Уход Никона от власти произошел при драматических об­стоятельствах, очень напоминавших театральные эффекты, столь любимые Иоанном Грозным, когда, отказываясь от власти, он производил психологическое давление на народ и бояр. Совершенно неожиданно для молящихся, 10 июля 1658 года, после своего служения в Успенском соборе, патри­арх заявил пораженной толпе прихожан, что он «оставляет град сей и отходит оттуда, давая место гневу». После это­го патриарх надел простое монашеское платье и уехал в

Вознесенский монастырь, находившийся в 50 верстах от сто­лицы. Когда посланцы царя приехали туда, чтобы выяснить намерения патриарха, Никон заявил им, что отказывается от престола и добавил: «кому государь укажет быть патриар­хом, [того] благословлю... а церковь и дом пресвятыя Бо­городицы благословляю ведать, покамест патриарх будет, митрополиту Крутицкому». Так как Никон отказался от власти, но не захотел отказаться от титула патриарха, а по­том временами даже заявлял о готовности вернуться на пат­риарший престол, в русской церкви на восемь лет создалось довольно странное положение, при котором было неясно, каково каноническое положение Никона. Только в 1667 году, по официальном низложении Никона собором, этот церков­ный кризис был наконец разрешен и новый патриарх вы­бран. Но уже с 1658 года, после своего драматического ухо­да, Никон не принимал никакого участия в управлении цер­ковью и не влиял на развитие отношений между противни­ками и сторонниками своих же собственных нововведений.

Неожиданный для масс народа уход патриарха от власти был на самом деле только резкой развязкой натянутых от­ношений между  ним и царем, которые осложнились уже к 1656 году и особенно обострились в 1657—8 годах. За три года войны царь значительно возмужал, стал значительно более самостоятельным и самоуверенным в своих действиях и, находясь на фронте, вдали от патриарха и бояр, привык самостоятельно решать главные проблемы государства.

Облик Алексея Михайловича, созданный историками, как мягкого и не очень волевого государя, далеко не соответству­ет действительности. Правда, еще при жизни, этого второго царя Романова, его называли «тишайшим», но этот спокой­ный и не любивший крайностей государь в зрелом возрасте стал опытным и умелым тактиком, умевшим без громких слов и внешних эффектов добиваться своих целей. Вполне естественно, что, вступивши в шестнадцатилетнем возрасте на престол, он в течение нескольких лет, пока сам не научил­ся ремеслу правителя, слушался своих близких советников Морозова, Вонифатьева, Ртищева, Никона и других. Но уже и в юные годы, за внешней мягкостью, проступает точный расчет, большая деловитость и аккуратность, склонность к порядку и гармонии. Эта склонность и порядку и гармонии часто переходит в хорошо уравновешенную любовь к красо­те и даже лирическим проявлениям. Письма царя свидетель­ствуют о его недюжинных писательских и несколько поэти­ческих наклонностях. Описание смерти патриарха Иосифа, которое сохранилось в письме царя к Никону, поражает сво­ей драматической силой. В наставлениях, данных началь­нику царской соколиной охоты, сухие указания о трениров­ке птиц превращаются под его пером в лирический трактат о гармонии полета и красоте движения. В письмах к князю Одоевскому звучит поэтическая нежность, а набор ласковых и почтительных эпитетов в письмах к Никону свидетельству­ет о значительном таланте стилиста и созидателя удачных и образных словосочетаний. Любовь царя к церковному об­ряду и церковному пению была не только религиозного, но и эстетического порядка, а его поздняя установка на гречес­кую традицию и южнорусские певческие мотивы имела очень значительную художественную подкладку. Алексей Михайлович наизусть, до мельчайших деталей, знал церков­ные устав и пение и, как отмечал наблюдательный Павел Алеппский, нередко сам поправлял певчих и церковнослу­жителей, когда те делали ошибки.

