Церковное художественное творчество до последнего времени воспринималось в искусствоведческой науке как «связанное догматами Церкви», подчиненное жесткому канону. А канон мыслится как некая, навязанная церковной иерархией, сумма внешних правил, соборных предписаний, подлинников и т. д., закабаляющих творчество художника, требующих от него пассивного подчинения существующим образцам. Словом, свободное искусство живописи противопоставляется связанной канонами иконописи. Между тем, если уж говорить о правилах и предписаниях, то вернее обратное: ведь именно в «реалистической» живописи до сих пор была обязательна сумма правил, которым художник должен был подчиняться и которым его обучали в шко¬лах (перспектива, анатомия, трактовка светотени, композиция и т. д.). И курьезно, что художниками эта система правил, очевидно, совсем не ощущалась как связанность и подчинение; ими они и пользовались в своем «свободном» творчестве, которым пытались служить Церкви. Иконописный же канон не только не знает таких правил, но даже подобных понятий; и тем не менее именно от него стремились «освободиться». Прогрессивными художниками заво¬роженными Западом, канон стал восприниматься не только как помеха их творческой свободе, но как гнет. Как мы видели в прошлой главе, освобождения добивались именно от Церкви, от ее догматов, добивались выключения из соборного ее творчества. Освобождались не столько от веры, сколько в порядке расцерковления сознания. Для автономного художника гнетом извне стала Церковь, ее канон (кстати, подчеркнем, — неписанный), ее понятие свободы. Творчество становится индивидуальным и тем самым обособляется. Поскольку иноприродное стало изображаться в категориях природного, содержание канонической иконы становится непонятным; непонятным и чуждым становится ее символический язык и ее творчество. И вот хаотическому новаторству современных нам течений в ис¬кусстве с их культом исторической новизны, в иконе противосто¬ят традиционные формы православного искусства; обособленному творчеству автономного художника противопоставляется иной принцип художественного творчества, индивидуальному — соборное. В Церкви все определяется не «стилем», а каноном: всякое творчество, чтобы быть церковным, неизбежно включается в канон. «Каноническое есть церковное, церковное есть соборное», — говорит священник П. Флоренский. Другими словами, творчество художника включается в ту же евангельскую перспекти¬ву. Потому что откровение — не одностороннее действие Бога на человека; оно необходимо предполагает содействие человека, зовет его не к пассивности, а к деятельному усилию познавания и проникновения. Сотворенный по образу Божию человек в своем творчестве, как сотрудник Божий, ценен только как носитель и исполнитель божественного замысла. И творчество человека осуществляется в сочетании его воли с волей божественной, в синергии двух действий: божественного и человеческого. И в этой перспективе художественный язык Церкви, как выражение христи¬анской веры, определяется в своем характере выработанной соборным разумом Церкви нормой — иконописным каноном в собственном смысле. Эта норма есть найденная форма наиболее адекватного выраже¬ния Откровения, в которую и облекается творческое соотношение Бога и человека. И канон предполагает не обособление, а именно включение в соборное творчество Церкви. В этом соборном твор¬честве личность художника осуществляет себя не в утверждении своей индивидуальности, а в самоотдаче; и высшее ее проявление здесь в том, что она как раз подавляет в себе черты обособ¬ленности. В ту же евангельскую перспективу включается понятие свободы. Отвлеченного понятия свободы Церковь не знает, как не знает она и вообще отвлеченных построений. Свобода может быть не вообще, как таковая, а от чего-то конкретного. Для Церкви она заключается в освобождении от порожденных грехопадением иска¬жений человеческой природы. Человек перестает быть в подчинении у своей природы, а обладает ею, подчиняет ее себе, становится «господином своих действий и свободным». На этом пути творчество в каноне воспринимается художником не как выражение своего индивидуального восприятия мира и веры, а как выражение церковной веры и