Горестное положение вифанских друзей Иису­совых. — Нерешительность веры сестер Лаза­ревых. — Чудо воскрешения. — Совещание по се­му случаю синедриона с его решением. — Удале­ние Иисуса Христа в Ефраим. — Мнение о Нем народа. — Вечеря в дому Симона прокаженного.

 

Дом вифанского друга Иисусова не был уже те­перь тем мирным убежищем, в котором Он со учениками Своими не раз уклонялся от шум­ного и враждебного Иерусалима; место пре­жней тишины и довольства, которыми наслаждалось до­бродетельное семейство, заступили теперь скорбь и сле­зы о потере, столько же непредвиденной и невознагра­димой, сколько драгоценной. Лазарь умер вскоре после того, как посланные возвратились от Иисуса; смерть его была ничем невознаградимой потерей для его сестер, которым он заменял собой родителей. Чем более он был любим, тем более сокрушались у его гроба. Таинствен­ное обещание Господа — явить в болезни Лазаря Свою Божественную славу — не было понято, а потому и не могло доставить утешения, в нем заключавшегося. Ког­да вспоминали воскрешения юноши наинского (Лк. 7, 11-15) и дочери Иаировой (Мф. 9, 18; Мк. 5, 22), совер­шенные Иисусом в Галилее, то луч надежды мог мгно­венно озарять сердца, омраченные скорбью, но эта надежда тем более ослабевала, чем долее Лазарь продол­жал лежать во гробе, а Иисус медлил. Признаки совер­шенного разрушения, обнаружившиеся в бездушном трупе, побуждали оставить и последнюю надежду видеть его снова одушевленным; и теперь, спустя четыре дня после смерти Лазаря, Иисуса, по-видимому, уже не ожи­дали в Вифанию, полагая, что если Он и зайдет утешить друзей Своих, то перед самым праздником, когда будет идти в Иерусалим, или после него, при Своем возвраще­нии в Галилею.

Между тем, дом Лазарев представлялся многолюд­нее, нежели когда-либо. По древнему обыкновению иу­деев, отчасти сохранившемуся до сих пор, родственни­ки, друзья и знакомые умершего должны были в продол­жение семи дней после кончины навещать его дом, до­ставлять утешение осиротевшему семейству и участво­вать в печальных обрядах, которые оканчивались не раньше восьмого дня. Число таких утешителей было те­перь весьма велико уже потому, что дом Лазарев почи­тался между значительнейшими домами в Вифании. Кроме того, Лазарь своими добродетелями и дружелю­бием невольно привлекал к себе общее уважение и лю­бовь, которые, как известно, никогда не обнаруживают­ся с такой живостью, как после смерти лица уважаемо­го. Между посетителями находились многие из иерусалимлян, и притом из людей высшего сословия, едва ли даже не членов синедриона, потому что Евангелист Ио­анн под общим названием иудеев (которое употреблено в настоящем случае) почти всегда разумеет старейшин и начальников иудейских. Чтобы тем вернее исполнить долг любви и дружбы, а вместе соблюсти обычай, неко­торые из иерусалимских посетителей оставались в доме Лазаря на всю печальную седмицу.

О знакомстве умершего с Иисусом мог знать всякий, но что Иисуса нарочно приглашали к болящему другу, а равно и о таинственном ответе Его и замедлении в пути, по-видимому, не было известно посетителям; скром­ность сестер Лазаревых не позволяла открывать этих об­стоятельств, которые весьма легко могли быть перетол­кованы в неблагоприятную сторону для Иисуса Христа, для них самих и умершего брата.

Слух о Божественном Учителе и Чудотворце всегда предварял приход Его. Марфа (вероятно, выйдя из дома по нуждам домашним, которыми она особенно занима­лась (Лк. 10, 38-42)), первая услышала, что Иисус при­ближается к Вифании, и тотчас, не заходя в дом, чтобы уведомить сестру, поспешила навстречу Ему тем путем, по которому надлежало идти Господу. Он находился еще вне селения, когда печальная Марфа пала к ногам Его. При виде всемогущего друга в душе ее невольно со всей живостью пробудилась мысль: как было бы все иначе, если бы Иисус пришел в надлежащее время, то есть, ког­да Лазарь еще был жив. «Господи, аще бы еси зде был, не бы брат мой умер! Но, — продолжала Марфа, желая ис­править мысль свою и показать, что ее вера в Учителя не изменилась, — но и ныне вем, яко елика аще просиши у Бо­га, даст Тебе Бог!» Оставалось досказать: «и что Ты мо­жешь воскресить брата». Но скромность, по замечанию блаженного Августина, не позволяла обнаружить это желание, ибо откуда, продолжает он, знала Марфа, что брату ее полезно воскреснуть? Потому-то и сказала про­сто: знаю, что можешь; если хочешь, сделай; ибо Тебе одному известно, должно ли сделать».

«Воскреснет брат твой!» — отвечал Господь — как бы в оправдание медленности Своего прихода. Вели­чественная простота и спокойствие, с какими произнесены слова эти, должны были вдохнуть надежду в душу Марфы, убитую печалью.

Но для нее само это спокойствие было безотрадно, с последними словами ее излился уже, так сказать, весь остаток ее надежды. Мысль, что Господь просто и так внезапно обещает ей чудесное воскресение бра­та — четверодневного, смердящего мертвеца, — была выше ее воображения; сердце искало для слов Учителя обыкновенного и ближайшего смысла, который не требовал бы новых усилий веры. Смысл тот представ­лялся сам собой, ибо выражение — «воскреснет», употребленное Иисусом, у иудеев постоянно означало будущее всеобщее воскресение мертвых. На этом-то воскресении остановилась скорбная мысль Марфы. «Вем, — отвечала она с некоторым прискорбием и как бы сухостью, — что воскреснет — в общее воскресение, в последний день».

Явно было, что сердце Марфы, пораженной скор­бью, имеет нужду в сильном движении, чтобы пробу­диться от безнадежности. И Господь начал вещать к ней тем возвышенным языком, который приличествовал только Сыну Божьему, имеющему жизнь в Самом Себе и могущему даровать ее кому и когда угодно.

«Я есмь, — продолжал Иисус, — воскресение и живот! Веруяй в Мя, аще и умрет (телесно), оживет, и всяк живый и веруяй в Мя, не умрет во веки. (Ибо смерть телес­ная, которой подвергаются верующие, не есть собствен­но смерть, а только перемена бытия худшего на лучшее). Емлеши ли веру сему?»

Такое требование безусловной веры заставляло ожидать от Требовавшего чего-то необыкновенного. Казалось, Иисус Христос хотел внушить, что для Него не нужно никакого условия, чтобы получить что-либо

от Бога (как говорила Марфа), — что Он Сам есть ис­точник всех благ и всех даров²⁰.

Марфа чувствовала, что ею сказано нечто не так; ви­дела, что Господь не совсем доволен ее словами; не зна­ла, на что именно нужна ей вера и чего ей должно ожи­дать от Господа, но напоминание о вере было чувстви­тельно для сердца нежного; им предполагалось в ней со­мнение о достоинстве Учителя, которое она почла бы для себя величайшим несчастием. Это как бы пробуди­ло ее. «Ей, Господи, — воскликнула она, — я всегда ве­рила и теперь верую, что Ты Христос, которому надле­жало придти для спасения мира!»

