во времена Чингиса, но и тогда, как и после, способнаяя только к быстрому натиску, а не к основанию твердой власти. Действительно, сарматы-азы и славяне Дона скоро вытеснили скифов из степи приэв-ксинской, но первый налет среднеазийского племени вы­гнал навсегда кумрийцев из их давнишних жилищ. Бедные остатки народа держались еще несколько времени в Кры­му, откуда налетели последнею бурною тучею на Герма­нию и Италию, опустошая и разрушая все перед собою, кроме земель, уже завоеванных соплеменными им боями в Чехии и беолгами при Рейне. Бегство киммерийцев направилось по двум разным путям: на юг через Кавказ и Малую Азию, где они все разгромили и испепелили и сами наконец погибли, не оставя никаких заметных сле­дов, и на север по Балтийскому побережью, по землям приморских славян, ляхов и вендов, где они оставили, вероятно, завоевательные колонии омбронов (от чего Обр, исполин, притеснитель), котинов и, может быть, бастарнов, по всей северной Германии, где они населяли полу­остров Кумрийский (ныне Ютланд, по другому имени кимвров), и наконец по землям уже занятым кельтами, между которыми они поселились под именем беолгов во Франции и кумриев в Британских островах. Почти совер­шенная одновременность падения Кумрийской державы в Приволжии и возникания кельтской грозы на западе Европы очень важна. Долго удержанные в своих северных пределах многочисленным, но бессвязным населением вендо-лигийским южной Франции, кельты тогда только про­рвали эту преграду, когда к ним на помощь пришли их смелые и многочисленные восточные братья кимвры, уже принявшие в себя (как это заметно по языку и физиономии) финно-турецкую примесь от соседних сколотов. Узкая по­лоса, занятая кимврами на востоке, и положение их между восточными и западными славянами доказывает, что они были пришельцами с юга, откуда их мало-помалу вытес­нили мидийские семьи. Они занимали то же пространство, которое после них досталось другим выходцам с юга, сармато-аланам, и так же, как сии последние, они были отки­нуты бурею военною на дальний запад. Для нас ясна и неоспорима их родина Прикавказская, но родина их братьев, первых кельтских выходцев, определяется не так легко. Од­нако же, обратив внимание на состав наречия ирландского и не находя в нем ни малейшего признака восточноиранской особенности или среднеазийской примеси, напротив того, замечая в его звукоизменении характер западноиранской личности и вспомнив, что на восток от Каспия мы не встречаем ни малейшего следа кельтского, мы можем смело сказать, что общая колыбель кельтов была там, где и родина кимриев, т.е. у скатов, и именно на южных скатах снежного хребта Кавказского. Это положение, само по себе уже весьма вероятное, вполне подтверждается тем, что до возвратного вторжения малого отряда галлов западных в Малую Азию, историческая критика находит многие созвучия с именем галлов в именах рек малоазийских, жрецов Кивелы Пафла-гонийской* и нескольких отдельных племен, смешанных с соседними сирийскими и армянскими племенами.

