О смиренномудрии

Некто из старцев сказал: «Прежде всего нужно нам смиренномудрие, чтобы быть готовыми на каждое слово, которое слышим, сказать: „Прости", ибо смиренномудрием сокрушаются все стрелы врага и сопротивника». Иссле­дуем, какое значение имеет слово старца. Почему он го­ворит, что прежде всего нужно нам смиренномудрие, а не сказал, что прежде нужно воздержание? Ибо апостол го­ворит: Подвизаяйся, от всех воздержится (1 Кор. 9: 25). Или почему не сказал старец, что прежде всего нужен нам страх Божий? Ибо в писании сказано: Начало пре­мудрости страх Господень (Пс. 110: 10) и опять: Страхом же Господним уклоняется всяк от зла (Притч. 16: 6). Почему не говорит он, что прежде всего нужна нам милостыня или вера? Ибо сказано: Милостынями и верою очищают­ся греси (Притч. 16: 6), и апостол говорит: Без веры невоз­можно угодити Богу (Евр. 11: 6). Итак, если без веры не­возможно угодить Богу и милостынями и верой очищаются грехи, и если страхом Господним уклоняется всяк от зла, и начало премудрости страх Господень, и подвизающий­ся от всего должен воздерживаться, то как же [старец] говорит, что прежде всего нужно нам смиренномудрие, и оставил всё другое столь нужное? Старец хочет пока­зать нам этим, что ни самый страх Божий, ни милостыня, ни вера, ни воздержание, ни другая какая-либо доброде­тель не могут быть совершенны без смиренномудрия. Вот почему говорит он: «Прежде всего нужно нам смиренно­мудрие, — чтобы быть готовыми на каждое слово, кото­рое слышим, сказать: „Прости", ибо смиренномудрием сокрушаются все стрелы врага и противника». Вот види­те, братья, как велика сила смиренномудрия? Видите, какое имеет действие слово „прости"? Почему же диавол называется не только врагом, но и противником? Врагом называется потому, что он человеконенавистник, нена­вистник добра и клеветник. Противником же называется потому, что он старается препятствовать всякому добро­му делу. Хочет ли кто помолиться — он противится и препятствует ему злыми воспоминаниями, пленением ума и унынием. Хочет ли кто подать милостыню — он пре­пятствует сребролюбием и скупостью. Хочет ли кто бодр­ствовать — он препятствует леностью и нерадением. И так-то он сопротивляется нам во всяком деле, когда хотим сделать доброе. Поэтому он и называется не толь­ко врагом, но и противником. Смиренномудрием же со­крушаются все оружия врага и противника. Ибо поистине велико смиренномудрие, и каждый из святых шествовал его путём, а трудом сокращал путь свой, как говорит псалмопевец: Виждь смирение мое и труд мой, и остави вся грехи моя (Пс. 24: 18), и: Смирихся, и спасе мя [Гос­подь] (Пс. 114: 5). Впрочем, смирение и одно может вве­сти нас в царствие, как сказал старец авва Иоанн, но только медленно.

Итак, смиримся немного и мы и спасёмся. Если мы, как немощные, не можем трудиться, то постараемся сми­риться. И верую в милость Божию, что и за то малое, совершаемое нами со смирением, будем и мы в местах свя­тых, много потрудившихся и работавших Богу. Пусть мы немощны и не можем трудиться, но неужели мы не мо­жем и смириться? Блажен, братья, кто имеет смирение, — велико смирение. Хорошо также означил один святой имеющего истинное смирение так: «Смирение ни на кого не гневается и никого не прогневляет, и считает это со­вершенно чуждым себе». Велико, как мы сказали, смире­ние, ибо оно одно сопротивляется тщеславию и хранит от него человека. А разве не гневаются также за имения или за брашна? Как же старец говорит, что смирение ни на кого не гневается и никого не прогневляет? Смире­ние велико, как мы сказали, и сильно привлечь в душу благодать Божию. Благодать же Божия, пришедши, по­крывает душу от двух тяжких вышеупомянутых страс­тей. Ибо что может быть более тяжким, как гневаться и прогневлять ближнего? Как некто и сказал: «Монахам вовсе несвойственно гневаться, равно и прогневлять дру­гих». Ибо поистине, если такой [т.е. гневающийся или прогневляющий других] вскоре не покроется смирением (В греч.: благодатью Божией.), то он мало-помалу приходит в состояние бесовское, сму­щая других и смущаясь [сам]. Посему-то сказал [старец], что смирение не гневается и не прогневляет. Но что я говорю, будто смирение покрывает только от двух стра­стей, — оно покрывает душу и от всякой страсти, и от всякого искушения.

