Когда нас приглашают за стол, то мы отвечаем: "Благодарю" и еще откланиваемся. И спокойно, без толчеи, ищем своего места.

Так и здесь: священнослужитель говорит людям: "Мир всем". Будьте мирны. В мире приступайте... "И духови Твоему"... Здесь, главным образом, разумеет­ся то умиренное душевное настроение, к которому только что готовила нас Церковь. Но нужно и внеш­не сохранить степенность, чин и благообразие. Когда будут причащать Святых Таин, то священник неред­ко предупреждает причастников: "Не торопитесь, не толкайтесь! Подходите спокойно, благоговейно!"

И потом он осеняет народ благословением, пода­вая этот мир. И даже этим внешним знаком указыва­ет: приступайте в благоговении. Почему люди при­клоняют головы, а архиерей (или иерей) про себя читает благодарность за приглашение, от лица всех, конечно: "Благодарим Тя, Царю Невидимый", за все... За то, что Ты все в бытие привел, создал по милости Своей, и за все вообще, что Ты сделал. И теперь допу­сти поклонившихся "Тебе, Страшному Богу" при­ступить к Вечери, и Сам, Владыко, даруй, с трапе­зы Твоей, каждому по его "потребе".

Так мы опять видим, что основной характер Ев­харистии — благодарственное настроение — продол­жается. И уже в третий раз, начиная с Канона, бла­годарим за "бытие", за сотворение. Почему это здесь?

Некоторые жалуются, ропщут на свою жизнь. Но если бы они знали все величие, все блаженство ис­тинного приобщения, то на все остальное они не только бы не обращали такого внимания, но почли бы все за ничто, и лишь благодарили бы Бога, что созданы, что существуют, и чрез это допущены ко Святому Причащению. Отец Иоанн Кронштадтский приходил в восторг к моменту Причастия. Блажен­ный Августин говорит, что если бы Ангелы могли завидовать, то они разве об одном бы сожалели, что не могут совершать Божественной Евхаристии здесь. Конечно, это лишь сильное образное выражение, ибо Ангелы на Небе Духом Святым причащаются благо­дати общения в высшей степени. Таков смысл упо­минания о сотворении. А зачем "Страшному Богу"? Ведь уже "Отец" он отныне? Да, все было мирно, мирно. Но когда наступит самый момент Причащения, тогда человек вспом­нит: Кто Агнец? Что такое Святые Дары? Бог, пре­творивший Себя в хлебе и вине! Страшно даже и выговорить это и представить себе!

А если при этом вспомнить о себе самих, кто мы такие? Достойны ли? А грехи наши? Хотя и "дети", но грешные, хотя и гости, но в брачной ли одежде?

И Церковь это знает, вслед за апостолом Павлом: Кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осужде­ние себе, не рассуждая (как бы подобало) о Теле Господ­нем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает...наказываемся от Господа (1 Кор. 11, 29—32).

Поэтому в молитвах уставных пред Причащением совершенно ясно звучит эта струна страха: Бог и че­ловек; Творец и тварь; Огнь и трава; Святой и греш­ники... Потому пред причастием будет читаться мо­литва Иоанна Златоуста "Верую, Господи, и испо­ведую", где снова будет говориться и о грехах; даже об Иуде вспомним наряду, но вопреки разбойнику благоразумному; и сказаны будут эти страшные сло­ва "не в суд и во осуждение"... Ведь и Иуда причас­тился ((в этом многие сомневаются, но в тексте Евангелия совер­шенно ясно сказано, что сначала Господь подал им всем. Следо­вательно, не сказано, чтобы Он выделил Иуду, тогда все бы узнали, кто предатель. Также и Чашу и после этого говорит: И вот, рука предающего Меня со мною за столом (то есть облоко­тившаяся, как обычно бывало на востоке при низких столах и сидениях). А потом еще беседа продолжалась: кто больше? За­тем Иуда вышел. А прощальную беседу Господь говорил уже с одиннадцатью (см.: Лк. 22, 17—38. Ин. 13, 1—31). В уставных же песнопениях Страстной седмицы это понимание Церкви выра­жено совершенно ясно: "Злоименитый Искариот... Твой ядый хлеб, Тело Божественное, воздвиже ков на Тя, Христе" (Чет­верг, утреня, 8 песнь, 2-й тропарь). "Приимаше решительное (освобождающее) греха Тело безсовестный, и Кровь изливае­мую за мир Божественную" (там же, тропарь 3-й). Автор Канона — знаменитый Косма Маюмский. "Еда" (ужели, разве) Гос­подь "со онеми вечеряв, тебе от трапезы отрину" (седален пред третьим Евангелием в Великую Пятницу). Совершенно очевид­но, что Иуда принял Тело и Кровь — в суд. Поэтому и говорит­ся, что после этого — в него вошел сатана)).

Про него сказал Сам Господь: Лучше было бы тому человеку не родиться (Мк. 14, 21).

В молитвах же к Причащению, читаемых в то вре­мя вслух, причастникам прямо говорится: "Приходяй же причаститися, глаголи в себе настоящия сти­хи: "Се приступаю к Божественному Причащению. Содетелю, да не опалиши мя приобщением: Огнь бо еси, недостойныя попаляяй. Но убо очисти мя от всякия скверны".

"Таже паче" (опять) "Вечери Твоея", то есть об Иуде, врагах и разбойнике. И "паки" стихи сия:

"Боготворящую Кровь ужаснися, человече, зря: Огнь бо есть, недостойныя попаляяй".

А если причащается достойно, то:

"Божественное Тело и обожает мя и питает: обо­жает дух, ум же питает странно (чудесно)".

