Возвышение Московской Руси произошло слишком стреми­тельно и неожиданно для самих русских людей, чтобы не отразиться в несколько горделивых и надменных формули­ровках национальной мысли и не вскружить голову интел­лектуальной элите позднего русского Средневековья. В дей­ствительности во второй половине пятнадцатого века события стали развиваться в Восточной Европе так торопливо и бур­но, что в течение всего лишь нескольких десятилетий вся политическая карта этой бесконечной равнины была совер­шенно перекроена. Еще в самом начале этого века Москов­ское княжество было всего лишь одним из небольших, хотя и динамичных государственных образований, затерявшихся в лесах и болотах верхней Волги и средней Оки. На картах, изображающих Русь того времени, владения московского князя кажутся совсем незаметными рядом с такими террито­риальными гигантами, как Великое Княжество Литовское, Золотая Орда или Новгородская республика. Василий II, правитель Москвы в начале пятнадцатого века, хотя упорно держался за титул великого князя, но неоднократно побывал на ролях пленного и в руках татар, все  еще могучих и опас­ных, и в тюрьмах своих родственников. Недаром он получил прозвище Темного, после того, как его ослепил его же (Соб­ственный двоюродный брат, буйный и коварный князь Дми­трий Шемяка.

Правда, Москва уже давно добивалась руководства  над всей северо-восточной Русью. Но в те времена всём казалось гораздо более вероятным, что не она, а ее соперница Литва объединит под скипетром Гедиминовичей все земли, заселен­ные русскими племенами. Западная Русь уже целиком во­шла в государство Литовских владык, и в пятнадцатом веке даже Рязань и Новгород неоднократно входили в союзные или даже вассальные отношения с этим гибридным русско-литовским государственным образованием. На европейском Западе самое слово Русь было почти совсем забыто, и вряд ли даже самые сведующие дипломаты Западной Европы что-либо знали о Москве и ее князьях.

Но не прошло и полвека после пленения Василия Темного его родственниками и татарами, как его сын стал одним из наиболее могущественных владетелей Восточной Европы, главой объединенного русского государства. Он уже назы­вал себя, хотя и полуофициально, — Царем-Цесарем —, т. е. императором, и стал мужем Софии Палеолог, наследницы Византийской Империи. Его посольства теперь посещали са­мые важные столицы Европы, а глава Священной Римской Империи Германской нации искал его помощи и союза. Но самое удивительное было то, что все успехи Ивана Третьего, которого современники называли Великим и Грозным, были достигнуты без больших потерь и расходов, без значитель­ных походов и кровопролитных битв. Даже Великий Новго­род, земли которого по своим размерам во много раз превос­ходили территории княжества Московского, почти без сопро­тивления окончательно покорился Москве. В какие-нибудь пятнадцать-двадцать лет этот первый Иван Грозный стал самодержцем всея Руси, выросшей в решающую силу Восто­ка Европы. Земли его государства простирались от Черно­морских степей до Северного океана и от Днепра до Запад­ной Сибири. Теперь Россия, а не Литва и татары, стала глав­ным государством европейского Востока и ее геополитичес­кое положение на границах Европы и Азии радикально пе­ременилось.

Перемены в геополитическом положении Москвы не огра­ничились молниеносным расширением территории и укреп­лением власти монарха. В 1480 году, почти что одновремен­но с подчинением богатой Новгородской республики, москов­скому государю Ивану III удалось добиться полной незави­симости от Золотой Орды. Еще через несколько лет это государство монгол и татар совершенно распалось. Внезапное исчезновение грозной татарской империи поразило русских людей, привыкших со страхом взирать на эту страшную угрозу с Востока. Но еще большее впечатление произвело на них то странное совпадение, что Русь выросла в могучую и свободную от азиатских завоеваний страну как раз в то же время, когда Византия, бывшая в течение столетий главным источником культуры, веры и государственных норм для русских, пала под ударами более южных тюрков, создавших Оттоманскую империю. Падение Константинополя в 1453 го­ду невольно привело к тому, что в умах русских людей за­родилась мысль, что теперь сам Господь предназначил мо­лодой Руси стать преемником византийских императоров в деле защиты православия, хранения самых чистых заветов Христа. К этому чувству гордости за политические успехи примешивалось и национальное удовлетворение за твердость в делах веры. Ведь всего лишь за полтора десятка лет до падения второго Рима, византийские патриарх и царь при­знали верховный авторитет всегда ими нелюбимого владыки первого Рима и изменили, в глазах православных, своей пра­вой вере и догме. В противоположность Константинополю, Москва отвергла унию с Римом и осталась верной правосла­вию. Теперь русским казалось, что, наказав «изменников»-греков за их отступление, Господь наградил «светлую» Русь за ее стояние за православие и вручил ей защиту судеб хри­стианства.