Справедливо замечено еще отцами Церкви, что после исповедания Иисуса Сыном Бога живого (Мессией), ко­торое произнес некогда Петр, еще никто не исповедовал Его с такой силой обетованным Мессией и Спасителем мира, как делает теперь Марфа. Но несмотря на живость и искренность ее веры, мысль о воскресении брата, кото­рую именно хотел возбудить в ней Господь, и теперь оста­лась для нее чуждой²¹. Она могла ожидать от Господа все­го, — только не возвращения своей потери, которую по­читала невозвратимой. Таково свойство тех, которые до­лгое время колебались между надеждой и страхом и нако­нец предались печали: истощенное сердце становится бесчувственным; как прежде, когда оно еще могло над­еяться, все ободряло и питало его, в чем человек с холод­ным размышлением не нашел бы для себя никакого обод­рения, так после ничто не может его воодушевить. Поэто­му не должно удивляться, если Марфа как бы противоречит самой себе; и начав верой, когда Иисус Христос еще не подал признака надежды, потом, несмотря на явные намеки на предстоящее чудо, представляется безутешной и непонимающей. Сердцу, пораженному скорбью, такие противоречия весьма естественны: и в Марфе верующей, колеблющейся, недоумевающей видим изображение всех страдальцев. Впрочем, и последние слова Господа при всей их разительности и способности возбудить надежду на воскрешение Лазаря заключали в себе довольно темно­ты, чтобы служить испытанием веры. Безутешной Марфе могло казаться, что Учитель преподает ей наставление о том, что всякому верующему в Него не должно заботиться о земном и временном, ниже о самой жизни и смерти, по­тому что его ожидает блаженство вечное, перед которым временные потери и страдания ничего не значат.

Господь не сказал ничего на слова Марфы, хотя раз­говор казался еще неоконченным. Смущенная Марфа не могла не почувствовать, что гораздо лучше было бы, если бы при ней находилась сестра ее, которая, чаще беседуя с Господом, привыкла понимать Его возвышен­ные беседы. Тем приятнее было, когда Учитель, как бы желая вывести ее из замешательства, велел идти домой и пригласить Марию. Сам Он не пошел в дом их, скорее всего, потому что иначе пришлось бы снова возвращать­ся на гроб Лазаря, который, по обыкновению иудеев, находился вне селения. Но Марфе представилось, что Ему неугодно появляться в многочисленном собрании иудеев, находившихся с Марией. Потому, придя домой, она тайно от гостей сказала сестре, что Учитель (так на­зывали они своего Божественного Друга, Который всег­да поучал их чему-нибудь) здесь и зовет ее.

Мария немедленно последовала за сестрой, не ска­зав никому, куда она идет и зачем.

Иисус оставался на том же месте, где встретила Его Марфа, отдыхая от пути и занимаясь беседой с учениками.

Первая мысль, возникшая в Марии при взгляде на своего Учителя, была та же самая, которая обнаружена Марфой. «Ах, Господи!— воскликнула она, упав к стопам Его, — если бы Ты был здесь, брат наш не умер бы!» В этом восклицании выражалась вся полнота ее чувствова­ний — и прежняя надежда, и настоящая безутешность, и любовь к брату, навсегда потерянному, и уважение к Учителю, нечаянно явившемуся. Более ничего не могла она сказать: одни слезы свидетельствовали о том, что происходило в ее сердце!

Иисус Христос еще не начал Своей беседы с Мари­ей, как явилось перед Ним все печальное общество иу­деев, находившихся в доме Лазаря. Как только Мария по первому знаку сестры оставила их, им пришло на мысль, что она пошла на гроб брата, чтобы там снова предаться слезам²². Не идти за ней казалось неблагоприс­тойностью. Но выйдя из селения, они, к удивлению сво­ему, нашли ее у ног Иисуса. Взгляд на первое свидание друзей и знакомых после того, как одни из них потерпе­ли какую-либо великую потерю, всегда имеет в себе не­что трогательное. Величие Иисуса, о Котором все дума­ли, что Он повелевает природой, слабость и беспомощ­ность осиротевших сестер, которые, обливаясь слезами, искали у ног Его утешения, еще более усугубляли эту трогательность. Из иудеев многие не могли удержаться от слез; других побуждало к тому же само приличие: все молчали и все плакали!

Любвеобильное сердце Иисуса всегда было испол­нено сострадания к страждущим. Мы увидим, что один взгляд на Иерусалим, одно представление бедствий, грядущих на его жителей, будут для Него причиной слез. Теперь все располагало к скорби — и мысль о бренности естества человеческого, и воображение дру­га, который лежит бездыханным во гробе, и вид плачу­щих сестер, которые ожидали, но еще не получили от Него помощи. Между тем невнимание к словам Иису­са Христа, которыми Он хотел  возбудить веру, злонаме­ренность некоторых из иудеев, которые становились свидетелями величайшего из чудес, Им совершенных, самый недостаток веры в друзьях Своих, когда она осо­бенно была необходима, — невольно возбуждали го­рестное чувство... Огорчися духом и возмутися ²³. «Где вы положили его?»²⁴ — сказал Он наконец тоном, который показывал, что говорящий гораздо более чувствует, не­жели говорит.

«Господи, пойди и посмотри», — отвечала одна из сестер. В настоящем положении и то уже казалось уте­шением, чтобы вместе с Учителем и другом посетить гроб брата. Новые потоки слез показывали, как нужно теперь утешение.

Такое положение сестер могло тронуть всякого. Мог ли не сочувствовать им Иисус? Совершенная уверен­ность, что Лазарь скоро будет Им воскрешен и слезы плачущих друзей будут отерты и пременены на радость, не препятствовала отдать долг природе человеческой. Сердце истинно человеколюбивое не может не скорбеть со страждущим, хотя готовит ему полную отраду. Самая радость, особенно, если она следует за огорчением и как бы борется в душе с печалью, любит выражаться в сле­зах. Иосиф, плачущий при свидании с братьями, служит тому трогательным примером²⁵.

Прослезися Иисус!.. «Смотри, как Он любил его», — говорили иудеи, идя вслед за Иисусом. Слезы Его для них были чем-то необыкновенным: между тем как во всяком другом недостаток их показался бы теперь не­обыкновенным. Если такой великий Пророк, думали, Который не печется ни о чем земном, не возмущается ничем плотским, весь живет в Боге, если Он плачет, то предмет, им оплакиваемый, должен быть крайне дорог Его сердцу. «Но, — шептали другие, вероятно, не со­всем расположенные к Иисусу, — Тот, Кто отверз не­когда очи слепому, не мог ли сделать, чтобы друг Его не умер? Если не хотел, зачем теперь так скорбит? Если же хотел, для чего не спешил на помощь? Больного может исцелить каждый врач, а возвратить зрение слепорож­денному никто не может. Что же сталось с Его чудот­ворной силой? Ужели ее нет для одной дружбы? — Та­кой язык свидетельствовал, что эти люди едва ли не со­мневались и в чудесном исцелении слепорожденного и припоминали о нем единственно для того, чтобы иметь теперь возражение против чудодейственной силы Ии­суса Христа.

