Устранив общую и великую ошибку критиков, отыски­вающих чистые племена в позднее время, когда уже со­ставлялись летописи исторические, мы должны обратить внимание на другой источник заблуждений. Когда в народе

нашли два начала или более, критика требует, чтобы каждое явление в этом народе, каждая черта его физио­номии, каждый обычай или поверье отвечали прямо и несомненно которому-нибудь из предложенных начал. Как скоро является черта новая или оригинальная, которая не представляет своей ясной родословной, тотчас родится предположение о другом, неизвестном и самобытном на­чале. Это одно из оснований системы автохтонства. Самое простое рассуждение приводит нас к заключению совер­шенно иному.

Семьи людей не соединяются одна с другою, как мер­твые вещества природы неорганической. Смешение их не похоже на каменные агломераты или на резкие наслоения горных пород. Стихии человеческие не вкрапляются друг в друга, не срастаются каким-нибудь механическим со­прикосновением. Это начала огненные и творческие: это жизнь и дух. Новая личность является в мире,— младенец, которого физиономия представляет бесспорное свидетель­ство своего начала в оттиске родовых типов, но который в то же время носит признаки собственной самобытной, мыслящей и вольной души.

Так от стихии африканской и иранской должен был произойти в Индии оригинальный и новый строй жизни, равно чуждый обеим странам; так смешение кельто-галла, франко-германца и эллино-римлянина произвело народ, который сходен с своими праотцами и в то же время замечателен резкою оригинальностью характера. Так древ­няя Эллада, слияние начал египетского и финникийского с индо-германским пелазгизмом, напоминает нам Фини­кию по смелости мореплавания, не доходящей, однако, до героического порыва Тира или Сидона; напоминает нам тип кушитский по любви к зодчеству, высказанной уже в самых ранних мифах, но далеко уступающей исполинско­му разгулу фантазии египетской; наконец, духом воинст­венной свободы принадлежит вполне к семьям европей­ским. Но она ни от кого не заимствовала своей чистой любви к красоте, философии прямо-человеческой, и веры, по преимуществу человекообразной: это ее исключитель­ная и неотъемлемая собственность. Должны ли мы при­знать эту оригинальную характеристику за доказательство самобытности, свободной от всякого чужеземного влия­ния? Такое заключение было бы приговором неразумного произвола. Чувство человеческого достоинства и его сво­боды, чувство, принадлежащее по преимуществу земле европейской, соединяясь с практическим направлением ума и с духом религиозности восточной, облеченной в таинственное величие форм, не должно ли было предста­вить нам в результате своем человекообразность в вере, логическое развитие философии и безграничное поклоне­ние стройности и красоте? Заметим, что в Элладе самой, несмотря на общую гармонию ее духа, стихии силы и воинственности отличают народы происхождения север­ного, а дух зодчества и искусства, мифы, исполненные таинственности, и герои-странствователи обозначают след египтян и финикиян. Спарта создана потомками Иракла Пелазгического*, не мореходца-стрельца, но дикого борца Фессалийских гор. Тот же север посылает на Троянское побоище быстроногого, светловласого Ахилла, совершен­нейший идеал красоты в силе и силы в красоте. Тот же север сокрушает, наконец, мечом Александра всю эту пре­лестную, но разъединенную жизнь Эллады. Между тем племена, высылавшие колонии свои на отдаленные берега Галлии и Африки, более или менее хранят память о древних сношениях с Финикиею. Миф Персея и его кры­латого коня, посетившего края земли, места, где Атлант подпирает небо, принадлежит, бесспорно, Сирийскому Во­стоку. Зодчество развилось с особенным блеском там, где приютились египетские беглецы, и никогда искусства не проникали во внутренность земли эллинской; а Фивы, старый центр мирного синкретизма Греции и ее полити­ческого союза (Дельфы и съезд амфиктионов**), Фивы, основанные семитом Кадмом*** и носящие имя древней царицы Нильских берегов, воскрешают в себе Иракла-горца, облекают его характером Мелькарта и рождают Вак-ха-Диониза, представителя движения кушитов от краев Африки до страны пригангесской. Так в самобытной Эл­ладе еще выдаются черты составных ее стихий и в то же время сливаются в новый общий и оригинальный строй. Прекрасна Эллада; но воображение менее изумляется ее гармонической деятельности, чем страстной односторон­ности древних народов, развивших свои девственные силы в уединении.