Теократическая идея национальной избранности народа Богом была известна еще в дохристианском мире и была ясно и точно сформулирована пророком Даниилом: «Бог не­бесный воздвигнет царство, которое во веки веков не разру­шится, оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно»   (Даниил, XI, 44). Слова пророка Даниила легли в основу национальной идеологии еврейского народа еще в библейский период и от них перешли в христианство. Римские императоры,  приняв  христианство,  считали,  что Рим, — всемирное государство христианской культуры, — является именно этим царством, обещанным Богом. Средне­вековая идеология латинского запада и греческого византий­ского востока также придерживалась теории, или правиль­нее, предсказания ветхозаветного пророка. Сначала Рим, а затем и Константинополь считали себя религиозным центром этой вселенской империи, единственной  возможной империи христианского мира. Вскоре Константинополь присвоил себе и само название «второго Рима». Уже в 381 году второй все­ленский собор постановил, что «епископ константинополь­ский, как епископ нового Рима, стоит по положению за епис­копом римским». Позже, когда Римская церковь «отпала от православия», византийцы стали себя считать не только вто­рым Римом, но и полноправными наследниками старого Ри­ма. Свою столицу они называли центром единственной хри­стианской империи. Со своей стороны папа римский и за­падное христианство полагали, что только католический за­пад является единственным подлинно-христианским миром, возглавляемым римским первосвященником.

В России, в древней Руси, идея особого положения русско­го народа в мире, как народа, удостоенного православной веры, развивается уже в первый же век по принятии хри­стианства. Тогда сложилось мнение, что, даровав русской земле православие, Господь будет требовать за это от рус­ского народа больше, чем от других, и будет строже наказы­вать его за грехи. В своем, составленном около 1037 года — «Слово о законе и благодати», митрополит Иларион, первый русский, ставший главой молодой русской православной церкви, утверждает равноправие Руси с Византией, претен­довавшей на мировое господство и мировое руководство. Он говорит: «сбысться о нас языцех реченое: открыет Господь мышцу свою святую пред всеми языкы и узрят все концы зем­ле спасение, еже от Бога нашего». Летописец, составлявший в том же веке первую историю русского народа, развил эту же мысль об избрании Руси Богом для особой христианской миссии в мире. В своем прологименоне к русской истории он описывает посещение Руси апостолом Андреем и пишет, что, остановившись на горах берегов Днепра, апостол предсказал большое будущее христианству в России: — «На сих горах воссияет благодать Божия, имать град великий и церкви многи Бог воздвигнути имать». Несколько дальше, под го­дом 1093, рассказывая о нашествии азиатских кочевников-половцев на русскую землю, летописец объясняет все не­счастия русской земли именно тем, что русские, будучи из­браны Богом для принятия православия и будучи им особо любимы, тем не менее часто грешат, и поэтому Господь их особо строго наказывает. — «Кого бо тако Бог любит, яко­же ны взлюбил есть? Кого тако почел есть, яко же ны про­славил есть и вознесл? Никого же: им же паче ярость свою воздвиже на ны, яко паче всех почтени бывша, горее всех всех сдеяхом грехи».

Идея, что Русь была поставлена Богом выше других госу­дарств и что поэтому Господь требует от русского народа больше, чем от других народов, ясно видна во всей интел­лектуальной истории, как Киевской, так и Московской эпо­хи. Эта мысль постоянно вела к росту религиозного напря­жения в России, которое разряжается только в семнадцатом веке в результате трагического религиозного кризиса раско­ла. Вполне вероятно, что эти ранние, свойственные многим средневековым государствам Европы мечты об особой из­бранности их народа, не приняли бы такой определенной и резкой формы, если бы усиление Москвы не совпало бы с падением Византии и Золотой Орды и Русь не была бы окру­жена странами другой веры и другого культурного склада.

