Пребывание святого Павла в Фессалониках и Верии (17: 1-15)

Протоиерей Горский. «История евангельская и Церкви апостольской» Павел и Сила направили путь свой, отстоящий на двадцать миль от Фи­липп, в город Фессалоники — самый большой из городов македонских, где, как в большом торговом городе, много жило иудеев. Потому здесь можно было найти и синагогу. В продолжение трех недель посещал ее Павел по субботам; обратил своей проповедью многих прозелитов, и че­рез них отверзлась дверь проповеди и язычникам. Сколько видно из 1 Послания к Солунянам 2: 10, 11, он не удовольствовался проповедовать только в синагоге и, следовательно, только по субботам, то есть один раз в неделю. Если бы так, то он должен бы был ограничиться только немно­гим числом прозелитов, посещавших синагогу. Для своих поучений в си­нагоге он всегда избирал такую форму, какая особенно была ближе к по­нятиям иудеев. В таком случае многое он мог предполагать, многое остав­лять без подробного раскрытия, что для язычников надлежало раскрыть и прежде всего, и обстоятельнее. Однако мы знаем из некоторых приме­ров, он умел очень хорошо различать точку зрения и потребности иудея и язычника и, без сомнения, пользовался случаем обращать на то особен­ное внимание. Конечно, и язычники, изъявившие внимание к его пропо­веди, стали собираться в особых местах слушать его, и из сих-то язычни­ков, самим Павлом обращенных к вере в Единого живого Бога и Искупи­теля, образовалась по большей части Церковь Фессалоникская.

Согласно со словами Иисуса Христа (Мф. 10:10) Павел считал справед­ливым, чтобы проповедники Евангелия получали себе содержание, кото­рого не могли сами себе снискивать от тех, коим они преподают несрав­ненно высшие блага (1 Кор. 9:14). Но сам не хотел пользоваться этим пра­вом и таким пожертвованием собственного права хотел только более со­действовать успехам апостольской деятельности между язычниками. Та­кая совершенно бескорыстная любовь, всем жертвовавшая для блага дру­гих, переносившая все труды и лишения без возмездия, должна была при­обрести ему доверенность многих и таких людей, которые, видя его рев­ность в трудах для них непонятную, могли подозревать его в корыстных побуждениях. И ему тем нужнее было удалить от себя всякий повод к та­ким подозрениям, что некоторые иудейские прозелитотворцы, действи­тельно, их оправдывали. Его прежнее образование помогло ему везде на­ходить себе средства для содержания. Павел, хотя назначался в иудейс­кие богословы, но по господствовавшим в школах правилам вместе с изу­чением закона занимался плетением палаток, и это ремесло, по причине особого рода путешествования на востоке и других различных употребле­ний палаток, могло иметь хороший сбыт. Итак, днем занятый попечени­ем о духовных потребностях язычников и новых христиан, ночью дол­жен был трудиться, чтобы доставить себе и спутникам своим содержание (1 Сол. 2:1-9), доколе не получил из Филипп себе вспоможения (Флп. 4:14). Однако и в таких случаях он более находил удовольствия в том, чтобы давать, нежели в том, чтобы принимать.

Но великое участие, принимаемое язычниками в проповеди евангель­ской, возбудило тем сильнейший фанатизм и ревность в многочисленных иудеях, для которых горько было слышать и то, что предлагалось в сина­гогах, а еще более такого могло найтись в частных беседах апостола с ве­рующими. Они успели произвести возмущение в народе, и часть его уст­ремилась в дом христианина Иасона, где жил Павел. Самого апостола здесь не нашли, но Иасон и некоторые другие из христиан были представлены судилищу (так как гонение происходило от иудеев, а язычники здесь были только орудием, то против апостолов были представлены другие обвине­ния, нежели какие в Филиппах) (Деян. 16: 20, 21). Здесь нельзя было об­винять их в том, как это бывало в других случаях, что они нарушают спо­койствие иудеев, которым представлено законами свободное отправле­ние своей религии, возбуждая между ними разделения. К таким обвине­ниям они не имели повода, потому что Павел большей частью действовал между язычниками, да и мало бы они успели сделать с этим обвинением у такого начальства, которое не было к ним особенным образом располо­жено. Всего более могло иметь силу обвинение политическое, crimen majestatis, так как впоследствии враги христианства в самом деле часто им действовали против христиан. Так как Павел много говорил в Фессалониках о предстоящем Царстве Христовом, то это и послужило поводом к клевете против него, будто он учит признавать государем не царствую­щего в Риме государя, а какого-то Иисуса (Деян. 17: 6, 7). Однако началь­ники сами скоро увидели несправедливость таких обвинений, и когда Иасон и друзья его поручились, что никакого возмущения со стороны проповедников ожидать нельзя и что Павел со своим спутником скоро сами оставят город, то немедленно были отпущены.

