Письменность, по знакам своим, представляет нам две системы: гласовую и образную. Эти две системы делятся снова каждая на два отдела: на гласовую полную и непол­ную, на образную чистую и мешаную, или естественную и условную. Гласовая полная выражает все звуки, непол­ная — одни только согласные.

От этого произошло нелепое мнение некоторых уче­ных, будто бы гласные должны называться не звуками, а тонами. Против такого вздора не нужно спорить. Гласная содержит в себе и звук, и тон. Гласовая же азбука без гласных есть неполная или условная.

Система образная, чистая или естественная, выражает образ или мысль без всякого отношения к звуку. Начало ее — портрет, развитие — метафора. Система условная или смешанная разнообразна до бесконечности. Она принима­ет в себе сокращение естественных знаков, подобия звуков, начальные звуки слов, подобия мыслей, систематическое дробление мысли согласно с ученостью или полу - учено­стью народа, и т.д. Письменность гласовая, азбука, при­надлежит только одному какому-нибудь языку и наречию, неполная гласовая или условная может принадлежать не­скольким наречиям одного языка. Образная чистая (гие-роглиф) принадлежит всему миру и всем языкам. Услов­ная снова приходит в зависимость от языка и развития каждого народа. Так, напр., китайские письмена неспособ­ны для другого какого-нибудь просвещения.

Гласовая система почти неподвижна. Формы букв мо­гут измениться, но начала остаются те же. Чтение справа налево, слева направо, соединение их в вустрофедоне, чтение снизу вверх или сверху вниз, не составляют ни­какой коренной разницы. Половина грамотных детей из шалости перепробовали все эти грамоты. Гиероглифическое или образное письмо подвержено бесчисленным из­менениям: оно живет жизнью совершенно отдельною от самого языка и может сделаться или чисто условною алгеброю мысли, как у китайцев, или посредством сокра­щения знаков (при необходимости выражать имена соб­ственные) полугласовою и гласовою азбукою.

Без всякого исследования исторического, при одном поверхностном взгляде на обе системы, можно сказать а priori, что гласовое письмо принадлежит Ирану, гиероглиф — Кушу. Звуки языка, в своем прихотливом разно­образии, движутся свободно и независимо от природы внешней. Гласовая азбука, в своей рабской зависимости от языка, сохраняет свободу мыслящего духа. Гиероглиф ставит мысль человека в рабские отношения к внешней природе. Он должен исказиться, чтобы получить свободу. Все внешнее и видимое живо и ясно представляется пись­менами гиероглифическими, все внутреннее, духовное, от­влеченное для них недоступно. Видимый и невидимый мир доступны мысли, слову и гласовым письмам.

Мы говорим о гиероглифах в их первоначальной про­стоте, а не в позднейшем изменении. Китайские писатели выражают самые отвлеченныее понятия знаками, проис­шедшими из гиероглифического письма. Должно заме­тить, что письмена гласовые сохраняют неизменность языка. Условные знаки мысли дают языку полную свободу изменяться, но сохраняют неподвижность мысли. Как бы ни обогащался разум человеческий новыми познаниями и открытиями, азбука будет служить полным выражением всех его мысленных богатств. Дайте новую систему науке, прежние знаки образной грамоты сделаются бессмыслен­ною арабескою. Это легко поймет всякий, кто знает со­кращенные формулы химического разложения. Вот одна из причин загадочной неподвижности Китая.

Нелепо бы было предполагать, что первая азбука гла­совая не выражала гласных букв. Тот, кто заметил разницу между звуками ли и ри, конечно, должен был заметить

разницу между ли и ла. Прибавим к тому, что почти во всех языках есть целые слога, составленные из одной гласной. Допустив, что в каждой отдельной гласной скрыто придыхание, мы не можем предположить, чтобы вздума­лось изобретателю письмен изобразить придыхание без гласной, которая дает ему характер и смысл.