Но историческая обстановка пятнадцатого века, во всяком случае, способствовала укреплению этих горделивых теорий в умах русских людей. Учение о том, что Господь укрепил Русь как раз после падения Византии и сделал ее единствен­ным и последним защитником православия, способствовало росту престижа московского государя, льстило самолюбию русских образованных современников Ивана III.

Во второй половине пятнадцатого века этот русский цер­ковный патриотизм постепенно развивается в учение об осо­бом мессианском пути русского народа. Около 1461 года при поставлении митрополита Феодосия создается «Слово об осьмом соборе», в котором московский вел. кн. Василий II изо­бражается как «мудрый изыскатель святых правил, богоцве-тущий исходатай и споспешник истины ... ему же откры Гос­подь Бог велеумне разумевати, и вся мудрствовати, и твори­ти волю Божию, и вся заповеди Его хранити», а о России говорится, что «в восточной земле суть большее православие и высшее христианство — Белая Русь...».

Описывая гибель Царьграда, автор повести о его падении гордо заявляет: «... а наша русийская земля, Божиею ми­лостью и молитвами Пречистой Богородицы и всех чудо­творцев, растет, и возвышается». Вскоре после этого, в 1492 году, митрополит Зосима еще более смело заявляет в своем послании о новой пасхалии, что Иван III стал наследником вселенской религиозной миссии византийских императоров и называет его «новым царем Константином нового града Кон­стантинополя — Москвы и всея Руси».⁷ В этой новой русской формуле национального мессианства явно сказывается пере­фразирование исторических формул как византийского ис­торика Манассеи, который называет Константинополь пре­емником Рима, так и его болгарских последователей, считав­ших Болгарию наследницей Рима и Византии.

Мысль Зосимы, что Русь стала преемницей вселенской роли Византии, не была ни случайной, ни единичной для его времени. Противники митрополита Зосимы, — знаменитый игумен Иосиф Волоцкий и архиепископ Новгородский Ген­надий, в свою очередь оба разработали теорию исключительного значения России в судьбах всего христианского мира. В своем введении в «Просветитель» Иосиф Волоцкий напо­минает читателям предсказание апостола Андрея, рассказан­ное первым русским летописцем и прибавляет от себя, что «... яко древние нечестие превзыде русская земля [во вре­мена язычества], так ныне благочестием всех одоле». По его мнению русское благочестие особенно проявилось в свято­сти многочисленных русских святых, которые своим правед­ным примером подняли сознание народа и осветили светом христианской правды всю русскую землю.⁸ Его союзник и друг, вместе с ним боровшийся против ереси жидовствующих, новгородский архиепископ Геннадий, тоже увлекся величественной мыслью об особой исторической роли Рос­сии в деле охраны христианства. В очаровательной легенде —  «Повести о Белом Клобуке», видимо составленной самим Геннадием и его литературным помощником, толмачом Ге­расимовым, в 1480—1490 годах, эта идея уже принимает ми­стический характер. «Белый клобук» — символ чистоты пра­вославия и «светлого тридневного Воскресения Христова», — был по словам легенды дарован императором Константи­ном папе Сильвестру. Из Рима Белый Клобук позже попал в Константинополь, — второй Рим, — который в течение долгих веков был центром православия. Оттуда Клобук был «переслан [опять-таки по словам легенды] в Новгород», на Русь, так как «там воистину есть славима вера Христова». Нахождение Белого Клобука на Руси очень многозначитель­но по словам легенды, так как оно указывает не только на то, что «ныне православная вера там почитается и прослав­ляется больше, чем где-либо на земле», но и обещает духов­ную славу России. По мнению авторов легенды  ... «в тре­тьем же Риме, еже есть на русской земле — благодать свя­того Духа воссия».