Жизненная сила свободна в своих проявлениях. Сое­динение нескольких начал не есть, как я уже сказал, ни агломерация механическая, ни арифметический итог. Дан­ные служат основою и точками отправления для умствен­ных трудов человека, но они не сковывают его творческой личности, а подчиняются ее законам. Связь между пред­шествующим и последующим з мире духовном непохожа на мертвую зависимость действия от причины в мире физическом. От этого мы видим, что в разных странах соединение одних и тех же стихий производит явления совершенно различные: напр., Англия и Франция пред­ставляют нам один и тот же племенной состав из гер­манца, кельта-кумри и римлянина, а между тем физио­номии народов совершенно отличны одна от другой во всех отраслях быта политического, религиозного и сло­весного. Этот ясный пример должен быть памятен при исследованиях исторических, и мы не должны требовать от мира древнего математической строгости, которую ре­шительно отвергает мир современный.

Так подпочва славянская, соединенная с наслоением германским, дала совершенно разные результаты в горах Альпийских и на приморьях Балтики; так смешение начал финникийских и среднеазиатских произвело народы, повидимому совершенно разнородные,— венгра и чуваша.

Вообще, думая о веках отдаленных, о веках безыскус­ственного быта, мы склонны ожидать от них простоты и однообразия. Это, по моему мнению, великая ошибка. Разум просвещенный повинуется логическому закону и его строгой последовательности. Младенческий ум менее покорен; он дружнее с воображением, он затейливее и разнообразнее, в нем преобладает личность, т.е. страсть и произвол. Менее прикованный к пользе вещественной или к идее добра, которую мы грубо облекли в бедную форму выгоды частной и общей, он охотно повинуется соблазну всякой блестящей мысли, всякой мечты, внушенной по­требностью верования, всякого призрака, рожденного сла­волюбивою гордостью. Простота древности не есть про­стота логики, свойственная холодному разуму книжных отшельников, но простота поэзии, доступная суду худож­ника, сроднившегося с разнообразием творенья Божьего и быта людского.

Древние свидетельства о скифах служат разительным примером прихотливости детского чувства, перенесенного на широкое поприще мировых событий. «Не для добычи и не для власти стремятся они к завоеваниям»*. Не требуют они ни золота, ни земли, ни рабов. Власть их кротка, оброки легки. Они ищут победы не для плодов ее, а для того, чтобы побежденные признали их превосходство в боях. И эту жажду славы, рыцарскую, бескорыстную, встречаем мы при самых первых началах истории в пле­мени, которого грубые нравы не озарялись еще ни сла­бейшим лучом просвещения. И за этим-то призраком стремился народ от берегов Оби'и Иртыша через привол­жские и донские степи, отодвигая славян-гетов, вудинов и гелонов в заднепровские топи и леса, унося своим бурным потоком следы древнего владычества киммерий­ского, прорывая Кавказскую снежную преграду, затопляя все страны Ирана, Иверии, Ассирии и Финикии, попирая силу и просвещение, и роскошь Востока и унижая гордость Египта, в котором путешественники XIX-го века находят еще мумии, обвернутые в бересту,—быть может, старый след северного нашествия. И после стольких подвигов истольких побед скиф-победитель, не соблазненный ни ро­скошью, ни блеском, довольный гордым сознанием своего мужества, продолжает свою бедную кочевую жизнь в виду баснословных сокровищ Вавилона и Экбатана и требует от ассириянина и индейца только смирения и поклона. Коварство мидянина Кияксара прекратило этот поэтиче­ский порыв воинственного славолюбия; но осьмилетнее владычество скифов во всей юго-западной Азии должно служить уроком для критика, требующего разумной цели во всех явлениях древней истории. Семнадцатью веками позже* проснулась опять буйная душа скифских племен и ужаснула мир завоеваниями, перед которыми мелки все подвиги Александра, Кесаря и проповедников Корана. Рос­сии памятна эта баня крови, из которой она вышла, может быть, с началами духовного искажения, но, бесспорно, с сознанием своей вещественной силы. Недаром примеша­лись к скифам чуждые стихии. Воины Темуджина и Ти-мур-Аксака не представляют чистого и резкого характера древних завоевателей Ирана: они уже жадны к корысти и прибыльной власти. Но зародыш их колоссального могу­щества находится в славолюбии воинственном, развив­шемся еще во времена доисторические. Величественное лицо Чингиса, презирающего всякую роскошь и живущего для одного сознания своей непобедимости, стоит изучения художников, сочувствующих величию человеческому даже в его заблуждениях. Из него и из сличения монголов с историей скифов мы поймем, что скифскому племени искони принадлежало безумие славы воинской, как Египту безумие зодчества, Финикии — безумие мореплавания, а Китаю — безумие логического построения государствен­ного**.