"Таже" (затем): "Во светлостех Святых Твоих како вниду недостойный? Аще бо дерзну совнити в чер­тог, одежда мя обличает, яко несть брачна, и связан извержен буду от Ангелов. Очисти, Господи, сквер­ну души моея, и спаси мя, яко Человеколюбец".

И опять "таже" сряду: "Владыко ...да не в суд ми будут Святая сия, за еже недостойну ми быти"...

И паки, в третий раз, — о врагах, Иуде и разбой­нике, до конца: "Да не в суд и осуждение"...

Так Церковь готовит смиреннейшим сокрушение пред Страшным попаляющим "Огнем": ведь мы хо­тим причащаться и подклонити свои головы не "пло­ти и крови", то есть не тварному веществу (хлебу и вину, и даже не чему—либо человеческому, плотс­кому), а Тебе, Страшному Богу.

И пусть это именно настроение страха и будет у всякого приступающего к Причащению, хотя бы не на первом месте, но непременно на втором, при

мысли: Кого причащаемся? И кто мы, причастни­ки? Дальше это же настроение будет снова вспоми­наться. Но первое, как мы видели выше, было все то же основное, проникающее всю литургию настрое­ние: "Благодарим Тя, Царю".

Благодарение и страх. Возможно ли такое соче­тание? Несомненно. "Радуйтесь" Господу "с трепе­том", — говорит царь Давид.

Впрочем, нужно сказать, что в соответствующем моменте и в параллельной молитве на литургии свя­того Василия Великого совсем не говорится о стра­хе, и нет этих страшных слов о "Страшном Боге". Там больше утешающего, это более соответствует ходу Евхаристии: уже приглашены к трапезе, мирно настроились все. И потому говорится несколько ина­че у него:

"Владыко Господи, Отче щедрот, и Боже всякого утешения..." Вот как именует Господа святой Васи­лий. "Отец щедрот", "Бог утешения". Какая детская нежность! Это даже больше, чем в молитве Господ­ней: не просто "Отец", а Отец — источник щедрот, сама Щедрость, сама Благодать, хотящая изливать­ся, "Бог утешения". Поразительное определение! На прощальной Вечери Спаситель, причастив учеников, объявил им о конце Своем. Они заскорбели. А Он говорит: Вам же лучше. Если пойду, то Утешителя другого, вместо Себя, пошлю, Духа Святого (см.: Ин. 15, 26; 16, 6, 7). И сие сбывается в Причащении: Бог Утешитель дает Себя Самого в общение. А даль­ше упоминается о "преклонивших...главы". Но о них говорится много мягче, отраднее: "Их благослови, освяти, соблюди, укрепи, утверди". Это иные слова, иной тон: они уже хороши, но еще лучшими сделай их, "всякому же делу благому сочетай". И у него (свя­тителя Василия) далее встречается покаянный мо­тив: "От всякаго дела лукава отстави, ... и сподоби неосужденно причаститися...".

Также и в литургии святого Григория Двоеслова нет "страшнаго"; ближе — святому Василию!

"Боже Единый Благий и Благоутробный... призри благоутробным оком на вся люди Твоя и сохрани их..."

Но есть и другой момент: "На смиренныя призираяй...сподоби вся ны неосужденно причаститися..."

Видимо, святой Григорий более сочувствовал тону святого Василия, чем Златоусту. Они и по духу были сроднее: оба — правители, оба — принципиальные, оба — люди долга.

Почему же немного иначе думает святой Иоанн Златоуст? О, он знал грешную человеческую, дей­ствительную природу! Он изъяснял послания Пав­ловы — о ядущих и пиющих в суд и осуждение... Он, будучи адвокатом, видел глубину зла в мире. Он в столицах знал всю немощность и слабость че­ловеческую. Он был "проповедником покаяния" все­гда. Он был педагог, вызывавший в людях нужные настроения. Потому он и ввел больше о страхе: и в тайной молитве, а для всех и в явной, которая чи­тается и доселе: "Верую, Господи, и исповедую... Помилуй мя, и прости ми прегрешения моя, вольныя и невольныя... И сподоби мя неосужденно при­частитися...". А потом слова, известные каждому: "Вечери Твоея Тайныя... причастника мя приими: не бо врагом Твоим Тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем". И при всем том конец с надеждою: "Да не в суд или во осуждение будет мне Причащение Святых Твоих Таин, Господи, но во исцеление души и тела. Аминь".

Но это лишь — второй мотив. На нем никак нельзя остановиться гостю пред самым уже "угощением". А причащение так именно и называется "угощением" в ирмосе девятой песни канона в Страстной Четверг: "Странствия Владычня и Безсмертныя Трапе­зы... вернии, приидити насладимся".

Странствие, странный, иностранный, или по-древнеславянски — "гость"; отсюда уже у-гощение гостей, обильная трапеза.

И "Бог утешения", "Отец щедрот" тотчас же ус­покаивает смущенную душу надеждою... Но на что же? На себя? На свое "достоинство"? О, нет, нет! Иная "утеха"...

Одна мирянка обращалась к епископу (ныне уже почившему) с вопросами о Причастии и смущалась тем, что она постоянно видит свое недостоинство и потому не смеет приступать, а если и приступает, то мучается. Он же ей сказал: "Когда считаете себя не­достойною, тогда-то и приступайте; а вот когда вы сочтете себя "достойною", тогда скажите мне, и я вас не допущу до Причастия".

Это сказано образно, для силы. Но основная мысль истинная: мы не можем надеяться на себя! Каковы бы ни были мы, званые, уже допущенные к "Трапе­зе утешения", и, однако, мы не можем не видеть своего недостоинства... И во всех трех молитвах есть это сознание: Златоуст говорит о "страшном Боге", Василий просит "неосужденно" причаститься людям, Григорий и себя включает в пир, говоря: "всех нас", и его в том числе, "сподоби неосужденно причасти­тися".