Учение о «третьем царстве», как царстве Святого Духа, ко­торое еще придет на землю вслед за царством Бога Отца, царством Ветхого Завета и закона — и царством Сына, цар­ством Нового Завета и временем спасения, — зародилось в учении хилиастов еще в первые века христианства. Оно было распространено в раннем Средневековье и в Византии. Тем не менее, можно предполагать, что более близкие, непосред­ственные, источники этой доктрины, развитой в Белом Кло­буке, были скорее западного, чем непосредственно Византий­ского происхождения. Правда, ирландский богослов и фило­соф-идеалист Эригена   развил свою теорию о третьем цар­стве на основе учения ранних восточных отцов. Все же по­пулярность этого учения в поздние века средневековья не столько обязана самому Эригене,    сколько проповеди его духовных последователей: Иоакима де-Фиоре и францискан­цев спиритуалистов. В XII—XIII веке они предсказывали близкий конец мира и наступление царства Святого духа, которое они называли веком свободы. Эта доктрина царства Святого Духа, возвещавшая конец нашей грешной эры и на­ступление нового духовного и святого века, несомненно про­никла с Запада и оживилась в связи с ожидаемым в 1492 году окончанием исторического мира. Она могла попасть в бывшую республику великого Новгорода или через католи­ческих монахов, которые там появились в конце XV века и принимали участие в компиляции полного текста Библии и клерикальной   литературы,   доказывавшей   независимость церкви от светской власти, или через посланцев архиеписко­па Геннадия в Рим. Геннадий, стремившийся отстоять неза­висимость владения Новгородской епископской кафедры и боровшийся с учением жидовствующих, которым Иван III оказывал совсем прямую поддержку, старался поднять авто­ритет русской церкви. Поэтому создание легенды о Белом Клобуке ставило себе целью не прославление русского госу­дарства, а восхваление православной церкви на Руси и самой православной русской земли. Стараясь собрать материалы для утверждения учения о независимости церковной власти от власти государственной, Геннадий, видимо с этой целью, послал своего толмача в Рим. Там посланец Геннадия, судя по указаниям легенды о Белом Клобуке, нашел нужные ему материалы. Там же он мог легко познакомиться с популяр­ной тогда теорией о приближении конца нашего мира и о будущем царстве Святого Духа. Во всяком случае, именно Геннадий и образовавшийся вокруг него в Новгороде кружок церковных ученых и борцов за независимость церкви от го­сударства воспользовались католическими теориями о вза­имоотношениях церковной и светской власти. Так например там были популяризованы и принадлежащие перу папы Ин­нокентия III сравнения церковной власти с солнцем и госу­дарственной власти с луной.

Каковы бы то ни были подлинные источники повести о Белом Клобуке, несомненно, что теория хилиастов о наступ­лении царства Святого Духа, попав на Русь слилась с при­водимой первым летописцем легендой о предсказаниях апо­стола Андрея о религиозном будущем русской земли. Это новое учение, «что на русской земле благодать Святого Духа воссия», имело чисто религиозное, а не политическое значе­ние, так как оно было создано церковными людьми именно для отстаивания церкви от подчинения ее государству. Прав­да, в дошедших до нашего времени и, видимо, более поздних версиях повести, говорится, что «все царствия сойдутся в Руси»; но это выражение можно понимать или как указание на объединение всех православных русских земель в одну нацию, или же, как надежду, что все христианские народы составят вместе с Россией одно единое царство после того, как она превратится в единое царство Божие, царство Свя­того Духа. Пока же Русь должна только хранить чистое пра­вославие. Ее исторические задачи и обязанности в отношении православия и всего христианства, во всяком случае, опре­делялись, как охранительно-консервативные, а не миссионерски-экспансионные. Более того, новая доктрина возлага­ла на Россию не новые права, а новые обязанности. Эти обя­занности были четко определены: — сохранение русским на­родом истинной православной веры до грядущего конца ми­ра и сохранение самого русского народа в чистоте и свято­сти православного учения.

