Великие центры мысленной деятельности человече­ской, Иран и северо-восток Африки, распространяли жизнь и движение по всей земле. Но лучи этой мысли темнели, отдаляясь от своих источников; теплота жизни, кипевшей в ранних поселениях, исчезла, по мере как колонии утопали в пространстве пустынь и отрывались от взаимного общения. Иранская духовность терялась в совершенной неопределенности и переходила из религии в простую потребность религиозного чувства, форма ис­чезала. Кушитское учение, логически связное и полное, распадалось на бессмысленные частности, на символы и амулеты, которых смысл забывался, и сходило до степени фетишизма: оставались формы, забывалось содержание.

Так, поклонение змее, утратив свой смысл, переходило, по какому-то сходству образа и характера, в поклонение крокодилу или акуле. Так, напр., в Сандвичевой группе, на острове Вату, барствовала акула, которую жители кор­мили с благоговением, иногда мясом человеческим; на Сундских островах верят, что при рождении всякого че-ловека рождается ему близнец, крокодил (судара), и че­ловек обязан поклоняться своему зубастому брату. Этот факт очень важен, потому что он дает нам явное и неос­поримое доказательство связи между югом Индии и Мек­сикою, где барельефы представляют нам людей колено­преклоненных перед крокодилом, в котором легко узнать не жалкого крокодила Америки, но грозу подэкваторных рек старого материка. Впрочем, не нужно доказательств для факта уже признанного. Фигуры львов и крокодилов, чуждых Америке, одежда, изваянная на памятниках, пор­треты, которых оригиналы нигде жить не могли кроме Японии или Китая, изображение оружия, и именно огне­стрельных трубочек, которые до сих пор употребляются дикарями австралийскими, наконец довольно полные пре­дания, все эти признаки, бесчисленные и неоспоримые, сильнее и убедительнее хартий и свидетельств писаных. Но всего важнее самый характер физиономий и движение народов во времена, еще близкие к нашей эпохе. Таковы миграция из острова Питкерн и совершенная перемена племени на остров Пасхи, самом одиноком изо всех человеческих жилищ. Шиво-буддаизм, рожденный в Аф­рике, не мог ограничиться тесною своею родиною на истоках Нила. Мы видели, как он распространился по всему югу Азии и морям ее; труднее проследить его движение на запад по степям Африки и его постепенный переход в фетишизм. Много примет изглажено введением Корана и завоеваниями аравитян, тем более, что мусуль­манство призвало под свои знамена лучшие племена, у которых предания религиозные и исторически могли со­храняться с некоторою полнотою. Слишком мало извест­ны нам внутренние области Африки, защищенные до сих пор знойным и нездоровым климатом и дикою подозри­тельностью негров, не постигнувших еще вполне права белолицых народов отнимать у них землю около мыса Доброй Надежды и торговать их мясом на берегах Сене­гала. Трудно сказать, сохраняются ли в пустынях какие-нибудь памятники старого зодчества; об них нет еще никакого слуха, и можно сомневаться, чтобы они когда-нибудь существовали. Племя негров, не чуждое художест­венной способности, едва ли могло развиться вдали от всякого соприкосновения с другими семьями, и образо­ванность, рожденная в украйне племен (Эфиопии, Египте), не распространяла далеко своего влияния на беспримес­ного негра и даже на те народы, которые были, бесспорно, в тесных сношениях с Абиссиниею) и, может быть, из нее происходили. Последние несомненные следы памятников, принадлежащих кушитской системе, находим мы весьма недалеко от Нильской долины, в древнем святилище Юпитера Аммона; самое же теперешнее имя оазиса, неизвест­ное писателям римским и греческим, но конечно не выдуманное в новейшую эпоху, а коренное и народное, Сивах, подтверждает вполне объяснение, данное имени Фив. Сивах или Сива, выходец из Мероэ, есть именно тот высший бог, тот Зевс-Хаммон, который дал название Диосполису Египетскому (Фивам) и Аммониуму (Сиваху). Дальнейшие памятники по берегу Средиземного моря принадлежат не самобытному развитию народов, но ко­лонистам, вышедшим из Финикии в глубокой древности и связывавшим предания свои с землею Ханаанскою. Христиане первых веков относили их бегство к завоева­ниям народа израильского и особенно Иисуса сына На­вина; но мелкий размер этой войны и побед Израиля не позволяет такого толкования. Во всяком случае, никаких зданий древнее карфагенской власти мы не знаем на севере и северо-западе Африки, но зато на самой западной ее оконечности, в островах Канарейских, некогда населен­ных африканским племенем гуанов*, мы находим опять троглодитизм и египетскую бальзамировку тел, которая снова появляется за Атлантическим океаном у полубелых карибов. По всем свидетельствам древних очевидно, что характер религиозный народов, населяющих Сахару и прибрежье Средиземного моря, был не чужд началу ку­шитскому и выходил из этой же системы, из которой истекала финикийская и египетская религия. Самые же остатки этих племен, тиббо, туарики и берберы, явно наречием своим связываются с наречием амгара, точно так же как шеллухи и, может быть, моро (не аравийские мавры) наречием своим (амацирк) и многими обычаями принадлежат к абиссинской отрасли, говорящей языком гиедз**. Они сами себя в южном Марокко называют лудай, в оазисе Гвалата—лудая и называют лудамар жи­лище свое, окраину великой пустыни. Лица их представ­ляют смесь двух типов и объясняют, может быть, полу­семитов, полухамидов. Лудим Моисея и народ лудим, ис­кусный в стрельбе и союзный Мизраиму, о котором говорят Иеремия и Исаия***. Это толкование ближе, чем лидийцы, к которым вообще относится слово луд. Другие семьи африканские, со всеми их подразделениями, пред­ставляют нам более или менее чистый негрский тип и следы влияния абиссинского, которое особенно заметно в мандингах и ашантиях. Разобщение народов и пустынная жизнь убили начала образованности, но буддаизм везде преобладает в своей низшей форме, фетишизме, и змея постоянно является предметом суеверного поклонения. Невозможно не заметить сходства как в физических очер­ках и особенно в почти черном цвете кожи, так и вомногих обычаях и быте восточных племен южной Аме­рики и западных племен Африки, но в лесах Америки разобщение семей и, следственно, одичание их еще рази­тельнее, чем в пустынях африканских. Впрочем, трудно объяснить возможность переселения заморского в народах, которых история не знала мореходными. Естественно и понятно переселение более образованных шеллухов или гуанов, которых мы знаем островитянами и, следственно, мореплавателями, понятно, как примесь скандинавской или эринской стихии к африканским выходцам составила поколение морских завоевателей карибов; но движение собственно черного племени через Атлантический океан совершенно необъяснимо, если мы не предположим, что оно было увлечено примером семитов, которых явный след находим мы на памятниках Гватималы и Юкатана и вероятное влияние — в сабеизме народов, населяющих южное прибрежье Антильского моря, и в стране писаных скал около Ориноко. Во всяком случае, должно признать, что влияние Африки и Европы на древнюю Америку ничтожно в сравнении с влиянием Полинезии и восточной Азии, точно так же как и восточное население Америки ничтожно в сравнении с западным. По скатам Андским, на их богатых нагориях и в их роскошных долинах, развились образованность и жизнь государственная, под­нялись памятники, сохранялись древняя письменность китайская в мексиканских квиппо* и буддо-шиваизм в строгой формальности религии. На востоке — кочевая жизнь без смысла и без формы, люди без связи и без общества, в вере темные отзывы кушитского фетишизма или сабеизма финикийского. Даже самые туписы (или тупины), могучее и некогда образованное племя, явно принадлежат западному пригорью и удалились на Восток от напора других, более воинственных народов, оставляя за собой мелкие отрасли (каковы агуа и другие), обозна­чающие их старую родину. Одно только обстоятельство, весьма разительное, составляет какую-то связь между все­ми этими дикарями, не знающими ничего друг о друге и не понимающими даже наречия ближайших своих со­седей: это всеобщее предание о потопе, которое сохрани­лось почти от льдов Гренландии до льдов Огненной Земли. Даже бессмысленный людоед Ботокуди, который стоит организациею) своею и понятиями не выше австралийца и лесного кафра, и тот рассказывает, как погибла земля от разлива вод, и одна чета спаслась на вершине дерев и снова населила высохшую землю. Начало кушитское, ве­роятно, избранное внутренним сочувствием младенческих народов, развиваясь далее и далее, бросило зародыш того глубокого унижения духовного, которое мы замечаем в южных поколениях. В самом своем одичании, утратив память старого просвещения и полной системы религи­озной, семьи северные сохранили еще какое-то человече­ское достоинство и, так сказать, взгляд, обращенный к небесам. Полярный финн или северный турок, или монгол наполнили весь мир присутствием невидимого духа, по­клоняясь ему под разными именами, и никогда не дохо­дили до тупоумного отчуждения от начала невидимого присущего в душе человеческой и в покровах видимого мира.