Но в таком случае — где же место надежде?

В чем якорь упования? — В благодати.

Покаяние лишь путь к получению милости... "Ви­новат", — говорит виновный, но через это его со­знание ждет помилования. Самое наклонение (голо­вы) в Ветхом Завете было для того, чтобы или из­лить елей на голову (как Самуил Саулу), или полу­чить благословение рукою...

И это хорошо, правильно, уместно, благоразум­но, достойно, прилично моменту

Но присоедините еще и то "смиренное" сокру­шение, о коем в это время священнослужитель в тай­ной молитве произносит; и ваше настроение будет еще лучше: смиренное упование.

И Церковь "благословляет" и "освящает" и "ук­репляет" смутившихся своим недостоинством. Это уже и вслух говорится: "Благодатию". Послушайте это первое, утешающее слово: не за свои "заслуги" и "достоинства", а за благодать, за дар Духа Святого.

Господин Царского пира, когда отказали званые, собрал с распутий, проселков бедняков, нищих, хромых, убогих... Привели их в Царский Чертог. А они все: кто в запыленных одеждах, а кто в нищенс­ких отрепьях.

Как их такими впустить в блестящие палаты?

И выдали им всем из Царских запасов "брачные одежды", благодать Святого Духа... И потом уже по­садили за трапезу.

Так и теперь Церковь утешает прежде всего на­деждою на благодать Божию. И эту мысль она выра­жает, надежду особенно, усиленно, не одним сло­вом, а тремя: "Благодатию, и щедротами, и чело­веколюбием...".

В сущности, все слова подобны по своему содер­жанию и говорят о незаслуженном даре Божием...

А один из литургистов ((см. Скабалланович М. "Толковый типикон. Объяснительное изложение типикона с историческим введением". Вып. 1—3, Киев, 1910-1915)) заметил, что среди одно­родных возгласов только в этот единственный мо­мент Церковь употребляет целых три слова, и при­чем на первом месте ставит именно "благодать". При­частнику нужно помнить и знать, и надеяться в дан­ный момент именно на благодать Божию. Ибо про­исходит страшное дело: купина горит и не сгорает, Бог в человека хощет внити, огонь — в сено, и не попалить. Даже такой величайший святой, как Симеон Новый Богослов, и тот после многих покаян­ных слов и надежды все же говорит: "И странное и Ангелом (даже Ангелам), и человеческим мыслем, беседуеши им (людям грешным) многажды, якоже другом Твоим истинным... И дерзая Твоим богатым к нам благодеянием, радуяся вкупе и трепеща, Огневи причащаюся, трава сый, и странно чудо, орошаемь неопально, якоже убо купина древле неопальне горящи".

А мы слишком привыкли, недостаточно отдаем себе отчета в происходящем, а потому и не имеем такого страха и трепета, какой подобает иметь здесь.

Но если даже осознать одну сущность происхо­дящего, не говоря уже о нашем недостоинстве, и тогда на что же человек может надеяться, кроме бла­годати?

Здесь мы, между прочим, становимся пред одним важным религиозным положением: Бог и человек, Творец и тварь, а особенно падшая, не могут непос­редственно придти в соприкосновение. Для этого и нужна благодать Божия, или сила, действие Божие. И по искуплении даже необходимо было ниспосла­ние благодати Духа Святого, в виде огненных язы­ков, дабы войти в общение с Божественною Трои­цею, в Царство Божие. Поэтому необходима священ­нослужителям хиротония, дабы иметь право безбо­язненно совершать Таинства. "Удовли мя, — говорит священник еще пред Евхаристией, во время Херу­вимской, то есть сделай пригодным, — силою Свя­таго Твоего Духа, облеченна благодатию священства, предстати Святей Твоей сей Трапезе и священно-действовати Святое и Пречистое Твое Тело и Чест­ную Кровь".

Почему? Потому что к Господу можно приступать только Господу же, или с Господом, или в Господе. Возьму такое сравнение. Чтобы замерзшему не по­гибнуть от тепла комнаты, его сначала постепенно оттирают еще на холоде, да еще снегом, дабы в нем постепенно вызвать теплоту и внутри, и в теле, и в конечностях. И тогда уже вносят в комнату.

Поэтому и до падения людей была благодать с ними: и Искупление имело главнейшею целью воз­вращение этой, отнятой по грехопадении Божествен­ной Силы. И Спаситель, вознесшись, именно и по­слал ее в Пятидесятницу. Она и является посредству­ющею, действующею, как бы "проводящею" Боже­ственною "средою", дабы тварь не погибла от обще­ния с Творцом, как трава, попавшая в огонь.

Если вообще так необходима благодать, то тем более в данный момент приступания к Приобщению, а тем более недостойному, грешному существу, ка­ково большинство из нас.

Вот почему Церковь после того, как "устраши­ла", приводя причастника в сокрушенное состояние, тотчас же подает и врачевание и "утешение" в упо­вании на благодать Божию, на щедроты Его, на че­ловеколюбие.

Хотя все эти три слова сродны, но есть и разница в них: благодать, как сила Божия, есть результат, или проявление великих щедрот, то есть Щедрого , Милостивого не по заслугам, Обильного любовию Бога, ибо Бог есть Любовь (1 Ин. 4, 16), и любовь безмерная, желающая изливаться на людей и на всю тварь. Но в особенности Господь благоволит к чело­веку, как к венцу Своего творения и возлюбленному образу Своему. Но все эти три слова равно утешают устрашенную душу.

