После многих лет отсутствия посетил я то жи­вописное село, в котором я родился. Давно-дав­но принадлежит оно нашей фамилии. Там — ве­личественное кладбище, осеняемое вековыми древами. Под широкими развесами дерев лежат прахи тех, которые их насадили. Я пришел на кладбище. Раздались над могилами песни плачев­ные, песни утешительные священной панихиды. Ветер ходил по вершинам дерев; шумели их лис­тья; шум этот сливался с голосами поющих свя­щеннослужителей.

Услышал я имена почивших — живых для моего сердца. Перечислялись имена моей мате­ри, братьев и сестер, моих дедов и прадедов отшедших. Какое уединение на кладбище! какая чудная, священная тишина! сколько воспомина­ний! какая странная, многолетняя жизнь! Я вни­мал вдохновенным, божественным песнопением панихиды. Сперва объяло меня одно чувство пе­чали; потом оно начало облегчаться постепенно. К окончанию панихиды тихое утешение заменило собою глубокую печаль: церковные молитвы растворили живое воспоминание об умерших духовным услаждением. Они возвещали воскресение, ожидающее умерших! они возвещали жизнь их, привлекали к этой жизни блаженство.

Могилы праотцов моих ограждены кругом  вековых дерев. Широко раскинувшиеся ветви образовали сень над могилами: под сенью покоится многочисленное семейство. Лежат тут прахи многих поколений. Земля, земля! Сменяются на поверхности твоей поколения человеческие как на деревьях листья. Мило зеленеют, утешительно, невинно шумят эти листочки, приводимые в движение тихим дыханием весеннего ветра. Придет на них осень: они пожелтеют, спадут с дерев на могилы, истлеют на них. При наступлении весны другие листочки будут красоваться на ветвях, и так же — только в течении краткой чреды своей, так же увянут, исчезнут.     'Что наша жизнь? Почти то же, что жизнь листка на древе?

                                                                                                                                                                                                               20мая1844года. Село Покровское Вологодской губернии

 

Голос из вечности (Дума на могиле)

В сумраке тихого летнего вечера стоял я, за­думчивый и одинокий, на могиле моего друга. В тот день совершено было поминовение о нем; в тот день семейство его долго оставалось на моги­ле. Почти не слышно было слов между присут­ствовавшими: слышны были одни рыдания. Ры­дания прерывались глубоким молчанием; молча­ние прерывалось рыданиями. И долго сменялись рыдания молчанием, молчание рыданиями.

Стоял я, задумчивый и одинокий, на могиле; стоял, осененный впечатлениями дня. Внезапно овладело мною неожиданное, чудное вдохнове­ние. Как будто услышал я голос почившего! Заг­робную речь его, таинственную беседу, чудную проповедь, какою изобразилась она в душе моей, спешу начертать трепещущею рукою.

«Отец мой! мать моя! супруга моя! сестры мои! В черных одеждах, облеченные в глубокую печаль и телом и душою, стеклись вы к моей одинокой могиле, с поникшими главами окружили ее. Безмолвно, одними помышлениями и чувствовани­ями, вы беседуете с безмолвствующим жителем гроба. Сердца ваши — фиалы неисцельной грус­ти. Потоки слез льются из очей ваших; вслед за потоками пролившимися рождаются новые слез­ные потоки: печали нет дна, слезам нет конца.

Младенцы — дети мои! и вы здесь, у камня могильного, у камня надгробного! И на ваших глазках навернулись слезки, а сердце ваше не зна­ет, о чем плачут очи, подражающие очам отца моего, очам моей матери. Вы любуетесь камнем надгробным, камнем светящимся, гранитом зеркальным; вы любуетесь надписью из букв зо­лотых; а они — этот гранит и эта надпись — про­возвестники вашего раннего сиротства.

Отец мой! мать моя! супруга моя! родные и друзья мои! что стоите вы так долго над моей могилой, над хладным камнем, хладно стоящем на страже гробовой? Давно уже охладело мое бездыханное тело; по приговору всемогущего Творца оно возвращается в свою землю, рассы­пается в прах. Какие тяжкие думы объемлют вас, удерживают на могиле моей?... Служители алта­ря принесли у нее молитву о упокоении моем, возгласили мне вечную память в спасающем и упокоевающем меня Боге. Они отошли от моги­лы безмолвной: уйдите и вы. Вам нужен покой после подвигов души и тела, измученных, истер­занных скорбию.

