Слышу: "Возлюбим друг друга"!.. Люблю ли я? Лю­бим ли мы? Не холодны ли мы душою друг к другу? Не чужие ли мы? Даже не враги ли кому-ни­будь? О! Легко сказать "возлюбим", а как далеко до дела!

Любил ли я прежде? Не причинял ли я горя и зла моим "ближним?"..

И вдруг всплывут из прошлого, иногда давно за­бытого, твои дела, которыми ты нанес раны и язвы другим. И теперь то уже невозвратимо. А ведь почти всякий грех наш ранит не только нас, но и ближних. Об зтом можно бы распространиться и сейчас, мож­но много думать и при возгласе "возлюбим", но тя­жело приоткрывать завесу прошлого. Лучше задержу ее, заглянув туда лишь на мгновение. Трудно. Да и некогда долго углубляться: уже Символ веры поют. Вот уже нам новый повод к сокрушению; на ве­черю принимают лишь любящих. А мы? И представь­те: если бы и теперь нам нужно было целовать друг друга чистым поцелуем мира и любви, не было ли бы это лицемерием? Да, хорошо, что Церковь выве­ла этот святой обычай: не под силу он нам, нелю­бовным. Даже когда мы целуемся в алтаре, одни свя­щеннослужители, и тогда бывает трудно, разве мы не чужие? Разве мы в самом деле братья единой Чаши? Разве мы "любим" друг друга?... О! "Возлю­бим, возлюбим"... Горестное слово: горько его слу­шать... Нет, не любим и мы... Самое большее, если победим дурные чувства вражды, или обвинения, или осуждения. А говорим: "Христос посреде нас"... Где Он, там — любовь: Он глаза, мы члены одного тела Его. "Члены". Как не похоже! Нет, нет! Остался один "образ (вид, маска) благочестия". "Силы же Его" (сути, духа), увы, отреклись мы (2 Тим. 3, 5). А фор­му соблюдаем. Но и она иногда еще помогает.

Один игумен меня оговорил, а завтра служить с ним.

"Как же, — думаю, — буду служить? Как я поце­луюсь? Как скажу: "Христос посреде нас", если у меня в душе — бес злобы?..."

И стал я мучить себя сначала физическим утом­лением: не помогло ничуть. Подошла уж и всенощ­ная, а у меня жжет в сердце, как в печи. Что делать? Осталось одно: пойду на исповедь, а сначала попро­шу у него прощения. И пошел, поклонился (по обы­чаю монастырскому) в ноги ему и сказал: "Прости­те, иду исповедываться". Он, не зная моего настрое­ния, ответил просто: "Бог простит. Простите и меня". "Нет, батюшка, — говорю ему. - Я на вас особую вражду имею". "За что же?" — спрашивает он. Веро­ятно, ему не приходило и на ум, что он "уронил" меня с клироса. "За ваше утреннее распоряжение о клиросе". "А-а! — спокойно, ровно, ответил он. — Ну, простите меня, я человек от природы гордый".

Но дивное чудо! Мне уже не нужны были ника­кие его извинения, после моего прошения о проще­нии у меня (непостижимо!) все дурное куда-то ис­чезло, точно его и не было в душе. И мы служили на другой день мирно. Так разрешилось в данном случае.

В другой же раз у меня возникло худое чувство к другому монаху оттого, что враг мне представил его лицемерным ханжою. Это было неверно. Он же и не подозревал о моем настроении. Не желая смутить его, я решил лишь мысленно пред ним покаяться и дал обещание, если на исповеди духовник мне повелит попросить у него прощения в дурном подозрении, то попрошу. Духовник, опытный старец, выслушав, не благословил мне смущать его раскаянием своим. И опять мир был в душе.

Да, далеко нам до настоящей любви, которая, собственно, есть любовь ко врагам, то есть к причи­няющим нам боль. А если и полюбим на момент, то скоро опять поддаемся недобрым чувствам. Да, труд­но "любить", и любить не отвлеченно, а конкретно, определенных людей, близких тебе.

Между тем Евхаристический канон требует этого условия прежде всего, с самого начала.

Как тут сразу же не смириться опять? Как не воз­вратиться к сокрушению?

Но я намеренно пропустил еще один возглас, что­бы уже покончить с вопросом о любви.

Когда диакон (или священник, если он служит один) пригласит Церковь к "Возлюбим...", то сам обращается к Дарам и говорит слова любви к Богу: "Возлюблю Тя, Господи!.." и проч.

Я хочу рассказать о "переслойке" разных чувств. "Возлюблю Тя, Господи, Крепосте моя, Господь ут­верждение мое и прибежище мое".

Грешен... Виноват... Борим... Беспомощен... Осуж­даем и другими, и своей совестью... Выхода нет... Улуч­шения не вижу... Облегчения не замечаю... Не к кому прибежать за утешением и поддержкой... Как заяц, загнанный настигающими собаками... Кругом окру­жен... Враги настигают... Уже слышу их ядовитое ды­хание... Куда еще кинуться? Во все стороны бросал­ся, и везде запертый круг... О бедный! Куда бежать еще?.. И вспоминаешь слова царя Давида, такие горь­кие, такие беспомощные:

Ждах соскорбящаго, и не бе (не было), и утешаю­щих, и не обретох (Пс. 68, 21). Или еще: На пути... скрыта сеть мне. Смотрях одесную (направо посмот­рел, ища какой-либо защиты) и возглядах (оглянул­ся кругом), и не бе знаяй мене (Пс. 141, 4, 5).

Странно: ни одного знакомого! Точно никто его и не знал никогда раньше... Хотел бы убежать куда-нибудь, но погибе бегство от мене (Пс. 141, 5), то есть закрыт для меня путь бегства... Святой Давид так молился, когда Саул преследовал его; и он, скрыва­ясь, забежал в пещеру, откуда уже не было выхода (в славянском тексте: Внегда быти ему во вертепе молящемуся (Пс. 141, 1)).

И что же царь в таком безвыходном положении? Воззвах к Тебе, Господи..., Ты еси упование (надежда) мое!... Вонми молению моему, яко (потому что) сми­рихся зело... До края дошел! До полной безнадежнос­ти! Избави мя от гонящих мя, яко укрепишася (усили­лись) паче мене! Изведи из темницы душу мою! (Пс. 141, на вечерне). Ты еси прибежище мое от скорби обдержащия (охватившей) мя: радосте моя, избави мя от обышедших мя (Пс. 31, 7).

И сколько таких мест в псалмах о безвыходности и надежде на Бога лишь! Полна Псалтирь!

И чем больше видишь своих (внутренних) вра­гов, чем больше испытываешь скорбей, чем сильнее сознаешь свою беспомощность, тем все более и бо­лее начинаешь не только понимать Псалтирь, но и любить ее. И псалмы стали оживать, точно про тебя и для тебя написано... Вечная Книга для скорбного мира! Недаром ее любили подвижники, особенно остро знавшие внутренню ожесточенную борьбу...