Но и это еще не все: все эти благодатные милости есть плод дела Искупителя, Единородного Сына Бо­жия. Он — как Ходатай пред "Огнем". Поэтому Цер­ковь на Него именно и опирается здесь, указывая Его имя впереди других, как и пред Евхаристичес­ким каноном: "Благодатию, Щедротами и Челове­колюбием Единородного Сына Твоего, с Ним же благословен еси, со Пресвятым и Благим и Живот­ворящим Твоим Духом".И мы слышим именно эти "утешающие" слова. А о "Страшном" Боге и нашем "недостоинстве" миря­нам даже и не говорится теперь; они (тайные молит­вы) читаются одним лишь священником в алтаре "тайно".

Церковь уже не смущает вас, не выводит из того доверчиво-сыновнего состояния, в котором она ус­тановила вас с момента после Евхаристии, после Пресуществления. И только в "Верую... и исповедую", уже пред самым мгновением приобщения, она все же поставит всех пред "судом и осуждением" или же "исцелением души и тела".

Такое же двоякое сознание: и страха и надежды, и сокрушения и утешения вызывается и последую­щим возгласом и пением, только еще более ярко, сильно, и обычно более заметно для нашей души, чем указанный возглас о благодати. Диакон возгла­сит: "Внимание"; насторожит душу: "Во-о-нмем". В это время слышим звук от царских дверей — двери затворяются ((когда архиерей служит; а при священнике врата закрыты с самого Великого входа у нас и открыта лишь завеса. У греков немного иначе: врата сняты, отворены, а завесу заменяет ото­двигающаяся дверь)), завеса закрывается. Люди остаются "за дверями" трапезы. Что это значит? Неужели их не впустят? Неужели, как одетые не в брачную одежду, они будут выброшены и лишены Агнца? Ведь уже приглашены все к Вечери Царской. Нет, это лишь временно, это лишь пока для мирян. Есть всюду по­степенность, чин, порядок, иерархия, очередь. Сна­чала приглашены к трапезе ближайшие сотрудники, ученики, служители Слова. Потом и всем будет дано то же.

Так было и исторически: сначала Господь совер­шил "Тайную" вечерю для одних лишь апостолов, и то для избранных двенадцати. И притом "тайно", вечером, с затворенными вратами... Никто и не знал.

Потому и называется "Тайною вечерею". Только Иуда после предал.

После же все христиане пребывали в молитвах и преломлении "Хлеба" (см.: Деян. 20, 7, 11, 36). Так и теперь: сначала причащаются "тайно", за закры­тою завесою и затворенными вратами, преемники апостолов — епископы и их сослужители. Когда же служит архиерей, то он изображает Самого Госпо­да, и потому, сам причастившись, потом раздает и Тело и Кровь другим, как делал и Спаситель (см.: Ин. 13).

Прежде, когда еще не было иконостасов, как нет их и сейчас у католиков, священнослужители при­чащались на виду у всех. Но теперешний наш обычай лучше во многих отношениях: он напоминает Тай­ную вечерю, он дает возможность священнослужи­телям более сосредоточенно, нерассеянно, "интим­но" приступить к Причащению: забыв все и всех, кроме Спасителя, не думая и о мирянах, которые в это время несомненно смотрели бы, как там прича­щаются батюшки?

А кроме того, это лучше и для самих мирян: это их не только не рассеивает, что было бы, если они наблюдали за причащением священнослужителей, но наоборот, это заставляет их сосредоточиться на са­мих себе, и притом сосредоточиться в смиренном и покаянном направлении: двери затворены... достоин ли я?! Сейчас отворят, и моя очередь будет. Как при­ступлю?! Еще есть время, подумай о себе и о Том, Кого готовишься принять. Одни уже впущены, и меня впустят сейчас.

Так все это уместно!

Перед тем, как диакону сказать "Вонмем" и пред затворением врат, архиерей и священники, и диа­кон про себя говорят молитву мытаря трижды: "Боже, милостив буди мне грешному". И тут-то и затворя­ются врата. Значит, и они, ближайшие, в первую очередь до­пущенные, тоже сознают свое недостоинство и страх, и потому молят о прощении...

Миряне этого не слышат опять, от них меньше требуется...

Но зато последующий возглас уже для всех: "Свя­тая святым...".

Кто не знает по себе, каким ударом по грешному сердцу раздается этот возглас?! Кто не спрашивает в этот момент с болью: "Значит, не для меня? Какой же я — святой?"

О, Боже, Боже! И даже слов мытаря нет сил ска­зать. А только виновато, безмолвно нагнешь голову... "Святым"... "Святой"?...

Да, этими словами Церковь возбуждает нас всех к смирению сильнее, чем даже тайным упованием о "Страшном Боге" и нашем "недостоинстве". Эти сло­ва всякий раз, как нож, разрезают наши сердца.

Какая сила у Церкви! Сказать два лишь слова, без объяснительных дополнений, — и так ударить по душе! "Святая ...святым".

И иной раз так страшно станет, что хочется даже не сосредотачиваться на смысле этих слов, а скорее пробежать их душою, как бы перескочить их, не гля­дя. Так по тонкой засасывающей трясине, закрыв­ши глаза, человек прыгает с кочки на кочку: лишь бы скорее. Страшно, жутко, но, может быть, пере­скочу?

И Церковь спешит навстречу своим устрашенным детям новым "утешением": "Един Свят, Един Гос­подь, Иисус Христос", — отвечает лик за народ.

Вот оно — прибежище! Вот — твердое место спа­сения: "Один лишь Господь Свят". А все остальные, само собою ясно, грешны. Стало быть, не должно приходить в ужас и нам.

И вдруг после страха опять облегчение, опять на­дежда, опять утешение. Так в двояких чувствах и дер­жит души наша Святая Церковь.

