Главное, существенное, теперь сказано. Остается готовиться к Причащению, к трапезе Господней на Агнчем браке. Но о Причащении я желал бы написать особо, в отдельном очерке. Те­перь же скажу лишь кратко о последней части Евха­ристии (или конце литургии), тем более, что по раз­ным местам я уже кое-что объяснял.

С начала "литургии верных" было много элемента покаянного, который искал разрешения в милости Агнчей, а самая Евхаристия, как мы видели, безус­ловно носила характер преимущественно благодар­ственный, и лишь отчасти переслаивавшийся покая­нием. Теперь, когда подойдет время Причащения,наступит момент радостно-блаженный (от Причаще­ния до конца).

И вот между ним и Евхаристическим каноном начнется сейчас особый, отличный от тех, момент мирной тишины, им проникнуто все, начиная от ек­тении до Причащения...

Возьму опять сравнение из пира. Мы считали себя недостойными. Мучились, будем ли допущены к тра­пезе (покаяние). Нас приняли: мы благодарим с Ан­гелами ("Свят"), торжествуем с Богородицею и свя­тыми, и просим и себе, и другим участия на брачной трапезе. Наша просьба принята: "милость" оказана. И что же дальше будет с нами? Конечно, мы сразу успокоились: ради нас все и приготовлено... После мы будем с услаждением вкушать пир.

Но перед этим, пока придем в такое мирное наст­роение, удовлетворенные и за себя, и за тех, о коих просили, мы идем искать свое место, но уже без со­мнения, благонадежно, удовлетворенно, мирно.

Да и психологически так должно быть: доселе мы были напряжены, сначала мучительно-сокрушенно, потом благодарственно-просительно. Но всякое на­пряжение дается трудно (и покаяние, и хвала, и просьбы)... Устает душа... А там впереди предстоит самый сильный, потрясающий момент радостного, — требующего всех сил веры, совести — Приобщения Самого Агнца, и потому безусловно необходима ду­ховная передышка, мирный перерыв — после двух прежних трудностей и пред наступлением третьей. Усталой душе нужно успокоиться от прошлого и со­браться к будущему. Это даже положительно необхо­димо. И это мы узреваем теперь, по Божией милости.

И тогда нам станут понятными и все частности. Усвоим сразу главное: сейчас будет мирный перерыв И прежде всего мне стало совершенно понятным, почему не сразу после Евхаристии причащаются: не хватило бы сил после стольких напряжений переходить тотчас же к еще большему сосредоточению. А кроме того, нужно и к этому, то есть к собственно­му участию в трапезе, подготовиться хоть немного, "найти свое место", "осмотреться" даже на свой ко­стюм (все ли в порядке?), даже не торопиться "зах­ватывать" места (что совершенно неприлично дос­тойному гостю и по отношению к любвеобильному Господину), а чинно, степенно, со всеми вместе, дружно, в единстве, со спокойной совестью тихо, благонадежно подойти в свое время к своему месту за трапезою; и так уже приступить к ней. Да и то, как полагается пред обедом: сначала нужно помолиться Богу; вспомнить еще раз, что ты удостоен по милос­ти хозяина приглашения на этот пир, да об этом тебе даже напомнят, ради тебя же, чтобы ты и вкушал-то с правильным настроением, чтобы ты был достоин трапезы царской.

Ибо и у земных царей люди за трапезой должны себя вести особенно чинно, особенно достойно, по установленным благородным правилам приличия: например, скромно занимать свои места, а не са­диться выше положенного, не толкаться, не облакачиваться развязно на стол, но прямо (собранно) сидеть, не шуметь, а молча или тихо беседуя, ку­шать, не стучать приборами и т. д.

Если так все упорядочено бывает на земных пи­рах, то еще с большим трезвением и духовною со­бранностью подобает присутствовать на пире Небес­ного Царя, на браке Агнца, в Царстве Пресвятой Троицы.

Все это уже бывает в мирном устроении, в спо­койном чину.

И это вполне понятно: муки уже были пережиты, исход из них найден, хвала вознесена, милости ис­прошены.

Все волнующее пережито. Осталась радость впере­ди, а перед ней — мир и отдых надежды.

В него и вводит теперь Церковь. Дальнейшие молитвы именно к этому и относят­ся, к этому и готовят. И тогда нам ясен будет строй "литургии верных":

1. Подготовительный момент пред Евхаристией (от начала "литургии верных" и кончая 1-й ектенией "Исполним").

2.  Самая Евхаристия (Евхаристический канон от "Мир всем" до возгласа "И да будут милости") или Пресуществление, "Жертва хваления", совершение ее.

3. Теперь Причащение Жертве — с подготовитель­ным введением в него. Это особая третья часть.

А то, прежнее, завершилось...

Итак, нам стал понятен перерыв, который сде­лала Церковь между Евхаристическим каноном и Причащением: нужно было дать отдых между двумя важными моментами (Пресуществлением, или при­готовлением брачного Агнца, и Причащением, или вкушением Его), и нужно достойно приготовить нашу душу к "Тайной вечери".

Как же заполнить это место? Я уже говорил, что нужно войти в мирное устроение духа и сосредото­читься. Но можно ли и в этот момент, даже и уми­ренной душе, забыть о своем недостоинстве, отре­шиться от сознания несоответствия нашей нечисто­ты со святостью Агнца? И, следовательно, можно ли вполне освободиться от покаяния? Я думаю, это просто немыслимо и даже не должно. А потому мы можем ожидать, что струя сокрушения и покаяния, которая довольно сильно всплыла на поверхности на­шей души на службе с начала "литургии верных", — и которая в начале Евхаристии совсем исчезла по­чти, и проявилась лишь после нее, — эта струя не пропадет и теперь, в третьей части "литургии вер­ных", но она примет иной характер. А именно: если в первой части покаяние мучительно искало и на­шло выход в надежде на умилостивительную Жертву, если во второй части покаяние сначала поглощено было благодарной хвалою, а после смешалось с надеждою на щедрость Жениха, то теперь покаяние примет характер совсем особый — тихий, мирный,

как если бы мы перевалили горный хребет, преодо­левши тяжесть подъема.

Или еще иначе: в первой части господствовало все же сокрушение, во второй — благодарение, те­перь будет умиление. А в умилении, по объяснению святого Иоанна Лествичника, сочетаются сладость и тихая скорбь.

Так человек наилучшим способом приготовится к Приобщению.

Да так требуется и смыслом Искупления: если принесена уже Жертва, и именно для нашего спасе­ния, то, наконец, пора уже прекратиться мучитель­ному покаянию, нужно дать место спокойному упо­ванию на принесенную уже за нас Жертву. Иначе будет или неверование в Ее силу и милосердие Бо­жие, или же, значит, человек настолько сильно отя­гощен непотребством, настолько не приготовлен к брачной вечери, что он, и садясь за трапезу, будет все озираться кругом, как проникший сюда незакон­но, как незваный, или и званый, но не имеющий "брачной одежды", и потому опасающийся извер­жения с вечери...

Тяжело смотреть на нашу душу, если она, незва­ная и "не одетая", хочет тайком добраться до Агнчей вечери. Тогда такой душе и после Евхаристии будет не весело и не мирно. И даже может быть еще мучи­тельнее, чем до этого момента. Страх тогда обостряет муку еще больше.

Но если нет такого несоотвествия, тогда не толь­ко можно, но и должно после Пресуществления го­товиться к Тайной вечери в мирном, тихо-благого­вейном состоянии. Это — общий тон. А тогда станут понятными все другие частности.

Возьму пример из того же званого царского при­ема на пир. Нас впустили в дом царский. Мы разде­лись и готовимся к встрече: смущение, робость, страх, может быть, и трепет даже, в ожидании неиз­вестного приема царем (покаяние). Мы готовимся, чтобы лучше отнеслись к нам.

Потом нас вводят в блестящий парадный зал. И сразу нас встречают радостным приветствием: "Бла­годать Господа нашего Иисуса Христа, любовь Бога и Отца и общение Святаго Духа с вами!" Нас охва­тывает торжество, чувство благодарности... Потом, очарованные милостивым приемом, мы излагаем зараз все чувства наши ("Евхаристия") и просьбы. Нам отвечают: "Да будут милости!"

Кончилось это, и нас проводят в трапезную. На­ступает радостно-блаженное наслаждение. Тут уж ни покаяния, ни страха — а лишь мир, услаждение, или как говорится в уставе церковном о праздничной трапезе: "И бывает братии утешение велие".

Чтобы не забыть, запишу о двух моментах.

Пропев Символ веры и намереваясь войти в "при­емный зал" для общения, мы слышим предупрежда­ющий пред встречей возглас: "Станем добре! Со стра­хом! Внимание!"