Для Господа, сердце Которого весьма болезновало уже о печальном положении друзей Своих, такое неве­рие иудеев было тем чувствительнее. Слезы не струи­лись более из очей Его, но по взорам и движениям обна­руживалось, что душа Его сильно страдает²⁶.

Пришли на гроб. Это была высеченная в скале пе­щера, устье которой заваливалось камнем, чтобы пог­ребаемые тела не сделались добычей плотоядных зве­рей. Таковы были гробы всех богатых людей в Палес­тине. Почва, усеянная небольшими каменными скала­ми, благоприятствовала этому обычаю; а пример Авра­ама и других праотцов, которые все погребены были в подобных пещерах, располагал поддерживать его во всей силе.

Никто не ожидал чуда. Думали, вероятно, что Иисус хочет только видеть место, где лежат бездыханные ос­танки друга, отдать ему последнюю дань слезами и по­том преподать утешение сестрам. Тем удивительнее бы­ло, когда Он велел отвалить заграждавший вход камень по обычаю, сделавшемуся почти законом, почитался  не­прикосновенным и который отваливали только в случае особенной необходимости. Для внимательной Марии и подобных ей такое поведение могло служить предвести­ем чего-либо чудесного; но заботливой Марфе, которая привыкла смотреть на вещи проще, отваливание камня показалось даже неуместным²⁷; она почла нужным пре­дупредить Учителя, что исполнение Его приказания со­единено с неприятностью: «Господи, уже смердит: ибо четыре дня, как он во гробе!»

Это было последнее усилие маловерия. «Не рех ли ти, — отвечал Господь, — яко аще веруеши, узриши славу Божью!»

Камень тотчас отвалили. Стоявшие ближе к устью пещеры могли видеть обвитый погребальными пелена­ми труп, который уже начинал разлагаться. Но взоры всех более устремлены были на Иисуса: каждому хотелось знать, что Он будет делать; ибо не напрасно, дума­ли, заставил Он отвалить камень.

В положении, подобном настоящему, Сам Иисус еще никогда не находился. Весьма часто совершая чу­деса, Он совершал их, так сказать, между делом, то есть проповедью о спасении человеческом. Чем они бывали разительнее, тем менее искал Он свидетелей и даже запрещал иногда рассказывать о них. Теперь над­лежало совершить самое великое чудо, и совершить — всенародно! Обстоятельства служения Его требовали именно подобного чуда и знамения. Ибо благотворное впечатление в уме народа от прежних чудес Иисусо­вых, совершенных в Иерусалиме (где Он, впрочем, го­раздо менее творил их, нежели в Галилее), могло осла­беть частью с течением времени, а еще более от злона­меренных толков фарисейских. С другой стороны, для друзей и почитателей Иисусовых предстояло теперь самое великое искушение — в Его страданиях и смер­ти, от которого неукрепленная вера могла пасть. Над­лежало поэтому новым решительным чудом оживить в уме народа память о прежних знамениях и даровать ученикам и последователям Своим твердую опору ве­ры и залог надежды. Настоящее время, место и другие обстоятельства совершенно благоприятствовали это­му. Никогда чудо не могло произвести большего впе­чатления, как теперь, будучи совершено близ Иеруса­лима, в присутствии многих из его жителей, — перед праздником Пасхи, когда святой град наполнен был иудеями со всего света, и следовательно, все, в нем случившееся, могло вскоре сделаться известным всю­ду, где только были иудеи.

Возвед очи к небу, — туда, где всегда было сердце Его, — Отче, — сказал Богочеловек, — благодарю Тя, яко услышал  еси Мя²⁸; Аз же ведех, яко всегда послушаеши Мя; но, народа ради, стоящего окрест, рех, да веру имут, яко Ты Мя послал еси ²⁹. Сказав сие, Иисус воззвал гласом велиим: «Лазаре, гря­ди вон!»³⁰

При этом гласе четверодневный мертвец тотчас встал и вышел из гроба — в том самом виде, в каком пол­ожили его во гроб, — с лицом, обвязанным убрусом, по рукам и ногам обвитый погребальными пеленами. Сила, разрешившая узы смерти, разрешила действие и этих преград³¹. Господь повелел однако же снять пелены и раз­вязать лицо.

Столь внезапное, чрезвычайное чудо должно было произвести не удивление только, но и ужас. Перед очами всех стоял живым тот, кто за мгновение перед тем нахо­дился в другом мире, которого самые ближние не прежде надеялись увидеть, как в последний день на всемирном суде! Можно ли было смотреть на Лазаря и не веровать в Иисуса? Многие из иудеев, тут находившихся, действи­тельно уверовали в Него. Но были и такие, которые са­мым опытом доказали истину слов Спасителя: «Аще кто из мертвых воскреснет, не имут веры». Вместо того чтобы остаться долее в доме Лазаря, разделить общую радость и насладиться беседой и лицезрением Сына Божьего, по­гибельные люди сии поспешили в Иерусалим, чтобы уведомить скорее первосвященников и книжников о том, что случилось в Вифании³². Таким образом, величай­шее из чудес и следовательно, священнейшее из дейст­вий Богочеловека для тех людей с сожженной совестью послужило, может быть, случаем высказать привержен­ность свою к какому-либо знатному фарисею!

Здесь как бы прерывается нить повествования Иоаннова. Он не говорит ничего более ни о первых чувствах и выражениях воскрешенного Лазаря, ни о радости и вос­торгах сестер его; умалчивает даже о том, чем кончилось это трогательное зрелище и был ли Иисус в доме Лазаря; уже — по соображению — находим, что Господь с учени­ками Своими, скоро оставив Вифанию, удалился в один из смежных уединенных городков. Краткость удивитель­ная! Там, где писатель, водимый собственным воображе­нием, дал бы ему всю волю, почел бы за долг показать, что он умеет понимать великое, трогаться дивным и сообщать свои переживания другим, — там писатель, движимый Духом Божьим, глаголющий не в наученных человеческия премудрости словесех (1 Кор. 2, 13), молчит, не заботясь о том, что его рассказ может показаться неполным. Между тем, он полон, цель достигнута, предсказание Иисуса ис­полнилось, в воскрешении Лазаря открылась Его Божес­твенная слава; этого довольно: остающиеся подробности при всей занимательности их для ума и воображения ни­чего не значили в очах писателя, целью который было, да­бы читающие веровали, яко Иисус есть Сын Божий, и ве­руя, наследовали во имя Его жизнь вечную (Ин. 20, 31).

