Нет уже, как я сказал, ни одного народа, представля­ющего собою остатки совершенно чистой семьи: нет ни кельтов, которые смешаны более или менее с славянами, финникийцами и прочими; ни германцев, которые при­няли много стихий от славян и кельтов; ни славян, на которых так часто тяготело иго германцев, эллино-римлян и народов средне-азиатских; ни аравийцев, в Аравии, при­нявшей столько кушитских колоний и признававшей не раз власть Персии и Ассирии, и так далее. Даже в истории нет почти уже девственных народов; но такова была сила первоначального развития телесного или направления ум­ственного, что всякий народ еще в наше время сохраняет преобладающие черты, отличавшие его главных предков. Исчезла первоначальная резкость и свежесть; но в лицах, нравах, в языке, в ходе мысли и жизни глубоко и рази­тельно впечатлелись родовые признаки, которых века не изгладили и не изгладят. Оттого-то мы имеем право причислять каждый народ к тому народу и к той семье, которых лад и строй отзываются в нем до нашего времени.

Чем далее мы проникаем в глубину древности, тем более упрощаются и отделяются стихии, и тем яснее каждая страна представляет нам свои первоначальные ти­пы. Хотя первый луч исторического света падает уже на семьи смешанные, хотя имена Египта, Мизраим или Мизр (смешение)* и Ассирии, Ассур, Ейс-сор (многонародие) — уже показывают мнение древних летописцев о свох совре­менниках**: но Иран, но младенствующий Китай и другие страны еще сохраняют чистоту почти беспримесную; даже народы смешанные составлены из малого числа стихий. Оттого-то все образы древнего мира так разительны. Нет многообъемлющей жизни позднейших веков; нет того дробления в понятиях и чувствах, которое следует за разменом просвещений и за столкновением народов. Все просто и определенно. Силы сосредоточены, направления ясны, явления жизни обнаруживают глубокую энергию односторонних мыслей. Полнее и лучше живут поздней­шие поколения, каждый человек выражает в себе общность всего человечества; но навсегда утрачены могущественная личность людей и страстная физиономия народов. Отто­го-то разум, предпочитая современное прошедшему, все еще обращает взгляд грустной зависти на эти древние века, исполненные величественной прелести и творческой простоты.

Мы беспрестанно слышим: как могла младенствующая механика поднять громады камней, пред которыми усо­вершенствованная наука признает свое бессилие? Как мог­ли слабые суда древней торговли переплыть бурные моря без компаса, без знаний географии, почти без астрономии? Как могло такое чудное развитие философской мысли ознаменовать первые шаги человеческого ума? Критика не дает ответа и, увлеченная духом мелкого сомнения, предпочитает свой бедные умствования самым ясным свидетельствам действительного мира. Оттого-то всякий рассказ о дальнем странствовании или смелом морепла­вании должен быть сказкою; всякий писаный памятник, дышащий свежестью глубокой мысли и полнотой поэти­ческого чувства, должен быть подлогом. Детство, и жалкое детство! Спросите у мореходца и у механика, что легче: на бедной ли ладье достигнуть из Финикии берегов Ир­ландии и от Гибралтарского пролива переплыть Атланти­ческий океан до Антильских островов или поднять массы гранита в десять тысяч пудов веса на высоту пирамиды с помощью каната и рычага? Спросите у внутреннего чувства человека, что вероятнее: писаные ли поэмы, ос­тавленные нам древним миром, или архитектурные поэ­мы, перед которыми европеец преклоняется с благоговей­ным удивлением на пустынных берегах Нила и в глубине вековых лесов Мексики и Индустана? Мы не должны и не можем измерять по себе века глубокой древности. Семья человеческая, развивавшаяся отдельно от всех дру­гих, чуждая их знаниям и страстям, ограничивала всю свою деятельность какою-нибудь одною целию, опреде­ленную характером местности, нуждою, первоначальною прихотью, верованием или внутренним строением ума. Как ребенок, поощренный неожиданною удачей случайно­го опыта, народ стремился всеми силами своего вообра­жения по начатому пути. Самолюбие разгоралось от ус­пеха, и холодный разум наполнялся всем жаром, всею энергиею страсти. Тогда еще жили народы жизнью общею: не писаными законами, не мертвым обычаем, не хитро­стью политического устройства связаны были между со­бою лица, составлявшие общество, но единством мысли, воли и быта, Слово семья человеческая было не слово, а дело. Кровное родство связывало людей, родство физио­номии, внутренней организации, жизни телесной и ду­ховной. Где же теперь можем мы найти мерило для могучих явлений этой эпохи? Нам одно остается: не вмешивать своих детских сомнений в историю древностии судить по колоссальным остаткам о колоссальном це­лом, которого время не пощадило. Мы должны понять, что теперь строят Лев Х-й или Людовик XIV-й, что теперь путешествуют Кук или Лапейруз; а что тогда пирамида строилась всем Египтом, путешествие предпринималось всей Финикией, задача философии разрешалась всем Индустаном (северным), задача правления была помыслом всего Китая. Каждый народ имел свою исключительную страсть, и для достижения своей цели (будь она физиче­ская или умственная) народ восставал как муж един. Вся поэзия, весь разгул, все радости Кушита были в том, что он землю разрезывал реками, выкапывая моря, поднимал горы на воздух и покорял резцу упрямую твердость пор-фиров и базальтов. Зато старый Вавилон, которого стены были выше теперешних башен, а башни остались сказоч­ным преданием всего человечества, Вавилон помнил, что он построен Нимвродом Кушитом. Зато южный Индустан, страна, в которой пещеры роскошнее самых богатых хра­мов и дворцов и в которой целые города (Мавалипурам или Магалипур) высечены в камне безумной фантазией забытого народа, южный Индустан напоминает нам в имени Мизор градостроительного Мирза, брата Кушева. Зато везде, где храм, или обелиск, или пещера ужасают вас каким-то буйством исполинских размеров, вы гово­рите: это след Кушита, вдавившийся в камень, это рука Кушита, рассекшая горы. Жизнь, счастие, любовь—все для финникийца было в борьбе с волнами. Напрасно бы мы стали спрашивать, какой цели он ищет за морем, каких богатств ожидает в награду за труды, зачем он целые четыре года своей жизни посвящает на обход горящих берегов Африки? Он переплывает моря потому, что он не может жить, не переплывши их, и Эрин населяется его колониями, бури мыса Доброй Надежды щадят корабли его, и монеты финникийские зарываются в глубину пус­тынь американских, чтобы изумить несмелое воображение людей XIX-го века. Китай в отношении науки государст­венной то же, что Финикия в мореходстве и Египет в зодчестве. Раскройте его летопись, взгляните на дух его древних философов, на характер его литературы,—и вы поймете тридцати вековое существование империи. Нужна поэзия, чтобы узнать историю; нужно чувство художест­венной, т.е. чисто человеческой истины, чтобы угадать могущество односторонней энергии, одушевлявшей мил­лионы людей. Одностихийность народов —вот разгадка древности и ее чудес.