Но после этого, как бывает и в жизни, объявля­ются "награды", "милости". И Евхаристический ка­нон заканчивается уже не "страхом", а "да будут милости!" Страх и милость.

Что же дальше? Чем занят мирный перерыв после Евхаристии и до Приобщения? Прежде всего мы ви­дим опять ту же самую просительную ектению, ко­торую пред Евхаристией произносили: "Исполним молитву нашу". Прежде, бывало, я недоумевал: за­чем здесь ектения, и притом, по-видимому, повтор­ная? Еще более непонятно было, как после оконча­ния ектений, ибо слово "исполним", "дополним" ("кончим") означает последнюю ектению, снова начинается ектения. Не знаю, как именно было в первоначальной литургии в древности, но теперь она представляется мне совершенно уместной. Перерыв был необходим. А обычно Церковь эти перерывы все-

гда заполняет ектениями, большей частью так назы­ваемыми малыми ("Паки и паки"), что особенно видно на канонах (по 3-й, 6-й и 9-й песнях), между "славами" кафизм на утрене, в начале литургии; и всегда виднее это на Пасху: после каждой песни ка­нона — малая ектения. Ектенией же нужно было за­полнить и наступивший перерыв. Но здесь взята не малая ектения, а просительная, потому что "малая" слишком мала для такого торжественного момента и слишком обща: она не захватывает души и даже не заполняет промежутка. Нужна большая, духовная. А таковой является лишь "просительная" ектения: ни великая, ни сугубая со своими нуждами и моления­ми о властях сюда совершенно не подходят. А проси­тельная — "внутренняя" — ектения. Но я раньше гово­рил (в первой части "литургии верных") о ней, что она — сокрушенно-покаянная по характеру. Как же это совместить с мирно-благоговейной тишиною этой (тре­тьей) части? Я уже только что объяснял, что без пока­яния невозможно обойтись и здесь; покаяние — это всегдашняя прослойка молитв наших, особенно в Пра­вославии, без него нельзя оставаться и перед Прича­щением... Пусть нас ждут "милости" теперь, но мило­сти суть лишь именно "милости", "помилование" ви­новных, амнистия осужденным, и от этого созна­ния своего недостоинства невозможно уйти и здесь.

Но по опыту знаю, что эта ектения воспринима­ется здесь совершенно иначе: не только нет страха, но даже и мучающего сокрушения, а простое, ти­хое, как бы "доверчивое" обращение к Богу подго­товить нас. И сейчас мы увидим признаки этого мир­ного отличия двух однородных ектений.

Послушаем даже самое слово в начале ектении: "Вся святыя помянувше, паки и паки миром Госпо­ду помолимся". Дивно: мы видим это слово "миром". А в других "Исполним" его нет... Значит, Церковь действительно хочет ввести нас в мирное душевное настроение. Дальше мы увидим еще большее. Но теперь по­смотрим, на чем же еще покоится эта "мирность"? "Вся святыя помянувше"... Мы всегда знали умест­ность слов о "святых" после того, как только что совершилось Пресуществление: мы вспоминали о "праотцех, отцех, патриарсех и о всяком дусе праведнем", "изрядно" же о Самой "Пречистей, Преблагословенней", еще же и о "Честнем, славнем" Пред­тече... и "всех святых", "ихже молитвами посети нас, Боже!" Там мы славили Бога за искупление всего мира: Церкви Небесной, прославленной уже, и земной, еще воинствующей, "великого благоутробия" Божия "требующей" (у святого Василия Великого), а себе там больше просили милостей всяких, для этого же мы привлекали ходатайство пред Господом святых Его "друзей", "ихже молитвами посети нас, Боже".

Но какая тут связь "святых" с "миром"?

Я уже писал, какое ободряющее всегда действие на нас производит упоминание "изрядно" — дей­ствительно, "изрядно", исключительно, несравнен­но, — о "Владычице нашей Богородице"... Вот уж неизменная Заступница. Вот уж поистине милосерд­ная Мать! Всегда безбоязненно припадаешь к Ней в этот момент: уж кто кто, а Ты-то уже заступишь, не оттолкнешь, Великая "Сродница наша"!

Теперь возвратимся к литургии. В конце канона мы вошли чрез Искупителя в общение с Небесною Цер­ковью, со святыми. Какие могущественные друзья! Какие благодатные! Они уже привычные гости на Царском Небесном пиру Агнчем, свои, а мы еще "новые", да и "непотребные". И конечно, нам мно­го легче будет идти на трапезу, когда есть кто-либо у нас "свой" и Царю и нам: он уже знает, куда идти, где сесть, как себя вести, и прочее. Много, много спокойнее со святыми своими! Одно дело молиться Богу нам одним, иное — когда мы на молебнах про­сим ходатайства Богоматери, святителя Николая или других святых.

И теперь с такою опорою несравненно спокойнее можно молиться: "Вся святыя помянувше... миром Господу помолимся".

Вот первая надежда, первое по обстановке усло­вие "мира"... Но не одно оно. Посмотрим далее.

О чем же будем с ними молиться?

В "Исполним" после Херувимской молились лишь о "предложенных Дapex". Но теперь они уже — "при­несенные и освященные". Великая разница: тогда были еще хлеб и вино, теперь же уже — Тело и Кровь! Прежде лишь надежда на будущее, теперь же опора в настоящем. Вот уже Сам Посредник, Ходатайственный Агнец, Жертва примирения, здесь!

Вот второе различие в ектениях. И совершенно иначе воспринимаешь "предложенные" и "принесен­ные" Дары. Там — сокрушенные молитвы и надежда "умилостивления", здесь — мирное, спокойное упо­вание на состоявшееся уже дело воссоединения, при­мирения. Сейчас произносишь эти слова: "о прине­сенных и освященных" уже "Дарех" и умиряешься еще более, чем упованием на "всех святых". Хода­тайство Самого Агнца безмерно больше, чем "всех святых". Однако еще лучше, когда мы и к этому "Хо­датаю Бога и человеков" подходим, держась за руку святых друзей Его. Протестанты и сектанты, не по­читающие святых, — о, неразумные и бедные, ли­шающие себя и радости, и сильной поддержки их! — не знают нашей православной утехи. Даже у католи­ков меньше нашего входят за литургией в общение со святыми. А мы счастливы иметь их своими пору­чителями, заступниками. О, и сравнить нельзя, когда идешь к Богу один, без них. И потому даже к "Освя­щенным" Дарам и отраднее, и мирнее, и безопаснее приступать со святыми и вместе с ними уже ссылаться на высшее ходатайство — Жертву Агнца: они уже знают силу ее, ибо ею лишь искуплены; они Ему — уже Свои. Слушаем, однако, дальше: о чем будем молиться, имея основанием принесенную Жертву, или "Дары"?

На литургии мы принесли "Жертву хваления" и, самое главное, Ходатайственную Жертву, Которая, как взятая от человеческого естества, есть не только Жертва Воплотившегося Сына Божия, но и наша. Во всяком случае уж несомненно то, что, взятая Им от нас, она принесена Отцу "за нас" и потому одному можно уже сказать, что она "наша" жертва, "наши дары" Богу. И дары, Ему поднесенные, Им приня­тые, являются залогом, что и мы получим от Него желаемое и ожидаемое. А Дар — безмерный: Самого Отца Единородный Сын, во спасение наше сшедый от Него к нам, воплотившийся и за нас пострадав­ший! Может ли быть не принята такая Жертва?! Не­вероятно! И она принята. А раз уж принята и "за нас" именно поднесена, то какое может быть еще большее основание, чтобы благонадежно, в мире просить у Бога всего?!

Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, — говорит апостол Павел, — как с Ним не дарует нам и всего ? Кто будет обвинять из­бранных Божиих? Бог оправдывает их. Кто осужда­ет ? Христос (Иисус) умер, но и воскрес: Он и одесную Бога, Он и ходатайствует за нас (Рим. 8, 32—34)... Мы спасены в надежде (Рим. 8, 24). Кто отлучит нас от любви Божией?(ст. 35). Все... преодолеваем силою Воз-любившаго нас (ст. 37).

Апостол Павел от этой веры приходит даже в во­сторг, "уверенный", что ничто: ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы... ни настоящее, ни будущее... не может от­лучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Госпо­де нашем (Рим. 8: 38—39).

А мы, во много раз еще немощнейшие, ощущаем хотя бы этот мир упования. Вот второе основание к миру. И большее. И здесь уже ни одного слова о гре­хах, о недостоинстве, по крайней мере явно (в тай­ной молитве отголосок увидим).

