Несмотря на неизбежное торжество учения кушитского и на постепенное падение иранства, чувство нравственное никогда не могло утратить свои права на человеческую душу, и во всех народах восставали богоизбранные люди, повсеместно призывавшие своих братий к сознанию ко­ренной свободы и проистекающего из нее понятия о добре. От их появления зависели эпохи реформ религиозных, которые заметны в истории верований, нам известных, и которые всегда были возвратом к лучшему началу. Боль­шинство с своею грубо инстинктивною логикою, с своими грубо вещественными страстями постоянно стремилось к кушитству; лучшие умы чувствовали призвание высшее и на время восстановляли достоинство человеческое, посто­янно забываемое народными толпами.

Таков был Шакья-Муни в Индустане, или Готама (хотя Готама есть, вероятно, только буддаистическое прозвище, напоминающее Самано-Кодом, таинственного Кадма, эм­блему духа в человечестве, но духа в его бессильно стра­дательном отношении к несокрушимой необходимости, точно так же как бог в Полинезии, родоначальник чело­веков, носящий общечеловеческое имя Таата, напоминает того же Кадма -Таута). Таков был Зер-душт в Мидо-Бактрийской области, хотя имени его мы не считаем собст­венным именем, а мифическим, относящимся к самой Зендавесте, ибо Зер-душт по корням своим (ссер, зер, царь и т.д. и душт, дохт, дегешт и т.д.) явно значит — учение Господа. Не должно, однако, забывать, что собст­венное имя может казаться прозвищем мифическим: так, напр., имя Юстиниана и особенно его настоящее славян­ское имя Управда, легко могло бы быть принято за поз­днейшее прозвище, данное благородностыо потомства или сказочным преданием. Впрочем, тем более можно считать имя Зер-душта за название учения, перенесенного на мифического учителя, что оно соответствует имени фи­никийского Санхонияфона, Зан-хон-гаф (учение Хона) и представляет другую форму Зеро-астер, которая почти однозначаща с формою Зер-душт (учение Господа или свет Господа), а никак не может считаться ее искажением.

Но усилия человека могут восстановить только логи­ческую и мертвую формальность понятия религиозного. Убеждение человека пробуждает в других людях только мысли, безмолвно жившие в их душе, формальность же понятия всегда сохраняет характер ограниченности и умствования. Убеждение, основанное на сочувствии с чуждою мыслию, носит более или менее клеймо произвола и сопровождается скрытным, но неотвязным сомнением. Ни в умствовании, ни в убеждении, основанном на нем, нет ни полноты, ни жизни. Вера и полнота жизни религиозной неразлучны с преданием, обнимающим в единстве своем мысль и быт, чувство и умозрение. Человек не может создать предание, и реформа*, даже исправляя прежнее учение, суживает круг деятельности духовной и разрушает целость и единство внутреннего и наружного быта.

В этом отношении реформа резко отделяется от обра­щения в другую веру, уже существующую самобытно и возросшую на исторической основе преданий. Создание человека односторонне и мелко, но завет веков, проник­нутый многостороннею жизнию племен или народов и запечатленный следами безыскусственного и постепенного развития, обнимает собою всю душу даже новообращен­ного последователя, дает ему бесконечное прошедшее и окружает его целым миром образов и символов религи­озных, перешедших в полную и стройную систему быта. Разница не в последователях учения, но в учителях. Ре­форматор слаб внутренним раздором; проповедник древ­него предания силен внутренней тишиною. Этот раздор или эта тишина передаются от наставников ученикам и не изглаживаются даже в течение веков. В оковах предания есть свобода, потому что внешняя жизнь уже готова для внутреннего духа, в свободе реформы есть робкий труд, потому что мысль должна себе создать внешние образы, заклейменные неизбежным произволом. Таков был харак­тер всех реформ от глубочайшей древности до великого переворота, потрясшего и разорвавшего западное хри­стианство.

Иранство, как мы сказали, всегда восстановлялось ча­стными усилиями великих умов; кушитство вкрадывалось от беспрестанного действия времени и народных масс. Очевидна сравнительная слабость иранского учения в его борьбе с примесью кушитской стихии. Иранство, вечно забываемое, вечно требовало возобновления; кушитство никогда не могло упадать и искажаться, ибо в нем за­ключалось крайнее искажение человеческой природы.

Хотя буддаизм коренной был таинственною верою жрецов шиваитских и истекал из одного источника с поклонением Шиве, природе вещественной (т.е. фактиче­ской или невольной), но так называемая эра буддаистов или реформа Шакья-Муни должна считаться явлением Духа иранского. Буддаизм восстановленный (или второй) противен первобытному не только потому, что он выведен из мрака жреческих святилищ и отдан в достояние всем людям без исключения, но потому, что он разорвал свой союз с шиваизмом, хотя и не мог расторгнуть коренной логической связи. Он сохранил первое основание учения кушитского в признании всемогущей необходимости, но он в то же время объявил ему войну, приняв от иранства поклонение духу. Таким образом составилась чудная ре­лигия: служение духу, признанному за бессильного, слу­жение ему в самом его бессилии. Жалкая вера, без смысла и основания, но великолепно свидетельствующая о досто­инстве души человеческой и о высоконравственном вели­чии реформатора, Шакья-Муни.

Реформа религиозная ищет всегда опоры в прежнем предании, и она тем сильнее, полнее и живучее, чем теснее она связывается с прошедшим. Но верование, вечно бо­рющееся с чуждою стихиею и вечно принимающее ее в себя, находится в беспрестанном состоянии реформы даже тогда, когда мы не можем указать на эпохи сильных переворотов. Оно утрачивает свою простоту и подвергается коренным изменениям, сохраняя всю наружность непод­вижности и неизменности.