Дар языков (глоссолалия) впервые сообщен был апостолам, а может быть, и другим верующим, в день Пятидесятницы при сошествии на них Ду­ха Святого. Этот дар проявился в какой-то особенно воодушевленной (чем-то напоминавшей речь человека в состоянии опьянения) речи (λαλεΐν, άπο-φθέγγεσθαι) «о величиях Божиих» «на иных языках» (έτέραις γλώτταις), так что слушатели до 15 национальностей слышали из уст апостолов свое род­ное наречие (διάλεκτος). Дух Господень, обнимающий Собою человечество в его народах и языках и носящий в Себе силу объединения их, произвел во внутреннейших основах души мгновенное устранение наиболее разделяю­щих человечество национальных границ языка, символически предуказы­вая этим будущее благодатное единение человечества.

Подобный дар сообщался в апостольской Церкви неоднократно после крещения. Так, дар языков получили Корнилий и домашние его после кре­щения, ученики Иоанна Крестителя чрез руковозложение на них ап. Павла. Не незнаменательно, что наиболее сильный отзвук великого чуда Пятиде­сятницы мы находим в столь центральной и значительной языко-христианской Церкви, как Коринфская. В Коринфской Церкви этот чудесный дар получил самое широкое применение за богослужением. Он и обнаруживал­ся, по-видимому, только за богослужебными собраниями, «в церквах».

Содержанием речи коринфских глоссолалов была молитва и преиму­щественно хвалебного, и какого-то таинственного характера. Язык, на котором говорил глоссолал, был непонятен присутствующим и, по-види­мому, не вполне понятен и самому глоссолалу («хотя дух» его «молился» в то время, но «ум» оставался без плода), почему речь глоссолала нужда­лась в истолковании, но истолкование его речи требовало тоже особого дара Духа Святого, которым далеко не всегда обладал глоссолал. Языко­говорение было вожделенным даром («желаю, чтобы вы все говорили языками»), назидавшим глоссолала, степень этого дара зависела от нрав­ственной высоты обладателя, почему, например, ап. Павел обладал им бо­лее всех коринфян.

 

Различные понимания дара языков

Вот библейские данные о даре языков. Ими не решается вопрос, был ли дар языков всегда одинаков, и в чем состояла коринфская глоссолалия, получившая такое широкое применение за богослужением. Св. отцы скло­нялись к тому мнению, что дар языков в Коринфе и вообще во всех случа­ях, где рассказывается о его проявлении (т. е. еще в 2-х упомянутых случа­ях), был тождественным с глоссолалией Пятидесятницы, т. е. что все глоссолалы получали способность говорить на существовавших тогда ино­странных языках. Так думали св. Иустин, Тертуллиан, Ириней, Ориген, свв. Кирилл Иерусалимский, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, блж. Ав­густин. Против такого понимания возражают, что для коринфских хрис­тиан не было надобности в говорении на иностранных языках, какая была в день первой христианской Пятидесятницы, что языки здесь не названы «другими», что слово часто стоит в ед. числе и не поясняется, как в Деян., чрез διάλεκτος, что и Спаситель обещал верующим говорение «новыми»языками, а не иностранными. — Другие в языке глоссолалов видят перво-язык, смешанный язык, заключавший элементы или рудименты различных исторических языков (рудиментарный язык) и ставший образом для все­общности христианства; основание для этого понимания — употребление γλώσσα в описаниях дара языков иногда в ед. числе. Но ед. число может оз­начать какой-либо один из существующих языков, — смысл, подтверждае­мый и отсутствием члена при нем. — На том основании, что γλώσσα или γλώσσημα означает у классиков слово провинциальное или устарелое, не­обычное (идиотизм), нуждающееся в объяснении (глоссе), думали, что язык глоссолалов состоял именно из таких слов: то архаизмов, то неоло­гизмов, то иностранных. Но Новый Завет не знает такого употребления сло­ва γλώσσα; такая речь не выше обыкновенной и во всяком случае не пред­ставляет необыкновенного чудесного явления. — Думают далее, что речь глоссолалов состояла из нечленораздельных  звуков (сравнивается у ап. Павла со звуками трубы) или едва слышного, молитвенного шепота (1 Кор. 14,2: «глаголяй бо языки не человеком глаголет, но Богу, никтоже бо слышит») или, наоборот, из экстатических восклицаний, отрывочных славословий (речь глоссолала называется большей частью не λόγος — слово, орудие мыс­ли, а только γλώσσα — языком, звуком самим по себе). Но апостол прямо говорит, что глоссолалы произносили «слова», хотя и «невразумительные»; он сравнивает их с громогласными кимвалами и трубами.