Вы нейдете!... вы здесь!... вы приковались к мес­ту моего погребения! В молчании, сказывающем более, нежели сколько может сказать самое пыш­ное красноречие, — с душою, для которой нет объяснения, — с сердцем, в котором обилием чувств поглощается определенность чувств, вы не отступаете от могилы, запечатленной на многие веки, от камня — памятника бесчувственного. Что надо вам?... Не ожидаете ли вы из-под кам­ня, из недр могилы мрачной моего голоса?

Нет этого голоса! Вещаю одним молчанием. Молчание, тишина нерушимая — достояние кладбища до самой трубы воскресения. Прахи мертвецов говорят без звуков, в которых нужда­ется слово земное: тлением осуществленным они возглашают громкую проповедь, убедительней­шее увещание к мятущимся, шумящим на зем­ной поверхности искателям тления.

И есть еще у меня голос! И говорю с вами, и отвечаю на ваши неизъяснимые думы, на ваши непроизнесенные и невыразимые вопросы. По­слушайте меня! Отличите мой голос в общем го­лосе, которым говорит вечность ко времени! — Голос вечности один — неизменяем, непреложен. В ней нет непостоянства, переменчивости: в ней день — один, сердце — одно, мысль — одна. Со­единяющий все воедино — Христос. Оттуда го­лос — один.

В этом голосе, которым говорит вечность, в этом голосе безмолвном и вместе подобном гро­му, отличите мой голос! Неужели вы, родные мои, не узнаете моего голоса? Мой голос в общем, еди­ном голосе вечности, имеет свой отдельный звук, как голос струны в общем аккорде многострун­ного фортепиано.

Вещал всем нам голос вечности, вещал со вре­мен явления нашего в бытие. Вещал он нам, ког­да мы были еще неспособны внимать ему; вещал он нам и в зрелом возрасте нашем, когда мы уже могли и должны были внимать ему, понимать его. Голос вечности!... увы!... мало прислушивающихся к тебе в шумной земной гостинице! То препят­ствует внимать тебе младенчество наше; то пре­пятствуют внимать тебе заботы, развлечения житейские. Но ты не умолкаешь. Говоришь, го­воришь, — и наконец, чрез грозного посланника — смерть, требуешь и внимательного, и невни­мательного слушателя к отчету во внимании и послушании великим глаголам вечности.

Чтобы голос вечности имел для  вас особенный отголосок, особенно способный проникать в ваше сердце, привлекать к слову спасения ум ваш — Бог причислил меня к говорящим из веч­ности. Мой голос слился в стройное согласие с об­щим голосом обширного невидимого мира. Для всех странников земли я — мертв, безгласен, как и все мертвецы, но для вас я — жив, и, мертвый, говорю слово спасения открытое сильнее, неже­ли как сказал бы его, оставаясь между вами и го­няясь вместе с вами за призраками благ, кото­рыми тление обманывает и губит изгнанников из рая, помещаемых на короткое время в зем­ной гостинице для примирения с прогневанным ими Богом.

Бог — милостив, милостив бесконечно. Если б было нужным и полезным — внезапно из тьмы могильной, из-под тяжкого камня отозвался бы я вам!... Небо признало частный голос из вечнос­ти излишним... И какой голос из вечности уже не лишний, когда Бог благоволил, чтобы не только равноангельные человеки, но Сам Единородный Сын Его возвестил вселенной волю Его, возвес­тил святые и строгие уставы — блаженной для послушных, страшной для непокорных — вечно­сти? Имут Моисея и пророки, да послушают их, — ответ был Неба просившему голоса умер­ших для проповеди живущим на земле плотскою жизнью, умерщвленным душевною вечною смертию. Аще Моисея и пророки не послушают, и аще кто из мертвых воскреснет, не имут веры (Лк. 16:29, 31)».

Товарищ мой — мертвец, но еще с живым сло­вом в устах! Прими от меня поручение и испол­ни его. Вот отец мой! вот мать моя! вот супруга моя! вот родные мои! не могу говорить с ними иначе, как общим голосом вечности. В этом го­лосе они слышат звук и моего голоса... да, они слы­шат его!... но нет у меня отдельного, частного, моего слова... Товарищ мой! будь моим словом; из общей нашей сокровищницы, из священной вечности, скажи им за меня краткое, нужнейшее для  них слово: «Земная жизнь — мгновенное, об­манчивое сновидение. Вечность — неизбежна. Есть и бедственная вечность!... Стяжите же веч­ность блаженную вниманием, повиновением всесвятому закону Всесвятого Бога, — и приходите ко мне на верное, некончающееся наслаждение, каждый в свое, Самим и единым Богом назна­ченное время!»