Очевидно, тот, кто доказывает придыхание в отдельной гласной, признает его ничтожность в сравнении с гласною буквою. Никому в голову не придет доказывать сущест­вование звука, который для всех заметен. Отсутствие глас­ных у семитов и арамийцев объясняется, как известно, из свойств языка, разделенного на многие наречия с неизменными согласными и изменяющимися гласными. Не в этих народах должны мы искать колыбель письмен­ности гласовой.

Трудно сказать, какая область может похвалиться изо­бретением письмен. Может быть, каждая система родилась в одно время, или в разные времена, в разных местах, отдаленных друг от друга. Один факт не подлежит сомне­нию, это тот, что Египет ни от кого не заимствовал своей первоначальной грамоты и что эта грамота была чисто образная, гиероглиф в своей первобытной простоте. Ку­шитство перешло из Эфиопии в Египет, но мысль чело­века уже подвинулась вперед, несмотря на оковы стихий­ного служения. Отсутствие гиероглифов в Индии и на Востоке доказывает, что начала религиозное и племенное были уже перенесены с берегов Африки в южную и островную Азию, прежде чем Египет достиг своей само­стоятельной жизни. Нельзя отрицать связи между систе­мою китайцев и египетскою, но невозможно и доказать прямую зависимость китайских письмен от египетских. Гораздо яснее происхождение американских изображений и письменного значения узлов из азиатского начала, ибо сами китайцы свидетельствуют о своих древних узловых письменах, и такие же узлы до сих пор еще употребляются в некоторых островах Полинезии.

Впрочем, узлы никогда не были и быть не могли ничем иным, кроме походного письма, изобретенного необходи­мостью во времена, когда неизвестны были материалы, удобные к перевозке, и в то же время способные к при­нятию письменных знаков. Быть может также, они были уделом низших классов, которых хитрая таинственность высших сословий не допускала до знания полной грамоты. Во всяком случае они нигде не были единственным пись­мом, а только вспомогательным. Полная письменность Мексики истекает из системы гиероглифической. То же самое ясно и для Китая, хотя нет настоящих гиероглифов на древнейших его памятниках. Говоря, что Китай не представляет совершенных гиероглифов, мы подразумеваем те изображения, которых первообразы даются природою видимою, ибо в другом смысле вся письменность китайская есть не что иное, как гиероглифическая. Быть может, и даже очень вероятно, отследят переход образа естественного в условные формы, принятые китайцами, но во всяком случае очевидно, что в Китае переход этот был быстр и не имел уже прямого сношения с позднейшим развитием письменности еги­петской, таинственной жреческой, или народной. Рожден­ная на берегах Гоань-го или принесенная извне, мысль о письменах, выражающих не слово, а понятие, развилась там самобытно и независимо от других народов. Но печать кушитского направления лежит на ее начале. Грубый ри­сунок, сокращенный и искаженный в безобразное соеди­нение черточек, ни на что не похожих, вот китайское письмо в его первобытной форме. Вещественный взгляд на вещественный мир принадлежит крайней оконечности Востока Азиатского, как и северо-восточной Африке, от­куда разливалось учение кушитов. Раннее влияние других стихий уничтожило все следы их грамотности в Инду­станском полуострове, если они когда-нибудь там суще­ствовали, ибо Ирану принадлежала область мысли, слова и красноречивого письма, так же как Кушу принадлежала безмолвная борьба с природою и величие колоссального зодчества.