Это последнее сравнение, неоднократно употребленное апостолом, да­ло повод понимать глоссолалию в смысле какого-либо особого пения. Все термины, употребленные ап. Павлом о глоссолалии, могут иметь и музы­кальный смысл. Γλώσσα назывался корпус флейты; родами (γένη) («роды языков») обозначались у классиков мелодии диатоническая, хроматичес­кая и энгармоническая, и в таком приложении слово это естественнее, чем к языкам, которых древние не умели классифицировать; έρμηνεύειν, объяс­нять, у классиков употребляется и о музыкальной интерпретации; в выра­жении «и еще по превосхождению путь вам показую» «путь», οδός, и «по превосхождению», καθ' ύπερβολήν — тоже служили музыкальными термина­ми: первое означало переход от одних тонов к другим, а гиперболеон назывался тетрахорд на пятой, самой высокой, струне гитары. Конечно, все эти термины кроме музыкального смысла могут иметь и обычный. Но настой­чивое сравнение глоссолалии с музыкой и целый ряд терминов, могущих иметь приложение и к последней, заставляют задуматься. Знаменательно также выражение άποφθέγγεσθοα, звучать о глоссолалии в Пятидесятницу; по мнению св. Иринея, апостолы в день Пятидесятницы «воспели на всех языках гимн Богу». Надо принять во внимание также и широкое примене­ние пения в древности. До изобретения букв законы пелись, чтобы их не за­быть. Все это дало повод некоторым видеть в глоссолалии пение. Против такого понимания дара языков — в смысле пения (гимнологическом) — го­ворит, по-видимому, то, что об этом даре настойчиво употребляется глагол говорить (λαλεΐν). Но не говоря о том, что этот глагол употребляется у ап. Павла об исполнении за богослужением псалмов, гимнов и песней, это возражение исчезнет, если пение было речитативным, каковым и естест­венно могло быть пение в его простейшей форме, в первобытной Церкви с ее неразвитыми еще формами богослужения. Еще блж. Августин о пении своего времени говорит, что голос певцов походил более на акцентирован­ную речь, чем на пение.

 

Сущность и особенности дара языков

Как видим, все изложенные объяснения для дара языков допускают против себя возражения, но вместе с тем каждое из них имеет и то или дру­гое серьезное основание в тексте Нового Завета.