Но этот эстет, знаток соколиного полета и южнорусских напевов, вовсе не был мечтателем, ищущим вдохновения в поэтическом беспорядке или религиозном экстазе. Точность, образцовый порядок, знание деталей, умение вырабатывать планы сказываются в нем уже в годы молодости. Выше ука­зывалось, что, подготовляя собор 1650 года, этот двадцати­летний монарх тщательно вырабатывает пункты, которые он хочет представить на обсуждение иерархов. Внимательно слушая советы опытных людей и изучая государственный аппарат, он в 1640-х годах еще производил впечатление вла­стителя без собственного мнения. «Государь-де молод да глуп, а глядит на все изо рта у бояр, у Морозова, да у Мстиславского», — говорили в толпе во время беспорядков 1648 года. Но в том же году проницательный шведский наблюда­тель Поммерс доносил в Стокгольм: «здесь говорят, что его царское величество после своей свадьбы сам начал выслу­шивать челобитные и давать по ним распоряжения».¹³ «Ра­зумели его гораздо тихим, и потому найвышше пишется са­модержцем и государство свое правит по своей воле», — че­рез несколько лет позже не без иронии отмечает Котошихин.

Еще будучи не совсем двадцатилетним юношей он нахо­дил время для личного руководства своими хозяйственными делами, хотя, казалось, программа длинных богослужений, постоянных соколиных охот, чтения и государственных дел должна была отнимать все его время. Деловая переписка царя с управляющими его хозяйством лучше всего раскры­вает его деловитость, точность и аккуратность. Он дает точ­ные инструкции и требует таких же точных и обстоятельных ответов. Он подчеркивает, что хочет знать «подлинно, сколь­ко который крестьянин лет в тех селах живет, и писать именно сколько кто лет живет и как имя его и прозвище». Далее в письме идет список вопросов: «сколько четвертей овса, .. какой оброк со всех был, и сколько сена косят, и есть ли пруды и озеры, и много ли верст лесу непахатного». Все эти вопросы не продиктованы и не сделаны по шаблону, но написаны собственной рукой и тщательно про­думаны. В других письмах он дает советы, как сушить рыбу, готовить сухари, и даже вмешивается в кулинарные вопро­сы и делает указания, как приготовлять разные блюда. В его письмах можно найти технические советы, как строить амбары или возводить плотины... Все расходы тщательно записываются, при этом нередко им самим: «на поминки 1000 человек получит по алтыну... 3 ведра вина, 3 ведра меду, 1000 блинов». После смерти патриарха Иосифа он составляет точный инвентарь имущества почившего. Он ценит каждое дельное мнение и прислушивается к словам каждого знающего человека, что производит ошибочное впечатление, что у него нет собственного мнения и что он следует совету каждого советника. На самом же деле он просто не перено­сит необдуманных, поспешных решений, и откладывает раз­решение каждого вопроса до тех пор, пока все стороны его тщательно не изучены, все нужные люди не опрошены и все возможности другого решения не исчерпаны.

Для развития его честолюбия и вкуса к власти очень боль­шое значение имела война с Речью Посполитой и особенно личное участие Алексея Михайловича в 1654—1656 годах в общем руководстве военными операциями и управлении за­воеванными территориями. Завоевание новых земель, успехи русского оружия, торжественные, а иногда и восторженные приемы в освобожденных от польского гнета городах, нау­чили его ценить власть и положение монарха, и наслаждать­ся ими. В 1655 году, после общего поражения польских войск, казалось, что не только Малая и Белая Русь, но и вся Литва с Польшей попадут под власть русского царя. Никон, у которого царь мог учиться честолюбию, толкал своего мо­нарха не останавливаться на Литве и Вильно, а идти дальше на Варшаву, Краков и завоевывать всю Польшу. В 1656 году эти мечты едва не начали осуществляться мирным пу­тем и русские послы уже вели с литовско-польской аристо­кратией переговоры об конституционных условиях избрания царя на престол Речи Посполитой. В этом и следующем 1657 году голова царя не могла не вскружиться, так как ус­пехи русского оружия против поляков и шведов, с которыми по настоянию Никона и Ордын-Нащокина  русские начали войну за Балтийское побережье, открывали возможности русской гегемонии во всей восточное Европе и на Балтий­ском море. Планы патриарха Паисия Иерусалимского и мечты Никона о всеправославной империи под скипетром рус­ского царя представлялись близкими к осуществлению и не­даром, принимая в 1656 году греческих купцов и путешест­венников, царь высказал им свои надежды на их скорое ос­вобождение от турецкого ига.