Движение кельтов при первом их переселении в Европу не оставило явных следов, но определить его нетрудно. Недаром имя кумров и киммерийцев в Италии и имена, которых корни принадлежат кельтскому языку, звучат в южной полосе Европы. Можно с вероятностью допустить, что отдельные семьи великого народа шли через Элладу и Италию, расселяясь по свободным пустяням земли еще ненаселенной. Вероятно, те же самые омброны-угнетатели, которые в земле ляхов и вендов северных оставили по себе злую память в слове Обр, спорили на берегах Яра-го-Дона (Эридана) и в ущельях Аппенинских с славян­скими ретами и разенами (этрусками) о владычестве северной Италии под именем умбров и уступили первен­ство только после долгой и вековой борьбы. Но главный поток, очевидно, обратился на север, сперва разрезывая, потом обходя славянские поселения. На север от Кавказа видим мы кимвров Геродотовых**; на севере уже знает их старый песнопевец Ионии*; на северо-западе, за фра­кийцами, на краю Европы, в первый раз слышим мы великое имя кельто-галлов, которым впоследствии было суждено завоевать почти всю Италию, кроме земли сла­вянских венедов, и грозить гибелью новорожденному Ри­му. Геродот еще не знает кельтов на берегах Средиземного моря: тут еще жили лигурские славяне и иверцы, мало-помалу отступающие на запад, за Пиренейскую грань. Быть может, некоторые семьи кельтские уже проникли южными путями в приморскую Галлию и жили там под именем вольков (беолгов), но это обстоятельство сомни­тельно и не имеет исторической важности. Во всяком случае, несомненно то, что при Геродоте едва начиналось движение на юг главной отрасли кельтов, усиленных но­вопришлыми братьями, кимврами-иотунами, изгнанни­ками Придонских степей. За ними на запад Геродот знает кинетов, которых критика ищет безуспешно во всех пле­менах европейских, между тем как нетрудно узнать в них славян прилуарских, венетов, иначе генетов, в имени ко­торых придыхание г огрубело до звука к по свойству италийских диалектов, передавших греку слух о дальнем, неизвестном народе. Окончательный вывод из изучения кельтского языка и данных исторических, сохраненных в преданиях или в писаных свидетельствах древности, оче­виден: кельты перешли в Европу после славян, уже зани­мавших всю южную полосу средней Европы, но, так же как и германцы, они оторвались ранее, чем славяне, от общей иранской родины. Собственная колыбель их, как и личное развитие наречий, принадлежит не восточному, а западному Ирану. Степень образованности, до которой достигла уже общая великая семья иранская, была доволь­но высока: ибо все родственные отношения обозначены теми же именами в древнекельтском, как и в других наречиях, иранских. Имена же эти развились в общей родине, ибо они не имеют корней в отдельных наречиях кроме санскритского и отчасти славянского (как, напр., дочерь или свекр). Сверх того, многие слова, принадлежа­щие к высшему развитию ума и к отвлеченному мышле­нию, перенесены с некоторыми изменениями из недр Ирана на западную оконечность Европы. Таковы dia (Бог, санскр. див — блистать, и слав. дивить — являть), naomh, древнее naehtn (святой, от санскр. нам, поклоняться, лат. питеп, может быть, сл. дума — мысль, с изменением но­сового звука), edbart (жертвовать, санскр. адвара, жертва), Ner (Господь Бог, санскр. Нара), Esfliear (Бог, санскр. Исвара), muin (учить), muinteoir (учитель, санскр. муни мудрец, лат. monere, rep. mahnen, сл<ав.> мудрый, с из­менением носового звука) и другие. Так в языке живетсвидетельство о древнем просвещении предков всех евро­пейских племен, и мы можем смело сказать, что хотя кельты не сохранили, подобно славянам, светильника муд­рости, завещанной Ираном своим выходцам, они все-таки стояли в отношении образованности гораздо выше гер­манцев и, принимая в себя многие чуждые стихии, явные в их наречиях, не впадали никогда в совершенное бессмыс­лие дикой и лесной жизни. Ранее оставив свою прикавказ-скую родину, они не вполне были искажены всегубящею бурею религиозных и племенных раздоров, которая свиреп­ствовала в юго-западной Азии, но и не были, подобно славянам, спасены свободным простором пустынь, духом общения, семейственной жизни и торговли, воплотившим в просторе и неизменности бытовой глубокую мудрость, некогда облеченную в многозначительное слово и вполне сознанную светлым младенчеством человеческого рода.