Все эти объяснения соединимы друг с другом, и возможно, что каждое из них указывает действительную черту в этом необыкновенном явлении. Обращает на себя внимание разнообразие выражений самого ап. Павла от­носительно дара языков: «язык», «языки», «роды языков», «говорить язы­ком» или «языками», «говорить слова на языке», «молиться языком», «иметь язык», «воспевать», «молиться», «благословлять», «благодарить духом», «духом говорить тайны», «говорить не людям, а Богу». Уже это по­казывает, что дар языков мог «бесконечно разнообразиться» в своих про­явлениях. Чтобы правильно судить о характере этих проявлений, надо об­ратить внимание на место, какое отводит апостол этому дару среди других духовных дарований. В своей классификации таких дарований ап. Павел выделяет дар языков с даром истолкования их в особый разряд: располагая духовные дарования по степени пользы, которую они приносят не отдель­ному верующему, а всей Церкви, апостол на первом месте ставит дары ума (учительство, пророчество), на втором дары воли (чудотворения, пастыр­ство) и на последнем — очевидно, в качестве проявлений чувства — дары языков. Следовательно, языкоговорение являлось выражением живого внутреннего движения и одушевления тех, которые впервые почувствовали себя свободными от осуждения и ощутили неизреченную радость, неизбеж­но связанную с первым (свежим) сознанием богосыновства. Это была ли­кующая радость новых отношений к Богу и людям, новой и полной свобо­ды о Христе, искавшая себе необычайного, не связанного природной необходимостью, выражения. Здесь все дело было в этом внутреннем воз­буждении: насколько оно было глубоко, видно из того, что оно было понят­но только тому, кто чрез Духа Святого приходил во внутреннее соприкосно­вение с имевшим такие переживания, тому, кто имел способность истолкования. И этот последний разделял с первым его возбуждение, одна­ко оно овладевало им не в такой степени, как первым, и он был в состоянии узнать божественный объект, которым вызвано было это возбуждение, и выразить эти чувства в ясных словах, перевести на понятный язык необыч­ные формы их проявления. При такой глубине этого чувства естественно, что оно пользовалось для своего выражения всеми возможными для чело­века способами, выбирая между ними наиболее высокие и благородные. Язык — наиболее тонкий способ такого выражения. Но, как замечает грам­матик Пселл, у каждого народа есть богопреданные имена, имеющие неска­занную силу, которую они как бы теряют от перевода; таковы, например, еврейские имена Серафим, Херувим, Михаил, Гавриил. Древние приписы­вали чужеземным словам сверхъестественную силу. Язык — не случайное произведение народа, а создание его гения, носитель его идей. Переживае­мое первыми христианами, очевидно, было выше и такого великого коллек­тивного творения, как язык каждого народа, и нуждалось в идейном богат­стве всех языков. Оно стояло выше и этого последнего. Блж. Феодорит под языками, на которых говорили глоссолалы, разумеет «некоторые мыслен­ные языки, которыми Ангелы воспевают хвалы и песнопения Богу». Посему дар языков не непременно надо понимать как сплошную речь на иностран­ных языках; глоссолал мог заимствовать оттуда наиболее выразительные слова; на это, по-видимому, указывает выражение ап. Павла: «принял Духа усыновления, Которым взываем: Авва, Отче». То возбуждение, в ко­тором находился глоссолал, могло и речи его на отечественном языке сооб­щать неясность, нуждавшуюся в истолковании. Речь его выходила из тех глубин души, которые не освещаются светом сознания, из «духа», а не «ума». Возможно, что эта речь дополнялась другими выражениями чувства, например вздохами, на что, может быть, указывают слова ап. Павла: «Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными». Сильное вооду­шевление могло призывать на помощь слову и звуки пения, так как музыка вообще сильнее слова выражает наши чувства. (Если так, то мы могли бы утешать себя мыслью, что не только содержание христианских молитв и песней, но и самый напев их вдохновлялся Духом Божиим и, конечно, со­хранил печать Его до нынешнего времени).

 

Значение и достоинство дара языков

Одно с несомненностью можно сказать о даре языков, что с внутренней стороны, по душевному состоянию языкоговорение было состоянием осо­бенной духовной, глубокой молитвы. В этом состоянии человек говорил не­посредственно Богу, с Богом, проникал в тайны. Это было состояние рели­гиозного экстаза, за доступность которого ему ап. Павел горячо благодарит Бога. С внешней стороны оно было настолько величественным явлением, вполне достойным Духа Божия, что для самых неверующих было знамени­ем, показывавшим воочию присутствие Самого Божества в собраниях хри­стианских. Это было состояние самого высокого душевного подъема. Осо­бенно величественно в этом явлении было то, что несмотря на всю силу чувства, охватывавшего тогда человека, он не терял власти над собою, мог сдерживать и регулировать внешние проявления этого состояния, — мол­чать, пока говорил другой, ожидая своей очереди. «И духи пророческие по­винуются пророкам», свидетельствует ап. Павел. Настолько это состояние стояло выше какой-либо нервно-физиологической почвы.

