Родина — это очень много. Это и тропинка с бродом через ручей, и пространство в одну шестую всей земной карты. Это самолет в небе, и птицы, летящие на север над нашим домом. Родина — это растущие города и малые, в десять дворов, дере­веньки. Это имена людей, названия рек и озер, памятные даты истории и планы на завтрашний день. Это ты и я с нашим миром чувств, нашими радостями и заботами.

Родина подобна огромному дереву, на котором не сосчитать листьев. И все, что мы делаем доброго, прибавляет сил ему. Но всякое дерево имеет корни. Без корней его повалил бы даже несильный ветер. Корни питают дерево, связывают его с землей. Корни — это то, что мы жили вчера, год назад, сто, тысячу лет назад. Это наша история. Это наши деды и пращуры. Это их дела, молчаливо живущие рядом с нами, в степных каменных бабах, резных наличниках, в деревянных игрушках и диковин­ных храмах, в удивительных песнях и сказках. Это славные имена полководцев, поэтов и борцов за народное дело...

С детской игрушки, с народной сказки, с первой школьной беседы об окружающем мире представление о Родине у чело­века должно складываться из прошлого и настоящего. Только при этом условии вырастет человек, способный заглянуть в завт­ра, способный гордиться своим Отечеством, верить в него, за­щищать его.

Человек должен вырастать сыном своей страны. Совершая дела великие, мы должны знать, откуда пошли и как начинали. Дела наши в совокупности с прошлым, в совокупности с окру­жающим миром природы и огнем домашнего очага выражаются дорогим словом Отечество. (По В. Пескову.)

 

При имени Пушкина сейчас осеняет мысль о русском нацио­нальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право реши­тельно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заклю­чилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство.

Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единст­венное явление русского духа: это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла.

Самая его жизнь совершенно русская... Судьба, как нарочно, забросила его туда, где границы России отличаются резкою, величавою характерностью, где гладкая неизмеримость России перерывается подоблачными горами и обвевается югом. Испо­линский, покрытый вечным снегом Кавказ среди знойных долин поразил его; он, можно сказать, вызвал силу души его и разор­вал последние цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях...

Ни один поэт в России не имел такой завидной участи, как Пушкин. Ничья слава не распространялась так быстро. (По Н. В. Гоголю.)

 

Русский язык... Ему ничего не стоило поднять свалившуюся от усталости артель волжских грузчиков и повести ее в трюмы с песней и прибаутками. Он отправляется в неимоверные глубины человеческой души, умеет даже зимой внести в твою комнату запах земляники, уронить на стол, как наяву, кленовый лист поздней осени и заставляет услышать в летнюю пору звонкую капель сосулек. Его называют великим и могучим, русский язык...

Всевозрастающий международный авторитет СССР, развитие советской культуры, искусства, литературы предопределили популярность русского...

Понятна тяга к нему. В нем, как в любом музыкальном про­изведении, все время находишь новые переливы, краски. Много слов мы считаем устаревшими, иные бытуют лишь в отдельных областях... и совсем непонятны нам, но есть ведь среди них такие, что душу светом озаряют. «По-вашему, по-городскому, выходит, горизонты, а по-нашему, — окоемы, они и есть», — ска­зал мне однажды старый таежник, и свое понятие об этом певу­чем, с родным звучанием, красивом и емком слове высказал. У каж­дого в сердце свой окоем: ходящие волнами хлеба, налитые светом березовые колки, свинцовость студеного, закипевшего ветром моря, белый в ромашках луг, убежавший к солнцу... Вспоминается еще один разговор. «Прошный он», — охарактеризо­вала знатного калининского льновода, одна колхозница. И когда спросил ее, что это значит, пояснила, недоуменно взглянув на меня: «Способный до всего...»

...Безмерное поле. Оно дарит нам никогда не увядающие букеты, и цвести ему вечно. (По В. Черткову.)

 

Случалось ли вам на художественной выставке, куда пришло множество посетителей, вглядываться в их лица? «Смотрящих» от «видящих» отличить легко: «смотрящих» узнаешь сразу по самодовольному безразличию, лежащему на лицах, как печать. Вместе со всеми посетителями они терпеливо выстояли на улице длинную очередь, чтобы попасть на выставку, о которой столько говорят. Вместе со всеми разделись в гардеробе, получили номерок, вошли в зал, где выставлены картины великих мас­теров.