Гораздо менее важна эллинская отрасль иранского язы­ка. По собственному признанию народа, Эллада от самых границ славянской Фракии (связанной союзами дружбы и родства с Троадой и Ликиею, созвучием имен — с всею землею славянскою, а особенно мифическими именами Реза и Рета, т.е. Реза и Рета, с системою альпийскою и этрурскою) до южной оконечности Пелопонеза была на­селена сбродом племен: эллины пришли с севера от гра­ниц славянской земли, Эпир был жилищем племен вар­варских, а древние жители Эллады, загадочные пелазги, исчезли в смеси с северными пришельцами, утратили свой быт от влияния их воинской деятельности и забыли свой язык, поглощенный в завоевательном движении чуж­дого просвещения, уничтожающего все местные личности первобытных семей, точно так же как в новейшее время искусственная форма письменности французской погло­тила все особенности местных наречий. Рассматривая ос­татки языка эллинского, мы должны прежде всего обра­тить внимание на отношение Эллады к другим племенам, более известным или более расширившим свои жилища на пространстве земном. Славяне, как мы видели, обхва­тывали всю Элладу с северо-запада (в Иллирии), с севера (во Фракии и в горной цепи Гема), с северо-востока и востока  (в  странах  Троады  и  Ликии).  Жители  Эпира принадлежали, по всей вероятности, древнему и великому племени иверцев*. Самое имя Эпир, напоминающее Ибе­рию,  служит сильным  доказательством   в  пользу  этой догадки тем более, что оно впоследствии уступило имени Албании, которое странным образом сопровождает везде племя иберское, как имена антов или саков почти везде сопутствуют великому племени вендов. Мы его видим у самого ската Кавказа в родине иберцев, древней Альбано- Иверии, на южных берегах Франции, где миф о каменном поле олицетворяет приморских иберцев под именем Аль­биона, как славян лигурских под названием Лигиона в Англии, называемой Альбионом и населенной полуиверскими силурами, в сказках английских, вечно представ­ляющих лицо какого-то герцога Альбанийского, и в гал­льском названии Ирландии и Шотландии, Эйрионах (т.е. Иберионах) и Альбионах. Язык иберский исчез, не оста­вив никаких ясных следов; народ иберский исчез везде, кроме своей прикавказской родины; даже наружные при­знаки его подвержены сомнению и все, что до него каса­ется, принадлежит области догадок и предположений. Между тем племя иберское требует исследований как по собственной важности исторической, так и по своему влиянию на мир Италии и Эллады. Язык арнаутской Албании содержит, по исследованиям, много слов, при­надлежащих семье кельтской, и мы не можем искать их начала в истории позднейших веков. Это наследство до­исторической старины. С другой стороны, племя иберское, судя по его остаткам в Прикавказской стороне и в горах древнего Эпира, отличается от племени иранского наруж­ными признаками, сходными с отраслью семитическою. Таково было оно издревле. Свидетельство о белизне ибер­цев испанских, переданное нам безразборчивыми римски­ми писателями*, относится, вероятно, к галлам, проник­нувшим за Пиренейский хребет, а показание глубокомыс­ленного Тацита о силурах** и простой взгляд на жителей Эрина вполне подтверждают сходство иберцев с семитами. Самое стремление торговли финикийской, прокладывав­шей себе путь ко всем берегам, населенным иверцами, объясняется совершенно сродством народов, никогда не разрывавших древнего семейного союза. Кажется, всего вероятнее считать иверцев за кельтов, подвергнувшихся примеси семитической крови и подчинившихся владыче­ству семитической образованности. Вероятно, тем же са­мым объясняется и свидетельство древних о наружности славян лигурийских, близких соседей земли иверской и, может быть, принявших в свой состав отдельные иверские семьи. Как бы то ни было, невозможно предполагать чистоту родовую и самостоятельность слова в тесной Эл­ладе, окруженной, как мы видели, славянами и дикими эпиротами и покрытой в южной своей половине колони­ями Финикии и Египта. Действительно, язык эллинский, развившийся в стройном и богатом организме, представ­ляет бесчисленные точки соприкосновения в одно время с наречиями приморских семитов и с первобытным ис­точником иранского слова, сохранившимся на берегах Ганга и в речи славянской. Никогда филологическая критика не отделит в этой многостихийной смеси собственно пелазгического начала от других начал, связанных с ним братским союзом общего корня и общего развития под родимым небом Ирана. Беззаботные художники