Мало памятников письменных осталось нам от древ­них обрядов и богослужения. Несколько гимнов, молитв и заклинаний составляют все наследство, доставшееся нам от верований эллинского и римского. Каково бы ни было их достоинство поэтическое, совершенная их ничтожность в отношении чувства религиозного доказывает отсутствие ясного предания и всякого развития духовного. Иначе быть не могло в бессмысленном синкретизме, в нестрой­ном сплаве из разнородных стихий, уже истощивших свои силы в прежних борьбах. Если Рим когда-нибудь выказал хоть темное предчувствие богопознания, если творческая мысль эллинов угадала бытие Верховного Духа или отра­жение его в душе человеческой, то в этих поздних явле­ниях можно видеть только влияние Востока Иранского или пробуждение собственного сознания просвещенного философа. Никогда ни в Элладе, ни в Риме философское умозрение не возвышалось до религии. Оно всегда оста­валось на низшей степени логического вывода, или инс­тинктивной догадки, или школьного тезиса, чуждого жиз­ни и не способного к проявлению наружному. Мы видели, что таинства Элевсинские и другие могли содержать в себе слабые отзывы живого богопознания иранского (это доказано обвинением, павшим на Эсхила и Софокла), мы можем смело сказать, что кушитское поклонение стихий­ной неволе сохранялось в таинствах Диониса, но все эти явления не принадлежат эллинскому духу: они указывают на восток, на юг и на путь, по которому первобытные верования вливались в области эллинские. Оттого-то они и встречаются только на островах и в странах приморских. Западная  и средняя Европа совершенно безмолвны. Юж­ные кельты своими кровожадными обрядами принадлежат к миру семитов финикийских, проникнутых уже учением кушитским. Северные, т.е. жители Британии и Ирландии, сохранившие, по свидетельству римлян, чистейшую па­мять о друидических таинствах, носят на себе признаки огнепоклонников иранских и помнят имя великого Бела, полученного ими или от древних мореходцев сирийских, или от приморских славян, поклонников Бел-бога, но первое предположение вероятнее. Германская религия, чуждая всякой формальности, не оставила по себе ника­кого следа. Разнообразный мир славянский остается нам неизвестным. Ничто не выказывает нам степени религи­озного развития во всех этих народах. Одна только Скандинавия сохранила нам богатую мифологию, облеченную в образы поэтические. Но Эдда, важная в историческом отношении и драгоценная как указание на другие древ­нейшие учения, не содержит ни одного слова, в котором бы высказалось чувство, связывающее человека с божест­вом и небо с землею. Нет чистого предания, нет живой молитвы.

Земли, принадлежащие вполне системе кушитской, представляют, как мы уже сказали, даже при высоком просвещении одностороннее направление борьбы человека с природою, бесконечное разнообразие символов религи­озных и глубокое молчание в самой деятельной и бурной жизни. Душа человека тогда только требует слова, когда она сознала достоинство свободной мысли.

Индия, полуиранская, полукушитская, доказывает эту истину отсутствием словесности шиваитской и роскошью поэзии брахманской и вишнуитской. Все произведения во славу Мага-Дева суть только бедные сколки с творений, созданных вольною фантазиею Северного учения.

Предприимчивый Карфаген, Тир, посылавший кораб­ли свои к берегам всех морей, Египет, громоздивший целые скалы и скрывавший останки Фараонов в рукозданных горах, не оставили нам памятников словесных*. Об­ряды их описаны, смысл их учения ясен для бесприст­растного наблюдателя, но слова, внушенные некогда верою поклонникам Аммона-Ра или Ваала-Мелькарта, не дошли до нашего слуха. На камнях, сохранивших летопись Егип­та, на плитах надгробных, положенных рукою финикий­цев, мы находим отрывки их древнего богослужения. Они именно таковы, какими должны быть. Это простые закли­нания или бессмысленные формы, в которых видно раз­ногласие между учением чисто пантеистическим (скры­тым атеизмом) и потребностью молитвы. Колыбель всех южных верований, коренная земля кушитов, Эфиопия (Куш у евреев и в гласовых надписях египтян) не пред­ставляет даже этих бедных следов.