Недаром в предисловии к Псалтири написано: "Воп­рошен бысть великий Иоанн Златоуст от братии: "Добро ли есть оставити Псалтирь?" Он же рече: уне (лучше) есть солнцу престати от течения своего, не­жели оставить Псалтирь, вельми бо есть полезно еже поучатися псалмом. ...Вся бо нам книги (хорошие то есть, да в древности русской плохих-то и не писали, оттого и было такое почитание "Писаний") на пользу суть, и печаль творят бесовом, но не якоже Псал­тирь. Да не нерадим" (не будем беспечны).

Но я опять отвлекся.

Куда же бежать? Только к "Тебе, Богу Живому".

Рече сердце мое, Господа взыщу (Пс. 26, 8).

И я "бросаюсь" к Господу моему в скорби сокру­шения моего: Возлюблю Тебя, Крепость моя! При­бежище мое! (хватаюсь за Тебя). Только Один Ты — защита моя!

Как иногда горячо срываются с уст эти слова. Есть прибежище грешнику! Есть спасение виновному! Есть где укрыться гонимому!...

Я теперь прибегаю не как любимый к Любящему и даже не как любящий к Любимому, как бы пола­галось по смыслу Евхаристии, а как гонимый к Зас­тупнику... Но, слава Ему, есть к Кому броситься! И Он вот здесь, с тобой!

И потому, когда после этого целуешь дискос, Чашу и Престол, то целуешь с благодарностью за спасе­ние от гибели. Так освобожденные от жестокого ис­тязания целуют освободителям не только их руки и ноги, но даже и поводья коней, на коих они сидят...

После Символ веры. Спаситель пришел. Есть спа­сение. Легче. Плачу с надеждой.

"Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа..."

Слышу или сам произношу эти, чрезвычайно уте­шительные, слова. С нами — милость Пресвятыя Тро­ицы. Рад. А со мною есть? Жду ответного от вас сло­ва: "И со духом Твоим"."Ну, Слава Богу!" — думаю. Если я им сказал и слова пренепременно превращаются в силу, в дело, то и ответ мне не пустое "пожелание", а обратное взаимодействие. И со мною Пресвятая Троица! Еще мирнее становится покаянному сердцу.

Благодарим Господа!

Говорю, но не всегда одинаково чувствую. Иной раз это скажу, а сил благодарить в себе не нахожу: слабы крылышки... И от этих слов тогда грустно, боль­но станет: не можешь, не можешь, как нужно.

А другой раз и иначе переживешь, даже когда и сознаешь свое недостоинство: ну, хорошо: пусть я "непотребен"... Истинно! Но зато Ты Свят! И за это буду хвалить Тебя. Даже если Ты осудил бы меня, и по правде осудил, и тогда я — виноват, а Ты — прав! Буду славить Тебя! Я заслужил кары, а Ты всегда только одного благодарения! Ты скорби нам посы­лаешь, но мы заслужили их, и даже в несравненно большей степени. И опять слава Тебе!

Вообще, Тебя нужно только благодарить!

Я грешник? Но Ты не только за меня пострадал тогда, на Голгофе, но прощал меня без числа... И вчера опять простил на исповеди. И в какой это раз! Вижу Твою милость. Не караешь, а прощаешь. И даже что еще? Даже радуешь меня, грешника. Мир даешь. В службу допускаешь. На вечерю пригласил; а если я и сам пришел, то вот не гонишь, не выбрасываешь. Как не благодарить? И иногда я говорю эти слова с силой великого убеждения, а иногда с тихой верой.

За все, за все "Благодарим Господа!"

И во время пения "Достойно и праведно... поклонятися..." уже бывает у меня на душе мирно; редко, очень редко, возникает что-либо сокрушенное, по­клонюсь Пресвятой Троице, большей частью с бла­годарением: здесь мое настроение почти совпадает с церковными молитвами. Тяжесть уступает место миру надежды. Да и устало уже сердце от беспрерывного покаяния и муки. Сил мало.

А Церковь поднялась уже к самому Престолу Не­бесному и с ангелами поет хвалебный гимн Троице: "Свят, Свят, Свят..."

Значит, и я Ей уже предстою. Но что же в душе моей? Нужно бы Ее славить, хвалить, благодарить. А между тем мою мысль приковали другие слова — не о Ней, Пресвятой и Великолепной, а о "Единородном". И я вижу больше эти слова: "Да всяк веруяй в Него не погибнет..." — Вот что для меня дороже сейчас.

Не погибну! Только надо веровать!

И я верую! Верую. Да и как не веровать? К кому же иному тогда бежать? Ведь я уже видел, ясно ви­дел, как Давид в вертепе: "погибе бегство" для меня. И если апостол Петр на слова Господа, сказавшего двенадцати ученикам: "Может быть, и вы (как и маловерные, соблазнившиеся учением о Теле и Кро­ви) хотите отойти?" (см.: Ин. 6, 67), ответил: Госпо­ди! К кому нам идти ? Ты имеешь глаголы вечной жиз­ни. И мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога Живаго (Ин. 6, 68—69), то и я в это время могу с апостолом сказать те же слова, ибо я знаю: в иное место некуда бежать! Да я уже и сказал это: "Ты, Господи, Крепость моя!"

И вспомнилось мне: когда я пришел к угоднику Божию — Гефсиманскому старцу отцу Исидору — спросить окончательно, идти ли мне в монашество, он, давши некий ответ, стал готовить для меня са­моварчик, а сам все пел старческим голосом ирмос шестого гласа: "Христос моя сила, Бог и Господь..."

Давно я уже стал думать: не случайно он пел, а пророчески, наставительно для меня... Предвидел он, святой прозорливец (а я увидел это сразу тогда на самом себе), что мне одна будет надежда на Бога:

"Христос — моя сила!"

Так вместо того, чтобы славословить Троицу, что составляет сущность Евхаристии, мы (то есть я, а может быть, и другие?) мы все укрываемся под за­щиту Искупителя нашего. Конечно, это свидетельствует о нашей еще ни­щете, о неспособности возвыситься до хвалы благо­дарной любви, к чему зовет нас Церковь, но что же иначе делать?

А раньше я уже писал, какою радостью надежды отзывается в моей душе одно слово: "веруяй".

Только за веру не погибнешь! Хотя бы за одну веру! И о делах ничего не упоминается. И даже о со­крушении уже не говорится здесь, потому что все полно славой, благодарностью, хвалой, любовью!

Но вот наступает момент Искупительной Жерт­вы, Таинство Пресуществления Тела и Крови. "При­имите, ядите... во оставление грехов". "Пийте от" Чаши "вси... во оставление грехов".

"Во оставление..." Как утешительно слушать это покаянному сердцу! Пусть я и грешный, и все мы грешные. Пусть мы еще недостойны славословить с полной преданностью Пресвятую Троицу. Но уже нам открывается путь к этому: даются средства "во ос­тавление грехов", которые, собственно, и мешают нам пребывать в Царстве Троицы и блаженно сла­вить Ее. Есть надежда!

А еще более утешаешься тем, что к вечери Тай­ной, к Агнчему браку, допускаются не одни святые, уже спасенные, а ищущие спасения, очищения. Ибо иначе какой смысл был бы в словах, что причаще­ние Тела и Крови бывает "во оставление грехов" и для этого именно и установлено?! Несомненно, ясно, что на брачном пиру должно быть место тем, для которых он и установлен: эта вечеря и благодарствен­ная, но одновременно и целебная, спасающая.