Но если Он "Один Свят", как и истинно, то за­чем тогда и говорить эти слова для всех? Задумыва­лись ли мы над этим? Не уничтожают ли, не делают ли напрасными первых слов вторые? А если нет, — и конечно нет, ибо даром ничего не говорится в Цер­кви, — то как же сочетать их?

На это можно дать двоякий ответ. Первый — психо­логический, духовный, то есть польза от такого со­четания совершенно очевидна нам: с одной сторо­ны, сокрушение, с другой — ободрение. И конечно, всякий по опыту знает, что и после слов "Един Свят", все же у нас остается сознание своего недостоин­ства, или даже и благоговейного страха от первых слов, но только умеренное и умиренное — вторыми. И в христианском состоянии так и должно быть: и то, и другое. А если таковая цель достигается, то зна­чит все это уместно и необходимо.

Далее. В христианстве совсем не все "просто", "ло­гично", "рационально". Христианство есть тайна вез­де, совмещение вещей несовместимых: "нераздель­но", "неслиянно", а едино, полно, целостно. Уму — не согласить, а факт — несомненен. Так и здесь: не­соединимо, но полезно.

Впрочем, можно дать и некое иное объяснение...

Да, Святые Тайны должно принимать святым...

Огнь не попалит лишь огненного вещества, а толь­ко соединится с ним, и тогда будет из двух огненных единое огненное. Но как же здесь? Святое, а мы греш­ники. Вот тут-то именно и нужны вторые слова — о Святом Господе Иисусе Христе. Да, мы, как люди, как тварь, как падшие, — да, мы грешны, не святы. Но зато во Святом Господе и Христе мы принимаемся Богом в общение: за Его Святость, за Его Искупи­тельную Жертву Невинного, но взявшего наши вины, и мы ставимся в разряд "святых", святых не своею святостью, а Его, Христовою, а потому лишь и удо­стаиваемся приобщения Божества. В подтверждение приведу слова из Священного Писания:

Всем святым во Христе Иисусе, находящимся в Фи­липпах, с епископами и диаконами (Флп. 1, 1) благо­дать вам и мир, (ст. 2) — говорит апостол христиа­нам.

Церкви Божией, находящейся в Коринфе, освящен­ным во Христе Иисусе, призванным святым... благодать вам и мир (1 Кор. 1, 2—3).

От Него (Бога) и вы во Христе Иисусе, Который сделался для нас... праведностью и освящением и ис­куплением, чтобы было, как написано: ''хвалящийся хва­лись Господом" (Иер. 9, 24), а не собою (1 Кор. 1, 30-31).

Освящающий и освящаемые, все от Единого, — то есть и Господь Иисус Христос, и верующие в Нем едино (Евр. 2, 11).

Мы грешны, но Глава наша — Свят, а за Него и мы сподобляемся святыни, Им и в Нем освящае­мые.

...Возьму такое сравнение: царский сын женился на девице "низкого" происхождения, и с этого мо­мента в силу единого родства с нею весь род ее из прежнего состояния изъемлется и возносится в вы­сокое положение "царской родни", и допускается, и приемлется, даже вызывается в царский дворец.

Но есть и еще смысл один: в древности "святы­ми" назывались все христиане, крещенные и верные в вере.

Петр... пришел и к святым... в Лидде... (Деян. 9, 32). Потом, воскресив Серну и призвав святых, поставил ее живою перед ними (Деян. 9, 41).

Я многих святых, — говорит бывший Савл, — зак­лючал в темницы, ...последующих сему учению, и муж­чин и женщин, ...и когда убивали их, я подавал на то голос (Деян. 9, 2; 26, 10).

Приветствуйте целованием святых, то есть вооб­ще христиан (см.: Рим. 12, 13; 16, 15; 1 Кор. 16, 20; 2 Кор. 13, 12; 1 Фес. 5, 26). И здесь не делается разли­чия между грешными и не грешными, а именуются все едино, все христиане.

Церкви Божией, находящейся в Коринфе... призван­ным святым... благодать вам и мир (1 Кор. 1, 2—3).

И в таком случае приглашение к причащению Святых Таин относится к христианам вообще. А тог­да они хотя были и лучше нас, однако же не были безгрешными, как показывают те же послания, ко­торые потом начинают обличать "святых" в разных и многих недостатках, грехах, и даже, иногда, нема­лых.

Но и при всем этом — страшный возглас "Святая святым" все же стучится в двери нашего сердца сму­щением. Где же выход? В покаянии, восстанавливаю­щем благодать святого крещения. Потому-то и требу­ется исповедь перед Причащением.

И всякий из нас знает — разумею даже священ­нослужителей — какая разница бывает, когда мы приступаем к Причастию — исповедавшись, или без этого (по привычке или при отсутствии духовника, или по стыду). А в Древней Церкви ... грешников про­сто не допускали к Причащению. Если мы исповеда­лись, то самое Причащение будет во оставление гре­хов. Мы — грешны, Един Свят — Господь, но имен­но Сего освящающего, очищающего Агнца мы и приступаем причащаться во оставление грехов, "во исцеление души и тела". Но если кто свят, чист, доб­родетелен, хранит крещенскую благодать непороч­ною," тогда ему, все равно, нужно говорить те же слова: "Един Свят — Иисус Христос", ибо только через Него дана и таковым освящающая и охраняю­щая их во святости благодать Святого Духа, а не осо­бою они — святы... И притом и они сделали, что дол­жны были сделать, как рабы неключимые (Лк. 17, 10). Но и таковым должно желать еще большего, высшей святости, как говорит Ангел Тайнозрителю Иоанну:...Время близко. Неправедный пусть еще делает неправ­ду; ...праведный да творит правду еще, и Святый да освящается еще (Отк. 22, 10, 11).