эллины и воинственный Рим, чуждый всякому человеческому со­чувствию, не сохранили нам никакой памяти о слове доэллинских обитателей Эллады и самобытных народов южной Италии. Таким образом, критика не имеет никаких данных для разрешения вопроса о древних пелазгах. Срод­ство языка их с позднейшим эллинским включает их в семью иранскую. Древнейшие формы, особенно дориче­ского наречия,  указывают на преобладание буквы ρ  в окончании слов и таким образом связывают его с речью германскою; но эти слабые признаки не достаточны для исследования исторического о происхождении племени пелазгов и о времени их отделения от других иранских братьев. Полное образование семейной жизни до эпохи их переселения явно. Очевидно, названия степеней родства в языке эллинов вошли в него не от примеси другого наречия. Многие формы отличаются близостью к корен­ным названиям, сохранившимся в санскритском, и не могли произойти от влияния славянского (таково, напри­мер, слово θυγάτηρ, совершенно согласное с санскритским духитри). Другие принадлежат к изменению,  общему всем языкам европейским, но не замеченному до сих пор в письменности брахманской. Так, напр., окончание ιδης показывает ясное сродство с славянским вичь, кельт. фиц, готфо-саксонским  инг  и латинск.  films.  'Έκυρός, οαηρ и другие свидетельствуют, что семья уже не огра­ничивалась простыми отношениями тесного домашнего круга, но заключала в себе многосложное развитие пат­риархального быта. Отсутствие коренных слов, принадле­жащих к отвлеченностям грамматическим и к области высшего   мышления,   доказывает   не   отсутствие   обра­зования умственного в первобытном племени, но оди­чание отдельной семьи пелазгов и подтверждает заклю­чения, выведенные из предания и хода мысли религиоз­ной. Νοεΐν, μνήμη, γνώμη, ειδέναι (из джна, ман, вид, знать, мнить, ведать), так же как и богатство грамматических развитий свидетельствуют о высоком просвещении, по­глощенном тьмою позднейшего невежества. Общий же характер эллинского языка и его отличительные черты, т.е. замена звуков свистящих придыханием и в особенно­сти присутствие члена, вышедшего из местоимения тот (так же и в кельтском), указывают на западноиранское происхождение древних пелазгов и связывают их личное развитие не с славянами, но с кельто-германскою отрас­лью. В то же время большая мягкость собственно эллинского наречия, точно так же как приход эллинов из стран полуславянских, их сказочный антропоморфизм и в осо­бенности поклонение Аполлону Гиперборейскому, связывают историю языка и просвещения Эллады с представи­телями восточного Ирана, первородными жителями сред­ней Европы, славянами. Так самое громкое имя поэта полубога Орфея принадлежит Фракии*, так первый, вечно незабвенный памятник европейской поэзии** возник в соседстве малоазийской, Великой Вендии, уже павшей под ударами воинственной Эллады. Скажем мимоходом, что Гомер, несмотря на древность своих творений, уже был далек от времени войны Троянской. Темное предание исказило все исторические формы происшествий, а имена богов, защитников Пергама, слились с именами его смертных героев. Так, например, в Аполлоновом жреце Гелене*** мы не можем не узнать самого Аполлона сла­вянского, Белени, которому столько капищ было посвяще­но в позднейшие века с надписями Аполлона Белена. Изменение имени происходило в этом случае по тому же закону, по которому Гелиос соответствует словам славян­ским великий и белый, семитическим вел или беал (также иель). Что касается до основных форм языка эллинского, филологи германские уже заметили, что они представляют гораздо большее сходство с немецкими, чем латинское наречие (должно прибавить: и чем славянское). Эта бли­зость языков и одинаковое их отклонение от первобытных законов коренной речи объясняется тем, что германцы и пелазги возрастали в общей колыбели в западном Иране или пригорьях Тавра и Кавказа и изменялись под одинакими условиями и от влияния одинаких обстоятельств. Бесконечное же превосходство эллинского слова перед немецким в отношении грамматического словоращения и сохранения многих выражений для отвлеченной мысли свидетельствует только о том, что племя пелазгов до его перехода в новые европейские жилища менее германского пострадало от пагубного влияния народных волнений, прекративших век раннего просвещения, а после перехода менее подверглось искажению речи, неизбежному следст­вию пустынного и дикого лесожительства. Смешно бы было думать, что это богатое словоращение развилось органически в племени эллинском из безжизненности первоначальных — нефлексионных — форм коренного на­речия (хитрое предположение защитников туземства). Стоит взять любой пример из любой сравнительной грам­матики, чтобы видеть ясно нелепость подобных мнений; и, конечно, ни один человек, не испортивший Богом данного ему разума излишним потреблением книжного товара, не припишет случайности или действию органи-ческих   законов   совершенного   тождества   2-й   формы санскритского прошедшего времени и 1-го греческого аориста (напр., единств. число: адик-шам,  -шас,  -шат, двойств.   