И еще в ночь, которая следовала за днем возмущения, Павел и Сила оставили город после трех- или четырехнедельного пребывания. Так как Павел по этим обстоятельствам должен был удалиться отсюда ранее, не­жели как позволяло состояние Церкви, то он очень озабочивался, осо­бенно предвидя, что новые христиане будут и впоследствии немало тер­петь от раздражаемых иудеями язычников. Поэтому он имел намерение, как только волнение поутихнет, опять идти туда (1 Сол. 2:18). Но это на­мерение осталось без исполнения.

В Верии, отстоящей от Фессалоник около десяти миль, их лучше при­няли иудеи, много обратилось и язычников. Но возбужденное фессало- никскими иудеями возмущение понудило Павла оставить этот город. Со­провождаемый некоторыми из верующих, он взял путь в Афины, Сила  и Тимофей остались в Верии.

 

Святой апостол Павел в Афинах

(17: 16-34)

Никанор, архиепископ Херсонский. «Беседы и поучения», т. 3

Совершая одно, именно четвертое по счету, из своих апостольских путе­шествий, великий апостол языков должен был посетить и Афины. Афины, некогда метрополия, по нашему, столица самой славной из республик древней поэтической Эллады, в эту пору покоренная грозным Римом, ос­тавалась пока столицей просвещения и как бы главным святым городом для всего тогдашнего языческого мира. Там была колыбель, там главное пристанище эллинского многобожия, воспетого поэтами, прославленно­го философами и ораторами, огражденного древними законами, жречес­кими учреждениями, привычной привязанностью всего эллинского, да и других народов, и водворенного в самых великолепных художественных и дорогих языческому сердцу храмах и других святилищах. Там родились, процвели и теперь доцветали все философские школы, над которыми в это время господствовали школы стоическая, эпикурейская и неоплато­ническая (сия последняя имела, однако же, главное седалище в Александ­рии). А  во дни оны там, в Афинах, водворялась академия Платона, по афин­ским площадям спорили софисты, расхаживали перипатетики Аристоте­ля; там Диоген ходил со своим фонарем, ища человека, качался в своей бочке, подсмеиваясь над самим Александром Македонским. Сюда стека­лась вся мудрость языческая или доучиваться, или поделиться с другими, или просто других посмотреть и себя показать. К этой поре в Афины про­никло уже немало и иудеев, вероятно, более образованных среди образо­ваннейшего эллинского общества. Иудеи имели здесь уже и прозелитов — новообращенных из язычества, которые, уведав еврейскую веру в едино­го высочайшего Бога, принимали ее, однако же, не вполне, не со всеми обязательствами ее обрядовой стороны, а только в главной догматичес­кой части, обращаясь от явно неразумного многобожия к единому истин­ному Богу, почему и носили прозвище чтителей Бога.

Сюда-то прибыл апостол Павел и возмущался духом при виде этого города, полного идолов и капищ. Начиная всюду свою проповедь с роди­чей своих — иудеев, апостол и в Афинах начал с посещения синагоги и с рассуждений с иудеями и иудейскими прозелитами, чтущими единого Бога. А затем выступил и на афинские площади, ежедневно рассуждая с встре­чающимися людьми. В Афинах искони вся общественная жизнь кипела на площадях: там философы учили, там Сократ предавал посмеянию пре­словутых софистов, там ораторы произносили речи, судьи судили; народ, слушая своих правителей и судей, произносил там же свои верховные ре­шения по общественным делам и приговоры смерти или остракизма. Сюда-то выступил с проповедью и апостол Христов. За разными встречными заметили этого чужестранного и странного учителя и философы, стоики и эпикурейцы и удостоили, конечно, не поучиться у него, а только поспо­рить с ним. Видя, что этот новоявленный учитель осмеливается даже спо­рить с философами, одни говорили: что хочет сказать этот суеслов? Кто же мог, по мнению афинян, сказать что-либо более умное, чем филосо­фы, эпикурейцы и стоики? Поэтому всякий, кто осмеливался оспаривать философов, должен быть не кто иной, как суеслов. А другие, поверхност­но вслушиваясь в его речи, пренебрежительно замечали, что он, кажется, проповедует о чужих каких-то божествах, потому что Павел благовество­вал им Иисуса и воскресение мертвых.