Когда святой Антоний увидел распростёртыми все сети диавола и, вздохнув, вопросил Бога: «Кто же избегнет их?», то отвечал ему Бог: «Смирение избегает их». А что ещё более удивительно, — присовокупил: «Они даже и не прикасаются [к] [н]ему». Видишь ли, благодать сей добродетели? Поистине нет ничего крепче смиренномуд­рия, ничто не побеждает его. Если со смиренным случится что-либо скорбное, он тотчас обращается к себе, тотчас осуждает себя, что он достоин [того], и не станет укорять никого, не будет на другого возлагать вину. И таким об­разом переносит [случившееся] без смущения, без скор­би, с совершенным спокойствием, а потому и не гневает­ся, и никого не прогневляет. Итак, хорошо сказал святой, что прежде всего нужно нам смиренномудрие.

Смирения же два, также как и две гордости. Первая гордость есть та, когда кто укоряет брата, когда осуждает и бесчестит его, как ничего незначащего, а себя считает выше его. Таковой если не опомнится вскоре и не поста­рается исправиться, то мало-помалу приходит и во вто­рую гордость так, что возгордится и против Самого Бога, и подвиги, и добродетели свои приписывает себе, а не Богу, как будто сам собою совершил их, своим разумом и тщанием, а не помощью Божией. Поистине, братья мои, знаю я одного, пришедшего некогда в такое жалкое состоя­ние. Сначала, если кто из братии говорил ему что-либо, он уничижал каждого и возражал: «Что значит такой-то? Нет никого [достойного], кроме Зосимы и подобного ему». Потом начал и сих осуждать и говорить: «Нет никого [достойного], кроме Макария». Спустя немного начал го­ворить: «Что такое Макарий? Нет никого [достойного], кроме Василия и Григория». Но скоро начал осуждать и этих, говоря: «Что такое Василий?» и «Что такое Григо­рий?» «Нет никого [достойного], кроме Петра и Павла». Я говорю ему: «Поистине, брат, ты скоро и их станешь уничижать». И, поверьте мне, через некоторое время он начал говорить: «Что такое Пётр? И что такое Павел? Никто ничего не значит, кроме Святой Троицы». Наконец, возгордился он и против Самого Бога и таким образом лишился ума. Посему-то должны мы, братья мои, подви­заться всеми силами нашими против первой гордости, дабы мало-помалу не впасть и во вторую, т.е в совершен­ную гордыню.

Гордость же бывает мирская и монашеская. Мирская гордость есть та, когда кто гордится пред братом своим, что он богаче или красивее его, или что носит лучшую, нежели тот, одежду, или что он благороднее его. Итак, когда мы видим, что тщеславимся этими [преимущества­ми], или тем, что монастырь наш больше или богаче [дру­гих], или что в нём много братии, то мы должны знать, что находимся ещё в мирской гордости. Случается также, что тщеславятся какими-либо природными дарованиями. Иной, например, тщеславится тем, что у него хорош го­лос и что он хорошо поёт, или что он скромен, усердно работает и добросовестен в служении. Эти преимущества лучше первых, однако и это мирская гордость. Монашес­кая же гордость есть та, когда кто тщеславится, что он упражняется во бдении, в посте, что он благоговеен, хо­рошо живёт и тщателен. Случается также, что иной и смиряется для славы. Всё сие относится к монашеской гордости. Можно нам вовсе не гордиться. Если же кто этого совсем избежать не может, то хоть бы гордился преимуществом монашеских дел, а не чем-либо мирским.

Вот мы сказали, что такое первая гордость и что вто­рая. Сказали также, что такое мирская гордость и что монашеская. Рассмотрим теперь, в чём состоят и два сми­рения. Первое смирение состоит в том, чтобы почитать брата своего разумнее себя и по всему превосходнее, и, одним словом, как сказали святые отцы, чтобы «почитать себя ниже всех». Второе же смирение состоит в том, что­бы приписывать Богу свои подвиги, — это есть совер­шенное смирение святых. Оно, естественно, рождается в душе от исполнения заповедей. Ибо как деревья, когда на них бывает много плодов, то самые плоды преклоняют ветви книзу и нагибают их. Ветвь же, на которой нет плодов, стремится вверх и растёт прямо. Есть же некото­рые деревья, которые не дают плода, пока их ветви рас­тут вверх. Если же кто возьмёт камень, привесит к ветви и нагнёт её книзу, тогда она даёт плод. Так и душа, когда смиряется, тогда приносит плод, и чем более приносит плода, тем больше смиряется. Так и святые, чем более приближаются к Богу, тем более видят себя грешными. Помню, однажды мы имели разговор о смирении, и один из знатных [граждан] города Газы, слыша наши сло­ва, что чем более кто приближается к Богу, тем более видит себя грешным, удивлялся и говорил: «Как это мо­жет быть?» И, не понимая, хотел узнать, что значат эти слова. Я сказал ему: «Именитый господин, скажи мне, за кого ты считаешь себя в своём городе?» Он отвечал: «Счи­таю себя за великого и первого в городе». Говорю ему: «Если ты пойдёшь в Кесарию, за кого будешь считать себя там?» Он отвечал: «За последнего из тамошних вель­мож». «Если же, — говорю ему опять, — ты отправишь­ся в Антиохию, за кого ты будешь там себя считать?» — «Там, — отвечал он,— буду считать себя за одного из простолюдинов». — «Если же, — говорю, — пойдешь в Константинополь и приблизишься к царю, там за кого ты станешь считать себя?» И он отвечал: «Почти за нище­го». Тогда я сказал ему: «Вот так и святые, чем ближе приближаются к Богу, тем более видят себя грешными». Ибо Авраам, когда увидел Господа, назвал себя землёй и пеплом (Быт. 18: 27). Исаия же сказал: Окаянный и нечис­тый есмь аз (Ис. 6: 5). Также и Даниил, когда был во рву со львами, Аввакуму, принесшему ему хлеб и сказавше­му: «Прими обед, который послал тебе Бог», отвечал: «Итак, вспомнил обо мне Бог» (ср.: Дан. 14: 36-38). Какое смирение имело сердце его! Он находился во рву посреди львов и был невредим от них, и притом не один раз, но дважды, и после всего этого он удивился и сказал: «Итак, вспомнил обо мне Бог».