И все же ап. Павел ставит дар языков ниже пророчества. В даре языков было что-то как бы стихийное, отвечавшее той ступени развития, на кото­рой стояло тогдашнее человечество. В этом даре было нечто общее с теми примитивными формами пророчествования, которые оно приняло, напри­мер, у Саула, и которое, в свою очередь, по внешним формам своим напо­минало мантику язычества. Ап. Павел, своим противопоставлением языкоговорения пророчеству, лишает почвы наклонность к энтузиастическим эксцессам и помрачению ясного христианского сознания, как они стали за­являть себя в Коринфе. Он закрывает пред Церковью дорогу, на которую впоследствии вступили гностики, дорогу к вырождению этого дара в оргиазм и магию. Через присоединение истолкования языкоговорение, подоб­но пророчеству, получало назидательную силу для всех. Во времена св. Ири­нея ( 202 г.) языкоговорение хотя сохраняется, но видимо переходит в пророчество. По крайней мере, отличительную у ап. Павла функцию проро­ка «открывать тайны» св. Ириней приписывает глоссолалу: «мы слышали многих братьев в церкви, которые имели пророческие дарования и через Духа говорили разными языками и для общей пользы выводили наружу со­кровенное в людях и изъясняли таинства Божии».

 

Следы языкоговорения в древнем и теперешнем богослужении

Тем не менее, как выражение глубокого, потрясающего религиозного чувства, дар языков не мог не оказать большого и прочного влияния на хри­стианское богослужение. Он создавал то благодатное дыхание, которое со­хранилось за этим богослужением, и когда прекратился этот дар, сохрани­лось, отлившись в другие формы. В позднейшем и даже современном богослужении можно указать некоторые частности, которые являются сле­дами древнего языкоговорения на богослужении. Из языкоговорения мож­но производить, например, древний литургийный возглас «Мараната», по­ложенный при евхаристии в «Учении 12 апостолов» и приводимый, должно быть, из богослужебной практики ап. Павлом. Этот возглас — си­рийское слово, означающее «Господь наш пришел» (пророческое прошед­шее) или «прииди»: Map — Господь, ан или ана — наш, шла — пришел, или «та» — приди. Таким образом, возглас выражает напряженное ожидание близкого пришествия Христова у первых христиан. Экзегеты безуспешно стараются объяснить сирийский язык этого возгласа;

 

 Вот эти объяснения: ап. Павел хотел арамейское противопоставить еллинской гор­дости мудростью и красноречием (св. Иоанн Златоуст, блж. Феофилакт); усилить свою угрозу или намекнуть на своих юдаистических противников в Коринфе (Гоф­ман, Гейнрици); удостоверить подлинность послания, написав это слово своею ру­кою (Бильрот, Рюккерт); это почему-нибудь памятное слово из посещения ап. Пав­лом Коринфа или пароль христиан (Эвальд); это был штемпель ап. Павла на послании, впоследствии списывавшийся греч. буквами (Годэ).

 

но при предположе­нии, что он вышел из уст глоссолала на богослужении, эта странность объ­ясняется естественно. — Уже св. Иоанн Златоуст ищет только следов глоссо­лалии в богослужении своего времени: «А теперь у нас одни только знаки тогдашних дарований. И теперь мы говорим двое или трое и порознь, и, когда один умолкает, начинает другой; но все это только знаки и памятни­ки прежнего. Посему-то, когда мы начинаем говорить, народ отвечает: Духови твоему, выражая этим, что в древности говорили так не по собствен­ной мудрости, но по внушению Духа».

Остатками языкоговорения, должно быть, являются такие отрывочные слова в древнем песненном последовании, как «Вселенную, Аллилуия», равно как в нынешнем богослужении некоторая бессвязность и отрывоч­ность (и связанная с ними таинственность) возгласов на важнейшей части литургии («каноне» ее) и при окончании вечерни и утрени. Такого же ха­рактера возглас «Премудрость», указывающий на важность не тех молитв и песней, пред которыми он произносится, а самого момента церковной служ­бы (например, входа).