Теперь уже не одна лишь Богоматерь со святыми берут нас за руки, но и Сам Сын — Агнец, Сама Искупительная Жертва ходатайствует за нас.

И все вместе мы перелетаем душою к Престолу Отца Небесного и просим. Но как просим? С надеж­дою, опять мирноуповательно. О чем? "Яко да Чело­веколюбец Бог, прием (приняв уже) я (их, Дары) в пренебесный ... Свой жертвенник, в воню благоуха­ния духовнаго (образ благоволения Бога) возниспослет нам"...

Бог не только именуется теперь "Человеколюб­цем", чего еще не видели мы на "литургии верных" по отношению к Отцу Небесному (хотя и говорилось о "любви" вообще Его), но говорится о Его благово­лении. А это есть результат Жертвы Сына Его, Иску­пителя нашего...

Как надежно, дерзновенно, уверенно теперь че­ловек обращается к Богу! Прежде, устами иерея, он говорил, что "никтоже достоин" и "приближитися" к Нему (во время Херувимской), а теперь совершен­но легко будем просить милостей. Да и каких? Самых великих. Уже не о "благорастворении воздухов", "временех мирных" будем просить, а "Божественную благодать и дар Святаго Духа", то есть самое высо­чайшее благо, как видно и из сопоставления слов евангельских: Просите... и Господь даст блага прося­щим у Него (Мф. 7, 7, 11). А у святого евангелиста Луки сказано: ...Даст Духа Святаго просящим у Него (Лк. 11, 13).

Благодать Духа Святого есть высшее благо!

Вот каких даров дерзновенно просит человек; те­перь он может, а может потому, что есть к тому ос­нования, — Ходатай с ходатайствующими святыми.

Сын просит у Отца для нас благодати!

Кстати: почему различается "Божия благодать и дар Святаго Духа"? Можно разно объяснять, но са­мое простое толкование может быть такое: в ответ на нашу "благоуханную" для Него жертву Отец Небесный взаимно отвечает Своею милостью или благо­волением к нам, или — что то же — "возниспосылает", то есть "возвратно" отвечает "Божественною благодатию", или любовию, милостью.

Но результатом, и самым первым по времени и по существу, от такого благоволения явилось воз­вращение, в день Пятидесятницы, потерянного че­рез падение людей действия в человеке Святого Духа. Так и теперь, принесши Жертву, мы у возвративше­го Свое благоволение Отца просим ответный на Жер­тву "дар" —"Святаго Духа".

Это и понятно стало, и верно, и последовательно. И это является разъяснением слов: "да будут милости". Но там говорилось о Христе, а теперь чрез Него просим у Отца; там говорилось тоже вообще, а те­перь конкретно, определенно.

Если же принять во внимание, что миряне не слы­шат "тайных молитв", в коих перечисляются всякие прошения от Бога (см. особенно у святого Василия Великого), тогда особенно выпукло должно быть ясно, какой же "милости" ждать прежде всего: "Духа Святаго".

Но есть объяснение и другое. Человек все же оста­ется человеком, живущим еще на земле в скорбях, и потому другая просьба — "избавитися от всякия скор­би, гнева (Божия) и нужды" (то есть тесных обстоя­тельств, всего тяжкого)...

После обычная просьба: "Заступи, спаси, поми­луй... Своею благодатью". А дальше просим духовных благ, тех же, что в "Исполним": совершенном без­грешном дне, Ангеле-хранителе, прощении грехов, добра для душ и телес, о покаянном мирном конце, о непостыдной кончине, о добром ответе на Страш­ном Суде.

Этими прошениями мы опять вводимся в покая­ние. Но я уже говорил, что оно теперь носит совсем не мучительный характер, а тихо-мирный; и понят-

но: после таких оснований, как содействие друзей, святых, как молитва Владычицы нашей, Искупи­тельная принятая Жертва, возвращенное благо­воление Отца, "Возниспосланный" дар Духа Свя­того, можно и должно пребывать не в удрученном, а в мирно-благонадежном покаянии.

И это так прямо и ясно и выражается в заключи­тельном предложении друг другу — предаться Глав­ному Ходатаю Христу: "Соединение веры и причас­тие Святаго Духа испросивше, сами себе и друг дру­га и весь живот наш Христу Богу предадим".

"Соединение" с кем? Прежде всего с присутству­ющими в церкви, сюда возможно присоединить и Небесную Церковь, но прямее разуметь здесь зем­ных членов ее. Это отзвук прежнего: "Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы" — и исповедали Символ веры. А потом объединились и вокруг Жерт­вы, за всех принесенной. "Нас же всех, от единаго Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко дру­гу" (у Василия Великого). Но теперь, помимо наше­го братского объединения, еще мы только что ис­просили "дар Святаго Духа" и "причастие Святаго Духа".

Это гораздо важнее, ибо теперь ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными Сам Дух Божий (Рим. 8, 26)... И мало того, что "ходатайствует", Он еще, соединив со Христом и ради Христа, сделал нас снова сынами Божиими по благодати: Ибо все, водимые Ду­хом Божиим, — говорит тот же апостол Павел, — суть сыны Божии. Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: "Авва, Отче!" Сей са­мый Дух свидетельствует духу нашему, что мы дети Божии (Рим. 8, 14—16).

И мы теперь уже, вероятно, сами чувствуем, что после этих слов непосредственно нужно запеть мо­литву детей к Отцу: "Отче наш..."Не так ли? Поразительно ясно! И совершенно последовательно. И даже художественно прекрасно, точно златая цепь! И снова утешение нам. Но еще подождем немного.

Соединившись друг с другом в вере и через Духа Святого, и получивши Его вследствие благоволения Отца, мы теперь предадимся Христу Богу. Какой ус­покаивающий зов! И в "Исполним" было тоже это "предадим"; и это тоже уместно и нужно для сокру­шенного сердца, но там ссылались лишь на обычных ходатаев — Богородицу и всех святых. А теперь, хотя и о них вспоминаем в начале ектении ("Вся святыя"), но помимо этого еще есть новое данное для мирного предания себя в волю Христу Богу: "общение воз­вращенного Духа Святаго". При таком положении действительно можно предаться спокойно Богу: Дух Божий возвращен!

И я обычно ощущаю здесь новый повод к умирению, и гораздо больший, чем даже воспоминание о "всех святых". На душе делается совсем тихо. Как бы в вечерней тишине летнего захода солнца.

Легко заметить, что между этим настроением мира и прежним сознанием недостоинства ("Никтоже до­стоин") — великая разница. Там сокрушение, мука; здесь — надежда, мир.

В литургии святого Иоанна Златоуста, в тайной молитве тут читается так: "Тебе предлагаем живот наш весь и надежду, Владыко Человеколюбче".

Какие все благонадежные слова: предаем жизнь в Твои руки и надежду, Человеколюбче! Как это дале­ко от прежнего сокрушения и страха!

И умилительно ("мили ся деем", буквально: "де­лаем себя милыми"), то есть ласково, мило прося­щими, как деточки умеют сладко выпрашивать у мамы "умильным голосом" и с просительным личи­ком: "Сподоби нас причаститися Небесных Твоих и Страшных Таин, Сея Священныя и Духовныя Тра­пезы" (Пира)...

Вот мы опять услышали слово "Страшных Таин".

Но замечательное дело: и "Страшныя Тайны" те­перь уже не страшны. Так это бывает в душе. Понят­но: Дух Святой возвращен! А апостол Павел только что говорил нам не о духе рабского "страха", а "Духе усыновления". Поэтому эти слова о "Страшных Тай­нах" вызывают трезвение, благоговение, но не му­чающий ужас.

И далее есть и другая причина мира: "С чистой совестью"... Да, чистому или очищенному (испове­дью и слезами) в совести можно и нужно иметь мир, надежду.

Наконец, перечисляются наши прошения, кои мы надеемся видеть исполненными: оставление грехов, прощение согрешений, общение Духа Святого (бо­лее тесное), наследовать Царство Небесное, иметь "дерзновение еже к Тебе", Христе, а не в суд и не осуждение.

Мы. видим, что здесь еще говорится и о грехах и осуждении. Но основной характер молитвы — полу­чение милостей. Это, собственно, не покаяние духа, а ожидаемые дары; и характерно, что испрашивает­ся даже "смелость" пред Богом, "дерзновение".