Иначе быть не могло. Египет должен был сохранить предания, почти равные по древности своей с еврейскими, ибо хотя смешно бы было верить безусловно всем шес­тидесяти предшественникам Рамзеса Сезостриса Великого, написанным на стенах Карнакских и, без сомнения, вы­думанным хвастливым самолюбием египетских царей и жрецов, но в развалинах строений 18-й династии видны еще древнейшие обломки зданий, воздвигнутых 16-ю ди-настиею и разрушенных Гиксосами, а около Коссеира найдено, на придорожной скале, имя Меренрхес, 7-го царя 15-й династии, а в горах Эль-Тел Заоиет-Эль-Маиетин около Чермного моря вырезаны имена еще прежних царей

15-й и 14-й династий. При таких доказательствах непоз­волительно сомневаться в раннем просвещении и в ста­родавности исторических воспоминаний Египта. Но слова молитвы и обращение к божеству не могли иметь свежести и живости, свойственных иранскому началу, по самой коренной идее необходимости, составлявшей основу ку­шитства. Вся религия заключалась в одном обряде, сло­весном или молчаливом, которому суеверие приписывало такую же вещественную силу, как и самим явлениям природы, силу, так сказать, независимую от самих богов. Кушитский шиваизм, который получил дар слова по ми­лости иранского брахманства, объясняет нам тайну афри­канского учения. Труд и обрядное самоумерщвление по­беждают высшую волю: Ассура, провисевший несколько столетий на крюке и усердно повторявший в это время таинственные Веды, независимо от всякого духовного ис­правления, получает власть над всем миром. Тримурти ему повинуется* и обыкновенно спасается только какою-нибудь ловкою уверткою Вишну. Очевидно, что все эти понятия основаны на шиваизме, и можно бы доказать, что власть асур над богами дается им всегда от Мага-Девы. В этом именно состоит настоящий иогизм, совершенно чуждый раннему брахманству. Такова молитва в чистом учении о первобытной необходимости: она не заключает в себе ничего духовного, ибо не от духа воссылается и не к духу обращена, но признается за орудие вещественное, покоряющее вещественную природу, олицетворенную в Шиве или Дионисе или искаженном Мелькарте. Она не есть молитва, но заклинание, и была в цветущие времена Египта и Финикии тем же, чем она и теперь является во всех остатках кушитства. Вот разгадка чар африканских, древней славы волхвов египетских и всей примеси кол­довства к молитве в религиях, подвергшихся влиянию Египта и Эфиопии. Вот причина, почему никогда в этих странах поэзия не распускала своих могучих крыл и почему древность говорит нам о медицинских, математи­ческих и философических книгах Египта, и не говорит нам об его высоких песнях. Предания древности доисто­рической точно так же должны были исчезнуть, ибо пре­дание молодого человечества содержало в себе нравствен­ный смысл, а все нравственное было позднейшим наплы­вом Севера на Юг. Так, напр., память о потопе имела значение только с иранской точки зрения. Так, все вос­поминания детства человеческого в Индии связаны с брахманством и чужды шиваизму. Впрочем, в Египте последовательность ранних преданий перервана политиче­скою реформою, освобождением государства от жрецов и перенесением центра из Фив в Мемфис, т.е. в область, свободную от влияния Эфиопии и открытую для действия северного начала. Реформа политическая сопровождалась реформою религиозною и, вероятно, тогда же Аммон-Ра заменил прежнее верховное божество*. По крайней мере, мы не находим в мифологии Египта бога, которого имя объяснило бы нам название Фив (Диосполис), кроме бога Сев или Севк, отброшенного на весьма низкую степень, между тем как имя его едва ли не отзывается в именах городов и урочищ и двух главных царей Эфиопийской династии (Сабакон, или Севекон, и сын его Севековфт по шамполионовскому чтению гласового письма египетско­го). Какие бы ни были позднейшие умствования жрецов, но грубый материализм их ранних учений выражен ясно древним рассказом о том, как эфиопляне и египтяне вышли из Нильского ила, согретого солнечными лучами. Древнее и драгоценное свидетельство верования и его словесного выражения сохранено нам на скалах Китая под названием молитвы Ю-ти. Трудно доказать подлинность китайского памятника при известном шарлатанстве наро­да, старающегося приписывать вечную неизменность сво­им учреждениям, но невозможно и отвергнуть вполне глубокую древность надписи, которой знаки во многом отличаются от позднейших письмен китайских. Молитва Ю-ти есть произведение высокой нравственности и души, постигнувшей красоту и стройность добра. В ней заметны преобладание северного характера и степень духовного развития, которого никогда не достигали южные страны, образованные под влиянием кушитства почти бесприме­сного. Нет сомнения, что учение Будды, излившееся из одного источника с шиваизмом и предполагающее, так же как шиваизм, преобладание необходимости, содержит в себе зародыш поклонения началу духовному (что и выразилось в реформе Шакья-Муни). Очень понятно, как это учение, не логически, но синкретически соединенное с направлением северным (иранским, общим семиту и желтому племени), могло производить явления, чуждые логическому началу буддаизма, но проникнутые челове­ческим достоинством и чистотою мысли, стремящейся к внутреннему совершенству. Молитва Ю-ти вполне соот­ветствует всем прочим памятникам китайской письмен­ности; в ней соединены благородство и возвышенность чувства, перед которыми должны благоговеть западные наследники юго-восточного просвещения, и бесплодная холодность, не обещающая сильного развития религиоз­ного и обличающая отсутствие живого предания, в кото­ром душа человеческая находит не сонное успокоение самодовольного бессилия, но величавое спокойствие внут­ренней стройности и деятельности могучей и плодотворной.