В ходе письменности гиероглифической повторяется общее движение кушитства. Основное учение его было — преобладание вещественной необходимости, т.е. не отри­цание духа, но отрицание его свободы в проявлении. Таков коренной шиво-буддаизм. Между тем как в иранстве все развитие отправлялось от понятия о свободе общего духа, все творящего, о произволе частного духа, все искажаю­щего, и не носило в себе семени внутреннего разъедине­ния, кушитская система бросала в душу человеческую зародыш непримиримого раздора через поклонение угне­тающему веществу и более благородное, но совершенно отвлеченное поклонение угнетенному и бессильному духу. Мы видели, что крайности безумной вещественности и безумной духовности, стремящейся к самоумерщвлению, возникли из одного и того же начала. Ирану свято было все, даже вещественное, в чем проявлялся дух свободный и творящий, свят был звук слова, облекающего мысль, и свято было письмо, условный образ, данный этому звуку. Кушу свято было вещество грубое, стихийное и бессмыс­ленное, свято было художество, естественный образ его бытия, и гиероглиф, полуестественный образ его действия. С другой стороны, в таинственном буддаизме свято было только полное отсутствие всякой вещественности, непод­вижность, молчание и смерть. Из простой системы гие­роглифической действием буддаизма должна была выйти новая система, чуждая естественному образу и не скован­ная подражанием звуку: система чисто условная, стремя­щаяся найти для мысли выражение новое, слово беззвуч­ное, образ, отвлеченный от всех законов естественности, т.е. нотация или алгебра понятий. Таково письмо китай­ское.

В Африке и странах, в которых преобладал шиваизм, не находили еще следов подобной письменности. По сви­детельству весьма вероятному, список древнекитайской надписи, показанный англичанам в Индустане мнимому колдуну персиянину, был признан им за собрание знаков гиероглифических, весьма знакомых всему почтенному цеху колдунов. Помня уже объясненное нами кушитское происхождение волхования*, мы не находим никакой при­чины отвергнуть свидетельство англичан и персиянина, хотя не приписываем ему излишней важности. Многое могло быть и было такого, которое уже стерто веками и забыто людьми.

В системе гласовых письмен представляется, кроме азбуки отдельных звуков, азбука слогов, которые принад­лежат Средней Азии. Сравнительная новость среднеазийской письменности и явная искусственность слоговой аз­буки исключают ее из числа систем первоначальных, так же как другие несомненные причины исключают семити­ческую и арамейскую грамоту, в которых гласные не имеют определенных знаков. Влияние Аравии, желание просвещенных затруднить доступ к просвещению и, может быть, педантство, которое так же мало было чуждо древ­нему, как и нашему времени, распространило употребле­ние письмен сиро-арамейских даже в тех областях, у которых была некогда азбука разумная и полная.

Почти бесполезно бы было искать причину этой пе­ремены. Легко найти доказательство прихоти, невозможно сказать, из каких ложных понятий она возникла. В азбуке Тагала иногда не пишутся даже согласные, почему, неиз­вестно. Но верно то, что воздействие письма на язык говореный мало-помалу исключает даже из произношения написанные буквы. Нет сомнения, что весь юго-запад Азии когда-то употреблял полную азбуку. Это можно с достоверностью сказать об евреях и финикийцах, ибо Финикия передала Элладе знаки для гласных, как видно из древнеэлидских, нанийских, петелийской**, криасей-ской и многих других надписей. Но самое уничтожение гласных знаков отчасти доказывает, что сиро-аравийские письмена заняты от других народов. Древние ликийские (славянские), карийские и вообще малоазийские надписи писаны азбуками полными*.

Страна вендов и северных их соседей, иранцев — азов и ванов, или северный Индустан, суть, без сомнения, родина письмен гласовых. От них родилась и эллино-римская грамота, и руны Скандинавии и Вендии, и буквы Персии, Армении и Сиро-Палестины. Ученые разыскания, так же как и априористические рассуждения, дают один и тот же вывод.

Трудно доказать, чтобы санскритская письменность была новее собственно иранской. Но такое предположение очень вероятно, во-первых, потому, что весь мир инду­станский есть смешение разноначальных колоний; во-вто­рых, по самой искусственности многих санскритских зна­ков и пр некоторым признакам слогового сочетания букв без строгого наблюдения за порядком, в котором они следуют одна за другой в произношении. Кажется, тот же вывод подтверждается множеством сложных согласных, пропущением звука а краткого и отсутствием сходства между западными и индустанскою азбуками.

Первоначальные знаки, вероятно, были весьма просты, и хотя нет никакой причины предполагать, чтобы клино­образное письмо было непременно древнейшим из всех, но сравнение древнейших памятников приводит к тому заключению, что звуки коренные были изображаемы со­единением и пересечением прямых черточек. Клинообраз­ные письмена представляют нам только приспособление той же азбуки к украшению памятников и к упорству камня, на котором чертились надписи.