Прежде — "станем со страхом", а теперь — имеем "дерзновение, еже к Тебе", "Человеколюбче". Боль­шая разница!.. Так можно просить лишь в благона­дежном духе мира, упования на милость, в надежде на любовь и от любви. Возлюбленные! — говорит свя­той апостол Иоанн Богослов. — Если сердце наше не осуждает нас, то мы имеем дерзновение к Богу, и, чего ни попросим, получим от Него (1 Ин. 3, 21—22). И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребы­вает в Боге, и Бог в нем... В любви нет страха, но со­вершенная любовь изгоняет страх; потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершенен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас (1 Ин. 4, 16, 18-19).Подумаем, как все это связано: "единство" друг с другом, или взаимная любовь, "соединение веры", и — любовь к Богу. Затем — любовь и блаженство, мир, а нелюбовь — это страх, мучение, и с Богом, и друг с другом. А пребывание в Боге открывается из прямого присутствия в человеке Духа Божия: Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаем из того, что Он дал нам от Духа Своего (1 Ин. 4, 13). Таким образом, единство любви и общение Духа или "соединение веры и Причастие Святаго Духа" — вещи неразрыв­ные. И наоборот: если нет Духа, то нет общения с Богом, то нет сыновства Ему, нет братства друг с другом, нет любви... И еще: Кто говорит: "я люблю Бога", а брата своего ненавидит, тот лжец... И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего (1 Ин. 4, 20, 21).

...Вот чего требует приближение к Причащению, и что является результатом Евхаристической Жерт­вы — единение с Богом и друг с другом... И потому тотчас же поется молитва Господня: "Отче наш", а не "мой".

Но и еще подождем этого. Посмотрим параллель­ную молитву у святого Василия Великого. Она об­ширнее, как всегда, чем у Златоуста: "Боже наш, Боже спасати" — вот так она начинается... И я уже в этих первых словах слышу утешительное. Бог — "наш", и именно наш "Спаситель"... Но в греческом и славян­ском языках сильнее выражена мысль о спасении: "Боже спасати", то есть "спасать" является Его делом, Его свойством, целью Его. Как и в конце утрени гово­рится утешительно: "Твое бо есть (дело, Тебе свой­ственно) еже (чтобы) миловати и спасати нас".

И после принесенной Жертвы, после спасения такого сонма небожителей, и после молитв наших о милостях к живым и помиловании усопших, как не определить Имя Бога, как "Бога спасения", Спаса­ющего, Спасителя?! А это подводит новую основу под настроение "мира".

Что же дальше?

"Ты нас научи благодарити Тя достойно о благодеяниих Твоих, ихже сотворил еси и твориши с нами"...

Получивши такие бесчисленные блага и испра­шивая новых (после Евхаристического канона), при­зываемся "благодарить" "Спасающего" Бога.

Это уже повышает наше мирное настроение.

Самое сильное чувство высокого благодарения и славословия было в Евхаристии, как мы уже знаем, а теперь мы сами готовимся к Причащению, а пото­му и покаянное настроение должно здесь прибавить­ся. И оно сейчас же появляется. Но интересно, в ка­ком виде: в виде дара, а не от сокрушения. Желая причаститься, мы должны искать очищения, и про­сим теперь дать нам этот дар. Дары же различны. Но в порядке духовной жизни и самое нужное сейчас для Причащения — это прощение грехов; без этого и мира не может быть, даже, наоборот, потеряешь и после­дние остатки его — через сознание своего недосто­инства пред "Святая Святым". И потому мы просим Господа теми же словами, что и в ектении, и почти тотчас же за этим (3-м) прошением дать нам чисто­ту: "Ты, Боже наш, приемый дары сия (как в екте­нии: "Бог наш, прием я" — Дары), очисти нас от всякия скверны плоти и духа". Вот — первый дар Духа. "И научи совершати святыню во страсе Твоем". Цель же — достойное Причащение: "Яко да чистым сви­детельством совести нашея приемлюще часть Свя­тынь Твоих, соединимся Святому Телу и Крови Хри­ста Твоего".

Примечательно, что и я свои предыдущие объяс­нения как готовиться к Причащению строил на об­щих соображениях.

О чем бы и дальше я сам подумал?

Приходят такие мысли: если я "удостоин", буду "соединяться" со Христом, то от этого получатся еще более обильные Дары Духа Святого. И, как бы забегая вперед, я хочу просить о таких благах от Прича­щения: о полном искоренении страстей, об избавле­нии от диавола, об укреплении в добродетелях, осо­бенно же об возвращении и умножении благодати Святого Духа, с сопутствующими последствиями мира, радости; и даже о здоровье душевном и теле­сном, об избавлении от бед, но — самое главное — об общении с Пресвятою Троицею через соедине­ние с Спасителем, или, что то же, — Царство Не­бесное (еще здесь начинающееся), и только бы — "не в суд и во осуждение"...

О чем же молится Церковь? "И приемше Их достойне (Святые Дары Тела и Крови), имамы Христа живуща в сердцах наших, и будем храм Святаго Тво­его Духа".

Как видим, это совершенно совпало, но только у меня оно поставлено к концу, как у грешника, а Святая Церковь сразу просит самого главного, са­мой высшей милости — сочетания с Духом Святым и Христом Господом...

Следуем дальше. "Ей, Боже наш, и да ни единаго же нас повинна сотвориши (то есть виновным вследствии недостойного приступания) Страшным Тво­им Сим и Небесным Тайнам, ниже немощна душею и телом, от еже недостойне Сих причащатися"...

И это было у меня ("не в суд"). Но здесь говорит­ся подробнее. А одно отличие — значительнее и ха­рактернее: я и после Евхаристии продолжаю думать об одном лишь себе; Церковь же устами священника заповедует теперь молиться и о других, чтобы "ни один" не оказался "повинным". С брачной вечери Господь одного повелел выбросить, но скорбь была всем.

Почему же Церковь так отличается? Я — греш­ный, а потому и не помню о других; позвали меня на пир — и я думаю лишь о себе. Вот какие мы эгои­сты! С тонущего корабля спаслись все, но тотчас каж­дый думает уже о себе. А Церковь помнит, что еще в начале Евхаристии мы просили о "единомыслии" и целовались в любви... В Евхаристии слились все в Еди­ную Церковь, Небесную и земную, от Богоматери — до усопших и живых грешников. А перед самой тра­пезой я уже забыл это. Но Церковь помнит и потому молится о всех. Теперь молитва по преимуществу дол­жна бы быть общею, единою: ведь здесь все хоро­шие, все званые, все одаренные милостями, все ис­купленные! Одним словом, все друзья на одном зва­ном обеде. Ведь и в мире в такое время люди бывают любезными. И только дурно воспитанные и самолю­бивые самоугодники, точно не замечая "других", в одиночку ищут между столами "своего" местечка, забывая, что только сейчас они просили о "милос­ти" этой, что никакого "своего" места нет, не было; и если бы не щедрость и "милость великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа", то не пришлось бы и видеть им не только трапезы, но и входа в чертог Его... Забыли мы, что лишь десять минут тому назад возглашали: "Двери, двери" закрыть! Нам грозила опасность остаться за дверями. Но так как мы пред этим горько каялись (первая часть "литургии вер­ных"), считали себя недостойными даже и "прибли­зиться" к Богу, то нас и впустили — и то больше за Ходатая-Сына.

А теперь, как впустили нас за двери, все забыли. Ах, люди, люди! Самоугодники мы! Даже в чужом добре о себе думаем...

Вот почему я забыл о христианах-братиях, а Цер­ковь помнит... Смиримся же: вспомним и о других, и не о себе одних будем молиться. Ведь это же одна из основных целей всей Евхаристии, связанная с дог­матом Пресвятой Троицы, с Искупителем, Главою всего "Тела" — "Единство любви"!

И как же я забыл? Эх, бедные, жалкие мы люди! Говорить об единстве мы способны, а в сердцах — чужие...Но хорошо, что хоть Церковь напомнила об этом нам, самолюбцам, хотя и в тайной молитве. И в пос­ледней, заключительной просьбе, — ектении ("Со­единение веры") — это напоминается мирянам и вслух, но там проходит это быстро, и как будто уже прошлое, нам данное ("испросивше", то есть уже мы будто имеем, получивши)... А здесь вот это слово "ни единаго" "повинна" заставило одуматься: да что же это я, такой эгоист и холодная тварь, все об од­ном себе помышляю? Как бы за одно это мне само­му (да и вернее всего, ибо нелюбовь — "небрачная одежда") не оказаться прежде других "повинным" в недостойном Причащении... Хоть этот страх, быть может, остановит мою холодную душу?! Как бы са­мого меня снова не выгнали?! Невольно и о других задумаешься: лучше буду уж просить и о "братьях"...