Из трех прочих евангелистов ни один не упоминает о воскрешении Лазаря. Причина этого открывается сама собой, коль скоро обращаем внимание на свойство и цель их повествования. Из всего видно, что евангелисты не имели намерения описывать всех деяний Иисуса Христа³³: каждый, сообразно со своей частной целью (главная цель — породить веру в Иисуса Христа — была у всех одна), избирал известные деяния и беседы Его; от­того находим, что у евангелистов есть сказания, им всем общие, и у каждого есть нечто такое, чего нет у других. В частности, Матфей, Марк и Лука, как видно из их Еван­гелий, занимались более описанием тех деяний Иисуса Христа, которые совершены Им в Галилее; о последних событиях — от праздника кущей до последней Пасхи — они ничего не говорят. Напротив, св. Иоанн повествует более о том, что Иисус Христос совершал в Иудее, и осо­бенно о том, что происходило от праздника кущей до последней Пасхи. Поэтому, как прочим евангелистам весьма удобно было не упомянуть о воскрешении Лаза­ря, так св. Иоанну нельзя было умолчать о нем. Для до­казательства, что Иисус Христос воскрешал мертвых, могли служить другие чудеса, совершенные Им в Гали­лее; и действительно — у св. Матфея (Мф. 9, 18) и Мар­ка (Мк. 5, 42) описано воскрешение дочери Иаировой (Лк. 8,41), а у св. Луки — воскрешение юноши Наинского. Иоанн, напротив, имея более в виду Иудею, уже не упоминает об этих чудесах, довольствуясь воскрешением Лазаря, которое он излагает особенно подробно.

Довольно правдоподобна также мысль некоторых, что Лазарь находился еще в живых, когда первые три евангелиста описывали деяния Иисуса Христа и что по­этому упомянуть о его воскрешении значило бы подвер­гнуть его новым гонениям со стороны иудеев, которые и без того хотели его умертвить. А св. Иоанн, как извест­но, писал Евангелие свое весьма поздно, когда Лазаря, как можно полагать, не было уже в живых, — и, следова­тельно, не было причины для подобных опасений.

Присовокупим нечто из древних преданий к сказа­нию евангельскому. Лазарю было около 30 лет, когда он воскрешен из мертвых, и столько же почти лет прожил он после того. По воскресении своем он будто вопросил Господа: должно ли ему будет умереть в другой раз? Об­раз жизни и поступков воскресшего Лазаря был так строг, что никто не видел на лице его улыбки; много вместе с сестрами своими он содействовал распростра­нению веры христианской и скончался епископом Массилийским на острове Кипр.

На первосвященников и фарисеев известие о новом вифанском чуде Иисуса Христа произвело такое же дей­ствие, какое испытал Ирод при ужасном для него слухе о рождении царя Иудейского. Честолюбие их давно не предвидело для себя от нового Чудотворца ничего, кро­ме опасностей, но воскрешение Лазаря показалось им объявлением открытой войны. В смущении и растерян­ности немедленно собран верховный совет (Ин. 11, 47) не с тем, чтобы рассуждать о божественности нового чу­да (Анна, Каиафа и им подобные едва ли верили чуде­сам, а если и верили, то давно предположили, что чуде­са Иисуса не от Бога), но чтобы с общего согласия опре­делить, как удобнее остановить Его успехи, предотвра­тить дальнейшее действие их на народ и таким образом спасти свою власть и выгоды. Анна с Каиафой, в чьих руках была вся сила, конечно, предварительно были уверены, что собрание не сделает ничего больше, как только последует их мнению; они могли бы привести в действие против Иисуса собственные свои средства, не опасаясь ответственности перед своими сочленами; но им хотелось в таком опасном деле, которое могло вести к народному возмущению, действовать от имени всего синедриона, иметь на своей стороне общий голос: обыкновенная хитрость людей, которые не хотят обна­ружить своего самовластия, хоть тайно все направляют  к своим целям, даже своих противников.

Мы заметили, что в синедрионе с самого начала в от­ношении к Иисусу Христу было два мнения: значитель­нейшая часть членов, состоя из фарисеев, саддукеев и книжников, явно враждовала против Него; другая, го­раздо меньшая, но самая лучшая по своим добродетелям, заметно благоприятствовала Ему. Теперь, когда рассуж­дениям касательно Его надлежало принять тон более ре­шительный и окончательный, когда дело начинало идти уже не только о Его учении, но о Его жизни и смерти, — разногласие членов должно было обнаружиться в самой высшей степени. Так действительно и было, как видно по ходу дела, хотя евангелист Иоанн, по краткости сво­ей, и не говорит об этом прямо и подробно...

Голоса врагов Иисусовых, по самой многочисленнос­ти их, естественно, были громче и сильнее в синедрионе. Чтобы достигнуть своей цели — склонить собрание к ме­рам насильственным, старались как можно сильнее изо­бразить мнимую опасность положения, в котором будто бы находилось отечество и синедрион (Ин. 11, 48). Для этого охотно признавались в том, что в другое время было бы нестерпимым унижением для гордости фарисейс­кой, — то есть что большая часть народа явно или тайно благоприятствует новому Пророку и Чудотворцу Галилейскому и что меры, доселе против Него употребляемые, не принесли никакого успеха (Ин. 11, 47—50). Будущее изо­бражали в чертах, еще ужаснейших. «Не явно ли, — рас­суждали с видом беспристрастия, — что гроб Лазаря угро­жает гибелью отечеству? — Столь необыкновенное чудо, совершенное в такой близости от Иерусалима перед са­мым праздником Пасхи, в присутствии многочисленных свидетелей, без сомнения, совершено не без цели; оно — и вот тайная цель его! — должно оказать чрезвычайное действие на весь народ; теперь и не слепой скажет: если бы Он не был от Бога, то не мог бы творить таких чудес (Ин. 9, 33); толпа за толпой, все перейдут на сторону Чу­дотворца; синедрион останется с пустыми знаками влас­ти, которая будет находиться в руках Галилеянина, и гла­вы народа Божьего должны будут ожидать милости и при­зрения от рыбарей генисаретских!.. Но собственное наше бедствие не ужасает нас: что будет с отечеством? При­знанный за Мессию, Он, сообразуясь с желаниями наро­да, должен будет объявить войну римлянам; да хотя бы и не объявил, повелители света не унесут орлов своих, не растерзав их когтями всей Иудеи. Что же принесет война эта, которая будет стоить последних усилий для народа, и без того истощенного? Врагам нашим — новые победы; нам — новые поражения и оковы. Народ иудейский слишком слаб, слишком не приготовлен, чтобы спорить о победе с легионами кесаря; новый вождь слишком духо­вен и удален от земных дел, чтобы Его дух или мужество могли заменить недостаток действительной силы. Раздра­женные победители света отнимут у нас и последние пра­ва, обратят в развалины все, что теперь есть лучшего, — храм и город; отягчат иго, которое и без того заставляет нас преклоняться до земли; и имя Иудеи может навсегда изгладиться из списка народов (Ин. 11, 46-53)».Слыша такие суждения, можно было подумать, что это — отцы отечества, которые, забыв собственные вы­годы, пекутся единственно о благосостоянии народа. Всего менее! Рим и отечество были только на языке, а в сердце — личная ненависть к Иисусу за Его обличения (Мф. 15,14), опасение потерять свои выгоды и права при новом порядке вещей (Мф. 21, 38), нежелание расстать­ся со своими нечистыми мечтами о Мессии, — которые, видимо, не подходили к Божественному лицу Иисуса, — привычка управлять обстоятельствами, а не подчиняться им. Кто знал истинное положение дел, тому патриоти­ческие суждения врагов Иисусовых, по необходимости, казались жалкими и неосновательными. Во-первых, Ии­сус Христос никогда не обнаруживал  намерения быть земным царем; Он постоянно избегал всех случаев, ког­да народ хотел воздать Ему царские почести (Ин. 6, 15). По отношению к римлянам Он всегда и словами, и при­мером располагал к безропотному повиновению сущес­твующим властям: дань кесарю, которой так тяготились мнимые патриоты иудейские, была, по Его учению, дань должная, вовсе не противозаконная (Мф. 17, 24; Злат. бесед. на Ин. 64). Следовательно, опасение войны с рим­лянами из-за Иисуса Христа было совершенно напрас­но. Между тем, что ложно приписывали Ему, в том имен­но были виновны враги Его сами: мысль свергнуть иго римлян, возвратить независимость народа, точнее, си­недриона была любимой мыслью вельмож иудейских. Если бы новый Чудотворец был снисходителен к их по­рокам, сообразовался в учении Своем с предрассудками фарисеев, не уклонялся от дружелюбного общения с первосвященниками — дал явственно уразуметь, что Его будущее величие будет весьма полезно синедриону, то утвердительно можно сказать, что страх перед римлянами не удержал бы никого из тех, которые теперь всего страшились, что большая часть вельмож не замедлила бы объявить себя на стороне Иисуса как Мессии, что, веро­ятно, сам Анна с Каиафой с радостью воспользовались бы случаем — от имени человека, приобретшего любовь народную, прославившегося чудесами, — объявить во­йну против претории Пилатовой...

