Основным правилом мы примем мнение, совершенно противоположное мнению общему, именно: что одностихийных народов в истории почти не встречается, и тогда ошибки историков покажутся весьма естественными. Ван­далы, готфы, кельты так же мало имеют право считаться представителями чистых, беспримесных семей, как фран­цузы, итальянцы и англичане современные нам. Мы мо­жем отыскивать их составные стихии; мы можем замечать преобладание одного или другого начала; но мы не можем и не должны без ясных доказательств вносить народные имена под графы, составленные для племен и семей. Было время, когда стихии еще мало смешивались, когда на пустынях земли резко и самобытно образовались харак­теры рассеянных племен. Всем было приволье, всем был простор. За пределами гор и морей, рек и лесов непро­ходимых свободно и гармонически развивались отличи­тельные черты семей, облекаясь для глаза в типические физиономии, для слуха в коренные наречия, для ума в определенное направление жизни и мысли; но знает ли история про это время, про те давние века? Первые слова бытописаний уже свидетельствуют о движениях народов, о завоеваниях, о бегствах: нигде нет пустынь и земель ненаселенных. Семьи человеческие уже разбились и пере­мешались.

Имена начальников народа вандальского звучат как имена германские. Немец присваивает вандалов себе. Имя народа составлено из корня бесспорно славянского: остат­ки языка их в Германии содержат в себе гораздо большую половину слов славянских. Чех и русский берут вандалов на свою долю (Kanzow*). Совесть у каждого спокойна, а самолюбие народное удовлетворено. Между тем, самая простая разгадка задачи оставлена без внимания. Имена вождей — это аристократия; устройство дружин — это ари­стократия; завоевательный порыв —это направление, дан­ное аристократией. Она ясно и бесспорно принадлежит типу германскому. Но имя народа, но почти весь язык народа, но смелая переправа через волны Средиземного моря, остановившего все другие народы,— все это принад­лежит венду-славянину, принявшему волею или неволею несколько стихий германских. Наслоение явно, а неорга­нический состав народа ручался за его скорое падение. С большим правом приписывают готфов к Германии. Все в них немецкое: родовая гордость, чуждая труженику и куп­цу-славянину, язык, в котором все корни немецкие, заво­евательный дух, стремление к угнетению и презрение к угнетенным, отсутствие семейного быта, название племе­ни, в котором встречаем звук th, чуждый славянству, имена вождей, с которыми они врывались в области римские, и имена богов, от которых отрекались при вступлении в христианское братство,— словом все. К этому прибавить должно еще постоянную вражду готфов с славянскими народами, вражду, которая навлекла гибель царству старца Эрманарика, когда гунны, защитники угнетенного славян­ства, стерли с лица земли все величие готфов, заставив остготфов покориться и быть подручниками великого мстителя, Аттилы, а вестготфов — бежать на край Европы за спасительную  преграду Луары  и  Пиренейских  гор.