В самом начало, ХVI века некий старец Филофей, инок Елеазарова монастыря в городе Пскове, дал особенно чет­кую, хотя и несколько видоизмененную формулу религиоз­но-охранительной задачи Руси. В противоположность Иосифу Волоцкому и авторам повести о Белом Клобуке он пере­носит всю ответственность за охрану православия со всего русского народа, с «русской земли», на новый столичный град Москву и на московского государя, как верховного но­сителя власти на православной Руси. Дальше он развивает формулу митрополита Зосимы, говорившего о том, что мос­ковский правитель стал преемником императора Византии Константина, первого защитника христианства. Обращаясь к великому князю московскому, Филофей возвещает:

«Старого убо Рима церкви падося неверием аполинариевы ереси; второго же Рима, Константинова града церкви, агаряне-внуци секирами и оскордми рассекоша двери. Сия же ныне третьего нового Рима державного твоего царствия свя­тая соборная апостольская церковь, иже в концах вселенныя в православной христианской вере во всей поднебесной паче солнца светится... два Рима падоша, а третий стоит, а чет­вертому не быти: уже твое христианское царство инем не останется». Ввиду того, что оригинальная первая редакция «Повести о Белом Клобуке» еще не найдена, а время написания гра­мот Филофея точно установить не удалось, — известно толь­ко то, что они написаны около 1510—1540 годов, — трудно выяснить, повлияла ли эта повесть на писания Филофея, или же, наоборот, — часть Филофеевской формулы была позже включена в повесть. Несомненно лишь то, что идеологически они тесно связаны и что обе имели характер религиозно-фи­лософских или историософских размышлений, а не конкрет­ной политической программы.

Историософская концепция старца Филофея особенно чет­ко подчеркивала решающую роль промысла Божия в разви­тии судеб мира. Для старца Филофея пульс мировой истории бьется только во взаимоотношениях Бога и избранного им народа. Для объяснения смысла исторического процесса Филофей пользуется ранее упомянутым текстом из книги пророка Даниила: «Бог небесный воздвигнет царство, кото­рое во веки веков не разрушится». Но псковский монах значительно смягчил вторую часть этого библейского стиха. Предсказание ветхозаветного пророка, что это вечное царст­во завоюет и разрушит все другие царства, он, как и «По­весть о Белом Клобуке», заменяет просто указанием, что все другие страны перед концом мира, видимо мистически, со­льются с этим единственным и подлинно христианским пра­вославным царством. — «Все христианские царства снидоша, придоша в конец и снидошася во единое царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Российское царст­во. Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти», — говорит он в своем послании.

Полный провиденциализм и эсхатологизм характеризуют теорию Филофея. Все в истории будет так, как это угодно Гос­поду и как уже во времена ветхого завета указывали проро­ки. Историческое существование мира ограничено во време­ни, русское царство будет последним царством в истории, и с концом Руси придет и конец всему миру. Это эсхатологи­ческое толкование было вполне в духе чаяний и ожиданий того времени как в России, так и на Западе. Уже перед 1492 годом, т. е., видимо, в годы детства и юности Филофея, на Руси очень многие ожидали конца света, считая, что 1492 год был по библейскому летоисчислению 7000-м годом от начала мира. Наступление страшного суда ожидалось в 7000-м году, поскольку 7 и 7000 в средние века считались числами особенными, мистическими, которые снова сблизят Бога и человека. Многие книжники и богословы Востока и Запада определяли всю жизнь земли в 7000 лет. Но, хотя конец мира, предсказываемый на 1492, т. е. 7000 год, и не наступил, все же толки и рассуждения об исторической, при этом сравнительно короткой, ограниченности жизни мира и человечества не прекратились. Пережив 7000-ый год, неко­торые тогдашние философы-богословы стали указывать что конец мира придет в 8000-м, т. е. 2492 году, а другие уверя­ли, что мир закончит свое развитие и существование в 1666 году, поскольку число 666 многие истолковывали, как число антихриста. Это ожидание конца мира было свойственно всераннему и средневековому христианству и, несомненно, сыграло значительную роль в развитии реформации. Напри­мер, Лютер тоже полагал, что конец мира очень близок, и его призывы религиозно очиститься были в какой-то степе­ни призывами к покаянию перед близко предстоящим кон­цом для того, чтобы достойно встретить Страшный Суд. Ожидание конца мира на Руси, в шестнадцатом веке, не име­ло значительной роли, но перед наступлением 1666 года, во второй четверти XVII столетия, эти ожидания снова усили­лись и сыграли значительную роль в развитии русского ре­лигиозного движения того времени.

