Последнее пребывание апостола Павла в Иерусалиме (21:16 - 24)

Исполнение обета назорейства, возмущение народа и узы Павла (21:16 - 22:22)

«Воскресное чтение», 1873, ч. 2

Ст. 16-20. Из Кесарии ап. Павел вместе со своими спутниками и некото­рыми Кесарийскими христианами отправился в Иерусалим. Историк го­ворит (Деян. 21:16), что Павел со своими спутниками поселился в Иеру­салиме у некоего Мнасона, родом кипрянина, но жившего в Иерусалиме. «По прибытии нашем в Иерусалим, — продолжает историк, — братия ра­душно приняли нас. На другой день Павел пришел с нами к Иакову, при­шли и все пресвитеры» (21:17, 18). Где происходило собрание, мы не зна­ем, потому что предание не оставило точных указаний на это. Но заме­тим, что рассказ свидетельствует о теснейшем братском единении между апостолом и пресвитерами иерусалимскими. «Приветствовав их, Павел рассказал им подробно, что сотворил Богу язычников служением его, они же, выслушав, прославили Бога» (21: 19-20).

Ст. 20-29. Но этот радушный прием, радость и благодарение Богу за труды Павла наводят на довольно страшный вопрос, который и был пред­ложен апостолу обществом. «Ты видишь, — говорили ему, — сколько тысяч уверовавших иудеев, и (между тем) все они ревнители закона» (21:20), все убеждены, что обращение к Евангелию не обязывает иудеев по рождению к отмене формальности и обрядов предписанных законом. «А о тебе на­слышались они, что ты всех иудеев, живущих между язычниками, учишь отступлению от Моисея, говоря, чтобы не обрезывали детей своих и не поступали по обычаям» (Моисеевым) (21:21). В этом выражении есть доля правды, но есть и ошибочный взгляд. С одной стороны, Павел считал цар­ство закона кончившимся и тем из иудеев, которые были способны и склон­ны возвыситься до такого понятия, советовал жить вполне по Евангелию. Но с другой — снисходя к «слабым», он признавал за ними право соблю­дать некоторые обряды, а «сильных» убеждал не соблазнять слабых равно­душным нарушением требований закона. Иерусалимские пресвитеры луч­ше всех верующих вообще знакомы были с такими воззрениями Павла. Им казалось, что лучше и скорее всего можно уничтожить недоразумение и недоверие, когда сам Павел исполнит публично один из тех обычаев, в уничтожении которых его обвиняли. «Сделай же, что мы скажем тебе: есть у нас четыре человека, имеющие на себе обет. Взяв их, очистись с ними и возьми на себя издержки на жертву за них, чтобы остригли себе голову, а равно и ты с ними в законе обета» (23-24). Итак, здесь идет речь о том же обете, который, как мы видели, Павел добровольно исполнил в Греции. Не без удивления видим, что Павел без сопротивления действует согласно с убеждениями христиан, действует, конечно, не против сознания, а по слишком расчетливому снисхождению к слабым, считая обязанностью не соблазнять их. Чтобы вернее судить об этом, нужно знать и силу убежде­ний, которым он, по-видимому, уступил, и тогдашнее состояние Церкви. Из немногого рассказанного нами заметно, что пресвитеры чувствовали страх при мысли, что народ напрасно соберется, узнав о прибытии Павла в Иерусалим (22). Этот народ, конечно, христиане, но проникнутые иудей­скими понятиями и убежденные, что Церковь Иерусалимская есть глав­ная хранительница древнего закона. Между ними были и настоящие иудеи, но склонные к христианству, которых не следовало отталкивать. Подоб­ное положение не ставило ли в затруднение пресвитеров Церкви? И не должны ли они убеждать апостола сберечь готовых принять Евангелие? Да и сам он после всего, что сделал для поддержания единения церквей, после сбора милостыни, которым он надеялся сгладить разность их и ко­торый дал блистательные результаты, мог ли теперь отвергнуть желание пресвитеров без опасения уничтожить труд свой? Итак, Павел согласился с убеждениями иерусалимских пресвитеров. Обет назорейства, по закону, продолжался тридцать дней, но срок его мог быть уменьшен и до семи дней. Когда приходил к концу срок обета четырех человек указанных пресвите­ром, Павел начал свой обет и отправился с ними в храм, чтобы назначить время, «когда должно быть принесено за каждого из них приношение» (26). Но в один из последних дней он был узнан в храме некоторыми малоазий­скими иудеями, вероятно, пришедшими на праздник Пятидесятницы и с завистью смотревшими на успехи апостола в этой стране. Они «возмути­ли весь народ и наложили на него руки, крича: мужи израильские! помогите: этот человек всех повсюду учит против народа, и закона, и места сего; притом и эллинов ввел в храм и осквернил святое место сие» (27-28). Пос­леднее обвинение ложно и основывалось единственно на том предполо­жении, что Павел, приведя с собою в Иерусалим Трифона ефесского, не­пременно введет его и во храм, то есть во внутреннюю часть храма, куда язычникам запрещалось входить, как гласила надпись при входе. Запре­щение было безусловное, и иудеи утверждали, что имеют право убить вся­кого язычника, даже и римлянина, нарушившего его. Кажется, и римская власть, не желая оскорблять религиозного чувства покоренных народов, готова была серьезно защищать неприкосновенность храма. Таким обра­зом, по понятию иудеев, Павел совершил важное преступление, вводя во храм, как предполагали иудеи, христианина ефесского, обратившегося из язычества и в глазах их не переставшего быть язычником. Их особенно раздражала и оскорбляла мысль, что человек, поколебавший закон в иудей­ских колониях, хочет теперь осквернить святыню храма, вводя туда языч­ника. Понятно, что такое обвинение взволновало толпу. Будучи христиа­нином, подобно многим иерусалимским христианам, сам Павел не подвер­гся бы насилию, войдя в храм: иудействующие формы прикрывали несог­ласие между Евангелием и законом. Прошло почти двадцать лет после вол­нения произведенного первым возвращением Павла в Иерусалим из Да­маска; теперь народ не знал ни его, ни его истории, ибо удивлялся, слыша его говорящим по-еврейски. Но обвинения со стороны малоазийских иуде­ев было более чем достаточно, чтобы произвести сильное возмущение.