Нам же, слышащим эти слова, лучше приходить в сокрушение и, однако же, уповая на милосердие Божие за Жертву "Единаго Святаго", приступать смиренно.

Вот что пишет святой Ефрем Сирин: "Весь я — нечистота и греховная тина; весь — жилище душепагубных страстей; и намереваюсь приступить к Пре­чистым и Страшным Тайнам Сына Твоего, Влады­чице, и Бога". К Ней обращается преподобный, умо­ляя Ее: "В сей час, то есть пред Причастием, защити меня, если когда, то теперь тем более нуждающего­ся в Твоем Покрове и в Твоей помощи. Как греш­ник, я мучаюсь страхом и объемлюсь трепетом, по причине нестерпимого множества грехов моих!"

Но затем пишет сразу и иное: "Но если остаюсь когда без Причащения, под предлогом своего недо­стоинства, то впадаю в большую глубину зол и по­вергаю себя большим наказаниям. Тесно мне и в том и другом случае".

Что же делать?

"К Тебе прибегаю, будь благосердна ко мне, Пренепорочная Владычица моя. Употребив Матернее дер­зновение пред Сыном Твоим и Богом, испроси мне оставление прежних грехопадений; сподоби меня очиститься и просветиться приобщением Сих Таин и укажи мне путь, как остаток жизни своей прово­дить в покаянии, чистоте и смирении. Как раба, хотя и непотребного, всеми мерами (способами) снаб­жая (помогая) и охраняя Твоею благостию".

На сем и закончим наши размышления о сочета­нии великих слов о "Святых Святым" во "Едином Святом"...

И в указание на все это Агнец Божий вземлется служащим и "мало" воздвизается над святым диско­сом. Этот внешний символ, прежде, при отсутствии

иконостасов, показывался всем явно, видимо. И от этого еще более углублялось и сознание своего недо­стоинства, а вместе с тем и надежда на Агнца Бо­жия, "вземлющаго грехи мира"...

После этого начинается Причащение в алтаре свя­щеннослужителей, а миряне остаются еще одни, в ожидании. Наедине с самими собою, своею совестию и Господом...

Чем же заполняется это время? Об этом стоит сказать...

В больших храмах, где с архиереем служит много священников, обычно один их них, "поспешив" при­частиться, идет говорить проповедь. Или, лучше, "свободный" от Сослужения (и, следовательно, увы, лишенный самого главного — Причащения, если он не причащался на "ранней"), назначенный в оче­редь расписания, выходит на обычное место (на ам­воне, а на юге — на особую кафедру) и поучает.

И, таким образом, достигаются будто бы две цели, даже три: и заполняется, как бы целесообразно, сво­бодный момент, и назидается народ, и даже "выгадывается" время, — так как после не придется "за­держивать" богомольцев еще и "словом".

Но, увы, по всему ходу литургии это самый не­удобный и неподходящий момент для проповеди. В древности (до Златоуста) поучения говорились в сво­ем отделе литургии (о чем будет речь дальше еще), именно в поучительной, приготовительной части ее, когда полагается читать и Апостол, и Евангелие; тот­час же, бывало, и следовала проповедь... Потом про­поведь отнесли к концу литургии, но уже после При­чащения, ибо все священнослужащие обязаны были причащаться. А теперь решили "выгадывать" время. Какое человеческое и недостойное соображение!

Но еще более неуместным является это искусст­венное включение проповеди перед Причащением по смыслу самой литургии: люди всецело приготовились к Причащению Агнца, пришли в сокрушение и смирение, все в ожидании, еще несколько минут, обычно не более пяти-десяти, даже меньше, и они приступят... И это время хочется и должно занять только "Единым на потребу" — "Единым Святым", Причастием.

И вдруг выходит проповедник и начинает гово­рить!

О чем? О чем бы ни говорил, мало что найдется соответствующего моменту, ибо почти никогда не говорят о Причащении... Даже очень немногие гово­рят вообще-то о Боге, о Христе Спасителе, о Свя­том Духе... Даже далеко не все говорят о грехах и свя­тости, о покаянии, о благодати... А поднимают воп­росы морального характера, иногда же говорят на "общественно-политические" темы, и в лучшем слу­чае на общеизвестные нравственные вопросы о люб­ви, о смирении; на чтении Евангелия.

И человек, до такой степени приподнятый на высоту духовного напряжения всем предшествующим ходом литургии и ударенный по сердцу словами о "Святых", вынужден вдруг сразу оторваться от всех своих мыслей, чувств, переживаний! Он должен по­истине с Неба спуститься на землю; снизиться до вещей, о коих он давно уже пропел с клиросом: "Вся­кое ныне житейское отложим попечение". Нет, его насильно опять вовлекают в них!

Объяснить это можно: это и равнодушием мирян, стоящих в церкви, и нечуткостью священнослужи­телей, дозволяющих подобные явления. И те и дру­гие недостаточно отдают себе отчет в совершающем­ся на литургии. Перестали мы понимать самые суще­ственные в христианстве вещи! А еще и тем, что, увы, теперь нет причастников. Скажут: "Со страхом Божиим...приступите"... И никто, или очень мало "приступает". А потому и не готовятся, а потому и не ощущают режущего несоответствия "слов" с ве­личайшим священным действием момента.

Мне еще в России пришлось слышать скорбную мольбу от одной христианки, городской учительни­цы, сестры видного писателя: "Нельзя ли было бы не говорить в этот момент проповедей? Они буквально вырывают душу из литургии!" И за границею прихо­дилось выслушивать подобные же замечания, даже по поводу каких-либо назидательных отрывков из нравоучительных книг: слишком уж все это отвлека­ет от момента!