адик-шатам,    множ. адик-шама, -шата, -шан, -шанта,   единств.   εδεικ—σα,—σας,—σε;   двойств.   εδεικ — σατον, σατην; множ. εδεικ—σαμεν,-σατε,-σαν,-σαντο). Эти яв­ления, повторяющиеся во всех наречиях иранских, пред­ставляют ясное свидетельство о высоком развитии корен­ного языка, далеко превосходившего все позднейшие свои отрасли, не исключая санскритской. Должно      заметить, что славянское слово, ближайшее во всех других отноше­ниях к санскритскому, более всего утратило глагольное словоращение. Это явление, противоположное другим, объ­ясняется для нас только бытовым характером славянской семьи, обращавшей более внимания на вещественность предмета, чем на отвлеченность действия. Мы уже заме­тили,  что  в языке славянском  большее число корней находится в именах  существительных, чем в глаголах. Впрочем, не должно думать, чтобы недостаточное развитие спряжений было исконным свойством языка славянского и даже наречия русского. Бури военные, смуты и после­довавшая за ними дикость лишили их прежнего богатства, но Песнь о плъку Игореве сохранила нам драгоценный и единственный остаток старой, к несчастию, утраченной формы в слове бяшет (было бы), совершенно соответст­вующему санскритскому условному абавишьят (оконча­ния шьям, шьяс, шьят и х или с —ше и шет). Присутствие отрицательного а в наречии эллинском и отсутствие его в других европейских наречиях повело бы к заключению, что семья отделилась от своих восточных братьев весьма поздно и тогда уже, когда форма а вытеснила раннюю форму не; но мы видели, что они обе заключались в первобытном языке и отзываются более или менее ясно во всех выводных наречиях: поэтому должно предполагать, что преобладание а в эллинском языке — явление личного развития, сходное с таким же явлением в Индустане, но не прямо происходящее из него. Впрочем, уступая далеко славянскому языку в явных признаках братства или тож­дества с санскритским, наречие эллинское представляет много доказательств своего преимущества перед кельтскою или германскою речью. В нем более заметна смесь с чуждыми стихиями, внесшими много новых и вытеснив­шими  много  старых  корней,  чем  прямого  оскудения, проистекающего от умственного падения племени. Слово эллинское приняло в себя начала внешние, семитические, славянские, может быть, кельто-иберские (из Эпира), но слило их в могучее и богатое единство, подчинив по большей части законам ранней речи, принесенной выходцами из Ирана. Состав эллинского языка относит его, по-видимому, к разряду тех мешаных наречий, которым обыкновенно дается прозвище lingua franca, но сильный и коренной организм, логическая стройность и чистота пер­вобытного наречия восторжествовали над началами чуж­дыми и переработали их в одно целое, полное самостоя­тельной жизни и поэзии. Очевидно, древний Пелазг, не принявший вещественной образованности и стихийного символизма от кушитов или словесного просвещения и сказочного человекообразия (антропоморфизма) от север­ных своих соседей, жил еще остатками мысленной жизни, развившейся в родном Иране. Утратив прежнее богатство знания, но не исказившись еще бессмысленною дикостью, в которую погружаются семьи воинственных звероловов, он хранил память о духовном признании человека, об его значении и об отношении к верховному, безыменному, непостижимому Божеству. Таков вывод из древних сказаний о символической религии первых жителей Эллады, об их вере в духовный мир, окружающий и хранящий мир веще­ственный; таков вывод из всего, что мы знаем о религии пелазгов италийских и об отвращении их от человекообраз­ного представления Божества, давшем особенный характер святыне римских патрициев* и законам Сабинского Ну-мы**; таков же вывод из критического изучения наречия эллинского, не самобытного по внешности корней и сло­весного состава, но в высшей степени самобытного по словоращению и внутреннему духовному значению.