Но, как говорится, с чем пришли, с тем и ушли. Они ничего не увидели, они только смотрели. Душа их оказалась слепа.

«Смотрят только глаза; видят глаза, ум и сердце», — говорит старая пословица.

Однажды в подмосковном совхозе я увидела женщину, выхо­дящую из продуктового магазина. Она несла хозяйственные сум­ки, а впереди шли двое ее малышей, которых она только что забрала из детского сада. Лицо женщины было озабоченным, поклажа оттягивала руки, она стала удобней перекладывать сумки и вдруг остановилась, подняв вверх лицо. Я тоже посмотрела туда же, куда она: край неба пылал, охваченный закатом, и за до­рогой, над самым лесом, висело большое круглое облако, напол­ненное светом. Вокруг него мирно, как ягнята, толпились малень­кие пушистые облака, а большое облако висело неподвижно, словно громадный светящийся зонт, и лишь по туго вырываю­щимся, слепящим лучам можно было ощутить, с какой вулкани­ческой силой клокотал за ним жар заката.

Тут я увидела, что женщина показывает облака своим детям. Она повернула их обоих лицом к закату и, наклонившись, что-то им объясняла, они вначале вертелись и не слушали, но потом притихли и тоже стали смотреть на облака. А закат уга­сал, становясь все нежней и мягче, скользящий свет ложился румянцем на детские лица, и мне казалось, что нет зрелища прекрасней, чем эта уставшая после работы женщина, которая учит своих детей видеть красоту мира. (По Т. Тэсс.)

 

Мы говорим: гражданин Советского Союза. И это высокое звание, красной строкой вписанное в Конституцию СССР, в наши советские законы, обязывает ко многому. Получая «серпастый, молоткастый» советский паспорт, мы становимся полноправными гражданами великой страны. Мы приобщаемся к ее гуманнейшим законам, которые наделяют человека всей полнотой социально-экономических, политических и личных прав и свобод.

Гражданин Советского Союза! Это значит — человек на своем рабочем месте, человек на виду у всех, человек деятельный и активный. Жизнь в нашем социалистическом обществе устроена так, что Личность в коллективе не теряет своих индивидуальных черт характера, а совершенствует их. И именно черты характера нашего народа, которые известны всему миру, его нравственность, как бы сотканная из нравственных качеств каждого из нас, и двигает социалистическое общество к новым вершинам.

Гражданин Советского Союза! Это — звание человека, его высокое предназначение. Чувство гражданственности, неотдели­мое от любви к Родине, к своему Отечеству, поднимает в глазах всего мира достоинство советского человека. И нам нельзя не дорожить этим достоинством. Гражданственность каждого из нас наиболее ярко проявляется в осознании того, что благодаря нашему труду, благодаря силе наших рук и нашего ума будет крепнуть и расцветать Отечество — надежный оплот мирной, созидательной жизни для всех последующих поколений совет­ских людей. (По статье из «Недели».)

 

Слух о задании Бессонова с утра облетел стройку. Весь день внизу приходили, уходили, спорили и молча глазели болельщики. Сдержанный гул шел снизу — музыка приближающейся славы. Но Валька слушал другую музыку, звучавшую внутри, — мелодич­ный ритм трудовых движений, безошибочных и четких, как зву­ки танца. Ритм владел им и владел его тринадцатью товарищами. Они изредка переглядывались, без слов понимая друг друга. Они то вытягивались на носках, то приседали, то перегибались влево и вправо. Это был своеобразный танец, только танцевали не ноги, а руки, зато работа этих четырнадцати пар умелых рук была поразительна. В их движениях не было спешки, иногда даже могло показаться, что они слегка медлительны, особенно на отделке колонн, когда они терками и полутерками осторожно и любовно разглаживали, выравнивали и шлифовали до полной гладкости острые выступы и края. Весь смысл, вся красота их работы была не в спешке, а в той продуманной четкости и безукориз­ненности трудовых движений, которые дают больше, чем любая спешка. Ритм был основой слаженности маленького трудового коллектива. Этот ритм перекинулся к подсобным рабочим, без отдыха подвозившим материал и месившим раствор. Согласован­ность движений и действий установилась с первой минуты, ког­да бригада и подсобники, подобно гимнастам на арене, стройно заняли свои места. (По, В. Кетлинской.)