Возможно, что вековым отголоском глоссолалии были в прежнем гре­ко-славянском богослужении так называемые попевки, или прибавление к тексту песнопения, на особенно торжественных местах, посторонних слогов, — обычай, сохранившийся до XVI в. В древнейшем из русских ус­тавов Моск. Типогр. библ. XI—XII в. на степенных воскресной утрени, за­менявших тогда нынешний полиелей, полагается аллилуиа с такими по-певками: «аленелуиа аленеве еневене луиа аленеве еневе невеневе еневе енелуиа». В Часослове краковского издания 1491 г. на припевах предначинательного псалма вечерни Слава Ти Господи положены такие попевки: «Слава Ти Господи анене наана неанене нааа инане сотворившему вся». Следом глоссолалии является также употребление на богослужении, и то­же в важнейшие его моменты, древнееврейских и греческих слов: алли­луиа, аминь, Кирие елеисон. В глоссолалии же имеет свое основание стремление к созданию особого богослужебного языка: в римо-католиче­стве это законное стремление, исходящее из убеждения, что с Богом бесе­довать нужно на особом, ангельском языке, доведено до крайности, но оно не чуждо и всем Православным Церквам: греческий богослужебный язык (итатический) едва ли когда-либо был разговорным (как показывает этатическая форма его в древнейших латинских транскрипциях), как и бого­служебный славянский.

 

Дар языков представляется в Новом Завете таким чудесным, величественным и умилительно-потрясающим явлением, что его нельзя никак признавать явлениемодного порядка с языкоговорением русских и заграничных сектантов (хлыстов, малеванцев, ирвингиан, мормонов), состоящим в совершенно бессмысленном со­четании слогов и слов (например: «рентре фенте ренте финтрифунт», «тррр, тлим, тлим, дзе». — Коновалов Д. Религиозный экстаз в русском мистическом сектантст­ве // Бог. Вест, 1908,4,738,744) и представляющим чисто нервное явление, сопро­вождающееся конвульсиями (тамже, 10,200; 4,754), кружением (4:734,755), нерв­ным смехом и плачем (4,753). На нервной же почве может появиться у некоторых лиц речь на иностранном языке, когда-либо услышанная ими и воспринятая бес­сознательно. То и другое явление знакомы были и древним христианам, но резко обособлялись ими от дара языков, сообщаемого Духом Святым; они объяснялись воздействием на человека со стороны злых духов. Евсевий приводит рассказ древ­него историка о языкоговорении монтанистов. «Некто, по имени Монтан, сказыва­ют, из числа вновь уверовавших, от чрезмерного желания первенства, подвергся влиянию противника и вдруг, пришедши в состояние одержимого и исступленно­го, начал говорить и издавать странные звуки (λαλεΐν καΐ ξενοφωνεΐν), т. е. проро­чествовал вопреки обычаю, издревле преданному и преемственно сохраняющему­ся в Церкви... Он (диавол) даже воздвиг каких-то двух женщин и исполнил их лживым духом, так что и они, подобно вышеупомянутому Монтану, говорили бес­смысленно, неуместно и странно» (Евсевий. Церковная история. V, 16). По расска­зу блж. Иеронима, один франкский чиновник, с детства подпавший под власть де­мона, в присутствии св. Илариона заговорил, «едва касаясь ногами земли и чрезвычайно покраснев», на незнакомых ему Сирском и греческом языках с совер­шенно правильным произношением (Жизнь св. Илариона, гл. 22). У сектантов рус­ских и заграничных не наблюдалось говорения на незнакомых иностранных язы­ках, а только произнесение бессмысленных звуков.

I ВЕК. АПОСТОЛЬСКОЕ БОГОСЛУЖЕНИЕ

Дар языков по Деяниям и 1 Кор. за апостольским богослужением

Свобода и норма в апостольском богослужении