Довольно замечательно, что между чисто духовным Ираном и северными племенами, у которых религия совершенно лишена всякой положительной формы, замет­на широкая полоса племен, которым принадлежит антро­поморфизм религиозный. Эта полоса начинается от Гим-малая и Инду-Кху и, обнимая с севера Иран, Кавказ, прибрежье Черного моря, долину Дуная, горы Фракийские, Иллирию и северную Италию, исчезает в темном мире кельтов и иберцев. Очевидно, характер антропоморфизма занят ею не от западного Ирана или от араратской сис­темы, которая, напротив того, теряет свою чистоту, при­ближаясь к ней, и не от Эллады или племен италийских, которые сами представляют синкретизм, составленный уже из чистого кушитства стихийного и северного чело-векообразия, с примесью слабых оттенков чисто духовного иранства. Полоса народов, у которых развивался антропо­морфизм, могла или создать его самобытно, или, приняв его от соседнего Индустана, развить его и дать ему окон­чательную полноту видимо стройной системы. Последнее предположение содержит много невероятного. Мы видели в Индустане встречу двух образованных племен и двух учений ясных и строгих, соответствующих этим племе­нам. Слияние вер, последовавшее за борьбою, не могло перейти прямо в человекообразную религию, которая в своей основе разнится от обоих коренных начал. Человекообразие слишком тесно для глубокомысленного, для философствующего индустанца, оно даже так несвойствен­но ему, что никогда не существовало в Индустане в не­сколько чистом виде. Конечно, известно, что джайны по­клоняются великим людям, но в них это только изменение буддаизма и нисколько не имеет сношения с антропомор­физмом самого божества; начало же их есть чистый ате­изм, или учение о необходимости, определенное словами их же мудрецов: «Как трава несеяная произрастает от внутренней силы земли, так жизнь безначальная вечно проявляется в силах, присущих всему естеству». В джаин-стве мы видим тот же буддаизм с его неизменною основою и с его понятием о вечном аватаре Будды в человеке,перешедший в учение об аватаре в некоторых людях, т.е. начало ламизма, но не приведенное в органическую сис­тему. Этот переход, несколько странный в языках, богатых грамматическими формами, очень понятен в языках, ко­торые, подобно славянскому, латинскому и многим сред-неазийским, не могут выразить разницу между именами существительными в их определенном и неопределенном положении. Ламизм и джаинство разнствуют от буддаизма только тем, что они принимают воплощение Будды в иных личностях человеческих, а не во всех (иn, ein, a человек, а не le, der, the человек). Это не есть еще чело-векообразие Первого Начала в его коренном свойстве. Религия вишнуитов гораздо более представляет характер антропоморфизма; она не имеет ничего общего с брах-манством и шиваизмом. Она принята брахманами как начало чуждое и низкое, но ближайшее к служению сво­боде, чем шиваизм. Брахманство, чистое и высокое, не удовлетворяло потребностям грубого большинства; оно не имело видимого образа и представления. Вероятно, даже оно не имело храмов, так же как и первоначальное иран-ство. Свидетельство об этом сохранено в многозначащем мифе шиваитов, перешедшем после того и к поклонникам Вишну. Долго боролись Шива (или Вишну) и Брахма о первенстве; сотни веков проходили в этой бесплодной борьбе. Наконец, явился перед ними огненный столб, несказанный Пара-брахм. Тогда соперники согласились того признать первым, кто первый достигнет вершины или основания столба. Орлом поднялся Брахма в высоту, вепрем стал Шива (или Вишну) врываться в глубину. Быстрее молнии и мысли человеческой были движения богов, но сотни веков прошли и утомленные враги воз­вратились, не достигнув своей цели. Честолюбивый Брах­ма солгал: он сказал, что глаза его видели вершину бес­конечного столба, и за эту ложь был наказан тем, что не имел уже храмов на земле. В этом важном сказании заключается свидетельство о чисто иранском характере брахманизма и взгляд вещественного шиваита на духов­ную гордость иранца. Это сказание есть завет старого времени. Так было, так должно было быть. Вишну спас Брахму от совершенного падения. Только принятием но­вой стихии, неразумной, нелогической, но поэтической и совершенно враждебной брахманству, могло оно спастись от завоеваний искушения кушитского. Так явился Вишну в Индустане, но он явился как чужеземец, как пришелец с Севера: он решил борьбу богов и как счастливый со­перник Шивы распространил власть свою до южной око­нечности Индустанского полуострова, примиряя и сливая в одно целое три системы разнородные. На первый взгляд, Зишну представляется в таких же формах, как и другие боги Индии. Его четыре руки, уродливый цвет тела и другие приметы указывали бы в нем на представителя отвлеченной мысли, но мы должны отстранить все изме­нения первоначального типа, введенные страстью инду-станцев к отвлеченностям. Вишну не представляет в себе никакого ясного и определенного понятия: он не олицет­ворение, он лицо. Характер его, сомнительный в нем самом, выражает свою совершенную человекообразность в его подруге Лакшми. Все три божества, составляющие тримурти, сопровождаются своими силами (сакти) в жен­ском виде. Таково толкование индустанского педантства. Но здравая критика должна его отвергнуть. Кали есть необходимо органический полюс Шивы: она служит ему пополнением, без которого Шива ничего не значит. Сарасвати придана в подруги Брахме, но она совершенно чужда системе брахманской и делается простым призра­ком при малейшем рассмотрении. Лакшми необходима для Вишну: она не призрак, но она и не представление общеорганического двойства. Кали в отношении к Рудре* есть или полюс вещественный в общности мысли, или грубая самка в мире образов. Лакшми уже не то: она женщина, она идеал женщины; она не полюс и не самка, но неразлучная и верная подруга Вишну в горе и в радости, в небе и на земле. Ее женственность представляет нам данную для определения характера Вишну. Он не отвлеченность природы или духа, но представитель чело­веческой деятельности и человеческой жизни, возведенных в достоинство божественное. Индия уже отняла у него самостоятельность и определенность образа; она исказила его первоначальную наружность, но не посягнула на кра­соту его подруги, и в ней обличает коренную человекооб­разность самого Вишну. На него вообще критика глядит как на произведение туземного чувства и туземного во­ображения, и оттого он остается таким же туманным и бессмысленным лицом, как и Шива или Брахма, взятые отдельно или в синкретизме индустанском, без соображе­ния с их источниками, Ираном или Кушем. До сих пор Брахма, Шива и Вишну не что иное, как более или менее уродливые фигуры, которые получают от ученой прихоти разные должности или прозвища. Они обязаны представ­лять собою или время, или солнце, или что-нибудь другое, о чем и не мечтала Индия, или должны взять на себя поручение творить, разрушать и сохранять, смотря по требованиям мифа, который ими объясняем, или ученых, которые объясняют. С такими толкованиями история че­ловеческого просвещения не далеко уедет. Величественным образам духовного Брахмы и вещественного Шивы, представителям двух главных религиозных начал, возвращено их значение; Вишну заслуживает также изучения, хотя он не имеет равной с ними общечеловеческой важности. Во-первых, не должно терять из виду, что он более всех искажен, потому что он менее имел логической опреде­ленности, и что его лицо, не представляющее отвлеченного значения, должно было подвергнуться великим измене­ниям от философского направления мысли индустанской; во-вторых, потому что он служит основанием прихотли­вому миру поэзии, между тем как Брахма оставался в строгой области философии, а Мага-Дева в бытовом и обрядном круге, часто изменяющем свои формы, но твер­до сохраняющем их тайный смысл. Вот причина, почему Вишну, несмотря на большее сродство с Брахмой (срод­ство человеческого произвола с свободою чистого духа), получил атрибуты, которые могли бы его отнести, при поверхностном наблюдении, к миру кушитскому. Такова змея, на которой он всегда покоится. Эта змея не имеет ничего общего с кобра-капелло, настоящею змеею Рудры. Эта змея — многоглавый урод. Лежащий на ней Вишну, прозвищем своим Нараяна (морской), объясняет нам са­мую змею, представительницу вод, и множество ее голов, представляющих речные источники. Простой язык сим­волический (описательная повесть) дал рекам бессмыс­ленные змеиные головы и выдумал бессмысленный миф, чтобы объяснить синий цвет моря, которого владыкою был Вишну. Мы опять видим идеал красоты, Лакшми, Венеру, Фриггу, в тесном союзе с морским богом, Ниор-дром, Океаном или Вишну. Отношение Вишну и Шивы друг к другу и к Брахме определяют место и значение Брахмы в мифологии Индустана. Нет сказаний об войне Шивы и Вишну, между тем как борьба шиваитов с виш­нуитами занимает весь первый период героической исто­рии в поэмах Магабарате и Рамаяне. Но. действительно это была война племен, а не вер. Бесцветное человекооб-разие Вишну не было в прямой противоположности с шиваизмом, поэтому и война между ними была не пря­мая, а косвенная, в лице их поклонников, война, так сказать, мифологического хвастовства, а не религиозных начал. Не так было с Брахмою. Лицом к лицу схватился с ним враждебный Шива; потом (по примеру Шивы) и Вишну. Оба у Брахмы отнимают первенство, через это самое признавая его первенство и его первородство в Индустане. Пара-брахма решает спор в пользу Шивы, наказывая гордость брахманского любознания. Шива по­том решает спор в пользу Вишну, показывая через это самое подражательность в позднейшем мифе и относи­тельную молодость вишнуизма.