Свою теорию Филофей строил на монархических принци­пах — царство и царь. Центральные элементы его учения и его посланий, в большинстве, обращены к великому князю московскому, «сердце которого в руцех Божиих»; а одно из посланий носит название — «В царствующий град», т. е., в Москву, чем он подчеркивает центральное, имперское поло­жение этого города в подлинно-христианском мире, как пре­емника Византии.¹⁷

Развитие историко-философской концепции относительно особой миссии России в вопросе укрепления православия временно приостановилось после Филофея. Его послания, как указывалось выше, имели только религиозное и, отча­сти, внутренне-политическое значение, поскольку они при­зывали к объединению Руси вокруг Москвы. Но никогда эти гордые притязания на наследственную роль русских царей, как преемников владык Византии, не были использованы для обоснования дипломатических претензий или даже пре­стижа московского государя. Даже в титуле русского царя и в официальной государственной идеологии русской монар­хии, учение о третьем Риме никогда не упоминалось. По­этому и учение Филофея рассматривалось только как рели­гиозно-философская теория, игравшая роль в прославлении русской церкви и русского православия. Постепенно в гла­зах русских людей их страна становилась святой Русью, из­бранным народом, новым Израилем.

Чувство национально религиозной гордости, уверенность, что русское православие самое чистое и самое святое, проя­вилось с особенной силой во время так называемого Стогла­вого Собора 1551 года. Национальные особенности и заслуги русской церкви постоянно подчеркиваются и в речах Ива­на IV, открывшего собор и в постановлениях собора. Реше­ния, связанные с каноническим правом, более обосновывают­ся на грамотах московских митрополитов и на уставе Иоси­фа Волоцкого, чем на своих греческих первоисточниках.¹⁹ Греческие святые в речи царя почти что не упоминаются. Зато настойчиво подчеркивается роль великих святых рус­ской земли: Бориса и Глеба, Антония и Феодосия, епископа Леонтия и митрополитов: Петра, Алексея и Ионы. Когда собору приходилось выбирать между новогреческим и рус­ским обрядами, а русский отражал более ранние, древневизантийские черты, введенные на Руси еще в десятом веке, то предпочтение, без колебаний, оказывалось русскому, освя­щенному веками его употребления на Руси. Например, собор решительно настоял, чтобы русская церковь пользовалась древним двухперстным знамением и запретил пользоваться «новым» трехперстным знамением, введенным в греческой церкви только в тринадцатом-четырнадцатом веке, которое начало в то время распространяться и в России. Также на русский лад упорядочивается и пение «Аллилуйя». Собор выносит решение, что петь «Аллилуйя» нужно только два раза, как это делалось и раньше в русской церкви, а не три раза, как в то время пели греки. Но, как это не странно, несмотря на русский религиозный шовинизм, развившийся особенно резко после Стоглавого Собора, теория инока Фм-лофея и повесть о «Белом Клобуке» имели, видимо, очень малое распространение среди русских книжников и государ­ственных деятелей второй половины шестнадцатого века, совсем не встречались в государственных актах, и лишь ред­ко упоминались в литературе. Только в самом конце шест­надцатого века, когда по инициативе Бориса Годунова русское правительство решило дать главе русской церкви титул патриарха, московские идеологи вспомнили о «Третьем Ри­ме» и воспользовались писаниями новгородских и псковских создателей теории русского мессианства. Их учение вводит­ся в грамоты, связанные с созданием московского патриар­хата. Во время торжеств поставления первого русского пат­риарха Иова, в 1589 году, константинопольский патриарх Иеремия видимо следуя тексту особого для этого события созданного русского обряда подтверждает: — «... во всей подсолнечной один благочестивый царь, а впредь, что Бог изволит». Этими словами он как бы указывал, что во всей вселенной остался лишь один подлинно-христианский царь, царь Руси — Федор Иоаннович. В грамоте того же патриар­ха Иеремии, обращенной опять-таки к царю Федору по слу­чаю создания самого института русского патриархата, — слова повести о «Белом Клобуке» и послания псковского инока Филофея обретают особо пышную форму:

— «В тебе, благочестивый царе, пребывает Дух Святой... древний Рим пал аполинариевой ересью, а второй Рим — Константинополь находится в обладании внуков агарянских, безбожных турок. Твое же великое российское царство, Тре­тий Рим, превзошло всех благочестием и все благочестивые царства собрались в твое единое, и ты один под небесами именуешься христианским царем во всей вселенной».