 1848 год. Сергиева Пустынь Дума написана на кончину К. Ф. О-на, бывшего с юных лет в близких отношениях с архимандритом Игнатием Брянчаниновым.

 

Учение о плаче преподобного Пимена Великого

Брат вопросил авву Пимена о том, какое дол­жно иметь иноку делание. Авва отвечал: «Авра­ам, когда пришел в обетованную землю, то ку­пил себе гроб, и с гроба начал вступать во владе­ние Обетованною землею». Брат спросил, какое имеет значение гроб. Авва отвечал: «Это — место плача и рыдания».

Следующее изречение также принадлежит авве Пимену: «Плач — сугуб: делает и хранит».

Брат вопросил авву Пимена: «Что мне делать со страстями моими, возмущающими меня?» Старец сказал ему: «Будем всеусильно плакать пред благостию Божиею, доколе она не сотворит милости с нами».

Брат вопросил авву Пимена: «Что мне делать с грехами моими?» Старец сказал: «Желающий избавиться от живущих в нем грехов плачем из­бавляется от них, и желающий не впадать вновь в грехи плачем избегает от впадения в них. Это путь покаяния, преданный нам Писанием и отцами, которые сказали: плачьте! другого пути, кроме плача, нет».

Однажды авва Пимен, проходя чрез Египет, увидел женщину, сидевшую на гробе и плакав­шую горько. При этом он сказал: «Если бы со все­го мира стеклись к ней утешающие, то не отвлек­ли бы души ее от плача. Так и монах должен по­стоянно иметь в себе плач».

Однажды прп. Пимен шел с аввою Анувом в окрестностях города Диолка. Увидев там женщи­ну, терзающуюся и горько плачущую над моги­лою, они остановились послушать ее. Потом, не­сколько отошедши, встретили прохожего, и спро­сил его святой Пимен: «Что случилось с этою женщиною? она так горько плачет». Прохожий отвечал: «У нее умерли муж, сын и брат». Тогда авва Пимен, обратясь к авве Ануву, сказал: «Го­ворю тебе: если человек не умертвит всех плот­ских пожеланий своих и не стяжает такого пла­ча, то не может быть монахом. Все житие мона­ха — плач».

Сказал старец: «Плач составляет поучение (ду­шевное делание, душевный подвиг) инока. Если нет плача, то невозможно сохраниться от рас­стройства и смущения». Я отвечал: «Когда я в ке­лии, тогда плач пребывает со мною: если же кто придет ко мне, или я выйду из келии, то уже не обретаю его». На это старец сказал: «Это оттого, что плач не усвоился тебе, но как бы дан взай­мы». Я просил объяснить мне эти слова. Старец сказал: «Если человек потрудится всеусильно о стяжании плача, то обретает его в служение себе, когда только захочет».

Брат вопросил авву Пимена: «К чему должно быть устремлено внимание безмолвствующего в келии?» Старец отвечал: «Я подобен человеку, погрязшему в болото по шею, имеющему бре­мя на шее, и вопиющему к Богу: помилуй меня!» Помилуй меня! это выражение внедрившегося в душу плача. Плач, когда достигнет развития, не может облекаться в многомыслие и многосло­вие: он довольствуется для выражения необъят­ного духовного ощущения самою краткою мо­литвою.

Брат вопросил авву Пимена о монашеском делании. Старец сказал: «Когда Бог посетит нас призывом в вечность: тогда что озаботит нас?» — Брат отвечал: «Грехи наши». Старец сказал: «Итак! Войдем в келии наши; уединившись в них, воспомянем грехи наши, и Господь послушает нас». Здесь должно разуметь не поверхностное, холодное воспоминание о грехах и о греховнос­ти своей, но воспоминание, соединенное с пока­янием, с плачем.

Когда скончался авва Арсений Великий, свя­той Пимен при вести о кончине Великого, про­слезившись, сказал: «Блажен ты, авва Арсений! потому что ты плакал о себе в жизни сей. Не пла­чущий здесь будет вечно плакать. Невозможно не плакать или здесь произвольно, или невольно там, в муках».

Древо зимой пред окнами келии. Дума на берегу моря. Молитва преследуемого человеками.

Кладбище. Голос из вечности (Дума на могиле). Учение о плаче преподобного Пимена Великого.

О слезах.