И эту именно часть Евхаристии — искупитель­ную — люди больше и воспринимают; и понятно, нам ближе наше исцеление, наши скорби, наши язвы, а следовательно, ближе еще Врач, Утешитель, Искупитель. И невольно хочется сказать и сейчас: "Слава Богу!"

Да, Слава Ему, Милосердному! Слава Пресвятой Троице! Умилостивился по любви Своей великой и дал Единородного Сына во спасение, в искупление за наши преступления "во оставление грехов".

И это упование пересиливает покаянную трудность души, и в ней укрепляется вера и надежда в Милость Божию.

Сына Своего дал за нас! И Он пришел! И пришел, как Сам сказал, не для того, чтобы судить мир, но чтобы спасти мир.

Он — Спаситель наш! Он за нас страдал! Он даже Свое Тело и Кровь теперь предлагает нам, лишь бы мы спаслись, лишь бы получили оставление грехов.

И. это — Камень нашей веры, твердыня нашего упования — вера в Спасение Господом Иисусом Хри­стом! Спасение — по благодати, по милости! И на сей вере я, по милости Божией, по благодати Свя­того Духа стою и буду стоять! Пусть что угодно гово­рят люди и враг, но я, прежде всего и больше всего, уповаю и буду уповать на "безмерное человеколюбие" (из молитвы за Херувимской) Спасителя моего Гос­пода Иисуса Христа!

Другие твердят о необходимости "добрых дел", о "собственных" подвигах, о "самосовершенствова­нии", но я больше, несравненно больше, уповаю на Его милосердие, Его помощь, Его благодать...

Иные пугают мою душу муками, наказаниями, карающим Правосудием, постоянным и будто бы совершенно неустранимым возмездием, и притом не только в будущей жизни, но еще и в этой. Я же не­сравненно более надеюсь на прощение, на помило­вание, на милость.

Иные пугают неустранимостью зла, неотвратимо­стью вражьих одолений, безысходностью в борьбе света со тьмою, а я отвращаюсь от этого всею душею, отталкиваюсь и хватаюсь за руку моего Спаси­теля и с надеждой держусь лишь Его: Ты можешь спасти от всех врагов и спасешь! Ты все злое можешь сокрушить. Я молюсь Тебе! Я верю в Тебя! Ты — моя надежда! Ты для этого и пришел, чтобы спасать. Ты этого только и желаешь!

"Тебе не радость, — говорит святой Ефрем Си­рин, — посылать нас в вечные муки!"

Тебе имя — Любовь! Ты наш Искупитель!

Да, может быть, Ты и скорби пошлешь, крест дашь, но и это сделаешь по той же Любви к нам, к нашему спасению. И Сам поможешь понести же его! И потому с успокоением полагаюсь даже на Твою волю милостивую.

Потому не только ни к кому не пойду от Тебя, но всею силою веры, любви и упования прильну к Тебе, Спаситель мой, и Бог Искупитель!

И я свою веру в Спасителя уже много раз испове­довал; и паки реку о ней: она — жизнь души моей!

Пусть не отрывает меня никто от нее! Она — од­на — единственная моя надежда! Мой мир!

Как же мне не славить Его, Спасителя, и послав­шего Его Отца? Слава Святой Троице!

Нет мне надежды на себя, на человека, и только одна надежда на Тебя. "Моего", кроме грехов, ниче­го нет. Все доброе — от Тебя, и за Твое же благоволе­ние, через Твою же спасительную для меня жизнь, и в особенности за Искупительную Жертву, с пос­ледующими за ней Воскресением, Вознесением и ходатайством за нас одесную Отца; и даже на Страш­ном Суде Ты будешь определять судьбу нашу. Все — Ты! И эту Жертву поэтому приносим мы Тебе же... Но и она — не наша, ибо все Твое: не только не наше — воплощение Твое, искупление и умилостив­ление, но даже и эти "вместообразные" (заменяю­щие) хлеб и вино — Твое же произведение. Наше же разве произволение, вера, молитва, да вот действие, принесение, а Дары — Твои.

Поэтому Церковь и вспоминает сначала "вся яже о нас бывшая: Крест, ...Гроб, тридневное Воскресение, на Небеса восхождение, одесную седение, Вто­рое и славное паки пришествие" Господа, то есть все, Им совершенное, а не нами. Затем в кратких словах она выражает эту мысль и показывает дей­ствием: берет священник (или диакон, если он есть) Святые Дары на крестообразно переложенные руки, поднимает их (возносит) и говорит: "Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся." То есть прино­сим Тебе Твои же Дары (Жертву), взятые из Твоих же творений (разумеется хлеб и вино, а равно и са­мое воплощение Сына Божия), за все, что мы полу­чили от Тебя, для всех людей.

Эти слова — "Твоя от Твоих" сильнее всего гово­рят нам, что нашего нет ничего, а все Божие, пото­му и надежда наша — на Него.

Это так отвечает всему смыслу Искупления, со­вершенному и совершаемому собственно не нами, а Спасителем, что еще более обретаешь мир душе не­мощной: ведь и в самом деле чего и взять-то от нее? И все возлагаешь на Господа. И люди, сознавая это, а вместе зная, что наступил сейчас важнейший мо­мент Пресуществления Святых Даров, принесения Искупительной Жертвы, становятся на колена, что обычно делают в самые важные моменты; хотя это­го, по Чиновнику, на востоке не полагается, — но вполне можно одобрить этот новый обычай, ибо он не только свидетельствует о благоговении к величай­шему Таинству, ибо он — не только поклонение Троице, сейчас в Пресуществлении действующей (Отец посылает, Дух Святый нисходит, Сын закала-ется), но и сознание своей виновности, вызвавшей эту Жертву Единородного, и своей бессильности, и надежды лишь на Искупителя, а в конце всего, хотя бы это лучше чувствовать в начале, благодарение за все содевающему Спасителю.

А в Служебнике вместо этого стояния на коле­нах, о диаконе, держащем Святые Дары, говорится: "поклонится умиление", про народ (лик) сказано:"творит поклон". Обычно же поклон этот (земной, если не от Пасхи — до Пятидесятницы, а по кано­нам не полагается собственно и в воскресение, но обычно это правило не соблюдается: всегда кладут земной поклон), — кладется после пения "Тебе поем...", когда уже совершится Пресуществление и явится в Дарах Сам Искупитель.

И наша надежда вся возлагается на Него.

Потому и я приступаю к Пресуществлению Даров хотя и в покаянии, но более с надеждой веры, упо­вания на Бога, с миром.

И хотя затем трижды говорю: "Боже, очисти мя, грешнаго", ибо великое предстоит Таинство, но все же с дерзновением поднимаю руки о ниспослании Святого Духа на Святые Дары: "Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас молящих Ти ся".