От этого клинообразное письмо вавилонских кирпичей представляет уже многие округления, смесь клина и крюч­ка: мягкость глины позволяла удаляться от прямых линий. С другой стороны, надписи славян ликийских, карийцев и древнеэллинские содержат в себе много сходства с клинообразными письменами. Это особенно разительно в Эолийской надписи, в которой буквы л, е, и, с имеют формы, совершенно напоминающие персеполитанскую аз­буку. До сих пор, кажется, не прилагали еще к разбору древнезендских начертаний на камне аналогии, которая могла существовать между ними и старыми памятниками письменности эллинской и малоазийской. По всей веро­ятности, такое сравнение повело бы к счастливому резуль­тату. Но должно помнить, что стихии эллинского просве­щения шли в одно время с юга и юго-востока, с востока и северо-востока. Сходство тем важнее, чем эллинская надпись ближе к древнему иранскому началу по характеру диалекта и по порядку букв. В чтении слева направо бесспорно найдется более общего с первобытным Ираном, чем в обратном. Вустрофедон, как межеумок, не заслужи-?5ает особенного уважения, но, кажется, должно изучить преимущественно надписи, принадлежащие странам и племенам Северной Греции, менее подвергшейся влиянию египто-финикийских колонистов.

Народы, не приписывающие себе изобретения пись­мен, не должны ни в каком случае считаться их изобре­тателями, кроме тех племен, которых древность была затеряна и поглощена в бурях войны и чужеземных на­шествий. Такие племена могли иметь старую славу, про которую сами забыли. Вообще же хвастливость так есте­ственна всем людям, что никому не приходило в голову отрекаться от великого изобретения, а многие себе при­писывали чужую заслугу. Слова, обозначающие чтение, писание, книгу, буквы и так далее, могут иногда дать нам легкое средство узнать давность народной письменности. Но вообще это относится только к сравнительной давно­сти, ибо первобытной письменности гласовой нигде ис­кать нельзя, кроме самого иранского центра, т.е. земель на юг от Каспия и на скатах Араратской и Демавендской горной цепи с ее отрогами. Туда указывают все вероят­ности и многие предания.