Признание, напротив, Иисуса Христа за Мессию — и только оно одно — могло избавить, как замечал Сам Богочеловек (Лк. 19, 41-44), народ иудейский от тех бедствий, которые угрожали ему со всех сторон. При этом надлежало бы только рассеяться мечтам о земном всемирном владычестве Мессии: но эти-то мечты, по свидетельству истории, и довели до погибели Иудею, побудив ее безрассудно восстать против римлян. Надле­жало только потерять силу нелепым преданиям фарисе­ев, прекратиться пустым спорам книжников, окончить­ся бесполезным хитросплетениям совопросников. Но от этих-то зол и страдали вера, нравственность, гражданст­во, отсюда и брали начало все кровавые явления, кото­рыми так богата история народа иудейского перед его падением. Надлежало наконец с признанием Иисуса за Мессию выйти из забвения древней чистоте и простоте нравов, прийти в силу истинной набожности, религии очиститься от суеверия, законам освободиться от при­страстных толков, умам получить лучшее направление, сердцам познать истинную любовь к Богу и ближним. Но в этой-то благотворной перемене и состояло бы ду­ховно-нравственное возрождение народа иудейского, то изведение его из гроба, которое предвидел некогда про­рок (Иезек. 37). К сожалению, все это сокрыто было от очей лжеучителей иерусалимских (Лк. 19, 42). Они опа­сались, по замечанию блаженного Августина, потерять временное, нимало не думая о вечном, и потому потеря­ли то и другое. Не будучи способны вникнуть в высокую цель действий Иисуса Христа, почувствовать и оценить превосходство Его характера и чистоту учения, понять простоту и вместе действенность средств, которыми Он хотел доставить, между прочим, земному отечеству Сво­ему счастье и земное, ожидаемое от Мессии, — они су­дили о Нем и делах Его превратно, поверхностно, злона­меренно. Имея сами нечистые виды, никогда не дейст­вуя бескорыстно, для общего блага, думали, что и все действуют, подобно им, — ищут только своих выгод. При таком образе мыслей удаление и, в случае неуспеха в том, смерть Иисуса Христа представлялись вельможам иудейским необходимым средством избавить себя и оте­чество от мнимых опасностей. Всякая другая мера каза­лась слабой, неверной, а потому неблагоразумной (Ин. 11, 53) (Злат. Беседы на Ин. 64).

Благомыслящие члены синедриона, расположенные к Иисусу Христу, вероятно, должны были щадить покров лицемерия, принявшего теперь вид любви к отечеству; сорвать его явно значило бы вооружить против себя все полчище Каиафино. Оставалось, не касаясь источника мнений и опасений противников, предполагая их даже происходящими из любви к отечеству, — сражаться тем же самым оружием, показывая, что их основания не твер­ды, заключения не верны. Негодование первосвященни­ка против разномыслящих, которое мы скоро увидим, не оставляет никакого сомнения в том, что в защиту Иисуса Христа сказано было немало (Ин. 11, 49). И чего нельзя было сказать в защиту Того, в Ком не было и тени греха? Между тем как зловещие книжники опасения свои, по необходимости, основывали на одних выдумках, друзья истины имели право ссылаться на дела и события неоспоримые. В опровержение нечистых намерений, припи­сываемых Иисусу Христу, могли указывать на божествен­ную чистоту Его нравов, на Его высочайшую любовь к человечеству, на образ Его жизни, в котором невозможно было заметить ничего предосудительного. Именем чело­вечества могли требовать, чтобы не осуждали Праведни­ка, не рассмотрев беспристрастно, виновен ли Он в том, в чем Его подозревают (Ин. 7, 51); именем того же само­го отечества могли умолять не спешить с осуждением То­го, Кто имеет на Себе столько признаков Мессии, в Ком большая часть народа находит для себя величайшее уте­шение и назидание. Могли выставлять опасность заблуж­дения в том случае, если будет отвергнут истинный Мес­сия (Деян. 5, 39); могли даже напоминать о действии по совести, которая, без сомнения, каждому члену или гово­рила, или готова была сказать, что он действует непра­вильно, если действует против Иисуса.

Все таковые внушения проистекали сами собой из любви к справедливости, из уважения к законам Божес­ким и человеческим; а потому предлагавшим их не было нужды опасаться упрека, что их так заставляет говорить пристрастие к Иисусу, которое в настоящих обстоятель­ствах было бы врагами Его сочтено за измену отечеству. Но эта-то самая правота и бесстрастие одному из первос­вященников, председательствовавших в собрании, пока­зались недальновидностью, грубой простотой, прилич­ной простолюдинам, а не членам синедриона. Дело Ии­суса, по его мнению, было делом не совести и справедли­вости, а общественного порядка, при этом должно было смотреть не на что другое, а только на общественную пользу или вред. «Вы, — вскричал он как бы в некотором исступлении, — ничего не понимаете! К чему эти челове­колюбивые умствования? Такая правдивость и чувствительность? Пусть Он будет совершенно невинен и праве­ден: но Его жизнь, как видите, несовместна с благоден­ствием общественным; и Он должен погибнуть!» Это жертва необходимости: ибо уне есть, да один человек ум­рет за люди, неже весь язык погибнет (Ин. 11, 49-50).

Евангелист, пересказывая последние слова Каиафы, замечает, что они изречены им не от себя, а по некоему вдохновению и что в них, без нарушения мысли первос­вященника, можно видеть разительное предсказание о спасительной для всего рода человеческого цели смерти Христовой, ибо, продолжает евангелист, Иисусу дей­ствительно, по предопределению свыше, надлежало умереть не только за народ (иудейский), но и чтобы рас­сеянных чад Божьих (язычников, уже предназначенных к чадству Божьему) собрать воедино.