Все иранские наречия содержат в себе более или менее богатые остатки наследства, завещанного им от первых родоначальников; во всех видны неоспоримые доказатель­ства той непостижимой высоты, до которой достигла сло­весная и мыслительная жизнь великого племени, развет­вившегося на множество могучих отраслей, покрывших собою часть Азии и всю Европу, а теперь предписываю­щих законы всей земле, но все наречия носят на себе признаки жалкого оскудения и упадка. Быть может, раннее образование человечества погибло от своей односторонно­сти; быть может, плодотворный и богатый синтез не был сопровождаем хранительною силою анализа и погиб от соприкосновения с этою чуждою силою; быть может, че­ловек думал как жил, младенчески светлый и младенчески мудрый, и не мог сохранить своей детской чистоты с наступлением бурного, юношеского возраста. Никому уже не дано снять вполне завесу с тайны доисторической древности, но какие бы ни были причины, факт очевиден. Время раздела семей было временем падения, а героиче­ские века, с которых начинается история разрозненных семей, были веками темного варварства, с разгоревшими-ся страстями, с угасающим светильником прежнего разу­ма. Поэтому не позволительно бы было думать, что на­речие тем древнее, чем менее оно содержит в себе при­знаков умственного развития: напротив того, чем более в наречии следов просвещения, мысли и логической строй­ности в слове, тем ближе оно к общему корню. Об языке иранском можно утвердительно сказать, что он вместе с племенем разделился издревле на две отрасли. Одна, во­сточная, полногласная, богатая звуками и словоращением, не отягченная злоупотреблением придыхания, почти чуж­дая звуку φ и содержащая в себе почти все свои корни, хранилась под защитою святыни бытовой и мысленной; другая, западная, скоро подпавшая влиянию бурных пле­мен приевфратских, столкновению страстных и воинст­венных семитов и кровавым раздорам двух религиозных систем, встретившихся с мечом и огнем в странах Сирии и Палестины, утратила свое полнозвучие и величавость, огрубела в глухих гласных и в бесчисленных придыханиях и забыла большую часть своих коренных начал. Первая из земли мирного Джемшида, из святыни Персидского Востока (Вахтер) распространилась на юг за Гиммалай-ский хребет (Зимават, зимовал гора), а на север и запад за Каспийское  море,  за Дон и за Альпы до крайних пределов Европы. Эта отрасль имеет своих представителей в брахманах Индии и в славянах. Вторая, заключающая в себе все остальные языки иранские, основала в Азии наречия зенд, пазенд, пехлеви и парси, и перенесена в Европу ранними выходцами, пелазгами; вторыми, более всех причастными чуждой примеси, кельтами ирландски­ми, и последними, более всех одичавшими, германцами. Мы  не  говорим  уже  о  сарматах  и  кимврах,  которых переселение принадлежит векам историческим. Все эти наречия по важности своей, определенной уже прежними выводами, должны для критики филологической разме­ститься в следующем порядке: санскритское, славянское, зендское с своими отраслями, эллинское, кельтское и гер­манское.

ЖИЗНЬ ЯЗЫКА И ЕЕ ЗАКОНЫ

ЯЗЫК СЛАВЯНСКИЙ И САНСКРИТ

ПРИЧИНЫ, ВЛИЯЮЩИЕ НА ИСКАЖЕНИЕ СЛОВ И ИЗМЕНЕНИЕ ИХ ЗНАЧЕНИЯ