Мы видели, что лицо Вишну, как ни было искажено страстию индейцев к символизму, сохранило свою красоту в Лакшми, его подруге; прибавим, что даже в нем самом какая-то врожденная красота побеждает все позднейшие искажения и представляет нам идеал образа человеческого в Раме и Кришне. Иранский же характер его сохраняется в благой деятельности, в спасении мира от пучины вод (предание, чуждое настоящему кушитству) и многими сходствами в атрибутах с Мифрою и Аза-Фором. Но он действительно не Фор и не Мифра: он не выходец из западного, а сын восточного Ирана, дар волн морских, окруженный источниками многоводных рек, но в то же время отголосок человекообразной веры, отечеством кото­рой мы должны признать полосу земель от Бактрии до Лигурии. Нам уже известно население этой полосы: оно в братстве с началом иранского племени, но не одинаково с ним. Ветви разделились в глубокой древности, и Бакт-рия, коренное жилище ванов, Ванаша, Ванда и Венда именем своим (которого корень Вахтер, Восток) доказы­вает истину, уже известную нам: западное происхождение собственно зендского народа. Мы уже проследили вендское расселение до самой западной оконечности средней Евро­пы. Права славян считать вендов своими предками неос­поримы для всякого здравомыслящего критика. Должно или исключить имя вендов изо всех исторических памят­ников, или признать его однозначащим с славянами, или отвергнуть все законы самой критики исторической, ибо нет ни одного остатка вендского племени, нет ни одного обломка народа, носящего имя вендское, на севере, юге или в средине Европы, который бы не был чисто славян­ским народом. В этой полосе находим мы корень антро­поморфизма и в ней же самое начало имени Вишну (Вышний). Впрочем, близкое сродство и братство наречий санскритских и славянских делает шатким всякий этимо­логический вывод. Как бы то ни было, но Вишну, так же как и Брахма, есть божество Севера. Начало шиваизма и буддаизма в Индии было на юге, завоевания его шли к северу. Корень брахманства и вишнуизма был на севере, завоевания их шли к югу. В основе своей вишнуизм и брахманство нисколько не разнятся. Разница вся в разви­тии. Мыслящее направление западного Ирана и санскрит­ской семьи сохранило чистоту духовной веры. Бытовой характер вендского Востока (Бактрии) изменил его и дал духу первобытному образ и очерки мыслящего существа земного, человека. Добродушное и поверхностное легкове­рие старославянских народов приняло в буквальном смыс­ле слова предания иранского о первых сношениях Творца и творения, и Вышний Бог явился, как дольный царь земли с руками, ногами и лицом. Вот простой корень антропоморфизма. Но этот антропоморфизм не связан необходимо с художественным развитием, и бесплодное начало не может даже оставить по себе следов, увекове­ченных искусством*. Так, в Элладе идеалы богов в образе человеческом пришли с севера, но самые изображения их появились уже под вдохновением южного неба. Одно толь­ко племя этрусское, которого вендское начало весьма ве­роятно (я говорю о подпочве, разенах, а не о тусках или тирренах) развилось художественно; но, кажется, и это развитие принадлежит южнокушитской стихии, привезен­ной колониею тирренскою, а не первобытной основе. Меж­ду Вишну и представителями северной мифологии в эл-лино-римской системе много общего. Главная же их ха­рактеристическая черта есть постоянная вражда против Дракона, которую мы находим даже в мифах о Кришне (несмотря на его мнимую змею), и борьба с злыми духами или исполинами мрака, которая в Индустане при­надлежит Вишну, и одному Вишну: ибо сражения Мага-Девы или Дурги против асуров нисколько не входят как необходимая черта в шиваизм. Напротив того, мы часто видим асуров в какой-то зависимости от Шивы и под его покровительством.

Мы видим, что вишнуизм не принадлежит ни тузем­ному развитию Индустана, ни его первобытным учениям, и что он не мог даже сохранить на берегах Ганга коренного характера антропоморфического. Он вошел в Индустан, вероятно, вместе с мечом северо-западных вендов (Вана-да), Точно так же это поклонение под разными именами прошло по всей полосе вендской и, само не развиваясь, развило в других народах художественный синкретизм в религии. Вот объяснение разительного сходства между многими подробностями мифологии эллинской и индей­ской, между тем как области зендская и семитическая, разделяющие племя эллинское от санскритского, не по­казывают ничего общего с чисто антропоморфическою частию этих мифологий. Разделение было ясное, бесспор­ное, резкое между Индом и Средиземным морем, но была такая же явная и бесспорная связь на севере Каспия и Эвксина посредством одного племени, расселившегося по всему этому пространству и пустившего отпрыски свои через Инд и Инду-Кху, с одной стороны, через Гем и Пеней — с другой. Бесспорно, имя одной семьи или одного поколения, случайно сходное с другим, живущим за три­девять земель, ничего не доказывает, но позволительно ли критике сомневаться в тождестве двух народов одноимен­ных, разделенных на несколько ветвей, также одноимен­ных, хотя бы между ними была полная четверть земной окружности? Сомнение не было ли бы совершенною бес­смыслицею, когда пространство, отделяющее один из этих народов от другого, наполнено следами их? Таково бы было сомнение о тождестве жителей древней Бактрии и племени, давшего имя Дунаю и человеческую жизнь его пустынным берегам. Мы уже видели свидетельства древ­них о вендах, или ванах, или ванда прикаспийских, мы узнали славянство приволжских булгар, заволжских кар­пов, валов и других поколений и, наконец, по именам рек мы определили славянство жителей придонских и при­днепровских. Прибавим еще доказательство ясное этой истины, доказательство, основанное на древнем названии Днепра — Бористен*, на слове, сохраненном из старого языка, и на обычае, до сих пор существующем в мало­российских областях. Но вспомним, что критика должна вникать в смысл писателей древних и не требовать от них отчетливого выражения мысли, которое принадлежит на­шей эпохе. Неизвестный сочинитель книги о реках гово­рит о Бористене: «Эта река (Березина, или лучше, Берестень или Берестина) называется прибережными жителя­ми сыном их бога Беросса; а народ имеет привычку натирать себе тело соком растения Беросса для защиты от холода, и сок этот называется маслом Беросса; Беросс же похож на капусту»**, и прочий вздор автора или вздор переписчика. Сквозь все сказки и бессмыслицы грека не явно ли следующее: что Борисфен получил название от березы (берестень, по форме береста), что старые приднепровцы натирались, так же как и новые, дегтем и что деготь так же уже выгонялся, как и теперь, из растения, называемого березою? Не явно ли, что народ не изменился с самой глубокой древности в наших южных степях и что славянин есть старожил и первоселенец земель приэвк-синских? Таким образом, связав беспрерывною цепию берега Дуная и истоки Сыр-Дарьи, мы находим на ее оконечностях две купы семей человеческих, совершенно одноименных. В земле Бактрийской и на север от нее — Da-hia (саки, может быть позднейшие хака), Иефа (иначе иуей-ти, геты великие) и Ванаца (иначе ваны великие). В земле придунайской те же даки (иначе саки), те же геты, те же венды. Этого довольно для людей бесприст­растных и здравомысленных. Другим ничего не объяс­нишь.