 

Сила патриотизма пропорциональна количеству вложенного в нее личного труда. Бродягам и тунеядцам всегда бывало чуж­до чувство Родины! Лес входит в понятие Отечества. Сумейте использовать безграничное время и энергию, одинаково пригод­ную для разрушения и созидания, и меньше будет загубленных деревьев, поломанных садов, разоренных гнезд и муравейников, в чем дети видят нередко особое удальство. Есть вещи, непо­сильные никакому бюджету и ведомству, кроме как всенародному и целеустремленному порыву. Думается, что именно комсомоль­цам, будущим хозяевам преобразуемой земли, полагалось бы воз­главить поход за зеленого друга. Ваш урожай будет зреть долго, юные товарищи мои, редкий из вас застанет жатву... Но однажды взволнованно вы пройдете по шумящим, почти дворцовым залам в Каменной степи, где малахитовые стены — деревья, а крыша — ослепительные, рожденные ими облака.

Мечта для строителей людского счастья — такой же дейст­венный инструмент, как. знание или идея. Конечно, нет в нашей стране второстепенных профессий, но, думается мне, в труде лесовода нагляднее, чем в прочих, выражена социалистическая преемственность поколений. И кто знает, когда седыми вы при­дете под сомкнутые кроны своих питомцев, не испытаете ли гор­дость вдесятеро большую, чем создатели иных торопливых книг, полузаконченных зданий или столь быстро стареющих машин. (По Л. Леонову.)

 

Ежедневно с утра на базаре собирались люди. И все видели: стоял себе щит на краю базара, стоял, как много лет подряд. И, как все последние недели, висели на нем немецкие плакаты. И вдруг на одном из них, как раз на том самом, где веером рас­положились фотографии, изображавшие парад немецких войск в Москве, как раз на этом плакате возник белый листок.

Толпа все росла, собираясь возле щита с листком. Перед­ние стояли молча, но не отходили; неодолимая сила принуждала их снова и снова перечитывать этот листок. А задние, пытаясь протолкнуться к листку, шумели, сердились, спрашивали, что там написано. И хотя никто не отвечал и пробиться нельзя бы­ло, громадная и все растущая толпа уже знала, о чем говорит этот маленький листок, вырванный из школьной тетради: «Неправ­да, что немецкие войска идут парадом по Красной площади! Неправда, что немецкие офицеры купаются у Петропавловской крепости! Неправда, что нет больше на свете Красной Армии. Все это — неправда. Правда в том, что в городе остались свои люди, знающие правду, и они бесстрашно говорят эту единствен­ную правду народу». (По А. Фадееву.)

 

Борьба за мир — это сейчас наша самая важная, самая не­отложная и жгучая задача, наша первейшая и главная обязан­ность.

Борясь за мир, мы служим нашей Родине. Служа Советской родине, мы служим делу мира.

Каждое брошенное в землю зерно, каждый килограмм угля и кусок руды, добытый из земли руками шахтера, каждая песня, созданная поэтом, увеличивает мощь нашей Родины —это залог мира во всем мире.

В дни войны мы отстояли не только свободу и независимость нашей страны. Мы спасли от гибели человечество. Это зна­ют, это понимают честные люди во всем мире. И поэтому сейчас, когда борьба за мир встала перед народами, как вопрос жизни или смерти, миллионы глаз и миллионы сердец с верой и надеж­дой обращаются к нам.

Да, как во время войны с гитлеризмом мы были передовым отрядом человечества в боях за свободу, так и теперь мы, граж­дане страны социализма, должны быть авангардом в борьбе за мир.

Народы знают, почему они связывают с нами все свои на­дежды. Не только потому, что мы своей кровью, муками и жерт­вами уже раз спасли человечество от гибели. Нет, также и потому, что, как бы ни свирепствовала клеветническая пропаган­да, как бы ни отгораживали реакционные правительства свои страны от всякой доносящейся от нас вести, голос правды громче, чем клеветнические вопли перетрусивших лжецов. (По В.Васи­левской.)

Утром, позавтракав, ребята пошли на завод. Вот уже не­сколько месяцев вместе со всеми рабочими за несколько минут до гудка они проходят проходную, каждый раз испытывая чувст­во гордости. Еще бы: как настоящие рабочие, входят они на за­вод, который встречает их голосистыми гудками, могучим дыха­нием трудовой жизни.

Когда Яша впервые попал на территорию завода, он был по­ражен, увидев вместо ожидаемого одного цеха целый город с большими и маленькими домами, с высоченными трубами, стек­лянными крышами над длинными цехами. По рельсам между этими диковинными домами двигались маленькие бойкие паро­возики с короткими платформами.