Ах, человек, человек! Как же ты испорчен! Свя­тые делают добро из-за любви к нему и Богу. Хоро­шие христиане хоть из-за награды, ради Царства Небесного. А ты? Ради наказания быть выгнанным? Ради рабьего страха... Первые — сыны, вторые — хо­рошие слуги, а ты — злой раб! Но что же с тобою делать? Пусть хоть из страха не делай зла и принуж­дай себя к "деланию добра", если не имеешь истин­но доброго сердца... Все же остается надежда, что, может быть, еще и не выгонят тебя!

...Эти мысли, — как видим, далекие от "мирно­го'' настроения, в каком подобало бы совершать эту часть литургии, — явились у меня, грешного. Цер­ковь же рассчитывает на более хорошую душу "вер­ных чад" своих, "братьев" по духу во Христе, и по­тому она не допускает и мысли о нашей отчужден­ности ("чужие"), и потому продолжает молиться мирно, хотя и мыслит покаянно... Послушаем уж лучше ее, а не себя: "Даждь нам даже до последняго нашего издыхания достойне приимати часть" (на­дежду) "Святынь Твоих".

Странное словосочетание здесь. Что такое? По-русски лучше бы так: "Принимать Святыню в на­дежде" на то или иное; а у греков красивее оборот, как бы так: обонять благоухание розы (надежду от Святынь). Но самое слово "надежда" опять утешаю­щее, мирное и отвечает не раз употребленному мною слово "благонадежность": это причина мира в душе.

На что же "надежда" наша? Чего ожидаем?

"В напутие Жизни Вечныя, во ответ благоприя­тен, иже на Страшнем судищи Христа Твоего: яко да и мы со всеми святыми, от века Тебе благоугодившими" будем причастниками.

И прежде мы молились: "Вся святыя помянувше", "будем причастницы Вечных Твоих благ", Веч­ной вечери в Царствии Небесном, какую "уготовал еси любящим Тя, Господи".

Все это лишь распространенное объяснение "Цар­ства Небесного", о коем и я вспоминал. Отличие лишь опять в том, что Церковь снова говорит об общем Царстве, о единении "со всеми святыми". А я, увы, даже о них забыл!.. Вот странная узость души! Сам ухватился за руку святых... Держусь за них... А теперь уже забыл о них... А лишь о себе думаю... Какой же я после этого "любящий Господа?" Плохой любящий...

Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненави­дит; тот лжец (1 Ин. 4, 20). Мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего (1 Ин. 4,21).

А я и святых забыл, любимцев Божиих, а уже про людей-то и говорить нечего... Увы мне!

Молитва тайная кончилась.

Если бы не моя худость, то она, несмотря на по­каяние, внесла бы еще большее успокоение и благо­надежность — "надежду Святынь" Божиих.

Так мы просим теперь ответных Даров Святого Духа от Бога... И они (достойным и любящим Бога и братию) придут сейчас с Причащением, после чуд­ной молитвы. Теперь мне хочется посмотреть третью параллель­ную молитву на литургии Преждеосвященных Да­ров. Там, как известно, Евхаристии не совершается: дары — прежде освящены; но эта подготовительная ко Причащению часть все равно есть... Немного заг­лянем туда...

Литургия имеет знаки остатка от самой древнос­ти, когда "вечеря" совершалась действительно "ве­чером", по примеру Тайной вечери. И теперь эта ли­тургия соединяется с вечернею, потому и ектения параллельная начинается не со "Вся святыя помянувше", хотя на проскомидии, тайно совершаемой, они поминаются, а с "Исполним вечернюю молит­ву нашу Господеви".

И тогда эта ектения становится последней в груп­пе ектений... Прочее же одинаково, кроме слов "Пред­ложенных и Преждеосвященных". Последнее слово понятно, а первое — вместо "принесенных" только что, потому что здесь не "приносили", а лишь пере­несли, при пении "Ныне Силы Небесныя" (вместо Херувимской), и возложили перед собою (предло­жили) на престоле.

Какова же тайная молитва? Характер ее более покаянный и сокрушенный, напоминающий "Ник­тоже достоин" пред Херувимской; но вместе с тем она соединяет мысли и даже слова литургии Васи­лия Великого. Выпишу самое главное, но без длин­ных объяснений, кроме новых частей.

"Иже (Ты, Который) неизреченных и невидимых таин Боже (то есть Ты Бог непостижимый, "Бог тай­ны"), ...иже служение службы сея открывый нам и положивый нас грешных" (священников) "прино­сите Тебе дары же и жертвы о нашех гресех и о люд­ских неведениих: Сам, Невидимый Царю, ... призри на ны недостойныя рабы Твоя, иже Святому сему Жертвеннику, аки Херувимскому Твоему предстоящия Престолу, на немже (это отличие понятное) Единородный Твой Сын и Бог наш" уже "предлежащими Страшными почивает Таинствы". А далее просьба об очищении: "нас и верныя люди Твоя сво­бодив" всякия "нечистоты, освяти всех нас души и телеса ... да чистою совестию, непосрамленным лицем" причастимся "святынь" и "соединимся Само­му Христу Твоему, истинному Богу нашему, рекшему: ядый плоть Мою и пияй Кровь Мою во Мне пре­бывает, и Аз в Нем"...Последние слова — новы; но зато это заменяет указание на установление Таин­ства, в молитвах Златоуста во время "Святая Свя­тым": "яко да всельшуся в нас и ходящу (живуще­му) Слову твоему, Господи, будем храм Пресвятаго и покланяемаго Твоего Духа".

Это все мы видели в молитвах святого Василия Великого.

На вот дальше различие: "избавлени всякия диа-вольския козни, деянием, или словом, или мыслию действуемыя"...

О диаволе у святого Златоуста и святого Василия Великого в этой части совсем не говорится; и понят­но: эта часть "мирная", когда (на пиру) о враге даже и упоминать невозможно... Но зато об этом святой Василий Великий молился после Пресуществления Святых Даров: "Стужаемыя от духов нечистых свободи".

А на Преждеосвященных литургиях только здесь и можно упомянуть об этом.

Для меня это отличие важно: когда я выше пере­числял предметы, о которых я помолился бы на тай­ной молитве, то упомянул и об "избавлении от диа­вола". Но, к моему удивлению, этого не оказалось и у святого Василия Великого, и разумно: званые уже не боятся врага и не думают о нем... А я плохой "зва­ный", захваченный с "халуги и распутия", и потому все озираюсь на врагов, даже будучи в Царском чер­тоге... О, как Церковь выше и мудрее!

Но мне утешительно, что хотя у святого Григо­рия Двоеслова упомянуто об избавлении от "диавольския козни". Следовательно, не так уж и я далек был от истины. У святого Василия Великого тоже упоми­налось о сем — в числе других милостей — но ранее.

Пора, однако, закончить рассмотрение этого раз­личия. У святого Григория Двоеслова: "И получим обетованная нам благая со всеми святыми Твоими, от века Тебе благоутодившими".

Итак, видим очень много сходного с молитвою святого Василия Великого, а много сходно с момен­тами у Златоуста. В общем же, если уже и о кознях говорится, настроение — более покаянное.

Различие это понятно: в тех литургиях эти все мысли рассеяны по многим местам, здесь же они собраны в единой молитве. И получилось покаянно-просительно-сокрушенное настроение; мира и надеж­ды здесь мало чувствуется. Так и должно быть, чтобы приготовить нас к Причащению в короткий срок.

Еще: не видел я упоминания, ни в одной из трех молитв, об избавлении от бед земных, о чем я тоже говорил.

Неужели же приближающееся приобщение не имеет никакой связи с этим вопросом? А он в жиз­ни так значителен. Но тут мне пришли на ум два ме­ста: о первом скажу после, а сразу, после молитвы о "возниспослании" "дара Святаго Духа" говорится: "О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды", разумеется, по преимуществу, земных. Значит, пос­ле прошения о духовных благах (Святом Духе) про­сим и о внешних.

Второе упоминание видим в конце ектении: "...друг друга и весь живот наш Христу Богу преда­дим", — всю жизнь, следовательно, и с земными скорбями и бедами.

И только; но в молитвах тайных даже и об этом не упомянуто. Почему это? По двум причинам: во-пер­вых, потому, что о всех земных благах только что молились ко Пресуществлению (о царях, о палате, о мирном управлении, о тихом житии, а далее о плавающих, недугующих и т.д., а у святого Василия Ве­ликого еще подробнее). Но главное даже не в этом, а в другом. Как ни беспокойны земные вопросы, но всему есть время и место: сейчас наступает великое Таинство общения со Христом Богом, а чрез Него — Причастие Святого Духа, Сей же вводит нас в жизнь Пресвятой Троицы, в Царство Божие, в мир Небес­ный. И в такой момент подобает забыть все прочее, как маловажное, временное. И потому, вспомнив кратко в общей форме о скорби и нужде, Церковь приглашает в конце ектении "всю жизнь" предать в волю Христа Бога. Это, в сущности, то же, что ска­зать бы как в Херувимской: "...всякое ныне житейс­кое отложим попечение".