Ст. 30-22:2. Из внутренней части храма, где схватили Павла, волнение быстро распространилось к наружным частям, и вновь подоспевшая тол­па помогла вытащить его к внешнему преддверию храма. Был ли Павел один против всех? Историк говорит, что иудеи хотели убить его вне хра­ма, а это показывает, что они встретили какое-нибудь препятствие или со стороны бывших с ним друзей, или от других, более сострадательных, иуде­ев, не допустивших исполнения замысла. Волнение усилилось, когда при­был с несколькими воинами и сотниками тысяченачальник, заведовавший караулом подле самого храма, в крепости Антонии (( Прокуратор Иудеи, особенно после Агриппы I, жил обыкновенно в Кесарии — городе, богатом статуями, враждебном иудеям и во всем противоположном Иерусалиму. Представи­телем же римской власти в Иерусалиме, в отсутствие прокуратора, был тысяченачальник-трибун римской когорты, живший с гарнизоном в крепости Антонии, на северо-западной стороне храма. В то время, о котором идет речь, тысяченачальником был Лизий, грек или Сириянин по происхождению, который по протекции купил за дорогую цену у имп. Клавдия звание римского гражданина и потому называвшийся Лизий Клавдий.)). При виде воинов иудеи «перестали бить Павла», но тысяченачальник, освободив его из их рук,  «велел сковать его двумя цепями» и потом «спрашивал: кто он и что сде­лал?» Вот следы римской политики, которая, из угождения народу, снача­ла сковала апостола, а потом допрашивает, соображаясь с народным кри­ком. То же самое было двадцать пять лет тому назад — при Пилате. Но рас­спрашивать в первые минуты было невозможно. «В народе одни кричали одно, другие — другое» (21:34), и, вероятно, очень немногие могли с точ­ностью сказать, в чем обвиняли Павла. Тысяченачальник, «не могши, по причине смятения, узнать ничего верного, повелел вести его в крепость» (21:34). Но толпа могла подумать, что его хотят освободить, а потому бро­силась за воинами по ступенькам крепостной лестницы. Слышался ропот и крик, требовавший смерти; воины, ведшие Павла, должны были нести его, потому ли что цепи мешали ему идти скоро или он не хотел ускорить шагов ввиду возмущения. Несмотря на волнение, Павел остался совершен­но спокоен. Взойдя на лестницу, перед дверями крепости он просил у тысяченачальника позволения говорить к народу. «Горе мне, если я не благо­вествую», — писал он коринфянам; и вот теперь в нескольких шагах от храма, на этой лестнице, внизу которой волновалась яростная толпа, Бог устроил ему, так сказать, новую кафедру, с которой должно раздаться его слово, тем более красноречивое и свободное, что его руки были скованы.

Тысяченачальник согласился на просьбу Павла.