Войдя в литейный цех, который встретил его теплым сквоз­нячком, пахнувшим мазутом, Яша даже несколько растерялся от того, что предстало его  глазам. Он стоял в полумраке цеха, слушая, как гудит в больших печах огонь. Около печей двигались рабочие в больших широкополых шляпах, с темными очками на глазах. При завалке шихты, когда длинный хобот подъемного крана спускался в отверстие с открытой заслонкой, лица рабо­чих освещались красными отблесками раскаленного металла.

Ребята невольно жались к мастеру. Все казалось им чудес­ным и даже пугающим в цехе, а рабочие около печей представля­лись сказочными великанами, закованными в сверкающие медные латы. Они молча слаженно работали, не обращая внимания на застывших в восхищении мальчиков.

После смены Яша с Васей прибежали в цех еще раз погля­деть, как разливают металл. Немного осмелев, они стояли возле двух рабочих, которые выбивали металл из изложниц, чистили канаву. А когда наступило время выпуска металла из печи и седо­усый сталевар пробил ломиком круглое отверстие, замазанное огнеупорной глиной, ребята забыли обо всем на свете. Они, не отрываясь, смотрели на вихрь падающих звезд, на белую, свер­кающую струю металла, наполняющего ковш...

Механический цех встретил ребят глухими ритмическими уда­рами, далеко разносившимися из широко распахнутых дверей.

В первое мгновение Яша невольно подался назад. Он вошел в этот грохочущий цех последним. Васька схватил его за руку, когда им навстречу из-за поворота выехал какой-то необыкно­венный автомобиль с длинной дугой, из-под которой с треском сыпались голубоватые искры. Вокруг кипела работа. Огромная машина хватала длинные темно-красные полосы железа. Другие машины ездили по проложенным под потолком рельсам. Одна из таких машин подцепила крюком большой котел, весь в круглых дырочках, и, подняв в воздух, спокойно перенесла его в другой конец цеха.

Со временем ребята привыкли к пронзительному, скреже­щущему звуку автоматического зубила и к грохоту дарового куз­нечного молота. И уже без всякого страха проходили они и под грузоподъемным краном. (По В. Рожкову.)

 

Бригадный комиссар Захаров не имел привычки скрывать свои чувства, не стеснялся думать вслух, а говорил за редкими исключениями то, что думал. Хотя они воевали вместе не так уж давно, Серпилину казалось, что он знает Захарова давно и хорошо не только потому, что Захаров много бывал в дивизии у Серпилина, но и потому, что оба они, в общем-то, были люди одной судьбы. Один командовал в гражданскую батальоном и полком, другой был, политруком эскадрона, и оба протрубили в Крас­ной Армии ровно столько, сколько она существовала. Правда, у Захарова не было четырехлетнего перерыва, как у Серпилина, но, хотя они никогда не говорили на эту тему, Серпилину ка­залось, что и Захарову с его прямым характером, наверное, нелегко дались те годы. Не зная ничего определенного, он ду­мал о Захарове именно так, и ему было легче оттого, что сей­час, в невеселую минуту, напротив него сидел не кто-нибудь иной, а бригадный комиссар Захаров, которого в армии солдаты звали за глаза Костей за его открытую душу и всем очевидную храбрость и за то ощущение его близости к себе, которое рус­ские люди выражают одним словом —«простой», вкладывая в это слово самый высокий и похвальный смысл.  (По К. Симонову.)

 

Есть в Батуми новое учреждение с названием дельфинарий. Оно уже стало едва ли не главной примечательностью города. Летом тут просто яблоку негде упасть — на трибунах возле бас­сейна, рассчитанных человек на пятьсот, ухитряются уместить­ся полторы тысячи жаждущих редкого зрелища...

Нет нужды описывать это зрелище. По фильмам на телеэкра­нах многие знают, как все происходит. Дельфины дружно прино­сят дрессировщикам из воды кольца, мячи, прыгают через обруч, двигают по бассейну лодку, позволяют себя оседлать, прыгают из воды, чтобы ловко схватить рыбешку из рук человека, стоя­щего высоко на помосте... Представление на воде исключитель­но интересно. И кажется, более всех его любят и жаждут сами дельфины. Кажется, животные прямо созданы для веселой игры с человеком. Однако все, чему аплодируют зрители, добыто большим трудом...

