Верования, исходящие из кушитского центра, как мы уже сказали, торжествовали под соперничеством Ирана: это факт несомненный и которого объяснение нетрудно. Мысль человеческая, от действия жизни и зависимости ее от природы внешней, свыкается с строгими законами логической необходимости. Разумным кажется только то, что развивается в сцеплении причин и следствий. Безна­чальная и самосущая воля, неосязаемая для пытливости Ума, получает весь характер произвольной догадки и, в сравнении с понятиями определенными, выведенными из жизненного опыта, падает на степень темного и сомни-тельного инстинкта. До сих пор наука еще не могла довести логическое развитие далее самоотрицания необ­ходимости, возвращающего мысли свободу, но самая сво­бода носит еще клеймо отрицания и не представляет творческой и всемогущей воли. Все заблуждения и бесси­лие философии, высказавшиеся в формах отвлеченного и сухого мышления, давно уже выражались в образах и символах религиозных.

Шаткость разума и обманы эмпирического мудрствова­ния влекли человека к признанию первоначальной необхо­димости, еще сильнее влекли его по тому же пути все худшие страсти, в нем врожденные. Вражда народов, столкновение племен завоевательных, угнетение или торжество, все то, чем люди запятнали свои летописи и чем люди по старой привычке и теперь еще гордятся, все развращало и унижало душу и затемняло старые предания и память прежнего учения, а мысль, оторванная от твердой основы, на которой покоилась ее детская вера, не могла уже восстановить ее собственными силами и упадала глубже и глубже в область учений произвольных и призраков, созданных прихотью воображения для потребности религиозной.

В началах Куша и Ирана, взятых отдельно, силы,. по-видимому, равны, может быть, даже для души, не искаженной софизмами ума эмпирического или софиз­мами страстей, есть в учении о первобытной воле какая-то большая убедительность, чем в учении о первоначальной необходимости. Но малейшее отклонение от чистоты иранского верования разрушает его до основания, никакое уклонение, никакая примесь не могут ослабить вечно возрождающегося кушитства. Свободная сила духа не тер­пит никаких ограничений, она не может разделить область мировую с другим началом, она просит власти, а не свободы. Мир чужд ей, и она чужда миру, если мир имеет в себе какую-нибудь самостоятельность, какой-нибудь за­родыш независимости и не признан за проявление сво­бодно проявляющегося духа. Малейший угол мира, неза­висимый от духа, достаточен для необходимости. Как скоро ее права сохранены, как скоро в ней признана какая-нибудь самобытность, с нее довольно: от этой легкой примеси воля духовная обратится в бессмысленный про­извол и утомится в бесплодной борьбе против непокорного вещества. Необходимость есть факт и не что иное, как факт. Независимость факта есть торжество необходимости. Дух борется и страдает; факт живет без смысла, без сознания, без страданий. Самоуничтожение (нирвана) буддаистов остается единственным убежищем для духа, но рабство шиваизма или безнравственность эллинского и всех многобожий соблазняют человека более, чем отчаяние

нигилизма, и горячие требования жизни смеются над бессильною гордостью духа.

Очевидно, во времена исторические иранское учение (хотя отзывы его еще слышны далеко, и особенно в благородной Скандинавии) принадлежит уже одним евре­ям и небольшой области мидийских, бактрийских и парсских народов. Но даже у них, за исключением одних евреев, примешалось чуждое учение, и чистое иранство клонилось к падению. Это можно заметить в органическом двойстве огня и воды, которое содержит в себе скрытое понятие о полярности, т.е. основание чисто кушитское; это еще заметнее в антропоморфизме Бундегеша* и со­вершенно ясно в мифраизме приевфратском.