В наше время уже почти бесполезно доказывать, что скифы были ветвью тибетского или финно-татарского корня***. Незнание этой истины принадлежит отсталой учености Англии и Франции. Малейшее внимание при чтении Геродота или Гиппократа достаточно бы было для убеждения человека беспристрастного, но я прибавлю к разысканиям германских критиков только следующее при­мечание. Скифы жили несколько времени на берегах Азов­ского моря (мори маруса**** — слово с корнями славян­скими и принадлежащее к языку славянскому так же, как Дон, Дунай, ярый Дон, Берестен***** и проч.). Имя скиф­ское этого моря было Тамеринда, т.е., говорят древние, как будто начало воды; имя земли их осталось в бесчис­ленных свидетельствах — Тамар-така и Таматарка, наша Тмуторокань; имя родоначальника их — Тарги-таос, или Турги-маос. В диалектах татар приобских эти имена зна­чат: корень волны, т.е. море (Тамер-инд), корень хлеба, т.е. земля (Тамер-турхен, в котором соединяются и гре­ческая, и славянская форма), и гром, с которым, как известно, татарские орды приписывали себе особое срод­ство (Тенгри-тауш от слов: небо и голос).

Все частные явления во всякую эпоху человечества тогда только делаются понятными, когда мы поняли уже характер самой эпохи. Точно так же всякий факт в истории народа тогда только ясен, когда мы внутренне сочувствуем духу народа. Так, в древности одно государство и, как мне кажется, только одно, представляет нам олицетворенную идею пользы, которая более или менее управляет всеми народами, современными нам. Это государство — суровый, железный Рим, для которого высший закон, высшая не­обходимость, высшая святыня сосредоточивалась в одно слово: Respublica.

Не должно смешивать понятия о Respublica, понятия холодного и сухого, с детским, но теплым чувством, за­ставлявшим китайца искать решения высокой задачи — государства нравственного, развитого разумно. Тупые го­ловы искали Рима в России. Сущая нелепость. После христианства нет уже возможного Рима; но он, бесспорно, отзывается в жизни Англии более, чем во всех других странах Европы. Совершенная односторонность направле­ния римского дала ему не только чудесную крепость, победившую всех его соперников, но и поэтическое вели­чие, перед которым меркнет вся слава держав древних и новых... Трудно сказать, отчего римляне получили этот исключительный тип, чуждый другим древним народам; но я замечу, что все мифы его и полумифические лето­писи в одном согласны: Рим был созданием беглецов Лациума и принят в союз латинский невольным согла­сием других городов. Его стены служили убежищем для воинственных выходцев земли сабинской и для просве­щенных изгнанников аристократии этрусской. Таким об­разом возрос город без предков, следовательно, без свя-тыни: вещественная польза и самосохранение стали его богами, и Юпитер отступил перед Термином*. Замеча­тельно, что Англия (не как народ, а как государство) есть также земля без предков. Франция и Гишпания подобно Англии основаны завоевателями. Но эти завоеватели, франки и готфы, были народы в дружинном устройстве, одни норманны Вильгельмовы** были дружина безродная.