Вот почему Церковь ввела в тайную молитву "на­дежду" на получение многих благ — но все они ду­ховного характера, от прощения грехов и избавле­ния от диавола, до вечного Царства; а земное забы­ла, или, точнее, "Христу Богу предала". И еще раз она упомянет, но мимоходом.

Вот как подобало бы относиться к грядущему при­общению: все забыть, кроме духовного.

Вывод теперь ясный: после Пресуществления по­ложено молиться о какой угодно милости, включи­тельно до хорошей погоды ("благорастворение воздухов") и благовременных дождей на поле. Но после того, как уже сказано успокоительное: "... да будут милости... Спаса... со всеми", нужно устраниться от всех мирских забот и отдаться только Таинству Вече­ри Агнца. Не должно молиться ни о чем земном. И тогда легче сохранить не только сосредоточенность духа, нужную для Причащения, но и всю эту часть (мирную) провести в мире, иначе мысли о печалях житейских могут расстроить тебя. Но о духовных пред­метах молись, проси: для этого Причащение и дается.

Но неужели можно забыть о них? Пожалуй, это трудно, хотя и нужно. Тогда, не забывая, предай "весь живот... Христу Богу". Он лучше всех нас устроит не только духовное, но и мирское. И знай, человек: чем ты больше Ему предашь себя и других, а сам благо­говейно, ради Причащения, отстранишь это, тем Он больше даст вверяющемуся Ему за эту самую довер­чивость и оторванность от мира по любви и почита­нию к Нему. Церковь воистину руководится Духом Святым! Нужно сделаться как дитя, вверившееся отцу, как птички небесные: они не сеют, ни жнут... и Отец ваш Небесный, — говорит Сын Его, — питает их. Вы не гораздо ли лучше их? О, маловеры! Ведь Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом, и знает еще прежде вашего прошения (Мф. 6, 26, 32, 8).

Поэтому к моменту Причащения нужно сделать­ся дитятею по духу, все предав в руки Отца через Христа, Сына Его.

Так мы теперь, уже по другим мотивам и путям, по иным основаниям, пришли к молитве Господ­ней: "Отче наш".

К этой молитве доселе все влекло нас: и объеди­нение людей в вере, и усыновление чрез Духа Свя­того, а теперь вот и новое побуждение, столь связан­ное с мирным, беспечальным характером этой (тре­тьей) части вообще — детски довечивое предание себя в руки Отца.

Но и еще есть побуждение, связанное с совер­шившейся Жертвой, с сотоявшимся "примирением" с Отцом: доселе, до Христа Спасителя, люди были чадами гнева Божия (Еф. 2, 3), о чем постоянно гово­рится в Священном Писании Ветхого Завета, начиная с гнева на "друга" Своего Моисея (см.: Исх. 4, 14), до гнева на все общество Израилево (Нав. 22, 20) и на все народы (Ис. 34, 2. см.: Иер. 51, 45. Иез. 19, 12 и т. д.).

В Новом Завете, без сравнения, во много раз мень­ше упоминается даже самое слово "гнев", да и то преимущественно к концу мира (см.: Откр. 6, 16, 17; 11, 18; 15, 7; 16, 19; 19, 15), когда прямо называется "день гнева" (см.: Рим. 2, 5). Это — понятно; ибо после "примирения" (см.: Рим. 5, 11. 2 Кор. 5, 17—19. Еф. 2, 16. Кол. 1, 20) люди соделались "детьми Божиими" (см.: 1 Ин. 3, 1, 2. Рим. 8, 16, 21), "чадами Божиими" (см.: Ин. 1, 12. Еф. 5, 1. Флп. 2, 15).

И потому, вопреки Ветхому Завету, Новый Завет наполнен Именем Отца Бога (см.: Мф. 5, 48; 6, 1, 4, 8; 11, 25; 16, 17 и так далее без конца).

Ясно, что христианство есть религия чад с Отцом Небесным.

Но эта перемена совершилась только ради Жерт­вы Единородного Сына Его, "нашего" "Сына Чело­веческого" — нашего Ходатая пред Отцем (1 Ин. 2, 1. Рим. 8, 15. 1 Тим. 2, 5).

Через Него... имеем доступ к Отцу (Еф. 2, 18).

А так как эта Жертва (в литургии) была только что совершена на Евхаристии, то теперь можно, стало быть, воспеть и детскую молитву к Отцу: ранее же было нельзя. Нельзя было и ранее испрошения "Дара Духа Святого" (на ектении), ибо лишь водимые Ду­хом Божиим, суть сыны Божии, и Им лишь взываем: Авва, Отче\ (Рим. 8, 14, 15).

Так выясняются причины уместности именно здесь молитвы Господней.

Но еще яснее станет нам, если мы поставим ее в связи с основным настроением этой части: с мирной благонадежностью...

Как успокаивается дитя на руках матери, так и душа, отдавшаяся Богу, от Коего она получила столько и таких милостей, видит в этом такую лю­бовь Отчую, что умиряется именно по-детски; и в свою очередь, сама эта молитва одним заголовком своим, одним этим драгоценнейшим словом "Отец" вносит такую опору для тишины, больше которой и промыслить невозможно!

Он — Отец теперь, а мы — Его дети.

И если мы раньше старались ухватить за руку свя­тых ("Вся святыя..."), если опирались на благоуханную Жертву Сына, если получили залог Святого Духа, то теперь, когда Церковь говорит нам, что мы Ему — дети, то как теперь нам не успокоиться совсем? По­думать лишь: и я — дитя у Бога!

И вот что нередко переживается в этот момент. Предавши себя Христу Богу, Спасителю нашему, мы теперь обращаемся через Него к Отцу Его и Отцу нашему (см.: Ин. 20, 17) с просьбой "сподобиться" "со дерзновением неосужденно смети призывати... Небеснаго Бога, Отца, и глаголати: Отче наш...".

Меня прежде, бывало, смущало такое непонят­ное сочетание: сознания себя детьми "Отцу наше­му", а с другой стороны, с такой робостью, стра­хом, что даже произнести ("глаголати") и это имя "Отца" и молиться Ему — точно страшно, и потому нужно еще "сподобиться ... без осуждения" и ска­зать, и помолиться Отцу...

И как же это укладывается с мирным общим на­строением этой всей подготовительной части?

И мне пришло такое объяснение. Прежде всего, это "мимоходное" выражение пролетает быстро, не оставляя особого следа, затем, своею краткостью и скромностью тона оно не уничтожает самого глав­ного: понятия об "Отце" и молитвы к "Отцу".

Как бы ни подойти, лишь бы подойти к Отцу.

Но есть и особый смысл в таком смиренно-роб­ком обращении. Вслушаемся: о чем мы просим? Где главное ударение? На "осмелимся призывать"?

По-моему, нет, а в предыдущем слове: "со дерз­новением". Вот где смысловое ударение.

Прежде люди боялись даже имя "Бог" (Иегова) произносить, а теперь Отцом именуют.

Прежде — страх, ныне — смелость ("смети").

И даже больше того: "дерзновение". Это гораздо больше, чем мир, спокойствие, надежда. Дерзновен­ный, или получивший такое полномочие, не только не боится, но, наоборот, открыто, мужественно, с уверенностью, смело, свободно входит туда, куда другим запрещено и заглядывать ((в таком смысле свободы, бесстрашия употреблено, напри­мер, слово это в каноне Ангелу-Хранителю: "Яко имея дерзно­вение к Царю Небесному, Того моли... помиловати мя, окаяннаго" (9-я песнь). И вообще это часто встречается)).

Так и здесь: после Жертвы человек со свободою подходит к Богу как Отцу.

И тогда это приглашение не только не является противоречием общему настроению этой части, а даже поднимает его на большую высоту...

Так, начавши покаянием и страхом, мы теперь уже молимся с дерзновением: какая разница! Какое было стеснение раньше и какой простор теперь!

Наконец, и страх есть хороший, но не рабский, а благоговейный — сыновний. И в первые времена Церкви, когда благодать была особенно обильна, все же говорится: был же страх на всякой душе (Деян. 2, 43), хотя через три стиха (ст. 46) будет сказано, что одновременно христиане жили в веселии и простоте сердца. Это значит, что совместимо такое сочетание страха и радостной простоты; страха и покоя; страха и утешения благодатию. А в Писании есть именно такое указание: Церкви же по всей Иудее, Галилее и Самарии были в покое (от гонений), назидаясь и ходя в страхе Господнем; и при утешении от Святаго Духа умножались (Деян. 9, 31).