Человек стоит на пороге стихии с названием Мировой океан. В этом не слишком гостеприимном мире нужен помощник такой же, каким для первобытных охотников стала собака. Дельфин оказался для этого существом наиболее подходящим. Идеальное приспособление к среде обитания — первое его достоинство, спо­собность контактировать с человеком — второе, и, наконец, самое главное, — дельфины хорошо поддаются обучению. Уравнений с двумя неизвестными дельфины, разумеется, решать никогда не будут. Вряд ли они способны усвоить даже, что дважды два — четыре. Но опыт обучения животных во многих дельфина­риях мира показывает: они могут выйти в воде на определен­ный сигнал, отыскать утонувший предмет или заблудившегося акванавта, доставить почту в подводный бокс, этому и многому другому научить дельфинов можно. Вот почему ученые многих специальностей (биологи в первую очередь), а также моряки, рыбаки, водолазы пристально изучают возможности дельфина и уже пробуют приспособить животных к хозяйственным нуж­дам. (По В. Пескову.)

 

Вечером в окопе к Серпилину подошел высохший в щепку Пикин и сказал, тыча в руки бумажку:

—  Вот мое заявление.                                                    

Серпилин сначала от неожиданности не понял, что это за заявление (даже мелькнула нелепая мысль: не отставки ли про­сит?), а потом понял и спросил:

—  Хорошо подумали?

—  Уж как-нибудь, время было,— сказал Пикин, повернулся и пошел по окопу.

И Серпилин, хотя не спросил его об этом ни тогда, ни потом, понял: Пикин подумал в тот вечер о плене, и свое заяв­ление в партию, которого от него давно ждали, подал, именно подумав о плене. Если они окажутся в плену и им крикнут: «Кто из вас коммунисты?» — начальник штаба дивизии, бес­партийный Пикин не хотел поддаться соблазну и остаться в строю, когда его командир дивизии выйдет на шаг вперед. Наверное, в тот отчаянный вечер, когда казалось, что дивизия останется в окружении и погибнет, он хотел до самого конца выдавить из себя мысль о возможной там, в плену, по­блажке.

Пикин — это переправа через Дон, после того как половина дивизии полегла там, за Доном. Серпилин в тот день оказался в окруженном полку на отшибе, и, когда на закате все же пробился и вывел остатки полка к переправе, оказалось, что на переправе не бедлам, который он страшился увидеть, а поря­док, и этот порядок навел подошедший сюда с ядром дивизии Пикин. Перетащенные за Дон батареи прикрывали переправу огнем, в степи полукольцом поднимались дымы подожженных немецких танков; две счетверенные пулеметные установки, стоя у понтонного моста, захлебываясь, бесстрашно, в упор били по пикировавшим на переправу самолетам.

На переправе творился кромешный ад, и каждую минуту поги­бали люди, и все же на ней существовал порядок, и этот поря­док обеспечивал Пикин, стоявший на берегу, не в окопе, кото­рый ему вырыли, а во весь рост, на самом виду у смерти, пото­му что сейчас это от него и требовалось. (По К. Симонову.)

 

Когда в 1932 году началось строительство Московского метро­политена, одна западная газета писала: «Они провозятся там у себя под землей, как кроты, год, другой, но в конце концов сдадутся и призовут на помощь настоящих строителей из заре­комендовавших себя иностранных фирм».

В 1935 году, посрамив авторов столь мрачных прогнозов, первая советская «подземка» вступила в строй. «Попадая в метро Лондона, Парижа, Нью-Йорка, мы опускаемся в сущий ад, а в Москве воочию видим, как может выглядеть рай. А где? Под землей!» — констатировали теперь иностранцы. «Их рабочие и кре­стьяне разгуливают под Москвой по таким дворцам, — удивлялись они, — о каких не мечтали самые капризные короли».

Отмечая четкость работы московского метро, зарубежные газеты писали, что по его поездам можно сверять секундные стрелки часов.

С самого своего рождения советское метро было лучшим в мире. Таким оно остается и по сей день. (Из газет.)

 

Чтение — это работа, требующая определенного порядка.

Предварительный, просмотр книги — это ознакомление с анно­тацией, введением (предисловием), оглавлением, иногда чтение отдельных абзацев книги, иногда некоторых разделов.

Читая, делать в книгах пометки, отчеркивая, подчеркивая, выражая этим свое отношение к тексту, — это вошло в привычку многих.

Но делать пометки можно лишь в собственных книгах, да и то не всегда: вряд ли кто станет подчеркивать и помечать что-либо в ценных изданиях, скажем, в томах из собраний сочине­ний. В частности, поэтому приходится прибегать к выпискам.