Видите ли смирение святых и каковы их сердца? Даже посылаемые от Бога на помощь людям, они отказыва­лись, по смирению избегая славы. Как облечённый в шёл­ковую одежду, если набросить на него нечистое рубище, отбегает, чтобы не замарать своего драгоценного одеяния, так и святые, будучи облечены в добродетели, убегают человеческой славы, чтобы не оскверниться ею. А ищу­щие славы подобны нагому, который желает найти хотя малое рубище или иное что-либо, дабы покрыть свой стыд. Так и необлечённый в добродетели ищет славы челове­ческой. Итак, святые, будучи посылаемы Богом на по­мощь людям, по смирению отказывались от этого. Мои­сей говорил: Молюся ти поставити иного могущаго... аз бо есмь гугнив и косноязычен (ср.: Исх. 4: 10, 13). Иеремия же говорил: Юнейший есмь аз (Иер. 1: 6). И, одним сло­вом, каждый из святых приобрёл это смирение, как мы сказали, через исполнение заповедей. Но что такое это смирение, и как оно рождается в душе, никто не может выразить словами, если человек не научится этому из опыта. Из одних же слов нельзя этому научиться.

Некогда авва Зосима говорил о смирении, а какой-то софист, тут находившийся, слыша, что он говорил, и, желая понять [это] в точности, спросил его: «Скажи мне, как ты считаешь себя грешным, разве ты не знаешь, что свят? Разве не знаешь, что имеешь добродетели? Ведь ты ви­дишь, как исполняешь заповеди. Как же ты, поступая так, считаешь себя грешным?» Старец же не находил, какой дать ему ответ, а только говорил: «Не знаю, что сказать тебе, но считаю себя грешным». Софист настаивал на своём, желая узнать, как это может быть. Тогда старец, не находя, как ему это объяснить, начал говорить ему со своей святой простотой: «Не смущай меня, я подлинно считаю себя таким».

Видя, что старец недоумевает, как отвечать софисту, я сказал ему: «Не то же самое бывает и в софистическом, и врачебном искусствах? Когда кто-то хорошо обучится искусству и занимается им, то по мере упражнения в нём врач или софист приобретает некоторый навык, а сказать не может и не умеет объяснить, как он стал опытен в деле. Душа приобрела навык, как я уже сказал, посте­пенно и нечувствительно, через упражнение в искусстве. Так и в смирении: от исполнения заповедей бывает неко­торая привычка к смирению, и нельзя выразить это сло­вом». Когда авва Зосима услышал это, он обрадовался, тотчас обнял меня и сказал: «Ты постиг дело, оно точно так бывает, как ты сказал». И софист, услышав эти слова, остался доволен и согласен с ними.

И старцы сказали нам нечто, помогающее нам уразу­меть смирение. Самое же состояние, в которое душа при­ходит от смирения, никто не мог объяснить. Так, когда авва Агафон приближался к кончине и братья сказали ему: «И ты ли боишься, отче?» Он отвечал: «Сколько мог, я понуждал себя сохранять заповеди, но я человек, и почему могу знать, угодно ли дело моё Богу? Ибо иной суд Божий и иной человеческий». Вот он открыл нам глаза, чтобы уразуметь смирение, и указал путь, как его достигнуть. А как оно бывает в душе, как я уже много­кратно говорил, никто не мог [ни] сказать, ни постигнуть через одни слова. Разве только от дел душа может на­учиться сему несколько. А что приводит нас к смирению, о том сказали отцы. Ибо в Отечнике написано: «Один брат спросил старца: „Что есть смирение?" Старец от­вечал: «Смирение есть дело великое и Божественное. Путём же к смирению служат телесные труды, совершае­мые разумно, также, чтобы считать себя ниже всех и по­стоянно молиться Богу — это путь к смирению. Самоё же смирение Божественно и непостижимо».