Самолюбие кельтийских филологов вздумало присво­ить семье кельто-кумрической честь древнего просвеще­ния письменного. Для опровержения их мнения достаточ­но одного обстоятельства: все слова, касающиеся до гра­моты, происходят у них или из латинского, или из гре­ческого языка*. Перед этим исчезают все толки ученые и все патриотические подлоги. Кстати прибавим, что нет ничего жалче, смешнее и нелепее усилий книжного народа для создания подложной старины. Добро, при дворе рим­ских епископов производили издавна успешную выделку фальшивых документов, декретов, дарственных завещаний и проч.; добро, еще недавно в области Западной Церкви искажали тексты древних церковных писателей и печатали издания, искусно изуродованные, с благословения духов­ного начальства. Это все делалось, и делалось с пользою. Правда, подлоги открылись в позднейшее время, наш век смеется над этими дарственными завещаниями и декре­тами; сличение древних рукописей и списков обличило неверность западных изданий, и ни один добросовестный критик не думает их защищать, но временная цель была по крайней мере достигнута. Тут был соблазн богатств, и больший соблазн мирской власти, и величайший изо всех соблазн власти духовной. А вы из чего хлопочете? Не завоюете за своих предков тех стран, которых они завое­вать не сумели; не выдумаете за них тех выдумок, которые им не дались. Обморочите с дюжину легковерных невежди только. Велик барыш! Хорошо создавать славу настоя­щую или будущую, а прошлое прошло. Слава или бессла­вие, примем все без гордости и ропота, любя истину и справедливость и человеческое братство. Вместо бесплод­ных трудов для присвоения себе подобающей чести, лучше бы было кельтским филологам обратить внимание на то, что в числе предметов, относящихся до письменности, многие носят не латинские, а греческие названия, или по два названия, одно римское, другое эллинское. Давно бы убедились в истине, в которой еще сомневаются и которую мы вывели из других примет: в проповеди веры и про­свещения, принесенной не из Галлии или Италии, а из дальнего эллинского Востока по морским путям, искони знакомым смелому парусу финикийских семитов. Никог­да не должно терять из виду, что кельты были вообще народ малообразованный, воинственный и не склонный к жизни общественной, к мирным трудам или градострои­тельству. Британия, земля классическая для кельтов галлийских, училище их веры и хранительница преданий, не знала городов, не сильна была в землепашестве. По край­ней мере, таков вывод из всех римских свидетельств. С еверная Галлия уже не представляет значительных сил или укрепленных мест завоевателю Кесарю. Города исче­зают, где исчезает след славянский. Быть может, фини­кийские колонии и сообщили начала просвещения кель­тскому Эрину,  это даже  вероятно,  но  просвещение не всегда грамотно. Трудно, или лучше невозможно, опро­вергнуть доказательство, взятое из отсутствия самобытных слов для названия книг и книжной науки. С большим правом, чем кельты, могут германцы и славяне присвоить себе древнюю письменность. Слова Buch, schreiben, lesen, Buchstabe и другие указывают на грамоту свою, незаем­ную,  неписанную,  а  составленную  из  самых  простых, естественных    и    доморощенных    материалов.    Слово schreiben бесспорно напоминает латинское scribere (пере­шедшее в английское scrabble), но корень его чисто гер­манский и славянский (скребу), а другие слова, или не представляют никакого сходства с языками просвещенных жителей южной Европы, или несмотря на сходство (Iesen-legere), явно свидетельствуют о своей самобытности. Впро­чем, смешно бы было искать доказательств, тогда как гласовые руны не только ручаются за существование се­верной азбуки, но и за независимость ее от южных, с которыми она не представляет большого согласия. Чтобы сыскать буквы, похожие на скандинавские руны, надобно углубляться в древность и изучать надписи того времени, когда ни Рим, ни Эллада не усовершенствовали своих письмен, а представляли еще живые следы Востока. Если Скандинавия принесла письменность с юга, можно смело отнести этот заем к векам весьма далеким. Первобытность формы, обозначенной немецким названием книги или буквы (палка, Stab) указывает или на собственное изобра­жение, или на передачу науки еще в ее младенческом возрасте. Точно то же должно сказать и о славянах. Пи­сать, читать, книга, буква, азбука и проч. не показывают ни малейшего влияния чужеземного. В слове буква корень тот же, что и в немецком Buchstabe, но форма не так определительна, по отсутствию характеристического stab. Впрочем, должно заметить, что окончание на ва обозначает связку или соединение, или множество (Литва, татарва, братва, детва от древнего множественного на овья или ове) и соответствует идее о связке прутьев или палочек. Еще многозначительнее и важнее слова книга и читать. Они между собою связаны философскою мыслью и пред­ставляют любопытный пример движения и перехода по­нятий. Выводные формы конец, закон, спокон (или спочин века), искони и так далее указывают на общее коренное начало кон, и, может быть (согласно с искони), коня или конь в смысле границы или предела. Конязь, князь (кото­рого   невежественная   ученость   выводит   из   немецкого Kunig) представляет значение главы, высшего обществен­ного чина (так, так и верха в строении и перекладины над воротами и т.д.), блюстителя закона человеческого и божественного. Оттого, в иных наречиях, слова «священ­ник» и «начальник» совершенно одинаковы. Точно так же, как в князе виден блюститель закона, так в книге виден самый закон, и ни один человек, знающий дух славянского словосоставления, не усомнится в правильности перехода из форм кон и коня или конь в сокращенную форму книга с опущением буквы о. Это слово имело, очевидно, значе­ние устава, уложения или законного обычая, духовного или общественного. Почитать, почитанье, почтенье ука­зывает на коренное слово читать, чтить (от которого честь), а считать, счет и другие, выведенные из того же начала, содержат в себе мысль, принадлежащую к одному и тому же разряду. Слово   санскритское   чид   (понятие) объясняет  нам все эти  выводные слова, и славянское читать* представляет критику явное значение понятия, соединенного с благоговением. Таково отношение между книгою и чтением, между законом и уважением к закону. Тут еще нет ни образов, ни знаков вещественных. Все еще живет в мире духа и понятия. Когда закон принял одежду видимую и формальную и облекся в вещественные пись­мена, разуменье закона сошло также в область веществен­ную. Книга живая сделалась сбором мертвых букв и живое чтение духовное сделалось мертвым разбором письмен.