В молитве за Херувимской уже видели, что вседействует Сам Христос "Приносяй и Приносимый", но именно — Духом Святым, потому о ниспослании Его и вставляем здесь эту молитву. Ее нет у католи­ков, но у православных она сохранилась. И очень хорошо. Прежде, хотя и произносились вслух слова о Теле и Крови, но лишь как воспоминание об уста­новлении этого Таинства — Самим Спасителем, и о цели его — оставлении грехов. А сейчас наступает и самое Пресуществление.

Мы, священнослужители, знаем, что не нашей силою — ибо что такое тварь? — совершается дивное чудо чудес, и даже не ради "правд" наших хлеб и вино прелагаются в Тело и Кровь, да и самое наше присутствие здесь, около Жертвы, объясняется лишь милостию и благодатию хиротонии, и потому не на себя надеемся, а на Духа Святого: Его и просим Отца даровать нам.

Так и пишет святой Василий Великий в молитве пред призыванием ("епиклезисом"): "Сего ради (то есть ради Твоего повеления: "сие творите в Мое вос­поминание")... и мы грешнии и недостойнии раби Твои, сподобльшиися служите Святому Твоему Жер­твеннику, не ради правд наших, не бо (ибо не) сотворихом что благо на земли (вот и Великий Василий считает себя грешным, и о себе он говорит, что ни­чего доброго на земле, а тем более равного Таин­ству, он не сделал), но ради милости Твоея и щед­рот Твоих, яже (которые) излиял еси богатно (обиль­но, щедро) на ны, дерзающе (как это совпадает и с моими переживаниями!) приближаемся Святому Твоему Жертвеннику" и молимся "Святе Святых", мы, грешные, молимся Тебе, Святейшему Святых, "благоволением Твоея благости (а не ради нас) при­ити Духу Твоему Святому на ны и на предлежащия Дары сия, и благословити я, и освятити и показати"... Чем "показати"?

Далее молитва прерывается, и мы читаем призы­вание Святого духа трижды: "Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа"...

Еще раз вглядимся в сказанную выше молитву: тут и сознание своей греховности, и признание от­сутствия добра в себе; и все-таки человек "дерзает" приступать, ибо знает "богатную" милость Божию, и то, что все совершает Сам Бог силою Духа Свято­го, а не нашего, и потому мы и ходатайствуем о нис­послании Его. Я радуюсь, как это совпадает с моими настроениями, рад даже и тому, что не только я, ничтожный, но даже сам Великий Василий покаян­но говорит о себе и сослужителях: "И мы грешнии и недостойнии", — не сотворившие "что (либо) благо на земли".

Следовательно, благодарственная Евхаристия у него сочеталась с покаянием.

И когда я затем молюсь о Святом Духе, то мыслю сначала так о себе: "Пошли и мне, Отче, Его! По­шли так же реально, как "в третий час", в день Пя­тидесятницы, в виде огня послал Его в Сионскую горницу ученикам. Если послал тогда, послал явно, действительно, то можешь послать и сейчас на меня, и на других, хотя и не явственно, но несомненно. Пошли и для того, чтобы очистить сердце мое ''греш­ное и недостойное". Что стоит Тебе сделать это? Ты — всемогущий! Прикоснись лишь огнем Духа к соломе моих немощей, и они мгновенно истлеют! Пример этого у меня есть в прошлом: все тот же приснославный царь Давид, про которого и в Писании сказано, что он был муж "по сердцу Твоему", и он после двойного греха просит с дерзновением и надеждой: Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей! (Пс. 50, 12).

Не сказал: дай новый дух, а лишь "обнови" пре­жний, он потускнел от греха, ослабел, но не ушел совсем; и Ты лишь обнови его, прояви сильнее и явнее. А вот сердце мое, которое из доброго превра­тилось в дурное, Ты "созижди", то есть сотвори, вновь создай чистым.

И опять руки горе, читаешь во второй раз ту же молитву о Святом Духе, а затем снова слова царя: Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Свя­таго не отъими от мене... (Пс. 50, 13).

Слышим: опять сказано, лишь "не отвержи", то есть "не отъими"; значит, Дух Святой, хотя и сла­бее, но еще пребывал с согрешившим Давидом.

И мы в третий раз молимся: "Господи, Отче, Тво­его Духа... Благий, не отыми от нас, но обнови нас молящих Ти ся".

Какое совмещение и покаяния, и дерзновения, и сознания своих грехов, и надежды с молитвою на милость!

И еще думаешь: если мы просим о ниспослании Святого Духа, "приити на ны", то это воистину и бывает! Следовательно, и я сейчас сподоблюсь Пя­тидесятницы. А она была, следовательно, и сейчас со мною будет! Дух Святый найдет и на меня, недо­стойного. И как это ни чрезвычайно, как это ни сверхъестественно (ведь вот сию минуту произойдет это воистину!), но, хранимые милостью Божиею, "дерзающе" мы молимся и ждем этого...

Странно: прежде покаяние (за Херувимской) тес­нило меня, а сейчас, пред самым великим момен­том, я уже не испытываю давящего страха. Отчего это?

Думаю, что именно "ради милости и щедрот", излиянных на нас "богатно" Богом!

Здесь совершается сейчас Искупительная Жерт­ва, а за нее и возвращается "благоволение" Божией "благости"... Впервые оно возвратилось на Голгофе, а теперь повторяется всякий раз, когда мы сие "тво­рим" в Его, Христово, воспоминание. И ради Жерт­вы Сына Отец обращается к нашей душе не с гроз­ным лицом правосудия, а с милосердным ликом примирения, знаком коего является ниспослание Свя­того Духа. Или, как говорит Царь Давид: ...не отвержи мене от лица Твоего, то есть не гони от Себя, или как еще говорит: Не отврати лица Твоего от мене — не отворачивайся от меня (Пс. 142, 7).

Вот, почему, думаю, душа в это время мирна, хотя и покаянна: Божья милость, благодать Святого Духа умиряет и утешает ее.

А субъективно (то есть от нас) это объясняется упованием нашим на Искупительную Жертву, имен­но "во оставление грехов" приносимую.

И наконец ясно сознаешь, что сейчас все творит­ся не мною, а Самим Духом Святым, на Него и по­лагаешься с твердою верою, а себя точно в тень от­водишь: ведь ты лишь простое орудие. И каков бы ты ни был, Тайна Пресуществления ради Голгофской Жертвы и силой Святого Духа совершится!

Вспоминаю слова святителя Григория Богослова о крещении, что кто бы ни совершал его из священ­нослужителей, тайна благодатная осуществляется: "Подобно тому, — говорит он, — как если бы полу­чить печать на мягкий воск, то из какого бы материала ни была сделана эта печать — из железа, серебра или золота, все равно изображение царское отпечат­леется на воске. Так и в Таинствах благодать Святого Духа действует сама, независимо от достоинства или недостоинства совершающих их посредников, свя­щеннослужителей" .

Итак, покаяние в данной части литургии, то есть в благодарственно-хвалебной, хотя и налицо, но оно не господствует, а, наоборот, занимает подчинен­ное место; на первом же месте стоит надежда, умирение и даже благодарение за Искупителя. Так и дол­жно быть, ибо Евхаристический момент есть момент благодарственный, хвалебный, ибо сейчас соверша­ется брак Агнца с Церковью, приносится примири­тельная Жертва. И этот основной тон пересиливает все прочее...