При известных и доказанных сношениях Китая с за­падною Азиею и при самом происхождении племени, населившего Китай, из северо-западных пригорий, мы не можем оставить без внимания некоторые обстоятельства его ранней или мифической истории, о которых до сих пор критика не заботилась. Первое полуземное, полуне­бесное лицо*, которое представляется как бы основателем порядка и общественности в роде человеческом, Фо-ги (нечто вроде Кадма и Таута-Гермеса, по характеру своей деятельности и по змееобразию), носит на себе много признаков происхождения кушитского, но с другой сто­роны, могущество музыкальной гармонии, посредством которой Фо-ги управляет миром живых существ и мерт­вых стихий, переносит нас в область северных религий, ибо идея духовной гармонии, изображенная согласием звуков, не имеет никакой важности в первоначальном учении Юга, и Озирис или Таут как песнопевцы принад­лежат уже измененной религии. В самом согласии музы­кальном весьма заметен символизм пятиструнных или пятигласных инструментов, соответствующих пяти орга­нам чувств и пяти стихиям азиатской космологии**. Индия, вечно мудрствующая, но связывающая свои умс­твования с темными преданиями старины, служит нам ручательством за то, что идея музыкального строя, пред­ставляющая внутреннее согласие всех мировых законов, принадлежит брахманству, а не шиваизму. Эллада при­знала северного Аполлона (иранского) за владыку злато­струнной лиры; Орфей принадлежит также Северу, а Гер­мес, усыпляющий звуками свирели Аргуса или Тифона, явно отзывается позднейшим подражанием. Сам Фо-ги как бог-песнопевец совпадает с главным лицом драгоцен­ной песни Калевалы и с божеством, которого память живет на восточных берегах Балтики, с Вейна или Вайна-мейна, и представляет нам разительное доказательство исхода этой поэтической идеи из одного среднеазиатского центра, откуда она разлилась во все части Азии и проникла в восточную Европу. Далее проследить ее невозможно. Бес­пристрастный наблюдатель должен признать, что она ни­где не является с таким величием, с такою свежестью и глубоко человеческим значением, как в мифе Фо-ги и трогательных звуках финской народной поэзии. Потеря арфы небесной и ее возобновление на земле дышат в Калевале невыразимо грустною прелестью и каким-то благоуханием первобытного мира, неуловимыми для кри­тического разбора, но понятными всякой немудрствующей, но внутренно стройной душе. Русские песни не сохранили никаких положительных остатков от времен язычества, но нельзя не слышать отзыва их в сказке о Садке-мореходце и о том, как он гуслями своими потешал Диво морское. Расплескалось сине море от песни Новго­родской, но языческие боги, враждебные новому просве­щению веры, являются уже началом зла, а не предметом поклонения. Русские отказались вполне от языческой ста­рины и едва еще можно угадать в сказке о Садке слабый остаток какого-то предания вроде Орфея. В китайском Фо-ги мы видели соединение кушитского змеепоклонения и среднеазиатского или северного начала. В первых вла­дыках Китая мы должны заметить странное сходство имен с именами западных богов. Известно, что титул ти, ныне принадлежащий императорам, долго не был в употребле­нии и, по сказаниям китайцев, снова присвоен государями по восстановлении целости и величия империи. Этимо­логический смысл слова ти заключает в себе понятие о божественном, и сами китайцы дают ему то же толкование. Титул же этот в начале их истории принадлежит только трем государям: Яо, Хун и Ю. Должно ли приписать случаю сходство их с богами Финикии Яо, Ассирии Хон и Финского племени Ю, и употребление прилагательного ти (божественный) при их именах за исключением всех позднейших государей? Или не должно ли предполагать давний синкретизм, мало-помалу поглощенный в будда-ическом всебожии?