Сохранившиеся воспоминания участников создания мос­ковского патриархата и документы того времени не позволя­ют сомневаться в том, что эти фразы были внесены в грамо­ту константинопольского патриарха самими московскими редакторами этого документа. Правда, патриарха никто не заставлял высказываться, что третий Рим — есть Рим по­следний ... Но уже само упоминание, что Русь своим благо­честием превзошла все страны, было несомненно весьма не­лестно для самого патриарха когда-то гордой Византии. Только крайняя нужда в деньгах и надежда, кстати сказать, вовсе не оправдавшаяся,—что Иеремия сам станет патриар­хом третьего Рима, — позволила московским дипломатам убедить его подписать грамоту, столь неприятную как для его личного самолюбия, так и для всех греков. В этом важном для поддержания престижа московского царства и рус­ской церкви вопросе, русские оказались более ловкими ди­пломатами, чем сами греки. Но, как бы то ни было, какие бы личные и финансовые соображения не заставили патри­арха Иеремию признать превосходство русского благочестия, он его признал в официальном и исторически важном доку­менте. Этим он дал возможность московским церковникам и публицистам утверждать, что теория превосходства русской церкви над другими была не только плодом русской гордой национальной мысли, но и фактом, признанным главой все­го православного греческого востока. Действительно, уста­новление русского патриархата и похвала русской церкви греческим патриархом произвели глубокое впечатление на современное этим событиям русское общество и в значитель­ной степени способствовали росту веры в исключительную исторически-церковную роль русского народа. Видимо, к это­му же периоду относится и широкое распространение учения о Москве, как о Третьем Риме. Как указывалось выше, до создания русского патриархата как теории авторов «Белого Клобука», так и послания инока Филофея, имели распрост­ранение лишь в очень узком кругу высшей церковной иерар­хии и письменников. Теперь же они делаются достоянием широких кругов русского образованного общества и особен­но духовенства. До настоящего времени сохранилось более тридцати списков «Повести о Белом Клобуке», сделанных в самом конце XVI и первой половине XVII века, что свиде­тельствует о весьма широкой популярности этой историософ­ской легенды. Число списков более раннего периода совер­шенно ничтожно. Позже «Повесть о Белом Клобуке» стала еще более популярной среди русских людей. От второй поло­вины XVII века сохранилось уже более ста списков этой за­мечательной новгородской легенды. Помимо списков «Пове­сти о Белом Клобуке» по рукам русских людей конца XVI и XVII веков ходило множество других рукописей и книг, ут­верждавших особое благочестие и особую историческую мис­сию русского православного народа. Таким, например, был «Стоглав» (постановления русского церковного собора 1551 года, на котором было постановлено, что русские церковные обряды правильнее всех других), «Просветитель» Иосифа Волоцкого, списки с грамот об установлении патриаршества, сборники русской литературы и знаний, известные под име­нем «Четий Миней» и много других произведений московской письменности. Величавое учение русского мессианства стало проникать в сознание широких кругов русского народа.

К этому же времени, по всей вероятности, можно отнести и первые упоминания о священном русском царстве в народных песнях, отражавших рост самосознанья простонародья. Например, в одном из самых древних поэтических народных произведений, так называемом «Стихе о Голубиной Книге», — встречаются указания на вселенскую роль русского мо­нарха. Сам стих сложился, по мнению большинства иссле­дователей, еще в эпоху Киевской Руси, но замечания о царе скорее всего были внесены в него в шестнадцатом веке. В стихе говорится:

 

Наш царь над царями царь,

Светла Русь земля — всем землям мать.

 

Очень похожи на эти строчки и определения другой версии Голубиной Книги:

Почему Белый царь над царями царь?

Он принял царь веру хрещенную, Хрещенную православную,

Он и верует единой Троице.

I. КРИЗИС ТРЕТЬЕГО РИМА. 1. РУССКОЕ МЕССИАНСТВО

2. СМУТА И ЕЕ ПРЕОДОЛЕНИЕ