Приведу простое сравнение. Допустим, человек с невеселыми мыслями пришел на брак земной. Все веселы. А ему от этого чужого веселья сначала стано­вится еще тошнее.

Но мало-помалу общее настроение радости охва­тывает и его; и когда наступает самый восторг, он, почти забывая свои чуства, бывает увлекаем общим торжеством: ему тоже и петь уже хочется, и принять участие в радостных движениях, и славить жениха и обнимать всех присутствующих.

А если и вспоминается свое невеселое настрое­ние, то оно теперь в общей радости...

После этого совершается Пресуществление Свя­тых Даров Духом Святым чрез благословение их ру­кою священнослужащего и чрез призывание имени Божия: "И сотвори убо хлеб сей Честное Тело"... "А еже в Чаши сей Честную Кровь Христа Твоего".

А у святителя Василия Великого в продолжение прерванной молитвы прямо говорится лишь: "Хлеб убо...Тело", "Чашу же сию... кровь", то есть "освяти-ти и показати".

Все это творишь уже покойно, ровно, мирно, с верою, благоговейно, смиренно, кротко и дерзно­венно.

Мне приходилось видеть и слышать, как иные священнослужители произносят эти тайносовершительные слова и даже кладут крест с необычайным на­пряжением, экспрессией, выразительностью, силою.

Но я считаю это совершенно неуместным...

Ведь нужно помнить, что все совершает Дух Свя­тый, а не мы! К чему же здесь наше, человеческое, напряжение? Что оно прибавит? Ничего... Даже на­оборот: оно мешало бы Духу Божию как самостное вмешательство твари в Творческое ("сотвори") дело Бога!

И мне даже страшно бывает, когда другие усили­ваются и громким голосом, и твердым движением руки, и напряжением воли "помочь". Бог с ними! Я почитаю более правильным смиренно-благоговейно быть простым орудием Вседействующаго Духа. И это мудрее и даже легче. И даже богоугоднее.

Другое дело, когда это творил великий отец Иоанн Кронштадтский, этот пламенный пророк веры. Но можно ли дерзать нам сравняться с ним?! Да еще и после того, когда мы до сих пор все время сознавали себя, с самого начала "литургии верных", "грешны­ми", "непотребными", "недостойными", "ничего доброго не сотворившими" и предстоящими-то лишь по "милости", а теперь "дерзаем" показать — хотя бы свою "веру". Как может мириться с бывшим со­крушением такая экспрессия?! Слава Богу и за то, что "дерзнули" приступить к Жертвеннику. А если "дерзнули", то можно ли быть столь смелыми?! Не превратится ли благоговейное дерзновение в грехов­ную дерзость? Нет! Боже, сохрани меня от этого! Лучше в тишине веры и благоговейного устранения себя, своей личности, совершать великое таинство. Лучше спрятать себя в смиренное упование на бла­годать Святого Духа! Даже и сие выше меры моей! И за сие Слава Пре­святой Троице!

Так совершилась великая Искупительная Жертва. Что же после?

Но не будем торопиться. Задумаемся: что же про­изошло? Мы все доселе сосредотачивались на своих чувствах, и притом больше покаянного свойства, и это понятно: мы готовились к Таинственной вечери, к Царскому брачному пиру, к общению в Царстве Пресвятой Троицы...

Но вот теперь уготован и Самый Телец упитанный (отпоенный, откормленный, лучший) (Лк. 15, 23). Мы уже в Божественной трапезной, пред самим брач­ным столом. Все уготовано для участия нашего в брач­ной трапезе.

Вот таков смысл этого момента в связи с основ­ной идеей Евхаристии — благодарственной Жертвы за совершаемый брак Агнчий... Об этом и ранее го­ворилось отчасти, но там оттенялась другая сторона по преимуществу: воззрение на Жертву, как на путь к брачному Пиру в Царстве Троицы, как на причину к благодарению Ее. Здесь же мы видим и третью при­чину, и третий смысл, собственно, самый главный: совершилось приготовление Агнца участникам брака.

Значит, идея Агнчего брака здесь поднимается до вершины своей. Потому-то должно считать этот мо­мент центральным в вечери, как и считаем... И тогда Искупительная Жертва окажется уже не "проходя­щим" моментом, а высшей точкой вечери любви Бога, пожертвовавшего нам Своего Сына, и через Него вводящего нас в милость блаженного общения с Собою.

Одно другому не противоречит: если смотреть на Жертву как на Искупление, введшее людей в Цар­ство Троицы, во хвалу Ей, тогда этот момент, "про­ходящий", есть лишь повод, путь. Если же смотреть с точки зрения участия в Троичном Царстве, в бла­женном общении с Нею через причастие Жертвы,

Троицею же уготованной, тогда здесь вершина Евха­ристического брака.

И нужно принимать обе эти точки зрения, но глав­ное место принадлежит хвалебному браку.

С этого, собственно, момента вечеря, или брак, так сказать, "открылся". "Приимите, ядите... Пии­те...вси...".

Нужно приступать в радости, благодарении, бла­гоговении, со страхом, надеждой.

И этот момент делается в таком случае одним из самых отрадных, и потому благодарение Богу здесь может и должно достигать наибольшего напряжения; любовь наша тут может воспламениться особенно горячо: Сам Бог с нами!.. Вот здесь! И предлагает Себя в общение сейчас!

И я видел, как батюшка отец Иоанн Кронштадт­ский в этот момент после Пресуществления не толь­ко был в подъеме веры, но и загорался восторгом любви. Он устремлял свои взоры на Тело и Кровь Христовы, зря пред собою Самого Христа Живаго; потом многократно наклонялся к Ним, особенно к Святой Чаше, и пламенно целовал ее или прикла­дывался к ней головою, или даже брал ее снова в руки и прижимал ко лбу своему, устам и персям. Так ярко, пламенно выражалась его любовь! И конечно, соразмерно этому было у него и благодарение, сла­вословие, хваление: он точно преображался весь, приходил в экстаз, даже лицо его розовело, несмот­ря на 75-летний возраст; голос становился еще гром­че, и возгласы произносились с еще большим, чем прежде, подъемом и силою.

Кто же, однако, на пиру? Конечно, сначала вся­кий подумает о себе самом: "Где мое место? Допу­щен ли я к самой трапезе или лишь приглашен как зритель? Званый ли я или избранный? О, если бы и мне было уготовано место, дабы и я мог напитаться и насладиться и во спасение души, в здравие телу, в общение с Агнцем Брачным, а чрез него и с Троицею Святою, а вместе с тем и со своими единодуш­ными братьями! Сподоблен ли я?"

Эта мысль возникает в душе еще раньше, хотя и не всегда... Именно, когда я слышу или говорю: "Пи­ите от" Чаши "вси", то это отрадно. Но когда созна­ние остановится на дальнейших словах: "Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многия изливаемая", то как молния мелькнет вопрос: "А за тебя?"

Ведь если сказано за "многия", то не за всех... Приступать-то верные могут все, но не будет ли в суд? Ведь недаром же сказано это слово "многие"! Если и за тебя излита, будешь спасен, а если нет?