И такое прорицание вышло из уст первейшего врага Иисусова, Его убийцы!.. Вышло потому, как замечает святой Иоанн, что Каиафа был на то время первосвя­щенником; а кому приличнее произнести суд о цене жертвы, как не первосвященнику? — «Каиафа, — по глубокому выражению одного пастыря Церкви, — про­звучал в этом случае, как колокол, в который на тот день надлежало благовестить»³⁴. Луч как бы высшего озарения отразился на мгновение в мрачной душе саддукея, как луч солнца отражается в мутной и зловонной воде, не теряя своей чистоты и силы.

Изречением Каиафы окончились прения синедрио­на, и голос врагов Иисусовых взял решительный пере­вес. Льстецы Каиафы, которыми был наполнен синед­рион, даже не нарушая приличия, могли объявить мнение его как бы приговором самых небес, потому что между предметами тогдашней народной веры было и то, что Бог открывает иногда волю Свою через великого первосвященника. Искусный оборот, придуманный Каиафой, казалось, должен был без оскорбления заста­вить молчать самых друзей Иисуса, если только они не хотели защищать Его явно, как друзья: с ними не спори­ли уже о Его невинности; требовали только пожертвова­ние этим невинным человеком для блага общественно­го по той одной причине, что Он имел несчастье явить­ся на свет, так сказать, не вовремя и не у места (Ин. 11, 53). Определено немедленно объявить от лица синедри­она, чтобы всякий житель Иерусалима, коль скоро узна­ет о пребывании где-либо Иисуса, немедленно объявлял о том своему ближайшему начальству (Ин. 11, 57), кото­рое должно взять Его и представить синедриону.

Совещание синедриона с его кровавым определени­ем не могло не сделаться вскоре известным Господу, хо­тя бы Он и не восхотел в этом случае пользоваться силой Своего Божественного всеведения, потому что между совещателями, как мы видели, находились давние, хотя тайные, ученики Его и последователи. Весть эта не со­держала в себе ничего нового для Того, Кто видел все, и ничего печального и ужасного для Того, Кто с тем, как мы видели, и шел теперь в Иерусалим, чтобы принести Себя в жертву для спасения мира. Иисус Христос неод­нократно свидетельствовал, что Он пламенно ожидает того великого часа, когда Ему, вознесенному на крест, можно будет сказать: «Совершишася!» Но благо учени­ков Его и последователей, благо веры, Им проповедуе­мой, благо всего рода человеческого требовало, чтобы Он уклонился теперь на время от преследований. Семя, долженствующее пасть на землю (Ин. 12, 24) (земнаяжизнь Богочеловека), было столь драгоценно и Божес­твенно, что для падения его на землю надлежало избрать время самое приличное, место самое удобное, чего те­перь, очевидно, недоставало. Ибо злоба врагов Его, ве­роятно, уготовляла Ему смерть тайную. И, может быть, предназначала Ему теперь пасть от руки какого-либо наемного зилота. Такая смерть вместо того, чтобы стать торжественным свидетельством истины, всемирной Жертвой, принесенной для спасения рода человеческо­го перед лицом неба и земли, потеряла бы свой величес­твенный, всемирный, Божественный характер. И вот причины, — каждый чувствует их важность, — почему Иисус Христос, как замечает св. Иоанн, со времени вос­крешения Лазаря не хождаше к тому между иудеями яве (Ин. 11, 54; Злат. Бесед. на Ин. 65).

Чтобы быть до времени в большей безопасности, Иисус Христос удалился из самой Вифании, несмотря на приверженность к Нему ее жителей. Место это нахо­дилось слишком близко к Иерусалиму. Можно было ожидать, что с распространением слуха о воскрешении Лазаря любопытство привлечет сюда толпы народа, а вслед за ними подозрения и происки фарисеев. Между тем, Он не хотел Своим пребыванием подвергать жите­лей Вифании неприятностям от синедриона.

Убежищем, на сей раз избранным, был городок Ефраим, лежавший в стороне между Вифанией и Иерихо­ном, возле дикой и страшной от разбоев пустыни Ка-рантанской³⁵. В этой пустыне, как повествует предание, Господь приготовлялся сорокадневным постом к вели­кому служению Своему. В тех же местах восхотел провести и последние дни, в приготовлении к Своей смер­ти. Здесь Он и ученики Его находились в совершенной безопасности, потому что местопребывание Его, веро­ятно, было известно только Его ученикам и небольшому числу друзей Вифанских.

Как отрадно еще раз, хоть на краткое время, видеть Божественного Учителя истины в таком месте, где Он, не стесняемый стечением народа, не возмущаясь козня­ми врагов, мог спокойно провести несколько дней в ти­шине и мире! Для Него всегда приятны были часы уеди­нения и безмолвия (Лк. 4, 42. 5, 16), обыкновенно пос­вящаемые Им молитвенному собеседованию с Отцом или дружескому наставлению Своим ученикам. Теперь, с приближением страданий и смерти, такое уединение и безмолвие были еще нужнее и приятнее. Величествен­ная суровость местоположения, вид безмолвной приро­ды (Иисус Христос всегда любил обращать на нее вни­мание) совершенно согласовались с предметами, кото­рыми занята была душа Иисусова. Если ученики Его предчувствовали важность наступающих событий, то и для них дни, проведенные в Ефраиме, были днями раз­мышления, молитв и тайных великих ожиданий.

Евангелист не говорит о том, чтобы Иисус Христос поучал теперь чему-нибудь учеников Своих. Ефраиме-кое уединение, кажется, было посвящено Им более Се­бе Самому, нежели ученикам. Впрочем, ближайшее об­щение с Учителем, воспоминание о всем прошедшем, особенно о последних событиях, были сами по себе уже весьма поучительны. Так бывало и прежде, что Иисус Христос прерывал на время Свои наставления. Вообще образование, данное будущим наставникам и просвети­телям рода человеческого, никак не состояло, как может подумать кто-либо, в систематическом поучении их высоким предметам веры. Нет! Оно походило более на обыкновенное, свободное общение отца с детьми, опытного наставника с юными друзьями. Господь не­редко предоставлял учеников Своих самим себе, всегда позволял им действовать с полной свободой, как бы на­едине, не входя прямо в их разговоры и прекословия: только постоянно наблюдал за ними, а по временам да­вал понять, что от Него не сокрыта ни одна их мысль, ни одно желание; что Его дух присутствует между ними и тогда, когда они считают себя наедине.

Между тем, в Иерусалим, по случаю приближения Пасхи, час от часу стекалось все более народа. Причиной преждевременного прибытия богомольцев были набож­ность и выгода; от желающих праздновать Пасху требова­лось, на основании древнего обычая (Исх. 19, 10), осо­бенное приготовление, которое в те времена состояло из различных очищений, поста и милостыни. Более набож­ные верили, что такого приготовления нигде нельзя со­вершить лучше, чем в Иерусалиме, перед домом Божьим, при помощи и наставлении фарисеев, потому и приходи­ли для этого за неделю и более до праздника. Кроме того, иудеи, приходившие издалека, особенно египетские и ва­вилонские, привозили с собой различные изделия и про­изведения своих земель: продажа и мена их заставляла приходить на праздник ранее и уходить позже обыкно­венного. По этим и другим причинам святой град, в про­должение пасхального месяца, походил на сборное место всего тогда известного мира, особенно Востока.