Конечно, иное дело, когда, например, батюшка отец Иоанн Кронштадтский выходил с Чашею и тут сначала говорил слово. Но его "слово" было тоже священнодействие. И притом он говорил о том и так, что подводил именно к Причастию, или ко Христу. Напрягал сокрушение или покаяние во грехах и на­дежду на милосердие Агнца... Тогда он входил в тон момента и лишь доводил его до высочайшего напря­жения. Я лично видел это. Но это было лишь в случае так называемой "общей исповеди" его. А в другое время и он говорил поучение в конце литургии, по обычаю.

Однако его пример совершенно исключительный. Другим священнослужителям он не под силу: они своими проповедями, даже если бы стали говорить об Евхаристии, только ослабили бы настроение у причастников. И Церковь мудро поступила, что здесь не положила проповедей, а подобает петь "причастны", как это называется.

Но чем же тогда "занять" души?

Не менее часто, а теперь, увы, это вошло почти в обычай, тут поют "концерты". Но если проповеди здесь неуместны, то про пение, да еще и концертов, и говорить бы, казалось, не стоило. И однако никто, никто и не думает о полном несоответствии момен­ту "концертов" мирского театрального характера, услаждающих слух музыкальными "номерами", не имеющих никакого отношения ни к Евхаристии, ни к Причащению, ни вообще к литургии, а совершенно случайного типа: что регент захочет или что нра­вится "публике"...

Боже, Боже! И никто, никто не страдает от этого!

И тот же самый хор, который на Херувимской звал нас отложить всякое житейское попечение, даже и хорошее, теперь вводит "концертами" (показатель­но и самое слово-то!) прямо в театр. Конечно, это, к счастью, говорится про города, а не про деревни.

И, однако, что же делать? Устав, как мы говори­ли, знает здесь лишь одно пение, так называемые "запричастны". "Запричастен" — это короткий стих: на каждый день особый, сообразно памяти святого или празднику. Например: "Творяй ангелы Своя духи и слуги Своя пламень огненный", или: "Чашу спа­сения прииму и имя Господне призову", "Спасение соделал еси посреде земли, Боже", и т.п. И эти крат­кие стихи, "причастные", — то есть когда причаща­ются в алтаре, или пред причащением общим, по­ются на особые распевы, весьма тягучие. Такой "причастен" почти совсем не отвлекает причастника от его внутренних подготовительных переживаний... Но по правде должно сказать: и не помогает. Разве что "не мешает", а у не-причастников "занимает" вре­мя, не выводя их из религиозного настроения, ибо напевы совсем не театральные, а серьезно-благого­вейные, строгие, спокойные и спокойно-медлен­ные...

Однако и это не есть лучший вид использования данного момента. Самое естественное и в то же вре­мя простое, это — читать здесь молитвы к причаще­нию. Пусть даже один причастник, но ради него не причащающимся братьям и сестрам стоит пожертво­вать всем, ибо собственно для него одного будет ска­зано: "Приступите..." Так разрешается просто воп­рос... "Но если нет причастников?" — спросит кто.

Тогда лучше исполнять Церковный устав — петь "запричастен". Но только не концерты! Только не политические темы!

А ведь это обычаи совсем не древние: им не более 150-200 лет!

Но, к счастью, причастники и не обращают вни­мания на концерты. И мы с вами забудем их, и кон­чим о Святом Причащении.

Не буду останавливаться подробно на том, что делается в это время в алтаре. Там началась уже вече­ря. "Тайная вечеря", таинственная и от очей сокры­тая...

Там уже раздробляется Агнец и разделяется свя­щеннослужителям. Одна часть Его влагается с дис­коса в Чашу, в знак соединения Тела и Крови во Единого Живого Агнца. Для большей же жизненнос­ти вливается теплая вода, "теплота", дабы и на са­мый вкус было более близкое отношение к Крови, к живому, к Телу... Но Боже сохрани предаваться здесь или вообще когда-нибудь мечтательному воображе­нию физического воззрения на Святые Тайны! Здесь все духовно, все сверхъестественно, все Божествен­но! Хотя и все реально, действительно, истинно, если хотите — даже "буквально"! А не символично, не переносно, как думают сектанты и маловерующие протестанты и другие. О теплоте, когда она вливает­ся, говорится: "Теплота веры, исполнь Духа Свята­го". Здесь все воспринимается лишь "верою", ибо все полно Духа Святого.

И так как Дух Святой есть "Господь Животворя­щий", то при вливании оживляющей теплоты и при­зывается именно Его Пресвятое Имя!

Затем из другой четверти Агнца причащаются свя­щеннослужители и потом отдельно принимают Свя­тую Кровь, как это и было на Тайной вечери. А ос­тальные две части разделяются по количеству прича­стников и влагаются во Святую Чашу, дабы быть предложенными людям вместе, в единстве. В древно­сти причащались тоже отдельно, но потом для удоб­ства, и дабы не было злоупотреблений, или ввиду неосторожных действий с Агнцем, Который вкла­дывался каждому в руку, Церковь установила совме­стное причащение под обоими видами одновремен­но, преподал Святые Тайны лжицею в уста.

Время пришло и для Причащения мирян.

Вот мы слышим привычный звук, "отдергивает­ся", или "отнимается" завеса, отворяются царские врата; и диакон с препоясанным еще после "Отче наш" орарем, как приготовленный к удобному ис­полнению своих служебных обязанностей ("диакон" значит с греческого — служитель), выносит торже­ственную Чашу с Агнцем.

Все очи устремлены к Нему.

"Со страхом Божиим и верою приступите", — громко возглашает слуга Божий.

И вы снова слышите, на первом месте, это слово "со страхом", к которому вы так приготовились пред­шествовавшими моментами...