Ясно, такое сочетание не только возможно, но оно и прекрасно, ибо им жили первые, святые хри­стиане.

А тем более это естественно нам, хотя и позван­ным, но все же "недостойным", и потому так по­нятно это сочетание. И даже больше скажу: то осо­бенно и отрадно, что несмотря на страх (от грехов), вопреки ему, я, после Жертвы, могу иметь дерзно­вение Бога назвать Отцом! Что может быть утеши­тельнее этого для грешника?!

Но сверх всего этого никогда не следует забывать, что Господь всегда — Господь, "Владыка". Как ни велика Его любовь, все же Он Тот, пред Коим сто­ять и самим Херувимам "велико и страшно" (молит­ва после Херувимской). А они не погрешили Я же? И сейчас я приступаю к общению с Ним. Он — Огонь, а я — сено...

И потому сливаются воедино — и мир, и страх.

А когда припомним сравнение с пиром царским, то это еще яснее будет: мы приняты Царем, по Его милости, Им одарены, обласканы. И Он снова среди нас. Мгновенно все приходят в собранность, а может быть, и в страх: Он же Царь! А когда наступит мо­мент говорить с Ним, робость еще более увеличится.

Но что такое царь по сравнению с Царем цар­ствующих? Земля и пепел.

Но, повторяю, все эти, слегка смущающие об­лачка мысли и робости, быстро промелькивают пред нашим сознанием и лишь вводят нас в духовную со­бранность, но затем мы погружаемся в утешительнейшее состояние ощущения себя детьми у Бога!

Вот что Бог давал нам в хорошие минуты пере­жить, когда начинают петь "Отче наш".

И почти невольно падаешь на колени пред Пре­столом и хватаешься руками за края его. Почему это? Как ребенок тянется на руки к матери или просто бросается в колени ее, укрываясь лицом в складки ее платья, а она обнимает его своими руками, так и мы, когда запоют "Отче наш", бросаемся к Самому Богу, и именно как к Отцу. Сразу забываешь, что ты смущался лишь сейчас, боясь "сметь призывати" Его и прося на это "дерзновения"...

Господь даже желает такого дерзновения детской любви к Нему, ибо оно свидетельствует и о вере в Его великую любовь, и о нашей любви к Нему, и вере в Его всемогущество. Поэтому Спаситель часто Сам вызывал дерзновение у боязливых и неуверен­ных: Иисус... сказал...: дерзай, чадо!... Дерзай, дщерь! (Мф.

9, 2, 22). Господь... сказал: дерзай, Павел (Деян. 23, 11). Апостол любви Иоанн особенно сильно говорит о дерзновении (см.: 1 Ин. 2, 28; 3, 21; 5, 14).

И чудо: едва только успеешь обратиться с такою просьбою, как уже сразу и получаешь желаемое дер­зновение. Да, я знаю, что я немощен, но не на свои силы и заслуги я надеюсь, а на Его заступничество, на Его Жертву, за нас принесенную. Опора моего дерзновения во Христе, в Котором мы (все) имеем дерзновение (Еф. 3, 12). Имея Первосвященника велико­го, прошедшего Небеса, Иисуса Сына Божия, будем твердо держаться исповедания нашего. Ибо мы имеем не та­кого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших; но Который, подобно нам, иску­шен во всем, кроме греха. Посему да приступаем с дер­зновением к престолу благодати, чтобы получить ми­лость, и обрести благодать для благовременной помощи (Евр. 4, 14—16). Так говорит апостол.

Но Устав церковный не установил и здесь земно­го поклона: сыны не кланяются отцу до земли. И нам не нужно, хотя бы и хотелось!

В этот момент нужно с детской доверчивостью обратиться к Господу — Отцу нашему. И иногда у меня бегут такие мысли: Господи, Господи! Ты — Отец! Ты, значит, любишь Свое дитя, меня. А я еще к тому же дитя больное. Беспомощное. Страдающее. Видишь, я плачу. Простираю к тебе душу, как руки. Сам я ничего не могу сделать. А люди еще меньше. Да и не любят они меня. Да и любить-то не за что меня, дурного. Да и что мне от их любви, если они тоже беспомощны, как и я. К Тебе остается прибежать. И вот прибегаю. Пожалей меня. Недостоин я и жалос­ти? Да. Но Ты — Отец. А я, если и не имею добра в себе, то во всяком случае, к Тебе со слезами довер­чивыми, вот видишь, обращаюсь. И как дитя, про­шу от Тебя о милостях: надеюсь, что дашь, что Ты Сам сделаешь все, что нужно. Я Тебе сейчас буду лишь перечислять свои чувства, свои нужды, а Ты, Сильный, Любящий, все устроишь. Ты — мой Отец! И я начинаю доверчиво просить. Сколько боля­чек, сколько нужд, сколько ран у меня. И я их пока­зываю Ему без стыда, а прошу со смелостью, с на­деждой. И даже не чувствую затруднения просить о чем-либо так, как этого мне, дитяти, хочется; но только представляю все на Его волю, на Его любовь. А если иногда и просишь чего у "Отца", то оста­навливаешься то на одном, то на другом, смотря по тому, чем ты живешь в то или иное время. То иногда просишь только так: "Да будет воля Твоя", потому что сам пути ясно не видишь, своя же воля нена­дежна. А когда произносишь эти слова, то себя пере­поручаешь со своего разума на Разум Божий, со сво­их рук на Его руки. И хотя не знаешь, что именно и как сделает Господь, но успокаиваешься, так как те­перь уже — не мое это дело, а — Его. И иногда не­сколько раз, усиленно, повторяешь одно это проше­ние: "Твоя воля, Твоя, Твоя, Господи, да будет"... И верую, что когда я произношу эти слова, то они не остаются бесплодными, и даже не являются просто "прошением", молением, — нет, больше, они ста­новятся делом, то есть действительно совершается то, что я говорю: Бог уже принимает меня, мою жизнь, мои пути в Свое управление... Это-то и успо­каивает. Впрочем, это делается нами в силу Его же собственного обещания: не пецытеся...на утрей..., ибо знает Отец ваш Небесный, в чем вы требуете нужду (Мф. 6, 34, см.: 32).

Но иногда эти же самые слова о предании себя в волю Божию бывает трудно произносить: это обык­новенно случается тогда, когда душа отягощена чем-либо дурным, грешным, когда своя воля очень уж ясно направлена в другую сторону — от Бога. И не то, чтобы тогда не хотелось говорить этих слов, а нет сил, недостоин говорить такие слова, ибо они тре­буют и с твоей стороны хотя бы некоторых усилий идти навстречу, а не наперекор воле Божией. И тогда не можешь говорить этих слов от сердца, а пробе­жишь их. И припоминается мне тогда изречение од­ного из святых отцов, читанное мною в Добротолю­бии. Его ученик спросил: "Что означает прошение "...да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли"? Старец ответил: "Это относится к святым, а не — нашей меры".

Но когда потом опять вспомнишь, что Спаситель всем дал эту молитву, и даже еще до Искупления, до примирения с Отцом Небесным; и тогда подума­ешь, что именно грешнику-то и нужно положиться на волю Его, ибо своя воля — растленна; тогда по­нудишь себя сказать эти слова. Но они в таком случае получают уже не детский, уповательный и отрадный смысл, а понудительный: хотя моя воля и противит­ся Твоей, Господи, и даже хотя и не имею права говорить об этом, и даже нет желания такого, а есть обратное хотение — исполнять свою грешную волю, но именно потому-то и говорю, хотя бы только ус­тами говорю, вопреки себе говорю, ибо больше это­го не имею сил. "Не моя, но Твоя воля да будет. Как Сам знаешь, Отец мой, спасай меня". И знаю, что даже такое подневольное произношение слов этих не остается тщетным: слова, обращаемые к Богу, непременно сопровождаются действием Его. И это не мое лишь мнение, а и Церковное. Вот, например, что говорится в одной утренней молитве: "Многомилостиве и Всемилостиве Господи! ...Спаси мя по благодати (даром), молю... Или хощу, спаси мя, или не хощу, Христе Спасе мой, предвари (даже раньше меня) скоро, скоро погибох (уже почти погиб)"...

То же самое говорится и пред сном: "...Или хощу, или не хощу, спаси мя: аще бо праведника спасеши, ничтоже велие, и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно... Но на мне грешнем удиви (пока) милость Твою... и якоже хощеши, устрой о мне вещь (дело, судьбу мою)". Еще молимся вечером же к Богороди­це: Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть: но да будет воля Сына Твоего и Бога моего"...