Воскреситель Лазаря, естественно, был теперь пред­метом народной молвы и всеобщих разговоров. Все (ис­ключая врагов Иисусовых) с нетерпением ожидали при­хода Его во Иерусалим, хотя всякий видел, что исполне­ние его ожидания сопряжено с необыкновенной трудностью из-за грозного определения синедриона против Иисуса. Вообще в народе было тайное ожидание чего-то великого, необыкновенного, сильно пробужденное столь великим чудом, каким было воскрешение Лаза­ря, — с ним, казалось, воскресли все лучшие надежды Израиля. С другой стороны, видели, что верховный со­вет иудейский наполнен непримиримыми врагами Ии­суса, готовыми употребить против Него и свои силы, и свое коварство. От этого невольно распространялось уныние и рождались печальные предчувствия тем более, что, по общему мнению, началу и открытию царства Мессии должны были предшествовать величайшие все­общие скорби и злоключения. Различные справедливые и несправедливые слухи и рассказы о Чудотворце, о чу­де, Им произведенном, о предприятиях врагов Его и проч., — как это обыкновенно бывает в подобных случа­ях, — то усугубляли надежду на лучшие времена, то уве­личивали опасения и недоумения. В решительные ми­нуты, когда надлежало принять или отвергнуть своего Мессию, — народ иудейский более, чем когда-либо, уподоблялся овцам, не имеющим пастыря (Мф. 9, 36). Большая часть пастырей иудейских были не что иное как волки в одеждах овчих и почти все были против ве­ликого Пастыреначальника (Иоанна Предтечи, правед­ного Симеона и Анны, Вифлеемских пастырей, могу­щих свидетельствовать о истине и вразумить народ, те­перь уже не было в живых). Одна только совесть в каж­дом, кто имел ее, говорила за Иисуса...

В таком волнении умов протекло несколько дней³⁶. Произвольное и неожиданное удаление Иисуса Христа от Иерусалима дало новое направление мнениям и сделалось новым предметом догадок. Многие из инозем­ных иудеев, слыхавших прежде беседы Иисуса Христа в Иерусалиме и имевших к Нему особенное уважение, не раз приходили в храм, думая обрести в Нем по-прежне­му Божественного Учителя. Не находя Его, начали ду­мать, что Он вовсе не придет на праздник (Ин. 11, 56). Такое мнение подтверждалось самой сокровенностью Его пребывания. Вообще, кто менее знал Исуса, вели­чие Его характера, неизменную преданность воле Отца Небесного, готовность принести Себя в жертву за спа­сение рода человеческого, тот самым положением ве­щей склонялся думать, что благоразумие заставит Его не являться в Иерусалим, по крайней мере, до того вре­мени, как изменятся обстоятельства. С другой стороны, известно было, что Иисус Христос всегда приходил на праздники (Ин. 20, 3,8; 2, 37), особенно на Пасху, в Ие­русалим; что Он для этого недавно пришел из Галилеи в Иудею. Самое чудо Вифанское казалось Его предтечей: произвести его близ Иерусалима и удалиться ни с чем казалось несообразным с порядком вещей и событий. Последняя мысль (хотя в другом смысле) заставляла, вероятно, и врагов Иисусовых полагать, что Он непре­менно придет на праздник. Для них трудно было пред­ставить, чтобы Вифанское явление не было началом других явлений и осталось без дальнейших последст­вий; чтобы Тот, Кто произвел его, отказался от плодов, которые воскрешение Лазаря должно было принести, доставив Ему всеобщее удивление и любовь народа, стекшегося на праздник. Поэтому фарисеи со дня на день становились деятельнее и внимательнее; многие — для того, чтобы прежде всех открыть приход Иисуса и донести о нем синедриону, показать себя патриотами и заслужить награду.

За шесть дней до Пасхи, как говорит св. Иоанн, Ии­сус действительно явился опять в Вифанию. Приход Его был празднеством для всего населения, особенно для Его почитателей и друзей. Один из них, именем Симон, про­каженный³⁷, которого Иисус Христос исцелил от прока­зы, — воспользовавшись покоем субботнего дня, учре­дил богатую вечерю для Его угощения³⁸. Гостеприимная Марфа уступила ему честь принять у себя Господа; но взяла на себя труд распоряжаться угощением и служить при трапезе Иисусу. Уже то показывало величайшее ува­жение к Нему, что все это происходило близ Иерусалима, когда каждый израильтянин, под страхом проклятия и казни, должен был доносить верховному синедриону о местопребывании Иисуса. Общество состояло из учени­ков и друзей Его, которые были Им исцелены или полу­чили от Него другое какое-либо благодеяние. Воскре­шенный мертвец также был в числе гостей, и на его ли­це, конечно, блистала радость, которой исполнены были все вечерявшие, но другая, свойственная тому, кто еще так недавно провел несколько дней за пределами этого мира. Все глубоко уважали и любили Иисуса, но для Ла­заря Он был уже Господом жизни и смерти.

Никто не чувствовал живее радости тех минут, никто не признавал более обязанным себя этой радостью Ии­сусу, как Мария. С жизнью брата Господь как бы снова даровал ей самой жизнь. Чувствительное сердце ее горе­ло желанием выразить свою признательность к Нему ка­ким-либо особенным знаком. К удовольствию своему, она заметила, что дражайшему Гостю не оказана еще од­на услуга: Он не помазан благовонными мастями, как то бывало иногда на богатых пиршествах³⁹. В доме ее оста­вался (вероятно, от погребения Лазаря), фунт нардового чистого мира. Что может быть лучше, думала она, как употребить его в честь дражайшего Гостя? С этими мыс­лями она неприметно выходит из собрания и вскоре яв­ляется с аливастровым сосудом, полным драгоценного благовония. Между тем как прочие вечеряли, она нача­ла возливать миро на Господа. В таком случае обыкно­венно помазывали только главу; но рукой Марии управ­ляло не обыкновение, а глубокое благоговение и лю­бовь; она возливала миро и на ноги Иисусовы и, не до­вольствуясь еще этим знаком величайшего усердия, оти­рала их вместо обыкновенного полотенца своими воло­сами (Ин. 12, 3). Большей чести нельзя было оказать да­же царю. Весь дом наполнился благовонием (Ин. 12,3).

Кто взирал на Господа такими же очами, какими взирала Мария, и умел отличать в действиях человечес­ких черты прекрасного и доброго, тому поступок ее был весьма приятен и полон особенной решимости, усердия, благоговения и трогательности.

Господь не говорил ничего Марии, но из самого молчания Его явствовало, что чистое намерение ее до­ставить Ему удовольствие достигнуто. Большей награды и не нужно было для сердца признательного. Все радо­вались, но эта общая веселость вдруг возмущена была неудовольствием, выраженным, сверх всякого чаяния, одним из учеников Иисусовых.