Простая жизнь труженика-землепашца, тихий быт се­мейный, отсутствие каст аристократических и жреческих: вот характеристика венда, не подвергавшегося сильному влиянию чуждого племени. Таковы та-ваны китайские, таковы пэоны***, таковы славяне в их преданиях краинских, польских и чешских о первом выборе царей. Религиозное глубокомыслие им чуждо, но сказочный мир им близок. До сих пор еще народ в своем живописном и простом разговоре дает какую-то человеческую деятель­ность всякой силе, видимой в природе. Этого не нужно доказывать тому, кто прислушался к речи простолюдина или знаком с его поговорками или загадками, к несчастию почти забытыми. Таков, может быть, один из источников человекообразия в религии. То, что было сначала повестью (поучительною или просто описательною), обращалось в миф от соприкосновения с миром, оживленным сильным религиозным стремлением, особенно с миром учений ку­шитских, чистых или смешанных. Догадка эта подтверж­дается многими примерами, из которых иные весьма разительны. В Элладе Дионисос южный слился с Вакхом северным, явно пришедшим из славянской Фракии. Ви­ноделие во Фракии было в самом цветущем виде. К несчастию, прибавить должно то же и об употреблении вина. Старая старина несторовская говорила, что славя­нину вино веселие*; новые века не опровергают показания древности. В земле вендов галлийских замечено то же самое пьянство, заменявшее хлебную или виноградную силу одурения белены. Страна ванов бактрийских, славив­шаяся виноградами, славилась также и пьянством жите­лей; от них и для них пересажен виноград в Китай, чтобы их караваны находили на пути свое привычное наслажде­ние. По-тао (виноград, иначе пу-то, вероятно, от пития) сажался подле харчевен придорожных, точно так же как мо-со сеяли для лошадей та-ванских** караванов. Эллада, может быть, узнала эту роскошь от Фракии, так же как Китай от Бактрии. Во всяком случае, сомнения нет, что глубокие чаши фракийцев наполнялись не водою. Миф о Вакхе и его рождении*** всем известен. Разбор мифа дает простой рассказ о том, как спеет виноград и как он приготовляется к виноделию в землях, в которых упот­ребляется вино из полуизюма, как это водится в старо­славянских областях. Отец Вакха— воздух и свет, Дий или день, мать его —Семела. Трудно не узнать в ней землю и славянское имя земли, особенно когда вспомним, что Беотия, усвоившая себе фракийскую сказку, признавала Семелу богиней земли****. Виноград спеет после всех растений, тогда, когда летний зной и сушь ранней осени попалили землю; Семела сгорает от лучей дневных, от Диева огня. Но виноград еще не поспел к виноделию, и Дий, воздух, принимает его в свою ляжку (в нижний слой воздуха) для того, чтобы созрел лучший плод земной. Может быть даже, греческое μηρος есть только искажение древнеславянского слова бедро или беро (берце, от колена к ступне). Во всяком случае, мы узнаём сушение винограда и видим, что потом молодость Вакха поручается воспи­танию козлоногих силенов. По характеру русской сказки и загадки, козлоногий Силен явно представляет тепереш­ний бурдюк (прежний мех из козьей кожи с ногами) и должен был соединять черты человека и козла, может быть, с именем, означающим силу. Вот простая и добро­душная повесть о северном Вакхе, который слит потом греческою фантазиею с многозначащим, страстным и раз­вратным Дионизом — Шивою юга. Точно так же разлага­ется весь первоначальный миф о Прозерпине, ибо таково, вероятно, было древнее имя Персефоны, или лучше ска­зать, такова богиня, соединенная в одно лицо с Персефоною восточною. Прозерпина же дает нам коренной смысл свой в proserpo, про-зебу (-аю), и в мифе содержится простая сказка о пшенице, сказка, явно подтвержденная алевксинским символом Прозерпины, пшеничным коло­сом. Быть может, предрассудки западной учености и даже некоторые страсти давнишние и наследственные восстанут против неожиданной важности славянского племени в истории мира. Давно бы пора догадаться, что многочис­леннейшее изо всех племен человеческих (я говорю, по языку), кроме китайского, должно было иметь огромное влияние на всю жизнь человечества и мелких его семей. Но если бы могли еще оставаться сомнения в том, что население Иллирии, Фракии и приэвксинских областей было искони чисто славянским, если бы болезнь систем априорических до того не затемнила зрения нашей запад­ной братьи, что она не могла бы различить простой яркой истины в мировом размере, то связь земель пригебрских (Вепрь), приструменских и придунайских с азиатским берегом Эгейского моря, и родство вендов, мизийцев и фракийцев с мизийцами, ликийцами и Троею должны разогнать всякое сомнение, самое упрямое, самое болез­ненное. Мы уже видели единство Трои с Венедиею, вы­раженное в божественных защитниках Пергама, видели Венеру (вендскую Фриггу или Фрею), вооруженную или безоружную, всегдашнею покровительницею вендов тро­янских, иллирийских, фракийских, и их колонии —рим­ского уруба (urbs, сруб). Остается обратить внимание на четыре памятника древней грамотности малоазийской. В них находим мы полное и убедительное свидетельство славянства Троянской земли и невежества западных гра­мотеев, которые с 1833-го года до сих пор не узнали европейского языка в надписи, верно разобранной и почти верно прочтенной сметливым глазом Гротефенда*, кото­рому за то честь и слава. В Ликии, земле явно Троянской, найдены четыре надписи, из которых одна двуязычная, кажется, в Мирах Ликийских**, городе, которого великий

епископ издавна более всех превозносится добродушным преданием народа русского. В этих надписях, которых древность неоспариваема и несомненна, содержание одно и то же. Смысл их ясен по явному назначению самих памятников и по греческому переводу, предмет их — обоз­начение того рода, которому принадлежал гробовой склеп. Текст греческий значит: «Гроб сей выстроил такой-то себе, жене своей и дочерям или детям своим». Текст ликийский составлен из следующих звуков: «Ибиени пренафа мите пренафати (имя) хеппе, ладе ихбе си тедйеми ихвей»*. Такова общая форма: в подробностях каждая надпись несколько отличается от других. Вся первая часть до имени сомнительна, хотя можно бы угадать в словах пренафа и пренафати корни пре (совершенно) и нафе (новый). Гроб новый, обновить, представляет форму не­чуждую славянству; мите, в смысле повелел, не указывает корня славянского, но формою своею с предположенным ударением на те, также не противно характеру языков славянских (веле, лете и т.д.); пренафати или пренафети, если даже оно и не имеет значения преновити (выстроить заново), явно уже показывает чисто славянскую форму глагола в безличной существительности. Наконец, вся над­пись от имени до конца так явно славянская, что нечего об этом и толковать. Должно, однако же, вспомнить, что х в хеnnе, может быть, выражает звук ш или представляет провинциализм, как в России иные диалекты заменяют ш звуком х (захибить вместо зашибить и т.