жизни, как служение. Он выражает ту жизнь, в которой участвует, то есть включает свою жизнь и творчество в совокупность других областей церковной жизни, направляемых каноном. И чтобы быть подлинным, его творчество должно быть в согласии с ними, органически в них включаться. «У Церкви много языков, но каждый из них есть язык Церкви только постольку, поскольку он ответствует другим истинным выражениям христианской веры». В разных областях церковной жизни и творчества канон есть средство, в которое Церковь облекает путь спасения человека. В каноне иконописное предание и осуществляет свою функцию как художественный язык Церкви. Итак, иконописный канон — не жесткий закон и не внешнее предписание или правило, а внутренняя норма. Вот эта норма и ставит человека перед необходимостью сопричастия тому, что несет изображенное. Это сопричастие осуществляется в евхарис¬тической жизни Церкви. Здесь единство откровенной истины соче¬тается с многообразием личного опыта ее восприятия. Отсюда и невозможность заключить иконописный канон в рамки определе¬ния. Стоглавый Собор поэтому и ограничился предписанием следовать древним иконописцам и правилам морали. Этот канон (норма) обеспечивает передачу истины на любой степени причаст¬ности к ней, даже если причастие это только формально. Канону следует как художник творец, так и ремесленник, как в прошлом, так и в настоящее время. Поэтому каноническая икона является свидетельством православия, несмотря на эмпирически часто встречающуюся несостоятельность носителей истины, самих православных (канон-то, повторяем, и ограждает икону от этой несостоятельности). На любой духовной и художественной степени, и даже на низком ремесленном уровне, каноническая икона, как старая, так и новая, свидетельствует о той же истине. Обратно: та часть искусства, которая «освободилась» от канона, независимо от дарований художников никогда так и не достигла той высоты художественного достоинства, уж не говоря о высоте духовной, на которой стояла иконопись; она вообще перестала быть свидетельством православия. * * * Как мы уже отмечали, Седьмой Вселенский Собор не явил ничего нового: он лишь запечатлел в догмате иконопочитания веру преды¬дущих Соборов; потому что догматические споры прошлого, христологические и тринитарные, все предполагают вопрос соотношения Божества и человечества, то есть касаются христиан¬ской антропологии. Для православия догмат иконопочитания есть непреходящая истина христианской веры и учения, закрепленная Вселенским Собором. Поэтому в иконе мы должны видеть то же, что видели в ней Отцы и Соборы: торжество Православия, сви¬детельство Церкви об истине Боговоплощения. Но и в иконобор¬честве мы также должны видеть то, что видели в нем защитники иконы: не просто неприятие образа и уничтожение его, а силу, противоборствующую христианству, «христоборчество», по выра¬жению св. Патриарха Фотия. Потому что если корни древнего иконоборчества восходят, как показал протоиерей Г. Флоровский, к неизжитому в христианстве эллинизму, то суть его заключалась не в частном случае борьбы с иконами: его «основа была в том, что по существу речь шла о самом православии», то есть о Церкви. Прямое иконоборчество, которое было завершением ересей христологического периода, привело к обратному: к осуждению его кафолическим сознанием Церкви, как ереси развоплощения и к утверждению иконопочитания. После Торжества Православия эта затихшая как будто ересь тлеет все время и выливается наружу во все последующие века, изменяя свою личину, меняя свои формы. Иконоборчество ведь может быть не только злостным и открытым: пользуясь непониманием и равнодушием, оно может быть и бессознательным, непреднамеренным и даже благочести¬вым (ведь и древнее открытое иконоборчество боролось за чистоту христианской веры, так же как позже и протестантство). Искаженный римокатолический образ, как мы видели, привел протестантство к «благочестивому» отказу от образа, то есть к отказу от видимого, материального свидетельства воплощения, к «образу пустоты». Этот «образ пустоты» внес свой вклад в современное богоборчество в самом христианстве. В настоящее время «многие, особенно из „либеральной" части протестант¬ства, считают