Давно отгремели  эти  войны,  имя  готфов  исчезло;  но злопамятные предания народов свидетельствуют еще о старой их вражде. Так во всех землях вендов приодерских, на которых тяготело иго готфов, несмотря на бесчислен­ные перевороты в их страдальческой судьбе, до сих пор еще Дитрих летает по бурным ночам с своею дикою охотою (das wilde Heer, Dietrich der wilde Tager) (Дикий хозяин Дитрих, дикий охотник (нем.). ), и это предание совершенно местное: ибо в остальной Германии дикий охотник не известен под именем Дитриха. Так в Новгороде, однокровном всем вендам, летописец, расска­зывающий о взятии Царяграда крестоносцами, в числе вождей называет Маркоса (вероятно, Marchese) от Рима* «в граде Бьрне, идеже бе жил поганый злый Дедрик»**. Но при всем том мягкость окончаний слов, чуждое гению чисто  германскому  преобладание открытых  гласных  и множество слов, принадлежащих славянским наречиям, как тика — меч, drut — друг, schedut — свет, malthata — мол­влю***,  свидетельствуют, что  готфы  недаром жили  и властвовали на земле славянской в продолжение трех и более веков. Кельтская семья еще менее других может считать себя беспримесною и чистою. Ирландец не пони­мает горного шотландца; этот в свою очередь не может говорить  с  французским  бретанцем,  и  все они  почти совершенно чужды баску****. Языки их различны и сло­вами, и грамматическим изменением, и синтаксическим сочетанием слов. Бесспорно, что во всех этих наречиях (за исключением, может быть, баскского) царствует один и тот же дух, дающий нам право соединить их под фирму гаэлического или эрсо-гаэлического. Но мы точно так же говорим:  эллино-римское  наречие,  германское наречие (которое заключает в себе и английское, и тирольское) и так далее. Что же сказали бы мы о критике, который счел бы тирольцев и англичан за семьи немешаные и доказы­вал бы первообразность языка немецкого тем, что в нем (т.е. в соединении всех его наречий)  находятся  корни итальянские, кельтские, славянские и так далее? И вот как поступают с кельтским языком и с кельтским племе­нем. Стройный, черноволосый кельт-милезиец Ирландии так же похож на широкоплечего шотландца, на круглого­лового бретанца, как корела на черкеса. Языки их содержат в себе стихии совершенно различные; один исполнен форм и корней семитических*****, другой отзывается герман­ским, третий обличает соседство венедов (в словах вран, гор, дервь и проч.), и все наполнены слов латинских,—а племя прослывает в истории одним целым, чистым и нераздельным. Такое мнение идет наперекор преданиям народным, живущим в людях современных и в писателях прошедшего времени назло истории и здравому разуму. Бесчисленны примеры злоупотребления названий земель­ных или народных, принятых за имена племен или семей; но самое смешное и самое явное злоупотребление пред­ставляется словами Индия и индийское. Есть земля Ин­дия, огражденная снеговым оплотом непроходимых гор и окаймленная южным океаном; есть народ, населяющий эту землю, народ соединенный в старину единством ре­лигии*, внутреннею торговлею и судьбами исторически­ми, а в наше время связанный разумною и просвещенною властью Англии**, но племени или семьи индейской не было и нет. Нет ни общей физиономии мысли, ни общего языка, ни общей наружности. Дикий приземистый бгиль, стройный и красивый раджпут, атлетический горец в Ни­ла-гири, черно-смуглый и слабый сиигалезец —друг на друга не похожи; наречия магах, санскрит, пали, тамули, телинга рознятся друг от друга в коренных началах; от­влеченное и духовное направление мыслей северного брах-мина и вещественный фанатизм южного сиваита облича­ют глубокое разногласие их душ. Где же племя или семья индейская? Мы говорим о лицах: лицо немецкое, армян­ское, монгольское,— и эти слова представляют смысл яс­ный и определенный. Но лицо индейское ничего не зна­чит, потому что белолицый брахмин и судра почти чер­нокожий — оба равно индейцы. Наслоение племени на племя и даже тройное наслоение есть факт, ясно выходя­щий из простого взгляда на современную Индию и со­вершенно бесспорный при малейшем сравнении памят­ников и при изучении литературы догангесского полуост­рова.

Северная Индия от подошвы гор Гиммалайских до устья Инда и Ганга представляет нам все типы Иранской возвышенности; южная и особенно юго-западная напоми­нает противулежащие ей берега Африки; дикие верхи Гаутов принадлежат системе среднеазиатской. И такой многообразный мир должен быть колыбелью чистой семьи человеческой! Если бы это могло быть, то нам бы осталось только одно: бросить все разыскания и отказаться от всяких надежд на истину историческую. Просвещение Индии, философия ее, поэзия ее родились на севере; владычествующая каста ведет свое начало от Гиммалай­ских предгорий; язык санскрита родной брат зенду и всем наречиям, распространившимся от Инду-Кху и Памира до Атлантического океана. Где же каменные памятники величественной и поэтической древности? Нет ни одного, ни малейшего, которому бы можно приписать двадцативековое существование. Колыбель древней архитектуры индостанской на юго-западном береге, величайшее ее раз­витие на юге. Зародыш ее — пещера, окончательный по­двиг—пирамида. Купол, глава дагоба, стрелка принадле­жат эпохе позднейшей. Храмы пещерные понятны в земле троглодитов, напр., в Эфиопии и в Египте; но в такой земле, где, как в Индии, нет ни малейших следов троглодитизма, те же священные пещеры должны быть или памятниками веры чуждой, или таким чудным проявле­нием духа религиозного, что оно выходило бы из всех вероятностей критики исторической. Но хронологический порядок самых памятников разрешает все сомнения: Элефанта, Сальсетта, Мхар, Карл и, Эллора. Самые древние пещеры (Сальсетта и Элефанта) на островах Малабарского берега; они просты и величественны; они приветствуют мореплавателя африканского, они свидетельствуют о его первом шаге на земле индостанской, как храм Геркулеса-Мелькарта свидетельствовал о вступлении финникиян на берега Иберии. Чем далее пещеры отходят от моря, тем огромнее размеры, тем смелее лики, тем роскошнее ук­рашения. Колония растет и крепнет. Мхар и особенно Карли содержат повесть об ее процветании. Туземцы бегут в горы, скрываются в непреступные ущелья гаутов; но пришлецы западные врываются за ними в их убежища и распространяют свое бесспорное владычество от мыса Коморинского до Нербудды и Годавери, а может быть, и до Маганнади. Это уже не колония: это царство новое, силь­ное. Но в нем живет мрачная фантазия африканского пришельца, и Эллора, недоконченный мир гигантских монолитов, обелисков и бесконечных пещер, высеченных в недрах порфира и гранита, свидетельствует о державном могуществе древних кушитов. Такова южная Индия: взгляните на северную и верьте, если можете, что это один и тот же народ.