Любовь царя Алексея Михайловича к власти и ее пышно­сти сказывается в развитии его титула. Во время польского похода он вводит снова в титул царя слово «самодержец», которое почти не употреблялось русскими государями после Смутного Времени. После побед 1655 года он меняет ста­рый титул «царя всея Руси и великого князя Московского» на новый более пышный: «царь всея Великия, Малыя и Белыя Руси, и самодержец, великий князь Литовский, Волын­ский и Подольский. В письмах к боярам можно встретить еще как будто скромное по содержанию, но горделивое и поэтическое выражение:

Повелением всесильного, и великого и бессмертного, и милостивого царя царям, и государя государям, и всех сил повелителя, Господа нашего Иисуса Христа, писав письмо многогрешный царь Алексей Михайлович.

Титул с нововведенным словом «самодержец» в значитель­ной степени отражал новое развитие монархической власти в России, дальнейшее усиление русского абсолютизма. В горделивых мечтах о вселенской православной империи, в подчеркивании божественного происхождения власти, в раз­витии самодержавия, отказывающегося от советов народно­го представительства и аристократии, можно найти ясную аналогию между политическим развитием монархической власти в России при Алексее и при его современнике Людо­вике XIV во Франции. Указания на божественное происхож­дение власти в таких фразах, как «повелитель всех сил Гос­пода нашего Иисуса Христа» и «Бог... благословил и предал нам государю правити и рассуждати люди своя», были не только украшением титула или рассуждениями царя, но и выражением его теории о роли монарха, которую он про­водил на практике. Земский собор и боярская дума, которые играли огромную роль при царе Михаиле, очень ослабевают при Алексее Михайловиче. При Михаиле земский собор был созван не менее десяти раз за тридцать два года царствова­ния и все важные дела решались по их обсуждению народ­ным представительством. При Алексее земский собор не со­зывается после 1653 года и умирает как совещательный и законодательный орган. В боярской думе все больше рас­тет число родственников царя — Милославских, Стрешне­вых, позже Нарышкиных, а также его личных советников бюрократов, по происхождению не принадлежащих к бояр­ским семьям.

В 1654 году царь создает новый аппарат контроля прави­тельства — «приказ тайных дел». Этот приказ почти что не имел исполнительной власти и играл роль учреждения госу­дарственного контроля, представители которого наблюдали за исполнением воли монаршей воеводами, приказами, пос­лами и командующими войсками. Во главе приказа царь ставит не боярина или аристократа, а бюрократа, дьяка Башмакова, которого в 1666 году Аввакум едко назвал «от тайных дел шишом антихриста». Эволюция политической мысли царя лучше всего сказы­вается в отношении к действиям его предшественника шест­надцатого века — Ивана Грозного. В 1652 году он признавал действия Ивана Грозного греховными и перед гробом митро­полита Филиппа просил о прощении Богом злоупотреблений царя и монархии. Через пять лет, в 1657 году, шведский агент Форстен сообщает, что царь Алексей внимательно изу­чает политику Ивана IV, как пример укрепления царской власти, и просит патриарха отслужить панихиду по душе царя Ивана. Никон не мог не заметить этих перемен в характере госу­даря, когда в 1656—1657 годах царь стал чаще приезжать с фронта в столицу. Усиливающееся участие царя в государ­ственных делах, его растущее честолюбие и высокое мнение о роли царской власти, желание делать все по-своему, сам или же через своих совершенно послушных агентов, не мог­ли не привести к конфликту между Никоном и Алексеем. Было ясно, что Алексей Михайлович не сможет долго тер­петь соправителя, «великого государя», который позволял себе подписываться под государственными актами даже без упоминания имени царя. К тому же мнение Никона о власти патриарха и его роли в управлении государства не соответ­ствовали ни византийской, ни русской государственной тра­диции и явно стояло в конфликте с тем ростом абсолютизма и секуляризации, которые были характерны для большей части Европы второй половины семнадцатого века.