Не нужно и не возможно признавать сабеизм за осо­бенный отдел в религиях, он входил во все верования как одна из составных стихий, более или менее преобладаю­щая над другими по характеру жизни народной и направ­лению народного воображения, но в нем никогда не со­держалось начала отдельного и самобытного. Он равно присоединялся к учению кушитов и иранцев, ибо не имел в себе определенного и ясного смысла. Хотя сабеизм указывает на какое-то благородство души, предпочитаю­щей ясные символы небесные грубым и унизительным символам земным; хотя наше чувство красоты и изяще­ства менее возмущается коленопреклонением перед веч­ными и негаснущими светилами дня и ночи, чем перед непостоянною силою воды и ветра или рабствующим терпением земли, покоренной человеческою рукою, но сабеизм, очевидно, ниже антропоморфизма в определен­ности символов. Избрание человека в представителя бо­жества содержит в себе уже безмолвное признание харак­тера свободы в начале мировом, и от этого действительно более духовно, чем поклонение светилам, хотя нет сомне­ния, что человекообразные религии скорее сабеизма те­ряли из виду единство божественного источника. Сказоч­ное направление, развившее политеистические системы, более находило пищи в антропоморфизме, чем в служении звездам, но, как мы уже сказали, самое описание неба облекалось в форму сказки и, следовательно, принимало начало, самобытно живущее и разрастающееся органиче­ски, независимо от первобытного символизма религиоз­ного. Нет сомнения, что были народы, у которых верова­ние ограничивалось одним сабеизмом, но эти примеры весьма редки и только доказывают, что память о смысле учения могла быть совершенно утрачена, между тем как наружные образы сохранились неизменно. Точно то же явление повторяется в антропоморфизме и во всех других системах, и везде обозначает только упадок религий, а неотсутствие общих коренных основ. Мы видели, что все древние веры делятся на два разряда: на поклонение духу как творящей свободе и на поклонение жизни как вечно необходимому факту. Наружным признаком их нашли мы обоготворение змеи или ненависть к ней. Беспристраст­ный взгляд на астрономические эмблемы приводит нас к тому заключению, что астрономия древних, по крайней мере в том виде, в котором она к нам дошла, была последствием наблюдений, сделанных в Иране. Впрочем, можно предположить с вероятностью, что первые позна­ния о порядке светил и о движении их родились не в одной какой-нибудь местности, а были общим достоя­нием всех народов и развивались под влиянием разных начал веры и просвещения, получая везде разные фи­зиономии, но в то же время сохраняя везде общее родовое сходство.

Таким образом в зодиаках Египетском и Индейском примешалось многое не только чуждое, но совершенно противное первоначальному смыслу зодиака. Таким обра­зом составились в областях кушитских двойные месяцы, перешедшие потом в Китай и далее, между тем как в областях Иранских не знали ни про двойные месяцы, ни про деление года на шесть времен.

Нет сомнения, что астрономические знания и сабеизм проистекали не от одного источника, поэтому Иран, ро­дина науки небесной, мог быть совершенно чужд солнцепоклонению, но с другой стороны, привычка обращать взгляды свои к звездам (признанным за лучшие образы божественной мысли или за лучшее представление неиз­менности природы) должна была познакомить человека с видом неба и с его изменениями, денными, годовыми или многолетними. Наука совершенствовалась от влияния религиозных привычек, но нисколько не служила ни ос­нованием, ни даже пополнением религиозной мысли.

Вообще заметно, что поклонение народное избрало в небе те светила, которые имеют признак жизни отдельной и свободной. Солнце, месяц, планеты представляли суще­ства, независимые от самой тверди небесной, им прино­сились жертвы и строились храмы. Звезды неподвижные, прикованные к своим местам и рабски повинующиеся общему круговращению неба, казались недостойными слу­жения. По крайней мере, весьма мало примеров обогот­ворения Сириуса или Канопуса или даже созвездий зоди­ака. Если бы мы не знали этого из преданий и памят­ников, мы бы то же самое должны были угадать a priori в силу общих законов человеческого разума. Звезды не­подвижные получали иногда значение чистых духов, по­ставленных высшими богами на вечный караул для ох-