Тут все свое, самобытное, свободное от влияния инозем­ного. Жизнь и логика мысли обнаруживаются в стройном и постепенном изменении слов. Не должно думать, чтобы я приписывал племени славянскому изобретение письмен. В простоте и логическом складе названий я вижу только древность науки, так же как у греков, римлян, германцев и т.д. Я не полагаю излишней важности на свидетельство чешской песни о суде Любуши*. Сомневаться в ее по­длинности и не понимать ее великого народного значения есть дело пристрастного невежества, но основываться на одном выражении о досках правдодатных, чтобы утверж­дать старую грамотность, было бы смешно. Изучение слов, касающихся до письменности, важнее свидетельства пес­ни, а еще важнее может быть надпись славянскими рунами на кумире Чернобога и пограничные надписи в Австрии. Во всех отношениях древняя грамотность славян уже до­казана, и ликийский памятник, о котором мы говорили, памятник,  относящийся к векам почти баснословным, должен убедить самого упорного и бестолкового скептика. Слово азбука  заслуживает особенного разбора. Первый взгляд на названия букв славянских обличает уже опыт младенчествующей мнемоники. Трудно составить полное сказание изо всей азбуки, иначе и быть не может: многие буквы переменили свои имена, многие переставлены, мно­гие введены позднейшим временем (таково вероятно i десятиричное, таковы бесспорно ненужные кси и пси и чуждые славянским наречиям фита и ферт, звуки, кото­рые славяне знают только по иностранным словам). Быть может, трудолюбивые филологи отыщут, в чем состоят эти изменения и наросты, но во всяком случае уже и теперь можно сказать не обинуясь, что имена букв со­ставляли связные речения с поучительным смыслом. Для этого достаточно вспомнить а, б, в, г, д, е, ж, з или р, с, т (аз буквы ведаю,  глаголю; добро есть жити (на) земле; рцы слово твердо и пр.). Но состав полного речения, изобретенного для облегчения учащихся грамоте, не до­казывает еще, чтобы первые названия букв были издревле таковыми, какими они теперь, или употреблялись в том смысле, в котором мы их теперь употребляем. Нельзя не обратить внимания на одно обстоятельство, весьма важное. Буква аз славянская соответствует альфа греческой и алеф израиле-финикийской. Когда все доводы и вероятности относят первую гласовую письменность к горноиранскому центру,  сочтем ли  за  случайность сходство  этих трех названий с именами благородного иранского племени, некогда грозившего Индустану и Персии и, наконец, за­воевавшего Скандинавский полуостров,  с азами,  иначе альфами (смотри песнь о сватовстве Фрейра)? Такая слава достойна такого великого народа. Мы видели, что в самом Иране   была   великая   борьба   между  мидо-парфянскою (алан-азскою) семьею и южною, парсийскою. Победа была решена могуществом дома Кеанидов, которого слава была впоследствии времени усвоена побежденными, но почти единокровными азами. Имя дома Кеанидов сохранилось в первом слоге имен Кай-Косру, Кай-Кавус и Кай-Кобад. Китайцы, говоря о царстве южных азов и столице их Аланми, называют царский род потомками Хао-ву. Еги­петские памятники представляют надпись Камбизову*, которая гласовыми знаками дает форму к, м, б, а, ф. У египтян и китайцев нельзя не узнать Кай-Кавуса и Кай-Кобада. Предание и сказки сохранили нам формы, близ­кие к исторической, поэтому позволительно предположить в них и содержание отчасти историческое. Мы видели, что Кай-Кавус осаждал в горах Мазендирана гору, т.е. крепость, Азпурз, очевидно, Азбург**, и что Див Сефид и  прочие Дивы  ее защищали. Узнав единство азов и Дивов, мы можем еще глубже в темных веках проследить ту же борьбу еще при баснословном Тахмураспе* * *. Не признавая его за Джемшидова отца (по Моджмель-аль-Теварек), ибо Джемшид есть, бесспорно, олицетворение бактриянского племени и отголосок незапамятной стари­ны, мы не можем отказать Тахмураспу и сказанию об нем в существовании историческом и великой древности. Победы Тахмураспа увековечены в его прозвищах рибавенд (победитель вендов) и дивбенд (победитель Дивов, азов). Место его побед Ма-Зенд-Иран (великий Зендский Иран) и Демавенд, в котором мы опять находим корень венд при сомнительном дема (от дома, от народа, от земли или от оплота?). Тут коренные жилища соперников-братьев, за­падных азов и восточных ванов, тут поле их старых битв и старых союзов. Находя в одном прозвище имя ванов (вендов), мы имеем еще более причин утверждать, что догадка об единстве Дивов персидских и азов основана на истине. Тахмурасп победил Дивов и заключил их в Де­мавенде, но, победив (так свидетельствует предание), от них же принял учение и по их примеру ввел в царстве своем великую мудрость чтения и писания. Не явно ли, что за эту великую мудрость азы назывались Дивами и слыли колдунами, и что за нее прекрасный Демавенд получил такую же дурную славу, как немецкий Броккен и русская Лысая Гора. Таким образом, сказочные воспо­минания Персии открывают нам в самом Иране истинную колыбель гласового письма и объясняют причину,  по которой  первая  буква азбуки  славянской, еврейской  и эллинской носит имя изобретателей-азов (иначе альфов, по песням скандинавским и по форме названия Афгани-стана, т.е. Альф-Банистана, санскритского азавана). Эта слава, вечно памятная и вечно благодетельная, лучше их воинственных подвигов и кровавой чести побед. Сканди­навы могут гордиться своими предками.