безразличным для существования христианской проповеди, был ли Христос Богом или нет, является ли Его воскресение историческим фактом или нет». Такое положение естественно завершается «богословием смерти Бога», то есть явной бессмыслицей как для верующего, так и для атеиста. В православии, от контакта с инославием в прошлом, наиболее уязвимым оказался именно образ. Непонимание и равнодушие к его содержанию привело к тому, что в синодальный период из храмов выбрасывались и уничтожались православные иконы, как «варварство», и заменялись подражаниями инославному, но «про¬свещенному» Западу. Заимствованное живописное «реалистиче¬ское» направление, «оправославленное» «полусознательным воспо¬минанием об иконе», внесло «лжесвидетельство», по выражению священника П. Флоренского, лжесвидетельство о православии. Это лжесвидетельство могло только утверждать неверующих в неверии, а верующим внушать искаженное понимание о православии и способствовать расцерковлению сознания. Напомним, что по той же причине и в тот же период умное делание, которое питало православную иконопись во времена ее расцвета, было «уничтоже¬но, как зараза и пагуба», по выражению митрополита Филарета, претерпевало гонения и обвинялось в ереси. Итак, явное или скрытое, преднамеренное или даже благочести¬вое, всякое иконоборчество, в каких бы формах оно ни проявля¬лось, способствует развоплощению, подрыву домостроительства Духа Святого в мире, расцерковлению Церкви. Таким образом, по существу речь всегда идет о самом православии. И борьба за образ Божий никогда не прекращалась, а в новое время особенно обост¬ряется потому, что иконоборчество проявляется не только в намеренном уничтожении икон и в отказе от них в ересях протестантствующего типа; оно сказывается еще и в стремлении к уни¬чтожению образа Божия в человеке, в самых различных экономиче¬ских, социальных, философских и других идеологиях. Настоящее положение христианства в мире принято сравнивать с его положением в первые века его существования. «Безбожный не-верующий мир современности не есть ли, в известном смысле, именно этот до-христианский мир, обновившийся во всем пестром сплетении мнимо религиозных, скептических или богоборческих настроений?» Но если в первые века христианство имело перед собой мир языческий, то в наши дни оно стоит перед миром де-христианизированным, возросшим на почве отступничества. И вот перед лицом этого-то мира православие и «призывается во свиде¬тельство» — свидетельство Истины, которое оно несет своим богослужением и иконой. Отсюда необходимость осознать и выра¬зить догмат иконопочитания в применении к современной дейст¬вительности, к запросам и исканиям современного человека. Осознание же образа как выражения своей веры есть прежде всего осознание самого православия, данного во Христе церковного единства. Как выражение общей веры и жизни Церкви, икона стоит над эмпирическими разделениями жизни и деятельности право¬славных. А образное свидетельство этого единства важно в наше время и перед лицом внешнего христианству мира, и перед лицом инославия, потому что одна словесная форма выражения право-славия оказывается недостаточной, чтобы ответить на совре¬менную проблематику. А именно «сейчас, более чем когда-либо, христианский Запад стоит в раздвинутых перспективах, как живой вопрос, обращенный к православному миру». И вопрос этот касается путей выхода из того тупика, в котором оказался христи¬анский Запад, в частности римокатоличество. «Римокатолическая Церковь, пишет прелат К. Гамбер, — только тогда изживет совре¬менные заблуждения и придет к новому расцвету, когда ей удастся присоединиться к основным силам Восточной Церкви: к ее мисти¬ческому богословию, построенному на великих Отцах Церкви, и к ее богослужебному благочестию [...]