И сколько нас стоит в Церкви? Может быть, и из нас есть такие, за коих Кровь не излита? Значит, они не спасутся?

А что, если и я в числе их? О Боже! Да будет милость Твоя и на мне! Излей и за меня каплю Кро­ви Твоей!

Но от чего же зависит это? Он Сам "всем хочет спастись и в разум истины приити". Однако Он же сказал эти устрашающие слова: "За многия", а не за всех...

Не все, следовательно, спасутся. О Боже! "Не я ли?" — невольно спрашиваешь с участниками на вечери. Не окажусь ли и я предателем Твоим? Да не будет!

Нет, нет, что угодно, что бы ни было, но только я не предатель! "Ни лобзания Ти дам, яко Иуда"... Пусть я — разбойник, и тогда "яко разбойник испове­дую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем".

Исход нахожу, по крайней мере, с верою, ис­кренно, со смиренным покаянием, исповедую Его и надеюсь на спасение: "Помяни и меня, Господи!"

И как только совершится Пресуществление, как только откроется трапеза Тайной Брачной вечери, диакон просит у священника, а когда служит архи­ерей, то просят у него все священнослужители: "Помяни нас, Владыка святый!", то есть перед Богом, как участников брака. И он поминает их обычно.

А о себе? Об этом яснее ответ в литургии св. Васи­лия Великого: архиерей (или священник) молится: "Нас же всех, от Единаго Хлеба и Чаши Причащаю­щихся, соедини друг ко другу", и "да обрящем ми­лость и благодать со всеми святыми, от века Тебе (уже) благоугодившими". Так архиерей, помянувши сначала их, после присоединяет смиренно себя к ним и молится уже о всех: всем воедино оказаться "со всеми святыми", что значит быть в Царствии Божием.

У Златоуста не разъясняется подробнее, чего имен­но просит здесь священнослужитель себе и другим причащающимся: трезвения души, приобщения Духа Святого, полноты Царства Небесного, дерзновения к Богу, а не суда или осуждения. Просим себе и всем нам быть сподобленными благ вечери, а не быть осуж­денными и с вечери удаленными.

Это то же, что сказать бы кратко "разбойничьи" слова: "Помяни и меня, Господи, во Царствии Твоем!"

Как видим теперь, не заметили даже, как легко от себя одного перешли на мольбу о всех. Так и дол­жно быть с хорошим гостем на пиру: он не один хочет пировать, а вместе с другими, лишь бы среди них и ему отведено место было.

Да ведь это еще и лучше, бесконечно лучше! Ведь только посмотреть кругом: кто же званые? С кем ты допущен к трапезе? "Со всеми святыми", Богу "бла­гоугодившими" .

И вот оглядывается приглашенный и видит, что уже за Жертвенной трапезой сидят эти раньше "благоугодившие". Оказывается, званый пир уже значи­тельно наполнен... Вот праотцы: Адам, Ева, Авель, Сиф, Енох, Ной и другие... Далее патриархи: Авра­ам, Исаак, Иаков... За ними восседают пророки — Моисей, Давид, Исаия, Илия и иные. А вот и вели­кие апостолы: Петр, Иоанн, Павел и прочие. За этим ликом другие бесчисленные распространители веры христианской. Среди них и жены благовестницы: Мария Магдалина с мироносицами, Елена, Нина, Ольга. С ними же и евангелисты: Матфей, Лука, Марк, Иоанн. И далее бесчисленный сонм мучени­ков, во главе их — архидиакон Стефан первомученик, Георгий, Димитрий, Феодор и прочие, им же несть числа; среди них и мученицы — Фекла первомученица, Варвара, Екатерина и множество иных. Рядом — не замученные, но потерпевшие за исповедничество, их много, много, счета нет: Харитон, Максим Исповедник, защитники икон — множество. Здесь же и святители Божии, светильники мира и проповедники веры: Василий, Григорий, Иоанн, Николай, Спиридон, Афанасий, Кирилл. Цари — Константин, Владимир... А вот и постники-монахи ("воздержники", аскеты) Антоний, Пахомий, Фео­досий, Савва Палестинские, Петр и Афанасий Афон­ские, великий Дамаскин с Космой; наши русские: Антоний, Феодосий, Сергий, Серафим и много жен святых: Пелагия, Евдокия, славная Мария Египетс­кая, и русские: Евфросиния, Иулиания и прочие.

О, какой Собор! Какая светлость! Какая красота! Какое торжество!

Но остановись, душа! Что я вижу? Что это за бли­стание непереносимое?! Кто Сия во главе всех?! Кто Сия Жена в славе — чрезвычайной, несравнимой, исключительной? Кто восседает за трапезою Жени­ха, на вечери Агнца Первою, выше всех? Кто Она — "изрядная", из всех Особая, Единая, Единственная, все превосходящая?

Это Сама "Пресвятая Пречистая Преблагословенная Славная Владычица наша Богородица и При-снодева!" Матерь Божия! Мать нашего Искупителя! Сама Ходатаица! Боже Предивный! И Она с нами. И Она среди нас!

И душа, восторгаясь, забыв и себя и других, на­чинает величать Ее из всех Одну: "Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу!"

Но кто сей великий рядом с Нею? Это величай­ший между рожденными от жен — Предтеча Хрис­тов, друг Жениха, — Иоанн... А вблизи его — какие-то малоизвестные. Но почему же они поставлены столь высоко? Это — именинники нынешнего дня, свя­тые, воспоминаемые раз в году с особою похвалою от Бога: им на нынешний день и особая милость, и особая слава и чрезвычайные дары благодатные.

Боже! Какое собрание за Царственным столом! Вот куда допущен теперь ты, человек!

О, как тут не прийти в восторг! Как не забыть все и всех! С кем мы? С Небесною, уже спасенною Цер­ковью! Но спасенною тою же Жертвою Агнца, за тою же трапезой Его!

И можно и нужно и торжествовать, и славить!

Но всегда ли славишь ты, душа моя? Всегда ли мы в радости присутствуем? Мы оглянулись на "Свя­той Собор"... Еще не сели... Хотим сесть... И только тут мысль вдруг воротилась к себе самому: "В брач­ной ли ты одежде здесь?" Но обычно я бросаюсь тог­да пред Престол Божий к Агнцу и говорю Ему: "Приими и меня! Помяни и меня! Вспомни и укажи мне, где заготовлено и мне место! Не изгони! Не осуди! Удостой и меня трапезы Твоей!"

И даже не дожидаясь ответа, как бы уже приня­тый, я начинаю просить у Жениха милостей...

Милости себе, милости усопшим, милости жи­вым, милости близким, милости скорбящим и всем, всем милости.

Ведь подумать лишь: какое счастье — я попал к Самому Царскому Сыну... Когда-то еще буду пред Ним? А ныне Он особенно щедр: Он устроил пир. Поэтому буду торопиться просить! О, как много есть о чем просить Его милости!