Выписки могут быть дословными (цитаты) или свободными — мысли автора читатель излагает самостоятельно. Большие отрыв­ки текста, которые трудно цитировать в полном объеме, надо стараться, предельно сократив формулировку и сконцентрировав содержание, записать своими словами. Наиболее яркие места из классических произведений лучше приводить дословно.

Организовать творческую работу, проанализировать и осво­ить источники помогут и другие, более сложные типы записей — планы, конспекты и тезисы.

Примером плана к книге, правда, очень общего, отмечающего лишь узловые разделы, является обычное оглавление. Прогляды­вая его, не читая самой книги, можно получить представление о ее содержании и схеме построения. План как форма записи пе­редает содержание текста более подробно, чем оглавление книги.

Планы могут быть подразделены на простые и сложные. Сложный план, в отличие от простого, имеет еще и подпункты, которые детализируют, конкретизируют содержание.

Тезис в записи — это положение, вбирающее в себя существо значительной части текста, то, что доказывает или опровер­гает автор, то, в чем он стремится убедить читателя, вывод, к которому он подводит читателя.

В отличие от тезисов, содержащих только основные положе­ния, и выписок, которые отображают материал в любых соот­ношениях главного и второстепенного, конспекты при обязатель­ной краткости содержат не только основные положения и выводы, но и факты, и доказательства, и примеры, и иллюстрации. (По книге Г. Гецова «Рациональные приемы работы с книгой».)

 

Не кажется ли вам, что вы не успеваете сделать то, что нужно, что вам не хватает времени?

Вот несколько советов, как беречь время.

Сосредоточьтесь на главном. Запишите на листке, в порядке их важности, самые срочные дела. Назавтра примитесь за де­ло № 1 и не отступайте от него, пока не закончите. Затем так же поступите с делом № 2, потом с № 3 и т. д.

Приступайте к делу сразу же. Многие, прежде чем принять­ся за работу, приводят в порядок свои столы, чинят все каран­даши, какие только попадаются на глаза, глядят в окна, погру­жаются в газетный кроссворд, обмениваются новостями... А по­том удивляются, куда девалось время! Раз вы знаете, что надо делать, беритесь за дело сразу же.

Используйте время полностью и рационально. Скажем, во время поездки в автобусе, ожидания в приемной можно занять себя такими делами, как планирование своего дня, обдумывание предстоящих задач, просматривание записок, которые пригодят­ся в дальнейшей работе.

Меняйте занятия. Однообразная работа утомляет. Но устают лишь отдельные группы мышц. Меняя занятия, вы можете побо­роть ощущение усталости и сделать больше. Так, если несколько часов вы работали сидя и стали утомляться, переключитесь на работу, которую надо делать стоя или при которой надо двигать­ся.

...Итак, чтобы успевать делать больше в меньшее время, прежде всего необходимы организованность и самодисциплина.

Учитесь беречь время! (Из газет.)

 

Статистики давно подсчитали, сколько можно за минуту сде­лать тракторов, автомобилей, часов, сколько выплавить стали, добыть угля, железной руды. Согласно выкладкам этих статисти­ков, минута—очень дорогая единица времени. Рабочий человек ценит ее, всячески бережет, понимая, что утерянное наверстать весьма трудно, а порой просто невозможно. С потерями дорогих рабочих минут ведут борьбу на наших заводах, фабриках, строй­ках, понимая, что выполнение заданий пятилетки требует максимальной собранности, деловитости, четкости в работе.

Бесконечно жаль терять минуты. Тем более что мы знаем немало примеров блестящей организованности, позволяющей беречь и разумно использовать не только минуты — секунды, а следовательно, и часы, и недели.

Секунда в секунду по расписанию прибывает на станцию поезд метрополитена. Вряд ли пожелает машинист остановиться в тон­неле и перекусить. Ритмично, без потерь времени всегда дей­ствует конвейер автомобильного завода в Тольятти, и ни один рабочий не уйдет до окончания смены на концерт.

Из самых простых, обыденных, бытовых примеров ясно: ми­нута может быть приобретением, а может — потерей. Надо почаще задумываться о цене минуты. (Из газет.)

ПОВТОРИТЕЛЬНО-ОБОБЩАЮЩИЕ УПРАЖНЕНИЯ

ДИКТАНТЫ

ОТВЕТЫ