А после и "Верую, исповедую...", повторяемое каждым причастником про себя, вслед за священ­нослужителем. И там опять говорится и о грехах, и о недостоинстве, и о суде. И теперь люди приступают уже без "помышлений" и без ужаса, а с благоговей­ным трепетом сердца, ожидающего милости.

В греческих же церквах и славянских прибавляется и третье слово, утешающее, радующее: "Со страхом Божиим, верою и любовию приступите". И присту­пают дети Божии к Агнчей трапезе.

Кто что переживает в этот момент, невозможно даже и указать: слишком разнообразны души, на­строения, подготовка, а главное — безмерно обиль­ная трапеза!

Только одно сейчас нужно сказать, что Церковь считает этот момент блаженным, счастливым, а при­ступающих — благословенными избранниками Бо­жиими.

Поэтому на приглашение диакона "приступить" лик от лица Церкви и самих причастников поет об этой радости, которой действительно люди "сподоб­ляются": "Благословен грядый", то есть приступаю­щий к Чаше, "во Имя Господне!"

И как не благословлять, когда "Бог Господь и явися (явился) нам" Сам, и дает Себя в полное об­щение!

Если радуются люди, даже приступая к простому столу земному, то как бы подобало радоваться, блаженствовать при Пренебесной вечери! И радуют­ся люди! Потому-то и говорят после: "Сподобился". Одно это слово "сподобился". Никогда, ни при ка­ких других случаях не говорят так! После исповеди поздравляют тоже отрадно, но говорят: "С очищени­ем!" А здесь, только здесь: "Сподобился"... И это слово люди взяли из дальнейшей молитвы. Или луч­ше сказать обратно: внесли свое чувство в молитву: "Да исполнятся уста наша хваления Твоего, Госпо­ди, яко... сподобил еси нас причаститися".

И все друг друга приветствуют, поздравляют, це­луются. Даже не причащавшиеся и те улыбаются при­частникам и поздравляют их радостно.

И мы невольно переносимся к другому празднич­ному времени, когда тоже и приветствуют, и целу­ются, и улыбаются, и ликуют: к Пасхе.

Так оно и есть! Так и понимает Святая Церковь то, что совершается сейчас: после Причащения чи­таются диаконом тайно следующие молитвы: "Вос­кресение Христово видевше, поклонимся святому Господу Иисусу... Се бо прииде Крестом радость все­му миру. Всегда благословяще Господа, поем Вос­кресение Его". Потом: "Светися, светися, Новый Иерусалиме!.. Ликуй ныне и веселися Сионе: Ты же, Чистая, красуйся, Богородице, о восстании" Сына Твоего. А третью — о Пасхе: "О, Пасха велия и свя­щеннейшая Христе!.. Подавай нам истее (еще более реально, истинно, тесно) Тебе причащатися в неве­чернем дни Царствия Твоего".Самые светлые пасхальные песнопения. Этим Цер­ковь хочет выразить ту необычайную радость, кото­рую люди переживают только на Пасху.

Но здесь не одно лишь психологическое сходство. Есть большее единство и по существу, дающее это основание так радоваться.

Что происходит? Общение твари с Творцом, ко­нечного с Бесконечным, тленного с Нетленным, смертных с Бессмертным, временного с Вечным, человеческого с Божественным. А это ведет и к соот­ветствующим последствиям, которые можно, крат­ким словом святого Симеона Нового Богослова, на­звать "Обожением". "Имиже (Тайнами) оживляется и обожается всяк ядый же и пияй чистым сердцем; Ты бо рекл еси, Владыко мой: всяк ядый Мою Плоть, и пияй Мою Кровь, во Мне убо сей пребывает, в нем-же и Аз есмь. Истинно слово всяко Владыки и Бога моего: Божественных бо причащаяся и Боготворя­щих благодатей, не убо (уже) есмь един, но с То­бою, Христе мой, Светом Трисолнечным!"

"Обожается", "боготворится" человек. Именно это и совершилось во Христе, в Воскресении. Ныне же совершается это с причастниками Его. Поэтому-то во время Причащения лик все время и поет: "Тело Христово Приимите, Источника Безсмертнаго (бес­смертия) вкусите".

Потому и на Пасху именно эти же самые слова поются всю Пасхальную неделю: Христос воскрес и через Причащение воскресит и причастников Своих.

Есть и третье сходство — духовное обновление, очищение от грехов, освящение — это воскресение души.

А есть и четвертое — обновление даже и тела чрез Святое Причащение.

Так воистину каждая литургия есть Пасха Христова: смерть разрешается воскресением, сокрушение — тор­жеством, покаяние — славою!

И это дается не одним лишь присутствующим, но и отсутствующим. И не только живым, но и усоп­шим. Ибо после причащения всех в храме, в Чашу, ко Христу, влагаются глубоко все частицы, изъятые на проскомидии за живых и усопших, со словами: "Отмый, Господи, грехи поминавшихся зде Кровию Твоею честною, молитвами Святых Твоих".

...И они — причастники, и для них — Пасха.

А в это время певчие поют уже хвальное: "Алли­луиа, аллилуиа, аллилуиа" (Слава Богу). Но это уже — следующая часть литургии. "Вечеря" окончилась. Брак с Агнцем совершился. Общение с Богом состоялось. Грехи прощены. Новая жизнь влита.

"Се прикоснуся" Христос "устнам твоим, и отимет беззакония твоя, и грехи твоя очистит", — гово­рит священнослужитель и себе, и другим.

УЧАСТИЕ В БРАЧНОЙ ВЕЧЕРИ

ПРИОБЩЕНИЕ

БЛАГОДАРЕНИЕ ЗА ПРИЧАЩЕНИЕ