. Одно представляется несомненным: будущее — не в приближении к протестантству, а во внутреннем единении с Восточной Церковью, то есть в постоянном духовном общении с нею, с ее богословием и благочестием». И по нашему глубокому убеждению, именно догмат иконопочитания и внедрение иконы в инославные исповедания будет способствовать преодолению основных пороков западных конфессий, основных расхождений и несоответствий православному вероучению: учения о тварности благодати и филиоквизма. Потому что икона необхо¬димо предполагает православное понимание личности и православ¬ное исповедание домостроительства Духа Святого, а следователь¬но и православную экклезиологию. И совсем не случайно, что в наше время происходит проникно¬вение иконы во внеправославный мир. Икона начинает входить в сознание западного человека и, если заражение православия западным искусством внедрялось в римокатолическом обличии, то теперь наоборот: в римокатоличество и протестантство внедряет¬ся икона как свидетельство православной догматики, как выражение христианской веры и путь спасения. «Христианин должен, — пишет Г. Вундерле, — освоиться с тем реализмом, который представляет ему икона; иначе он никогда не приблизится к ее тайне, и она будет для него только бездушной схемой. Для того же, кому дано созерцать Божественное в святой иконе, она становится безошибочным путем к преображению во Христе». В плане молитвенном у верующего христианина, независимо от его исповедания, икона вызывает непосредственную реакцию. В силу своей наглядности она не требует перевода на другой язык, как священный текст. Но особенно важно то, что начинается возрождение иконы в самом православии, и возрождение это является жизненной необходимостью нашего времени. Между тем, так же как «откры¬тие» иконы, оно идет пока вне связи с богословской мыслью и литургическим благочестием, идет, так сказать, вне своего контек¬ста. Если в богословии все же происходит постепенное освобождение от схоластики, то в отношении к образу и его пониманию еще сказы¬вается неизжитое наследие прошлых веков. Что же касается литур¬гического благочестия, то здесь это неизжитое наследие сказывается с особой очевидностью, потому что для многих Предание Церкви стало отождествляться с простым консерватизмом. Возрождение иконы, повторяем, есть жизненная необходимость нашего времени. Потому что как бы ни были ценны работы, приведшие к открытию иконы, то, что в ней открывается, оживает только в своем жизненном осуществлении. В Церкви все обнов¬ляется, обновляется и икона. «Церковь, всегда живая и творческая, вовсе не ищет защиты старых форм как таковых, не противопо¬ставляет их новым как таковым. Церковное понимание искусства было, и есть, и будет одно: реализм. Это значит, что Церковь, столп и утверждение истины, требует только одного — ИСТИНЫ». Икона не только может, но и должна быть новой (мы ведь различаем иконы разных эпох именно потому, что они в свое время были новыми по отношению к предыдущим). Но эта новая икона должна быть выражением той же истины. Современ-ное возрождение иконы есть не анахронизм, не привязанность к прошлому или к фольклору, не еще одна попытка «возродить» икону в мастерской художника, а осознание православия, осозна¬ние Церкви, возврат к подлинной художественной передаче свято¬отеческого опыта и знания христианского откровения. Как и в богословии, это возрождение обуславливается и характеризуется возвращением к святоотеческому Преданию, а «верность Преданию не есть верность старине, но живая связь с полнотой церковной жизни», живая связь со святоотеческим духовным опытом. Возрождение это несет свидетельство о возврате к полно¬те и целостному восприятию вероучения, жизни и творчества, то есть к тому единству, которое так необходимо для нашего времени. Как выражение непреходящей истины Откровения, современная икона, как и древняя, несет свидетельство спасения, «уготованного пред лицем всех людей», жизненного осуществления того перево¬рота, который внесло в мир появление в нем Церкви — «свет во откровение языком и славу людей» нового Израиля. Откровение, обращенное к человеку, дано Церкви и Церковью осуществляется. Она и есть откровение миру. И тот образ откровения, который она несет в этот мир, есть образ прославленного Тела Христова — образ Церкви, свидетельство ее веры и святости, свидетельство Церкви о себе. И весь строй православной иконы направлен на то, чтобы указать возможности, и пути, и пределы христианского ведения, раскрыть и осмыслить существование человека в истории, его назначение и путь к конечной цели.

Продолжение

Продолжение

XVIII. НА ПУТЯХ К ЕДИНСТВУ?