Грамотность, переходя от народа к народу, изменяет свои знаки, соображаясь с разницами наречий, письмен­ных материалов и употребления при зодчестве или таин­ствах, при хранении уставов, или при бытовых сношениях между людьми. Художество пестрило и украшало азбуку, беглое письмо сокращало и упрощало ее. Передача гра­моты была не простою передачею письмен, но передачею письменности, т.е. мысли об изображении звуков посред­ством видимых знаков. Догадка народов отвергала буквы бесполезные и прибавляла недостающие.

Надобно отнести к позднейшему времени остроумную догадку употреблять азбуки, несообразные с требованиями языка. В этом честь и слава новой Европе, славянам паче всех, за введение латинской азбуки, которая их заставляет писать вопреки здравому смыслу и соединять две, три согласные, для выражения одного простого звука. Честь и слава немцам за их це-га и эс-це-га, французам за их с, который то с, то к  и пр. и пр. Впрочем, эта путаница отчасти объясняется изменением в произношении слов. Русские отстали от Запада и держатся азбуки, выражаю­щей всякий простой звук одною простою буквою. Не догадались мы потянуться за Западом. Заметим, что знак безгласный, ъ, был употребляем в старину для отделения слова от слова, когда не догадались еще их отставлять друг от друга, он совсем не должен считаться буквою, так же как знаки ударения или сокращения (апострофы)*.

ВЛИЯНИЕ ПЛЕМЕННОГО НАЧАЛА НА РАЗВИТИЕ ВЕРЫ

ДВЕ СИСТЕМЫ ПИСЬМЕННОСТИ

ЖИЗНЬ ЯЗЫКА И ЕЕ ЗАКОНЫ