д.), или обоз­начает переход из славянского с в греческую аспирацию по правилу почти всеобщему. В слове тедиеми мы видим или перестановку согласных, или звук ч, выраженный знаком т, и, следовательно, вся вторая часть не представ­ляет нам ни одного сомнительного слова. Хеnnе, шеnnе или сеnnе-себе, лада-ладе, ихбе-их или его, си-со, тедие ми-детями (чадиями), ихбей-их. Вот доказательство бес­спорное даже для тех, которые требуют непременно сви­детельств маклерских и судебных. Мы видим, что Гомер недаром знает около Трои энетов и генетов (венетов), что многие древние недаром помещают венетов в Малой Азии, что указания мифологии неошибочны и что ликийцы, ликия, представляют нам только вторую часть общего вендского имени, переведенного китайцами в та-ван (вен­ды великие, винде-лики). Надпись карийская, изуродован­ная и не разобранная, указывает на то, что троянское просвещение и наречие распространяли свое действие и далее еще на юг** но уже слабее перед другими могучими стихиями. Таким образом, признав с достоверностью сильное влияние вендского мира на мир эллинский, мы должны допустить, что начала, как словесные, так и ре-

религиозные,  придали всей  Элладе великое сходство с славянскими племенами и что множество мифов древних, связанных с Фракиею, выражают переселение антропомор­фического характера от Эвксина и берегов Дуная на юг. Прежде уже было замечено, что религия иранская, чисто духовная, и кушитская, чисто стихийная и символическая, не имеют еще в себе собственно направления человекооб­разного, хотя оно отчасти проявляется в памятниках Егип­та.  Самые древние  представления  богов  финикийских, сирийских и малоазиатских и представления тех же богов в Элладе не имеют ничего сходного с антропоморфизмом. По большей части, мы находим столбы, пирамиды, ко­нусы, простые камни или уродливые фигуры, как Арте­миду Эфесскую, или получеловека-полузмею, как Герме­са*   и  так далее. Египет  оставил нам образы  богов в очертаниях человеческих, но слияние атрибута с формами тела явно указывает на символизм самого тела человече­ского, и следовательно, не допускает полного развития антропоморфизма. Образ человека  во всей его красоте является в Греции с элементом северным. Артемида, Ди­ана Вендская (Вендис, придонская, Танаитис или Таври­ческая дева, Парфенос) заменяет многогрудую Артемиду символического Востока строгой прелестью и девственной стройностью форм. Вакх, молодой, прекрасный, с веселой улыбкою и слегка отуманенным взором, является на место таинственного ящика и уродливых изображений Диониса. Наконец Аполлон, светлоглавый, светловласый, совершен­нейший тип мужественной красоты, и Афродита, осуще­ствленный идеал женской прелести, обозначают полное развитие художественного антропоморфизма. Конечно, не у вендов родилось искусство, не они научили греков вы­секать из камня божественные формы, оживленные поэ­тическою мыслию, но характер их простодушной веры, перенесшей вполне человека в мир высший и надземный, дал резцу, полученному эллином от южного кушита, вы­сокую задачу, разрешенную Фидием и Праксителем, и дал поэтической фантазии народа стремление, развитое слеп­цом ионийским. Вспомним певучесть самого певучего изо всех народов, народа славянского, и вспомним также, что Фракия была родиною баснословного Орфея**. Не та ли была судьба славянского племени, чтобы оно оживляло и пробуждало дремлющие стихии в других народах, а само оставалось без славы и памятников, с какими-то полу­стремлениями, не достигающими никакой цели, и с ка­кою-то полужизнию, похожею на сон***. Быть может эта полужизнь, эти полустремления суть врожденный порок нсей семьи славянской. Быть может, они только следствие излишних потребностей внутреннего духа, неспособного к развитию одностороннему и просящего полной жизненной гармонии, для которой еще не созрело человечество. О, если бы это было! Во всяком случае, мы не должны и не имеем права отрицать ни сильного влияния вендов на Элладу, ни глубокого сочувствия славян с эллинами. Вспомним хоть одно: Россия и славянский мир одни только приняли, или по крайней мере сохранили, великий завет обновленного Востока*, жизнь веры и учения, ко­торая не могла привиться к другим европейским племе­нам. Все боги, покровительствовавшие Трое, были богами северных ванов. Должно бы ожидать, что предводителем их будет бог морской, отец Афродиты, но память о про­исшествиях Троянской войны отчасти утратилась. Многие предания потеряли свою ясность и во времена Гомера Посейдон Финикийский (Беритский в особенности), Ши­ва, вооруженный трезубцем, уже был признан владыкою морей. Быть может, и это весьма вероятно, древний бог, утратив прежнюю славу и прежние алтари, скрылся на краю света в лице Океаноса, родоначальника или пестуна богов. Прочие божества не только издревле были жителя­ми приэвксинскими, но и в позднейшие времена продол­жали соединять какою-то цепью религиозного единства земли славянские с Элладою, возмужавшею, самостоятель­ною и торжествующею. Так, напр., святилища Аполлона и Дианы получали ежегодные, или по крайней мере час­тые, приношения от гиперборейцев, и эти приношения, состоящие из плодов земных, конечно, присылались не от кочующих народов, но от оседлых землепашцев**. Славянские племена, которые по своему коренному харак­теру не были ни завоевательными, ни жестокими, но кроткими представителями общечеловеческих начал, не должны бы были иметь покровителей свирепых и крово­жадных. Действительно, большая часть богов, охраняющих Трою, суть боги мира и тишины. Но столкновения народов и войны давнишние заразили уже самих славян страстя­ми, чуждыми их первобытному типу, и Арес, безумный и свирепый, стоит в одном ополчении с Фебом, покрови­телем всякого стройного развития, и с кроткою Афроди­тою. Нельзя не признать его за северного бога не потому только, что он защитник Трои, а потому что он постоянно находится в дружбе с Аполлоном и как будто под его покровительством (так, напр., Аполлон убивает стрелами исполинов Алоидов***, победивших и сковавших Ареса), между тем как тот же Аполлон находится в постоянной вражде с кушитскими богами, с Эрмием и Дионизом и часто даже Посейдоном****. Впрочем, трудно и, я скажу более, невозможно отличить собственно ведских богов от богов иранских. Беспрерывное соприкосновение этого племени с семьями западноиранскими, по всему протяжению его жилищ от Бактрии до Пропонтиды, не могло не сообщить ему множества религиозных начал Ирана, тем более что самое основание веры было общее. Антропомор­физм есть детское