И насколько сознаю, это прошение для меня яв­ляется главным, как бы центром. Да оно и поставле­но-то в середине молитвы Господней. В ней, мне ка­жется, все сказано: положись на Бога, и Он Сам все устроит, как нужно, исполнит все остальные про­шения.

А другие предметы молитвы или очень уж высоки для меня, как первые два, или входят в центральное прошение: "воля Твоя". И теперь одно прошение почти всегда останавливает на себе внимание: "Ос­тавь мне грехи мои".

Это уже постоянная, непрерывная, некончаемая и самая нужная (до гроба) молитва: "Прости меня! Отпусти долги...".

Но об этом что же распространяться? Это — как воздух для легких, как вода для рыбы, — постоянно необходимо нам. Покаяние есть преимущественно атмосфера Православия. Но в этот момент литургии уже не чувствуется сокрушения так сильно, как, на­пример, во время Херувимской. Уже мы приглашены на пир. Уже Сам Царь Небесный среди нас, и не как Судия, не как грозный Владыка — хотя и Владыка — но как Отец. Владыка — Отец. Царь среди детей... Поэтому самое главное слово, самая суть молитвы в самом же первом слове: "Отче".

В заключение вспомню об одном переживании своем, которое мне потом нередко вспоминалось.

Когда я, недостойный, на другой день хиротонии своей в епископа, служил первую литургию само­стоятельно (таков обычай), и когда дошел до молит­вы Господней, то вдруг заметил в себе новость. Обык­новенно я молился до той поры в сущности лишь о себе одном: "Даждь мне", "остави мне", "не введи меня"... Но тогда я вдруг услышал слово "наш": "Отче наш", а не мой лишь. И сердце (или в сердце Кто-то?) сказало: "Отныне ты уже не имеешь права молиться о себе одном, а и о всех: на то ты и получил благодать предстоятельства за них".

И я стал так молиться тогда же впервые: "Отец наш", "хлеб нам", "долги нам", "во искушение нас не введи", и от лукавого всех "нас избави". И конеч­но, епископ, а за ним и священники, по преимуще­ству, должны молиться не за себя, а за всех, но и все христиане, как дети Единого Отца, как "братья во Христе", должны молиться не только о себе, но и друг о друге. И это во всякое время.

Но в данный момент пред Причащением такая молитва просто требуется, безусловно необходима. Припомним, что верные теперь уже у Царя, пред трапезой, все уже "званые", все уже объединены, следовательно, одним настроением — то есть одною верою, одною надеждою на трапезу, общею любо­вию и, главное, одним Духом Святым. А если так, а так должно быть, то даже немыслимо истинно веру­ющему думать и сейчас лишь о себе одном! Такой эгоизм, такая сухость, такая замкнутость свидетель­ствовала бы о душе, которая хотя и оказалась среди Вечери, но была одета не в брачную одежду любви и благодати (Мф. 22, 11). А потому ей грозила бы опас­ность быть выброшенной вон, как самочинно по­павшей туда, где место лишь любящим, объединен­ным, братьям и сестрам. А она — чужая здесь.

И так именно Церковь только что и приглашала: "Соединение веры и причастие Святаго Духа испросивше, сами себе и друг друга и весь живот наш Хри­сту Богу предадим", и с дерзновением Владыке, Богу и Отцу будем "глаголати: Отче наш".

Таким образом, мое переживание на первой ар­хиерейской литургии нужно считать не моим лишь личным, и даже не епископским только (хотя от них это требуется по преимуществу), но общехристианс­ким, особенно в данный момент приступления к Общему Агнцу. К этому моменту особенно нужно относить слова апостола Павла: Едино тело, един дух,... един Господь, едина вера, едино Крещение... Един Бог и Отец всех... (Еф. 4, 4—6).

...Чтобы сейчас в Причащении соединиться с Богом, непременно нужно иметь сначала единение друг с другом: иначе как можешь любить Бога, Ко­торого не видел, если брата, которого видишь, не любишь? (см.: 1 Ин. 4, 20). Потому-то и сказано в молитве Господней: "...остави нам ...якоже и мы ос­тавляем". Потому-то дальше у православных будет совершаться прекрасный обычай: пред Причащени­ем целовать иконы, а потом обратиться лицом к на­роду, к братии, и поклониться всем на три стороны, прося прощения и прощая.

Заключительные слова молитвы Господней: "Яко Твое есть Царство и сила и слава", как нельзя лучше подходят именно к данному времени: мы у Тебя, Господи, на Брачной Вечери, у Тебя в Царстве, по Твоей воле, силе, величию, у Тебя на славной тра­пезе, в благодатном общении... Ведь мы уже все — званые. Все в Царском доме. И все для Тебя, Госпо­ди, все "Твои".

Так закончим мы переживания молитвы Господ­ней.

В дополнение отмечу способ исполнения молит­вы Господней. Представим себя дитятею пред отцом... Мы хотим просить у него, и притом просто, довер­чиво, как бы в глаза глядя, а иногда даже виновато опустив их. Подумаем, могли ли бы мы в этот мо­мент петь? Невозможно: какой ребенок будет распе­вать перед мамой? Или драматически просить: "Про­сти меня"? Нужно это говорить. Потому, по гречес­кому обычаю, а отсюда у сербов и у болгар, "Отче наш" всегда читается, а не поется, и притом стар­шим, а если епископ не служит, то представителем от всех нас.

Но и петь тоже допустимо, впрочем, по иному соображению: молитва — от всех "нас", поэтому можно и петь ее общими устами, или хором — от "лика Церкви", или — общенародным пением. Но такое внешнее общение в голосовой молитве совсем не существенно: можно петь "общенародно" и не чувствовать любви и единения, или даже совсем не молиться внутренно, сердцем, а лишь петь голосом. И наоборот, можно молчать и слушать одного чита­ющего от лица всех и ощущать душею общее един­ство братьев пред Единым Владыкою — Отцом. Разве когда пред каким-либо "лицом" произносится речь одним представителем, все прочие не напряжены внимательно? Разве, они не слушают "затаенно" каждое слово своего выборного? Еще как! Так и здесь: можно, и даже бы лучше слушать чтение молитвы Господней, чем петь ее ((и в архиерейском чиновнике нашем так и сказано: "По­добие глаголет архиерей" и прочие сослужащии тайно, а не поя, не читая даже в полголоса)). А если уж и петь, то луч­ше, по-моему, хору, а другие в это время должны сосредотачиваться в своих сердцах. Без пения это легче делать. Пение развлекает. Это очень хорошо знают хористы, певчие, которые сами почти не молятся.

Иные "исполнения" "партесных" сочинений мо­литвы Господней большей частью мешают, вредят, расстраивают.

Еще одно непременное условие: никак нельзя то­ропиться (читая или во время пения) за молитвой Господней: здесь столько переживаний, и таких все важных; между тем, она проносится почти мимо, если спешат. В житии одного святого рассказывается, что он с вечера начал читать эту молитву, а окончил ее лишь к утру, когда солнышко озарило его лик. Мы же самую главную молитву, молитву Божию, Самим Богом нам данную, читаем "борзяся" и механически...

И хотя по уставу это и не положено, но в это время многие люди становятся на колени, и священ­ники кланяются в землю пред престолом. Собствен­но, по моменту литургии, и даже по самому содержанию молитвы Господней, это совсем не требует­ся: какие же дети на коленях просят у родителей? Или какие призванные в гости на званый обед ста­новились бы пред хозяином, даже хотя бы и перед царем, на колени?! Настроение этого момента — сыновнее, мирно-уповательное, а не унизительно-просительное, и тем более — не сокрушенное. Пото­му коленопреклонению, по уставу, и не положено здесь быть.

Допустимо разве сделать один земной поклон, а затем, встав, молиться уже с доверием. Внешность тоже имеет свое назначение и действие: церковные каноны, например, запрещают земные поклоны во все воскресенья и во всю Пятидесятницу: всему свое время! Так и здесь: момент литургии — радостно-ожидательный, а не покаянный. Так лучше. Устав мудрее нас.

Но не будем фанатичными: предоставим и некую свободу сердцу. Если Господь Сына Своего Едино­родного не пощадил, то разве все прочее, меньшее, не подаст нам? (см.: Рим. 8, 32). Он смотрит на внут­реннее наше настроение, а не на внешность.

Итак, можно сказать, что молитвою Господнею кончается промежуточная часть между каноном Ев­харистическим и Причащением. Поэтому о дальней­шем будем говорить в особой главе.

ХВАЛА И НАДЕЖДА

УЧАСТИЕ В БРАЧНОЙ ВЕЧЕРИ

ПРИОБЩЕНИЕ