Органический состав, замечаемый каждым племенем во всяком другом племени, объясняет нам всеобщую при­вычку олицетворять народы. Для древних не было скифов, или европейцев, или эфиопов; но был гог, или тур, или яван, или мешег, или тубал (иверец), или куш. В простой и поэтической форме соединялось темное предание о семейном начале с определением физиономического един­ства семей. И теперь, после стольких веков, изменивших род людской, после дробления и смешения повсеместного, наше воображение невольно предпочитает живость и силу древнего олицетворения вялости множественного числа в названии народов или географической сухости, заменяю­щей имена людей именами земель.

До сих пор еще слишком мало обратили внимания на эту мифическую форму древних преданий. Если бы ее изучили тщательнее, многое бы объяснилось и приняло смысл исторический в самых баснословных сказаниях о жизни героев-народов. Иракл Финикийский (Мелькарт)*, царь морей, должен был непременно сражаться с богатырями, сынами земли. Представитель просвещения высше­го, он должен был поражать дикую силу прибрежных жителей усовершенствованным оружием — стрелами; и от этого в синкретической Греции можно отличить Иракла, стрельца Семита, от Алькида, борца и паличника Пелазгического. В лабиринте сказок, которыми эллины опутали эти два лица совершенно разнородные, весьма замечателен рассказ о битве Иракла на берегах Галлии, на каменном поле, против двух братьев-исполинов Лигура и Альбина. Юпитер, как известно, спас утомленного героя и заменил его истощенный колчан целым градом огромных камней, под которыми погибли великаны. Этот миф подает повод к двум замечаниям. Во-первых, Иракл, поработитель мо­рей, должен быть в постоянной вражде с Посейдоном, и враги его должны быть под покровительством олицетво­ренного моря; сверх того, он мореплаватель,— и автохтоны берегов могут быть также, в сравнении с ним, сынами земли. Обе формы находятся постоянно в рассказах об Иракле-Мелькарте, стрельце. Во-вторых, имена его про­тивников на земле Галлийской не имеют ничего сходного с именами кельтев. Одно из них, Альбин, постоянно со­провождает Иберское племя: на Кавказе Иберия и Альбания, на Адриатике Эпир и Альбания, на островах Бри­танских, колонизированных выходцами из Иберской Гишпании, названия Альбин, Альбион, Альбания встречаются беспрестанно. Другое имя, Лигур, также замечательно. Под ним были известны венеды генуэзские; оно перенесено венедами аквитанскими на их главную реку; оно же от­зывается в именах древних лигиев, потом ляхов, заляхов, подляхов и пр. Не находится ли в двух великанах Лигур и Альбин доказательство, что иберцы и венеды были единственными жителями южной Галлии в то далекое время, когда она в первый раз увидела паруса финникийские? Бесспорно, в позднейшую эпоху венеды отодвинули на Запад черноволосых иберцев: об этом свидетельствуют все имена местностей в южной Франции и предание о том, как Сру, Срвь (Серб) с своими дружинами опустошил И-бер и заставил жителей бежать за море, за океан; но тогда они еще жили дружно, добрыми соседями, и против пришельцев восставали общими силами. Такое толкование мифа совершенно согласно с рассказами отца греческой истории, миоговедущего старца Геродота*. При нем (след­ственно, лет за 500 до Р.Х.) нога кельта еще не топтала берегов Средиземного моря. Впрочем, характеры героев-народов еще более заслуживают изучения, чем самые имена. Кровожадный Зогак, или Дзогак, или Догак, по­ражает иранцев волшебством; он отличается более хитро­стью, чем силою: между ним и простотою Афразиаба-Туранца нет ничего общего. Ежедневные жертвы человече­ские приобретают для него покровительство адских сил; лукавый змей ему советник и защитник. Он весь окружен мраком, блеском и силою магических чар. Узнали ли вы кровавые алтари Арамеи, просвещение гордого Вавилона и мистическую змею, которой никогда не забывала земля Ханаанская?