Рим, как замечено выше, был исключением. Начало всех его действий был расчет выгод государственных. Это был муж зрелый, безродный эгоист, в толпе племен мла­денцев. Такова тайна его торжеств. Но именно потому что он был исключением, мы не должны вносить в суждение о других народах того логического правила, которое слу-жит законом истории римской. Разум неизменно следует по выбранной стезе к определенной цели; в инстинктив­ном эгоизме, стремящемся к своей личной выгоде, есть непогрешимая логика, которая вернее всякого расчета; но прихотливость страстей и воображения не знает ни рас­четов, ни постоянства в путях своих: для нее равно за­влекательны плоды юга или долгие дни севера, вольный разгул степного кочевья или глубина лесов, приволье зверолова.

Так между дикарями Северной Америки иные племена отказывались от всех прав свободы и самосохранения, чтобы пользоваться миром и тишиною; другие бросали свои исконные жилища и приносили в жертву все выгоды жизни и самую жизнь, чтобы не потерпеть на себе ниже тени чуждой власти. Так славянские народы, без сомнения, соглашались носить имена германских, сарматских и кельтских властителей, а аланская гордость не боялась самой кровопролитной войны, чтобы только заставить другое племя носить название аланов. Этот факт, не под­верженный никакому сомнению и доказанный многочис­ленными свидетельствами, подает повод предположить, что ятвяги, иначе ятвинги, или языги-метанасы (вероятно, метатанаисты, т.е. придунайские), нисколько не принад­лежали к корню сарматскому. Я знаю, многие критики сомневаются в единстве языгов и ятвягов; да в чем не сомневаются? Оба имени совершенно согласны между собою, ибо мы имеем весь переход от слова языг  через ядвинг и ятвинг  в ятвяг. Жилища их после перехода из их восточной родины те же: именно на юг от Сарматских (Аланских, Алаунских) гор, не доходя до Карпатов. Про­звище языгов-метанастов может относиться к Западной Двине, в средние века Дуна, у Питеаса Танаис (т.е. Дунай), точно так же, как и к Дону. Наконец, нет ни малейшей причины, и ниже тени какой-нибудь дельной причины, предполагать, что ятвяги и языги не одно и то же. Первое же место жительства языгов и древних зигов совершенно одно и то же, именно предгорье Кавказское и побережье Эвксина. Теперь оно принадлежит кабардинским адиге (заключающим в себе кабарду, абазехов, пшадусов, шап­сугов и др.). Конечно, одно сходство имен не достаточно для утверждения, что адиге, старые языги и древние зиги одно и то же; но нельзя не заметить, что ближайшие их -соседи на Кавказе и, кажется, одноплеменники были са-могеи (сагшпы) и что земля ятвягов окружена со всех сторон областями, носящими имена Самогитии, Жмуди и тому подобными, также и то, что Самоедия северная по происхождению жителей от племени лагов и по главной своей реке Печоре напоминает Самогею кавказскую, которой главная река была также Питсора. Язык теперешних адиге имеет все приметы и корни финнских наречий и в то же время самобытность, показывающую, что он раз­вился и получил окончательную форму вдали от других наречий, одноначальных с ним. Но так как в продолжение многих веков он подвергся влиянию соседних народов, совершенно чуждых ему по происхождению, можно пред­положить с вероятностью, что во время движения языгов к Двине он был ближе к общей финнской норме, чем теперь, и этим самым объяснить примесь финнских слов к словам славянским и готфским в языках жмуди, летголы и самогитии. Очевидно, изучение всех этих наречий не довольно совершенно, чтобы можно на нем основать те­орию несколько твердую; но по крайней мере сходство целой группы имен кавказских с именами племен север­ной и северо-западной России весьма замечательно. Дви­жение этих народов объясняется легко силою потока сар­матского, увлекшего их за собою, так же, как он увлек ванов-славян в Скандинавию. Прозвище сарматов и даже аланов, которое древними приписывается к названию язы­гов, совершенно удовлетворительно оправдывается тще­славным обычаем сарматов, навязывавших свое имя по­бежденным соседям. Мысль же, что ятвяги не могли быть языгами задонскими потому, что эти языги бросались на Дунай,— не стоит опровержения. Сподвижники Феодорика Великого не могли бы быть готфами, потому что Испания завоевана также готфами! Во всяком случае знание наше о характере сарматов дало бы нам средство объяснить соединение имени их с приметами народа, совершенно чуждого иранскому корню.