учение о божестве: в нем нет опреде­ленно философского начала. Оно может точно так же сливаться с иранством, как и с кушитством, с учением о свободе, как и с служением необходимости. Свидетельство Пропия и Маврикия о позднейших славянах, характер антропоморфизма вишнуитского, характер эллинских бо­гов, происходящих из областей вендских, наконец, даже странная и до сих пор непонятная война позднейших богатырей против Змея-Горыныча (черта общая во всем иранском севере), одним словом, все признаки доказыва­ют, что вера древнеславянская была только искажением глубокомысленного и чисто духовного иранства, перевод божественной мысли на сказочный язык. Постоянные сношения, дружественные, враждебные или торговые, вен­дов с своими южными соседями, сливали мало-помалу веры и народы между собою. Были мешаные семьи, бы­ли общие боги. Так, напр., петух посвящен Аресу в Элладе; петух служит изображением Нергала, бога войны в Асси­рии; три петуха, светлый, красный и ржавый, дают знак последней битвы богов скандинавских в роковой день освобождения Локи; наконец, вся Пруссия полуславянская и славянское приморье Балтики поклонялись петуху, и этим поклонением (по словам Гейнриха Латыша) вос­пользовались очень искусно вооруженные проповедники каталицизма, чтобы дрессировать (можно ли сказать об­ращать?) идолопоклонников к христианству. Образ древ­него бога войны до сих пор красуется на колокольнях протестантской Германии, как торжественное свидетель­ство ловкости миссионеров и древнего сношения народов севера и юга. Не имена только богов должно принимать в соображение, но характер их изображений и деятельно­сти. В этом отношении иранские и сирийские божества совершенно рознятся от эллинских и эллино-вендских и не представляют явных следов человекообразия, но посто­янно выражают собою или нравственное стремление, или отвлеченное понятие. От этого уродливость или условность в символах столько же им свойственны после смешения с кушитством, сколько и самому кушитскому миру. Боль­шая часть бесспорно вендских народов, пэоны, иллирийцы и другие, по сказаниям древних, выводили себя из Пергама. Смешно бы было принимать это свидетельство в буквальном смысле. Оно имеет значение простое и ясное, искаженное писателями эллино-римскими. Венды на север от Эллады знали Трою, скажем более, они считали Троюсвоею колониею, но также и своею славою, главою союза, долго сражавшегося против союза эллинского, и предание об ней гремело по всем областям славянским. Оттого-то, может быть, и арверны (не венды ли, долго протививши­еся галлам в своих неприступных горах?) хвалились про­исхождением троянским и обижали римскую гордость притязанием на братство. Другие галлы этого предания не имели. Отзывается ли память о Трое в любви славян к имени Трояна, в песне Игоревой о трояновых веках, в валах Трояна, в сказках о царе Трояне и т.д.? Одно бесспорно: не исторического Трояна, не великое светило дряхлеющего Рима помнили наши славяне*. Быть может, геты и даки не забыли своего грозного победителя, но что-то еще древнейшее отзывалось в созвучии слова и жило в поэтических сказках. Нет сомнения, что пеласги и эллины имели искони свою религию и своих богов, но их еще труднее отделить от чуждых стихий. Малочислен­ное племя, долго подвергавшееся сильному влиянию дру­гих огромных племен, окрепло и получило великое зна­чение в судьбе человечества, но оно утратило много своих коренных начал и имен, завещанных древностью. Так, Геродот уже говорит: «Были у наших предков боги, да боги безымянные; названия же приняли они от соседних народов»**. Впрочем, отзывы старины еще можно отгадать в Аркадском Пане и в некоторых других: это дело специ­альных монографий, не важное для всемирной истории. Мы видели, что племя вендское, обнимая собою Иран, Кавказ, Элладу и Италию, служило проводником для ан­тропоморфизма, отзывающегося в Индустане и Греции, точно так же как кушитское племя для символизма сти­хийного, и Иран для стремления духовного. Не должно, однако же, забывать, что бесконечное пространство степей было населено весьма скудно и что север Каспия, так же как междуречье Волги и Дона, были почти беспрестанно во власти чуждых семей, которых кочевая сила разрезы-вала славянскую область. Долго тут властвовали кимвры, или кумри, побежденные наконец скифами и бежавшие на север Германии, в страну польских славян или в полуостров Таврический, который, может быть, от них получил название Кимр, а по перестановке согласных, Крим (Крым глухим звуком напоминает первоначальный звук в слове кимри, который был, очевидно, средним между и и у). Потом властвовали скифы, побежденные в свою очередь закавказскими азами (медами иранскими, сармато-аланами) и славянскими гетами. Наконец азы стали твердою стопою на берегах Волги и в продолжение осьми или девяти веков не только отстаивали свое владе­ние от нападения ванов, но часто покоряли их своему мечу и распространяли власть свою на север до вендского Гэлата (после названного Сарматским морем) и на запад, откуда они вытеснили остатки кумрийцев (кимвров, по­трясших римскую державу в самой Италии). Новый сла­вянский напор, болгары или уны (Унао китайские, одно­племенники ванам, может быть от слова Ван, Ванд, может быть от Уный — по-славянски хороший, доблий), смел с земли придонской и приднепровской толпы азов и новых временных завоевателей, готфов, но самые уны и болгары, как нам известно, уже подвергались влиянию финно-ту­рецких народов; чистое славянство не могло ими быть восстановлено. Ваны восточные, отделенные от своей за­падной братьи, сохранили многие общие черты, любовь к мирным занятиям, хлебопашеству, торговле и градо­строительству, в этом свидетели китайцы. Но, без сомне­ния, это целое человечество славянское, раскинутое по лицу земли, разрозненное, угнетенное, везде развивалось в разных видах и после двенадцативекового разрыва пред­ставляло множество отдельных народов, мало похожих друг на друга. В это время ваны восточные подверглись влиянию индустанского просвещения и приняли много новых стихий, чуждых коренному началу славянскому. В глубокой древности, когда Средняя Азия и финский север еще не разрывали связи между востоком и западом, сход­ство всех отраслей вендской семьи было явнее и рази­тельнее. Свободно и легко гуляло слово славянское от Бактрии до оконечностей Галлии, по приречьям и при­морьям и просторным степям. Тогда-то образовалась песня с своею задумчивою негою и заливною удалью, тогда-то сказка выучилась говорить слова, глубоко от­зывающиеся в душе славянской до нашего времени, но чуждые мелким племенам, не знавшим такого вольного разгула.

«Высота ль, высота ль поднебесная, Глубота ль, глубота ль океан-море; Широко раздолье по всей земле»*.