Прекрасный поступок Марии показался ему неумест­ной расточительностью, более приличной какому-либо пышному фарисейскому наставнику, любящему роскошь, а не его Учителю, Который любит простоту и не терпит излишества, далек от всякого вида роскоши и всегда вос­стает против жестокосердия богатых к бедным. Приличие требовало, по крайней мере, не обнаруживать подобных мыслей: Иуда, напротив (так назывался ученик), не за­медлил высказать их тем из учеников, которые сидели подле него, а потом простер дерзость свою до того, что на­чал вслух осуждать Марию. «К чему такая трата? — рас­суждал он, — не лучше ли было продать это миро за трис­та (столько, по крайней мере, дали бы за него) динариев и деньги эти раздать нищим?» Такой благовидный предлог к упреку, по-видимому, подействовал и на других учеников, и некоторые также возымели мысль, что если и дерзко за­мечание Иуды, то самое замечание сделано не без основа­ния и в этом случае не противоречит собственным прави­лам Учителя и что вообще едва ли не было бы лучше, если бы с миром поступили так, как говорил Иуда (Мф. 22, 8).

Если ученики, осуждая сделанное Марией, нарушали некоторым образом долг уважения к ней, тем паче к свое­му Учителю, то это происходило в них не от злого намере­ния, тем более не от худого сердца, а от простоты, привы­чки изъяснять свободно перед Учителем все свои мысли, некоторой на этот раз неспособности оценить достоинст­во и, так сказать, сердечность поступка Марии, похваль­ной, но безвременной заботы о нищих, и следователь­но, — увлечения примером Иуды, который по дерзости и наглости своего характера и не в этом одном случае мог увлекать своими мнениями прочих. Но в самом Иуде действовало теперь совсем другое; его мнимое сожаление о нищих происходило из самого нечистого источника... По поручению Учителя, а вместе с тем, по всей вероятности, вследствие собственного желания, он издавна был храни­телем денег в малом обществе Иисусовом и носил для это­го небольшой ящик, в который усердствующие клали, кто что мог (Лк. 8, 3; Мф. 22, 55). Большая часть этих денег обыкновенно расходилась на нищих — через руки Иуды, который в этом деле не наблюдал никакой верности и многое брал себе. По свойству каждой страсти постепен­но возрастать и усиливаться, когда ей дают пищу, корыс­толюбие соделалось наконец неизлечимым недугом души Иудиной и владело теперь всеми его мыслями и желания­ми. Оно-то и заставило его осуждать усердие Марии и го­ворить тем языком сострадания к нищим, который ему менее всего был сроден.

Триста динариев за миро были бы отданы Иуде, ко­торый поступил бы и с этими деньгами так же, как пос­тупал с другими. Господь знал об этом несчастном состо­янии души Своего ученика и употреблял, без сомнения, все средства к его исправлению: только не открывал пря­мо Своих мыслей о нем и не обличал его порока перед другими. При этой великодушной снисходительности бесстыдный ученик пользовался возможностью скры­вать свое корыстолюбие и хищничество то под видом по­печения о нищих, как теперь, то под другими, столь же благовидными предлогами. Без сомнения, и в настоя­щем случае низкий лицемер, изъясняясь столь дерзким образом, не думал через то сделать какую-либо небла­гопристойность; надеялся, может быть, еще заслужить одобрение за свою откровенность, мнимую прямоту ха­рактера и любовь к бедным, которая наблюдает их выго­ды и тогда, когда другие почли бы за лучшее молчать.

Чуткая  Мария тем больше должна была смутиться от нарекания Иуды, чем чище и возвышеннее было чувст­во, вызвавшее ее поступок. Ах, как холодно, беспощад­но судили о том, что было плодом пламенной, чистей­шей любви к Спасителю! Можно ли называть тратой по­честь, оказанную Тому, Кто воскресил Лазаря? Все бла­гоухания ливана ничтожны в сравнении с Его благодея­нием. Но Мария могла только чувствовать свою право­ту, а не защищать ее.

Господь благоволил сделаться защитником ее кро­тости. Обнаружение низкой страсти Иуды, его постыд­ного лицемерия, было бы самой действительной защи­той и вместе справедливым наказанием для вероломного ученика, который омрачал присутствием своим святей­шее общество будущих просветителей рода человеческо­го. И прочие ученики могли бы научиться из этого не полагаться без рассуждения на слова другого, сколько бы они ни были благовидны. Но Господь, по плану премуд­рости Своей, предоставив сыну погибельному идти сво­им путем до конца, пощадил и теперь гибельную тайну его сердца, сдалал вид, будто сожаление о мире происте­кает у всех из одного источника — любви к нищим. «Что вы даете труд жене, — сказал Он (обратясь к ученикам, и особенно к Иуде). Оставите ю! Дело бо добро содела о Мне еже возможе, сотвори, предварив помазати тело Мое на погребение ⁴⁰', нищия всегда имате с собою, и егда хощете, можете им добро творити, Мене же не всегда имате. Аминь глаголю вам, идеже аще проповестся Евангелие сие (о Мне и смерти Моей) — во всем мире, и еже сотвори сия, глаголано будет в память ея (Мк. 14, 3-9; Мф. 26, 6-13).

Такие слова не могли не произвести впечатления сильного, хотя оно и было различно. Кроткая радость блистала на лице скромной Марии: тот, кто хотел под­вергнуть ее стыду и смущению, сам был пристыжен и смущен! Ее имя и деяние сделаются известными всему миру, соединятся навсегда с деяниями Иисуса! — «О, та­кую великую награду за столь малую услугу — за минут­ное смущение может даровать только Тот, Кто воскресил Лазаря, в деснице Кого — все!» Ученики, напротив, до­лжны были крайне стыдиться, узнав, что они почитали напрасной тратой то, что служило приготовлением для их Учителя к смерти! Как неуместно представлялось пос­ле этого их сожаление о мире! Как неприятен был Иуда с его безвременной заботой о нищих!

Мысль о смерти Господа должна была дать беседе другое направление. Случайно, по-видимому, открыл Он судьбу, вскоре Его ожидающую, но это открытие тем было разительнее, резко контрастируя с общим ве­селием. Взоры всех, и без того часто обращенные на Иисуса, теперь не отрывались от Его лица; каждый хо­тел прочитать на божественном лице Его, что это за погребение, о котором Он сейчас сказал? В самом ли деле Он так скоро должен умереть? Место веселости после этого необходимо заступали задумчивость и мрачность. Ученики снова услышали, что смерть их Учителя не воспрепятствует Ему, как думали, быть Мессией и Евангелию о Нем — сделаться известным и восторжествовать над всем миром. Как все это может совместиться? Это подавало новый повод к недоуме­ниям и догадкам.

Наступающая ночь проведена была в Вифании. На другой день Господь намеревался идти в Иерусалим.

II ПОСЛЕДНЕЕ  ПУТЕШЕСТВИЕ  ИИСУСА ХРИСТА ИЗ ГАЛИЛЕИ В ИЕРУСАЛИМ

III ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ С ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯМИ

IV ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ВХОД ИИСУСА ХРИСТА В ИЕРУСАЛИМ, ЕГО ЦЕЛЬ И ЗНАЧЕНИЕ