Нужно бы благодарить Его, хвалить! Но я, такой бедный и нищий, а Он такой Богатый и Славный, и Щедрый; что Ему мои хвалы? Он в них не нуждается даже! Он такой Добрый, Человеколюбивый! Ведь не для Себя Он устроил этот пир, а для нас — по люб­ви к нам. Даже Свое Тело и Кровь дает нам в трапезу! О бесконечная любовь! Он не огорчится, что я не хвалю Его, а и еще прошу. Буду же просить! И за себя, и за других: Он рад милости давать!

И обычно тут нужно просить о самом важном, что дорого душе нашей: о спасении, о прощении, о помиловании, о мире душе, о благодатной радости, об избавлении от скорбей, бед, а далее и об устрое­нии дел наших. У всякого свои заботы, боли, муки, нужды. Молись тут, человек, особенно усердно.

Забудь и о своем недостоинстве: раз допущен, то и молись, проси! Жених любвеобилен! Агнец пред­ложен!

И вспоминаешь Пасхальное Слово святителя Иоанна Златоуста: "Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торже­ства!..." "Любочестив" (любит, хочет оказать честь, милость), любвеобилен "Владыка, приемлет последняго, якоже и перваго... Внидите вси в радость Гос­пода своего... Вси восприимите богатство благости! Никтоже да рыдает (не жалуется) убожества (свое­го): явися бо общее Царство! Никтоже да плачет пре­грешений: прощение бо от гроба" Агнца "возсия"! "Трапеза исполнена (обильна): насладитеся вси! Те­лец упитанный; никто же да изыдет алчай: вси насладитися пира веры!"

И прошу! И надеюсь! И молюсь! И сладко плачу!

Говорю о своих язвах — и прошу исцеления. От­крываю скорби — и прошу благодати утешения. Пе­ресчитываю нужды — и прошу удовлетворения. Про­шу со слезами и надеждой.

А сколько их, просьб: множество, множество... И как печально, что у нас так скоро все идет за литур­гией! Не успеешь и оглянуться, уже пропели "Тебе поем", а ты и десятой доли не изложил своих жалоб и просьб Жениху Брака. И потому, когда я служу или совершаю один, или с одним певцом, и ничто меня не побуждает торопиться, я прошу певца затягивать "Тебе поем" и молюсь, молюсь, прошу. И Бог дает почти всегда слезы. Да и как им не быть? Но эти слезы — плод усиленной молитвы и сознания мно­жества горьких нужд о себе и о других: и живых, и умерших... О, сколько есть такого, о чем лишь тут только и попросишь... И я лишь начал просить сей­час: но еще больше буду просить, когда вспомню Владычицу, Крестителя и именников святых: они особо ныне щедры...

А у святого Василия Великого это просьбы столь многочисленные, что задостойник ("О Тебе радует­ся, Благодатная") поется весьма медленно! О чем лишь там ни просим мы!

Сейчас же я произношу "изрядную" хвалу Вла­дычице. И с этим благословенным именем в мою душу врывается новый поток чувств и мыслей: "О, Ма­терь-Заступница! Пусть я и недостоин! Но Ты — моя Поручница! Ты, знаю, не отвратишь лица Своего... Знаю, знаю это... Подкрепи меня! Поддержи меня в моих просьбах к Жениху пира, Твоему Сыну, Богу нашему! Возьми меня за руку, подведи к Нему бли­же и вместе со мною, а еще бы лучше, Сама за меня проси Его; ведь для Тебя Он все сделает!"

И это святое имя Матери Милосердной вливает­ся отрадной надеждою в сердце! И много, много легче делается на душе! О! Сладко произносить и мне Ее имя (иногда я даже не могу спокойно выговорить эти Ее сладкие наименования: "Пресвятая, Пречис­тая, Преблагословенная, Славная"!).

Так измученный сын, увидев родную мать, бро­сается к ней... И даже одни слова "мама", "мать моя", '"родимая" без всяких просьб зажигают всю душу, наполняют ее сладко-жгучей любовью. И слезы, облегчающие слезы, катятся из скорбных глаз на грудь родимой...И к кому я еще прибегну после Спасителя, как не к Тебе, Мать и моя! Ведь Ты чрез Сына Твоего сделалась и нам всем Матерью! И Тело и Кровь, ко­торые Он сейчас предлагает, от Тебя Им взяты! Зна­чит, и нас Ты же питаешь в Нем! Потому прибегаю с надеждой, уже несомненной!

И дивно, к Ней-то уж всегда прибегаешь без стра­ха! Даже Архангела Михаила я боялся. Даже Крести­теля сурового призывать страшусь иногда. Даже мно­гих великих святых стесняюсь молить, опускаю пред ними, как виноватый, голову: разве они так жили, как я? Разве они так учили, как я делаю?

Но вот к Самой Пречистой из Чистых, Самой Святой из Святых, к "Честнейшей Херувимов и Слав­нейшей Серафимов", приступаешь всегда, всегда с надеждой и без страха! Если уж иногда к Самому Всеблагому Искупителю прийти страшно, и тогда бежишь к Ней, как неотказной Матери, колени Ко­торой всегда открыты для приюта детям Ее!

Потому и сладко слышать даже имя Ее!

И как это и премудро, и умилительно, и утеши­тельно, что сразу после Жертвы Христа все мы слы­шим это отрадное имя Владычицы! Зовите же Ее тут на помощь и вместе с Ней идите, идите со своими скорбями, нуждами, слезами к Сыну Ее и Богу, Жениху Тайной вечери.

"Никтоже притекая к Тебе, — поет Церковь, — посрамлен от Тебе исходит, Пресвятая Дево. Но про­сит благодати и приемлет к полезному прошению".

Перечислив все наши нужды — вот только уж после этого — мы вспоминаем о благодарности... Это замечательно! И совершенно естественно, именно для нас, немощных и скорбных людей; а святые — ина­че; мы же все со своими скорбями и со своими близ­кими.

Но когда уж все это изложим, выплачемся, вы­молимся, тогда мы вспомним и о любви Божией, и о Жертве Отчей, и о спасении, и о браке и только тут поймем, что нужно бы благодарить и славить Виновника нашего спасения: всю Пресвятую Трои­цу. И потому священник после всех прошений о ми­лостях просит разрешения поблагодарить Царствен­ную Троицу, прославить Ее Имя: "И даждь нам", Владыко Господи, "единеми усты и единем сердцем славити и воспевати пречестное и великолепое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа", и теперь и все­гда, и во веки веков!

Но и на этом опять не успокаивается тайносовершитель: он вспоминает и о пастве своей еще раз. Доселе он молился тайно о всех (во время пения "Достойно" или задостойника), а потом вслух воз­благодарил Троицу. И таким образом для мирян по­рядок получился более совершенный: за Жертву, за принятие на брак. Представитель ваш сначала славит Бога в Троице, а уж после этого желает и вам милос­ти, а она даруется лишь чрез Господа Иисуса Христа:

"И да будут милости великаго Бога и Спаса на­шего Иисуса Христа со всеми вами!"

Как бы так (приспособляясь к понятию о званом пире): вы, гости, приглашены; это по ходатайству Сына Божия. И теперь от лица Его священник гово­рит: "Жених рад гостям! Его любовь с вами!" Или иначе еще: "Милости просим! Пожалуйте!"