В этой присказке целая история. Мы заметили, что прикосновение или примесь славянской мифологии к ре­лигии другого народа особенно познается по преоблада­нию поклонения воде и по соединению с этой стихиею типа красоты женской. Трудно сказать, какая мысль скры­валась в этом представлении, но, во-первых, должно за­метить, что колыбель ванов, земля при Оксусе и Яксарте (имена, впрочем, сравнительно поздние и содержащие в себе уже корни финно-турецкие с примесью слова общего финским и славянским наречиям: Ак-су и Ак-сыр, Бел-река), издревле отличалась искусственною поливкою полейи до сих пор пересечена бесчисленными каналами, что эта земля, искони хлебопашественная, по свойству сухого климата и песчаной почвы, нуждается в благодетельном действии воды, что какая-то святость рек и поклонение им отзываются беспрестанно в наших песнях и сказках («ничем реке Разин не поклонился», «ничем морю Садко не поклонился»), что славяне-венды описываются беспре­станно как полуводяные люди (таковы пэоны, вудины, венды прибалтийские, венды, сражавшиеся против Мав­рикия и Византии, венды галльских берегов, морины в Бельгии и так далее), и, наконец, что самое имя вендов, по всей вероятности, происходит от слова вода (Вудины; может быть, и Аквитания подле Вендии, тоже древле населенная вендами). Весьма важно и то обстоятельство, что один только след стародавней веры, сохранившийся в русских сказках и припевах, содержится в имени боже­ства женского Дидо Лада, или Дидис Ладо* по форме уже литовской, и в преданиях о Диве морском (Диво или Див, бог). Можно заметить, что некоторые племена, часто враж­довавшие с славянами, как, например, вотяки, видят в воде начало зла (может быть, признак, что враги их именно ей поклонялись). Но этому обстоятельству не должно приписывать излишней важности. Гораздо важнее то, что в антагонистический дуализм Зороастра (Зердушта) входит уже какой-то дуализм органический, огня и воды. Очевидно, огнепоклонение получило начало свое в западном Иране, и преобладание его, так же как и срав­нительная древность, заметны в Зендавесте. Может быть, и такое толкование весьма вероятно, родина Зороастра Согдо, полуславянская, имела влияние на эту примесь, ибо огонь западноиранский имел высокое значение огня духовного и не допускал в начале своем органического дуализма. Позднее еще, на восточных окраинах Ирана около Бактрии и Инду-Кху, появляется даже явный ант­ропоморфизм с весьма разительным именем Астарты, знакомой нам по мифологиям Тигро-Евфратского меж-дуречия. Перенесение имени Астарты на богиню восточ-ноиранскую не представляет ничего замечательного: по­коренная Вавилония могла легко передать своих богов победителям, и нам известно, что действительно Астарта была предметом общего поклонения в царстве Персид­ском. Памятник же магизма, в котором встречается ее имя (Бундегешт), принадлежит эпохе довольно поздней. Но есть другие обстоятельства, связующиеся с служением Астарты, которые вполне заслуживают внимания. Астарта имела другое прозвище, которое относится к глубочайшей древности, прозвище Милитта. Много толкований было приискано для объяснения слов, оставшихся от языков ассирийского и вавилонского, вообще эти толкования да­леко не удовлетворительны. Мы не имеем права пренеб­регать сходством многих слов, явно близких к славянским. Таковы ночь первобытная, которой название Оморка ни­кем не объяснено и которая по-славянски омрак была бы всем понятна (впрочем, тот же корень принадлежит и кельтским наречиям, что видно из английского murky); Бел или Вел (белый и велий), но это слово принадлежит финикийским семитам и отзывается в Ирландии и на западных берегах Европы, в Триадах— Дах, или Даух и Дауха (Дух); и наконец, почти без исключения все имена позднейшей династии ассирийской или вавилонской, в которых слышны корни, до сих пор сохранившиеся в наречиях славянских, именно Сар или Ссар (царь) и набо или небо: Набо-пала-сеар, Небо-ходне-ссар, Небо-на-ссар и так далее, к этому можно прибавить еще звуки дан и мер или мир. Но последние сомнительны и их значение неизвестно. Первые не подвержены никакому сомнению. Слово небо, название планеты Меркурия, предмета осо­бенного поклонения в Вавилонии, представляет явно тот же смысл, что и в языках славянских, и форму, которая гораздо ближе к славянской, чем к санскритской. Имя богини Милитты, Афродиты Вавилонской, до сих пор остается без объяснения. Смысл его известен или, по крайней мере, может быть легко угадан по самому харак­теру богини. Германские ученые приискали приблизитель­ный корень в слове персидском михр (любовь), едва ли кто-нибудь поспорит в том, что слово мил славянское гораздо ближе к Милитта, чем михр, и точно так же близко по смыслу. Все эти сходства не могут быть при­знаны за случайность. По всей цепи вендских населений звучит имя Бел —бога от Ядрянского до Балтийского моря, от Эвксина до Атлантики. Наконец, черта весьма замечательная связывает мир славянский с Ассириею или, лучше сказать, с Вавилоном. Это глубокое уважение народа к голубю. Мы видели, что храм Белов был наполнен голубями, посвященными высшему богу. В Элладе святи­лище Додонское, Северного Дия, было доступно только сизым голубям, вероятно, символам сизого воздуха. Поз­днее эти же птицы делались эмблемою Астарты-Милитты и Афродиты-Дионы. Почтение к голубям, предание древ­ности русской, не позволяющее русскому человеку убить или съесть голубя, было обыкновенно объясняемо из хри­стианского учения*. Мы не можем признать такого тол­кования, во-первых, потому что Византия, предавшая нам не только семена христианства, но учение, развитое со всех сторон догматических, обрядных и бытовых, не знала этого обычая; во-вторых, потому что песня духовная и народная, в которой слилось христианство с язычеством и которая известна под названием Голубиной Книги*, носит на себе весь характер восточный, все признаки глубокой народной древности и какой-то первобытной таинствен­ности, невольно переносящей мысль на берега Яксарта, Эвфрата или Инда. Прибавим, что в немногих творениях санскритской словесности, переведенных европейцами, на­ходятся уже несколько отрывков, совершенно похожих на Голубиную Книгу, и что скандинавская поэзия представляет точно такое же явление. Вот доказательство ее дохристи­анского существования. Трудно понять возможность сно­шения между Ассириею и землями вендскими. Завоева­тельная и могучая, она не была порабощена ни чьей власти, кроме позднейшей Персии. Со всех сторон окру­женная семитами, арамейцами и мидийскими народами, она не имела, кажется, соприкосновения с северными или восточными ванами; составные же ее стихии, в Вавило­не — кушитство строительное, в Ниневии — западное иранство, духовное и воинственное, исключают, по-види­мому, влияние детской веры славянской. Но при лучшем исследовании могут родиться сомнения. Оружие могучей Ассирии в века отдаленные громило берега Инда, времен­но покоряло часть северного Индустана и налагало тяжкие дани на мирных ванов бактрийских. В преданиях, которые составляют что-то похожее на историю этих темных веков, встречается имя царицы, окруженной каким-то чудным блеском славы и могущества. Это Семирамида, Семирамис, или Семирада (ибо все три формы известны древ­ним). Отдельно взятое, это имя сосредоточивает в себе все величие Ассирии; приложенное к истории, оно не клеится ни в одну династию и явно обозначает какой-то разрыв последовательности царей; сличенное с мифами, оно по своей эмблеме, голубю, и по своему религиозному значению в отвратительных обрядах вавилонского служе­ния, очевидно, совпадает с Милиттою. Древность сохра­нила нам неясную память о том, что ваалово или велово поклонение древнее поклонения богине любви** и что последнее было уже изменением древней чистой веры. То же самое было и в Додоне. Происхождение Семирамиды было не ассирийское. Самолюбие племен сиро-палестин­ских вздумало ее присвоить себе, но такие сказки не должны быть приняты во внимание, когда они ничем не подтверждаются. Вавилон и Ниневия не считали себя родиною Семирамиды***, а выводили ее из Бактрии, где она будто бы была взята в плен войсками Нина, и потом овладела сердцем и наконец престолом царя. Сказание это довольно важно, потому что оно признает бактрийское происхождение мифической царицы, указывает на завоевание Бактрии* и на какое-то противодействие и дает право признать мнимо историческое лицо за простое олицетворение народа побежденного и в свою очередь торжествующего. Во-первых, должно заметить, что сказка об амазонках повторялась всею древностию, во-вторых, что она везде обозначает славянские жилища, на берегу Дона и Днепра, во Фракии и в северо-западной части Малой Азии на берегах Фермодона (не то же ли, что Ярый Дон, Еридан?), наконец в земле саков закаспийских; в-третьих, что имя одной из мифических цариц народов заяксарских, Царина, есть чисто славянское. Что Кир, воевавший и погибший в тех странах, побежден царицею, которой имя, впрочем, принадлежит корню не славянско­му** (но многое могло быть искажено), и что он убит народом, которого название чисто славянское—Дербици (древичи***) это представляет весьма важное указание. По сличении всех этих преданий и важности, которую приписывали славяне божеству женскому, как представи­телю высшего бога (впрочем, не