Области, принадлежащие издревле иранскому учению, одни сохранили для нас сокровищницу письменных памят­ников религии, существующих в большей или меньшей чистоте до нашего времени: Индустан в Ведах, Мидия в Зендавесте, Израиль в своих священных книгах. Хотя часть произведений Индустана принадлежит буддаизму в его ре­форме, но, во-первых, самая реформа буддаизма есть плод влияния брахманского; во-вторых, словесность буддаистов теряется в бесконечных отвлеченностях и никогда не дости­гает живого религиозного проявления. Брахманство в Ведах и в других творениях, принадлежащих его ранней эпохе, представляет учение полное, многообъемлющее и вызыва­ющее дух человеческий к выражению не только мнения или убеждения философского, но и могучего и жизненного стремления к духовному средоточию мира.

Молитва из Риг-Веды служит доказательством силь­ного развития религиозного чувства*.

Бесспорно, найдется во всех Ведах много слов, глубоко проникнутых гармониею чувства и мысли, полных дея­тельностью самосознавшейся внутренней жизни, но во всех найдется какое-то преобладание умствования над убеждением веры**. Предания Индустана уже не ясны. Он был, как мы уже сказали, в вечной борьбе против шиваитского Деккана и против собственного философского направления, следовательно, вечно в состоянии всеох-лаждающей и сомневающейся реформы. Невысказанное, но глубокое сознание произвола в учении отнимает у молитв Индустана свободный порыв и силу, которые не­разлучны с преданием. Молитва Брахмана, поднимаясь к небу, оглядывается на землю, откуда летит, сомневается в небе, куда стремится, и не верит самим крыльям, которые ее поднимают. Таково чувство, невольно внуша­емое чтением священных книг брахманских. В них за­метны робость и сомнение, просящие веры, прикидыва­ющиеся верою, но не достигающие ее.

Несравненно выше и простее речь Ормуздова поклон­ника. Он с большей ясностью сохранил память старины и не мирился с чуждою стихиею. Слова Божества Зер-душту суть только повторения слов, издревле сказанных Гаому*, пророку времен отдаленных, уроженцу не Согда или Бактрии (как Зер-душт), но западной цепи Мидо-Ар-мянской. Учитель огнепоклонства не принимает никакого союза с служителями других верованй, но преследует их с безусловною враждою и признает богов их началом мрака и зла. Чистая духовность придает его молитвам жизнь и силу, чуждые брахманству.

Нельзя без умиления читать начало Зендавесты**: «Молюся широким сердцем, чистым помыслом, чистым словом, чистым делом. Посвящаю себя всякому помыслу благому, всякому слову благому, всякому благому делу. Отрекаюсь от всякого злого помысла, злого слова и злого дела. Обрекаю себя Амшаспандам, ставлю их, молю их во всем, что мыслю, говорю или творю. В сем мире да будет им посвящены тело мое и душа моя. Широким сердцем призываю их». Такова же молитва в Вендида­де***. «О Агура-Маздао, возвыси меня смиренного над врагом Ви губителем! Заступись за меня! О Бахман, погруженный в величие славы Агура-Маздао, даруй мир жизни моей! О Бахман, силою владыки вселенной защити меня, да освобождусь от злого насильника. Даруй мне, даруй слугам твоим богатство радости. Даруй мне победу! О, царь Агура-Маздао, сотвори, да закон твой умножит плоды свои действием Бахмана, Ардибегешта и Сапан-до-мада! Я, Зер-душт, учитель человеков, поручаю душу свою и тело свое первовладыке Агура-Маздао и царю Бахману. Даруй делам моим подобие дел Ардибегешта и устам моим слова царя Сероша». Заметим, что если имя Зер-душт не принадлежало первоначальному учению, то легко можно предположить в нем так же, как и в слове Зороастр, изменение прозвания, данного первосвященнику вообще или великому наставнику магизма в особенности. Зер-или Ссер-дестур (Ссер-дештра — царь-учитель)  равно близкопоходит к обеим формам Зер-душт и Зороастр. Говоря о Зендавесте, не должно забывать, что искаженный уже Бундегеш далеко уступает во всех отношениях ее древней­шим частям.

Вникая в характер книг Зороастра, мы находим под­тверждение того, что уже сказано о первоначальном духе всего иранского учения. Живость, твердость и сжатость слова, простота и безыскусственность выражения свиде­тельствуют о древности служения, о силе убеждения ре­лигиозного и постоянстве преданий. С другой стороны, мы замечаем слабость и запутанность мысли, когда дело идет о раздвоении сил огня и воды, и легко можно догадаться, что это двойство полярное, не принадлежавшее первому учению, изменило его чистоту и свидетельствует о влиянии органического двойства кушитского. Соседство ванов, у которых вода была бесспорно признана высшим символом божества, и сношения с Индустаном, объясняют нам искажение духовного огнепоклонства. За всем тем магизм сильно противился многобожию, и Зендавеста объявляет постоянную войну поклонникам Дивов и Пери*, служителей злого Ангриманьюса.