С такою любовью Сына можно бы уже присту­пить теперь к Брачной трапезе. Все готово? Можно садиться?

Но мне на пути встречается одно мешающее пре­пятствие из слов святого Василия Великого, которое почти все время неотвязно, точно жалобная нота в оркестре, звенит в моей душе.

Помянул он всех, большинство тайно, а священ­нослужителей ("В первых помяни"...) и явно, а по­том молится о себе неожиданно сокрушенно и даже с трепещущей опасностью: "Помяни, Господи, по множеству щедрот Твоих и мое недостоинство..."Это все и понятно, и уместно, и хорошо. Но вот далее такое место, какого не было даже и за Херу­вимской. Тяжкое место: "Прости ми всякое согреше­ние вольное и невольное". И далее: "И да не моих ради грехов возбраниши благодати Святаго Твоего Духа от предлежащих Даров".

И наконец говорит обо всех священнослужителях: "И ни единаго же нас посрамиши".

Но последнее по своей общей мысли еще допус­тимо и понятно как выражение сознания недосто­инства, что у святого Иоанна Златоуста выражено в иной форме: "Не в суд и не во осуждение". Впрочем, и это высказано в резкой, усиленной форме: "по­срамиши", со срамом отвергнешь. Доселе такого уни­чиженного слова мы еще не слышали, и все же это приемлемо, если припомнить притчу о пире, с кое­го удален был, и тоже со срамом, уже седший за стол, но не имевший брачной одежды. Следователь­но, это собственно относится более к будущему мо­менту — Причащению, если кто приступает недо­стойно.

Но более страшно и недоуменно уничиженное сознание архиерея о самом себе, и именно со сторо­ны последствий недостоинства и грехов его: "не воз­браниши благодати... от Даров". Как это понять? Возможно двоякое толкование: или грехи епископа возбраняют благодати сойти на Святые Дары? Тог­да, значит, Таинство не совершилось? Но это недо­пустимо, потому что об этом подобало бы молиться раньше, и подобная молитва была ("не ради правд наших, не бо что сотворихом благо"), но она нашла выход в благодати хиротонии, во Святом Духе.

Затем это неприемлемо и с точки зрения действен­ности Таинства, независимо от достоинства священ­нослужителей. Наконец, и самая словесная форма говорит не о схождении благодати на Дары, а от Даров. Следовательно, "предлежащие Дары" уже являются таковыми — на них уже почивает благодать Святаго Духа, и только нужно опасаться того, чтобы грехи наши не мешали ей действовать (как теплу от солн­ца) на нас. Итак, Таинство совершено.

Так разъяснилась, к утешению нашему, главная опасность; а иногда пугало и это. И бывали случаи у самого святителя Василия, когда Святой Дух, обыч­но явно зримый им в виде голубя, однажды не схо­дил при "призывании" Его, причиной чему была плотская нечистота одного из диаконов. Когда тот прозорливым святителем был отстранен от Престо­ла, то Дух сошел, и Пресуществление совершилось. Но такие случаи были лишь исключениями; обычно же, по основному верованию Церкви, Таинство все­гда совершается.

В таком случае, что же "возбраняется"? Ясно те­перь: возбраняется действие благодати от Святых Даров на людей. Какой благодати? Всевозможной милости, о которой только что просили для всех. Бла­годать и милость — эти слова часто заменяют друг друга в Писании и Богослужении. А кроме того, мо­лится архиерей, чтобы в последующем Причащении наши грехи не были препятствием действию благо­дати на нас.

Теперь ясно содержание молитвы (о чем).

Но о ком же мыслит архиерей в этот раз? Не о сослужителях, ибо о них говорится далее ("да не по­срамиши" "весь священнический чин"), а именно о самом себе прежде всего: да не лишен он сам будет милостей Божиих. Но не только это. И больше: ради его грехов и ради посрамленных священнослужите­лей милостей может лишаться и Церковь, и паства, и люди. Что это именно так, ясно следует из слов: "не возбраниши", "не посрамиши". Но что же?

"Посети нас благостию Твоею, Господи, явися нам богатыми Твоими щедротами".

И далее перечисляется целый ряд "посещений" и щедрот: благорастворение воздухов, дожди мирные, мир Церкви, ограждение от нападений ересей и язычества. Затем принятие нас в Царство Божие, даро­вание каждому мира и любви Божиих и вообще "все­го" доброго.

Вот какие милости! И они-то могут встретить пре­пятствие со стороны грехов архиерея и недостоин­ства "священнического чина"...

Как страшно! Как велико и важно состояние пред­стоятелей! За наше непотребство все люди могут ли­шаться милостей от Бога.

...И теперь более понятной станет связь: вот архи­ерей молился Жениху, предстоящему нам в виде "Пред­лежащих Даров", все нужды перечислил... И теперь нуж­но бы ожидать исполнения просьб... Но вдруг прониза­ла его душу мысль: "А что, если за мое недостоинство откажет Господь в просьбах?! Ведь и в мире ходатай должен быть угоден царю, а иначе он повредит и сво­им просителям, если чем-либо не понравится ему".

И смущенный этой мыслью, святитель спешит смириться и оговориться: "Если уж я плох, то не накажи других за меня — не лиши их Своей благости, Своей милости, о коей я просил Тебя, Господи!"

Но такое смиренное моление не только пролагает путь к благости других, но низводит помилование и на самого сокрушающегося...

Поэтому тот же архиерей не усомнится высказать пожелание "благодати" для всех: "И да будут милос­ти Великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами". А о себе скажет лишь: "И даждь нам" (следовательно, и ему) "славити Пречестное ...Имя" Троицы... О милости умалчивает.

Но если он просит большего — прославления Отца и Сына и Святаго Духа, то без сомнения даруется ему и меньшее: все прочие милости. Поэтому на по­желание народу "милостей" люди отвечают ему с не меньшей верою: "И со духом Твоим" да будут они!

Так растаяло и это темное облачко, появившееся на самом конце хвалебного Евхаристического кано­на, и притом такое грозное. Однако я счел необходимым особо на нем остановиться — не только вви­ду важности состояния священнослужителей, но что­бы и еще раз показать, что вся Евхаристия действи­тельно переслаивается покаянным настроением, и не у меня лишь, грешного, а и вообще у священнос­лужителей, даже у святителя Василия! И это и уте­шает, и ободряет нас, малодушных, но заставляет и искать исхода в смирении, молении, трезвении, а еше лучше бы "в чистем свидетельстве совести"... В крайнем же случае — в покаянии, в слезах, исповеди...

Так закончился главный момент литургии — Ев­харистический канон. Брак готов!

Теперь должно приступать к Агнчей трапезе.

Припомню: следовательно, разница в настроении до Евхаристии и во время Евхаристии весьма ощути­тельна: там больше покаяния, здесь — надежды (или милости); там молитвы о помиловании, здесь — бла­годарение.

ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ МОЛЯЩИХСЯ

ХВАЛА И НАДЕЖДА

УЧАСТИЕ В БРАЧНОЙ ВЕЧЕРИ