как вышнему Богу), едва ли бы было слишком дерзко заключить, что племя сла­вянское, по его мифам, олицетворялось у других племен в виде женщины****. Не должно терять из виду, что какое-то предание о женах воинственных хранится издрев­ле у славян, но не как об иноземках, а как о своих родных. Такова сказка о Дунае-витязе, которая, впрочем, напоми­нает Аравию и Иран; таково место в сказах об Илье Муромце, где упоминается о разъездных девицах; таковы сказки о Царь-Девице, но особенно таково предание чеш­ское, живое и народное, о власти девиц и потом о бунте девиц. Что-нибудь да было в обычаях славянских, чуждое другим племенам и подавшее повод ко всем этим выдум­кам. Важный намек на это что-нибудь находим мы в факте, принадлежащем собственно области славянской, в козачестве, и в холостых общинах воинов. Таково козачество вендское в Юлине (Иомсбурге), таково позднейшее Запорожство. Выводить Козаков (пограничную охрану страны, вольницу, удальцов) из Скандинавии сущая не­лепость; во-первых, потому, что Скандинавия, Сарматия и Германия не представляют ничего подобного; во-вторых, потому что все сарматы и германцы были воины и не могли иметь нужды в удальцах, отрекшихся от домашней жизни; в-третьих, потому, что козачество находится там, где нет и следа Скандинавии или Германии, напр., в Иллирийских Ускоках; наконец, потому, что сила Юлина, некогда предписывавшего законы всему северу, очевидно основана была на его единстве с окружающею его ведскою землею, между тем как о завоевании вендов скандинавами нет ни малейшего предания. Допущенное начало холостой жизни в пограничной стране объясняет отчасти возмож­ность совершенного разделения между мужчинами и жен­щинами и существование особых женских слобод. Такое явление должно было легко перейти в сказку об амазон­ках*. Как бы то ни было, воспитание Семирамиды голу­бями связывает ее неразрывно с богинею любви и под­тверждает ее бактрийское происхождение, вывод имени Милитты из корня мил и Семирамиды (или Семи-рады) из Земи-рада, позднейшее объяснение, что она была дочь Дерке или Деркето, богини вод (так же как Фригга, Аф­родита и проч. были дочерями воды), и странное смеше­ние преданий, по которому не разберешь, где был центр Ассирийской монархии, в Ниневии ли, или в Ванском Востоке. Предположение о распространении власти ванов на западный Иран до Евфрата находит много сильных подтверждений. Очевидно, завоевание Зогаком земли иранской указывает на преобладание приевфратских ку­шитов, восстановление ее свободы Феридуном и воспита­ние Феридуна в горах Мидийских показывают новую жизнь и новую династию владык, исходящие из Западного Ирана (так же как кеаниды из Южного Парсистана). До Зогака власть была в руках не воинственного, но благого Джемшида, кроткого землепашца, родившегося в Бактрии и царствовавшего по всей земле, снова прогнанного в Бактрию и взятого в плен данниками Зогака, индейцами. Это опять то же воспоминание о старой славе ванов. Юстин сохранил нам важное предание: скифы тысячу лет царствовали во всей земле Иранской (на этом основана часть подложных хроник Эрийских) «и власть их была кроткая и мирная, благословенная для рода человеческого. Это было прежде власти ассирийской». Таков смысл его слов. Очевидно, скифы тут смешаны с народом саков-ванов, по повальной привычке греков и римлян. Кротость их и мирное владычество напоминают Джемшида и ха­рактер славян-земледельцев. Власть Джемшида и скифов уничтожена восстанием чисто ассирийского начала. Точно так же и Семирамида (символ этого временного могуще­ства ванов) не сливается с последующею историею Асси­рии, но принята гордостью народною в свои летописи и верою народною в свои храмы, где она, впрочем, приняла чисто кушитские формы и характер. Примеры такого усвоения старой славы своих завоевателей народом, вос­ставшим против их власти, весьма обыкновенны. В имени Семирамиды** никто не станет отрицать корня Семи или Земи, но последняя часть слова может происходить или, как уже сказано, из радо, или из санскритского рама (голубь), быть может некогда принадлежавшего всем индо-германцам и отзывающего в французском слове rattier (если оно коренное, а не от ramus). Вообще должно по­мнить шаткость вывода этимологического и более обра­щать внимание на общность и смысл предания, чем на слова, на вековые обычаи и поверия всякого народа (та­ково почтение к голубям), чем на слова иноземных пи­сателей, по большей части бесчувственных ко всему ис­тинно народному. Затем остается одно сомнение неразре­шенным. Отчего сходство царских имен с корнями сла­вянскими встречается именно в последней династии, когда уже влияние ванское не могло иметь никакой силы? Объяснение невозможно, догадки позволительны. Вави­лон, освободившийся от Ассирии, мог своим царям давать имена неизвестных нам царей славной некогда династии. Но что такое догадка без всякого основания? Хотя все вероятности заставляют предполагать преобладание ванов бактрийских на берегах Евфрата до вторичного восстания ассирийской самобытности, но в отношении религиозном особенно важно только происхождение богини, усвоившей себе голубицу. Оно несомненно связано с северо-восточ­ным Ираном и подтверждает общеславянское служение Афродите. В антропоморфизме очень понятно заключение божественного начала в образ человеческий; гораздо менее понятен ход ума, освятившего форму женскую и давшего, так сказать, подругу высшему богу. Кажется, можно смело утверждать, что искажение первого религиозного начала в развитии антропоморфизма происходило в Бактрии, как и везде, от соприкосновения с кушитским учением, уже далеко распространившимся в северном Индустане. По­клонение Фригге или Фрее неизвестно далее берегов Ад­риатики на Западе славянском, между тем как имя Бела (Бел-бога) отзывается в Венетии Галлийской. Вероятно, введение женского начала в мир божественный произошло уже после расселения семьи славянской и не достигло крайней оконечности ее на берегах Атлантического океана. Во всяком случае, мы должны признать, во-первых, что антропоморфизм коренной принадлежит собственно иран­скому строю ума, ибо избрание человека в символы бо­жества высшего и перенесение его в небо указывает на понятие о свободе творческого духа, между тем как сим­волизм кушитский содержал в себе присущую идею не­обходимости; во-вторых, что в силу того же душевного строя, женское начало, вступая в систему человекообраз­ной веры, теряло свой характер полярности и принимало характер женственности истинной, т.е. ту черту, которая отличает собственно северных богинь от южных и резко отделяет Лакшми от Кали. Трудно отыскать следы древ-невендской веры в ее позднейшей форме, но такая пере­мена не может удивлять в продолжение стольких веков, особенно в народе, жадно впитывающем в себя все рели­гиозные начала. Области славянские (чехи, моравы, Русь) представляли в IX-м и в Х-м веке после Р.Х. редкий пример народа, так сказать, не ждущего христианства, а идущего к нему навстречу. Если прибалтийские венды так упорно отбивались от католических проповедников, оче­видно, виноваты сами миссионеры и чисто римская мысль — сделать из креста эфес меча завоевательного. Бу­дущие века назовут эту проповедь ругательством над свя­тынею божескою и достоинством человеческим. Вообще, под очарованием роскошного мира эллинского искусства и римской силы мы привыкли смотреть на Южную Ев­ропу, как на средоточие величайших явлений человеческой жизни. Важность области бесспорно измеряется не по числу людских единиц или квадратных верст, но не дол­жно забывать, что много и много веков прошло прежде, чем Эллада пришла в сознание или Рим — в возраст. Они прекрасные, но поздние дети человечества; они не колы­бель просвещения, но наследники давней образованности, принявшей в них новые формы, стройные и разнообраз­ные. Множество стихий в них встретились и слились. Первые начатки просвещения принадлежали племенам многочисленным и сравнительно чистым. Рим совершен­но безроден; Эллада, если мы даже не примем ее за смешение племен, все-таки представляет нам только от­дельную и малую ветвь другой большой семьи. Постав­ленная на перепутье народов, она должна была принимать влияние от старших своих братьев, но, достигнув само­бытности, она готова была уверить себя и уверить нас, легковерных своих учеников, что с нею только и началась умственная история мира. Так, она называет первый ко­рабль свой Арго, первым кораблем, рассекавшим волны морские, и только изредка вспоминает, что исстари ходили суда Египта и Финикии по Средиземному морю. Варвары северные недостойны даже воспоминания в ее поэтических летописях, а Троя была действительно и богаче, и торговее, и образованнее Эллады (в том свидетель Гомер), а за первым греческим кораблем и спутниками Язона гонится уже целый флот приэвксинского царя. Так богов своих она выдает за коренных, между тем как они шли с юга и севера. Примером служит Дионис кушитский и Аполлон иперборейский, принесенный от границ Фракии и Илли­рии завоевательными эллинами, которые, по всей веро­ятности, представляют нам пограничную и мелкую семью, составленную из смеси пеласгов и фракийцев (вендов). Оттого-то Аполлон, представитель полного антропомор­физма, был защитником Трои и в то же время, несом­ненно, богом касты аристократической в Элладе.