И вот, взяв Павла, повели в ареопаг. Ареопаг — это было высшее собра­ние именитейших афинян. В старые годы, когда Афинская республика была независимой, ареопаг был высшее судилище, в котором заседали самые именитые и мудрые из афинян, изрекая приговоры о важнейших общественных делах. Теперь же, когда всякая политическая власть у афи­нян была отнята, ареопаг оставался старой почтенной формой, из кото­рой действительная сила отлетела, — старинным почтенным собранием обессиленных величий, которые занимались всего больше разговорами о новостях дня. Должно быть, более именитые из афинян, которым про­талкиваться сквозь толпу к Павлу на площадях было неуместно, приведя его в главное место своего собрания — в ареопаг, говорят: можем ли мы знать, что это за новое учение, которое ты проповедуешь? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши. Посему желательно знать, что это та­кое? Вопрос свой предлагают они несерьезно — не в том серьезном смыс­ле, что они хотели бы вникнуть в новое учение Павлово, взвесить его ос­новательность и покориться истине. Причина их вопроса была даже не любознательность, а только самое обыденное любопытство — выслушать новость. Ибо афиняне все и живущие у них иностранцы, замечает свя­щенный дееписатель, ничем иным не занимались, как только тем, чтобы сказать или выслушать что-либо новое.

И став Павел среди ареопага, в лице которого председала здесь вся препрославленная мудрость древнего языческого мира, сказал... Все, что вышло из уст и из-под пера великого апостола, носит на себе печать не только богопросвещенного, но, кроме того, печать и образованного и глубокомысленнейшего ума. А речь, произнесенная в афинском ареопа­ге, была цветом на величавом древе мысли и слова самого апостола. Эта речь во всех отношениях — и как произведение мудрости богопросвещен­ной и естественной, и как плод ораторского искусства — есть нечто высо­чайшее. Христос Спаситель говорил апостолам, что когда поведут вас к царям и владыкам и на соборища их, ваших врагов, вы не пецытеся, како или что отвещаваете или что возглаголете: даст бо вся вам в той час, что возглаголете. Не вы бо будете глаголющие, но Дух Отца вашего глаголет в вас (Мф. 10: 19-20). Без сомнения, когда апостола Павла вели в ареопаг, он не го­товил свою речь — она вдохнута была ему Духом Божиим. Тем не менее, или вернее, по этому самому она вылилась из души апостола как раз в таком виде, в каком могла быть наиболее уместной именно в собрании афинских мудрецов. Она представляет в себе речь наиболее художественную как по глубочайшему философско-христианскому содержанию, так и по образцовой ораторской форме. И трудно передать ее со всеми оратор­скими оттенками, с какими вылилась она на языке древних афинян, — на эллинском языке. Святой апостол начинает ораторским приемом, распо­лагая своих слушателей к благосклонности, почему и говорит им сперва мягкие слова, но с тем чтобы сряду же высказать им и горькую правду.

Павел начинает: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя по граду вашему и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу»...

Уже три-четыре века назад греческие философы пришли к выводу, что старинная эллинская религия есть собрание старинных сказаний, которые не имеют никакой достоверности, а часто и доброго, похвального смысла; что идолы — не боги; что признаваемые эллинами боги не существовали и не существуют в том виде, в каком изображались народными мифами, и что над всеми богами существует Бог высочайший, Которого никто не зна­ет, но и знать не может, — Бог неведомый. Сему-то неведомому Богу афиняне и поставили жертвенник. Впрочем, в этом философском смысле разумели Его только образованнейшие эллины. Для простых же афинян этот Бог был один из множества богов — таких же ограниченных и несовершенных, как и другие эллинские боги, только неизвестный им. Так чтоб и этого не­известного им Бога не обделить своим почитанием, афиняне и Ему поста­вили жертвенник. Что же касается апостола, то, приспособляясь к поняти­ям слушателей, Павел разумеет сего бога в обоих смыслах — как в философ­ском, так и в общенародном, однако же возводит своих слушателей к совер­шеннейшему понятию о Боге как существе высочайшем и непостижимом.

«Сего-то Бога, Которого вы, не ведая, чтите, я и проповедую вам, — продолжал св. апостол, — не чужого Бога, а вашего, вами самими почитае­мого, Которого вы не ведаете, однако же, явно ведать желаете. Сей Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, о чем вы и сами догадываетесь, хотя и не отваживаетесь исповедать, сей Бог живет не в рукотворенных храмах, которые составляют гордость и славу Афин, и не требует сей Бог служения рук человеческих, как бы име­ющий в чем-либо нужду, вроде ваших жертвоприношений и возлияний и курений, Сам даруя всему жизнь, дыхание и все. Он произвел весь род человеческий от единой крови для обитания по всему лицу земли, назна­чив предопределенные времена и пределы обитанию их, так что каждый народ должен жить на земле там и столько, где и сколько предопределил Бог, дабы народы в назначенных пределах и периодах своего существова­ния искали Бога, не осяжут ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас. Ибо мы Им живем, и движемся, и существуем, как и неко­торые из ваших стихотворцев говорили: „Мы Его и род"».Таким образом, опершись не только на общечеловеческий смысл, на врожденную идею о Существе высочайшем, но и на понятие о Нем даже эллинских поэтов-мудрецов, которые, отчасти постигая Бога высочайше­го, а человека представляя высшим из сотворенных существ, понимали, что мы произошли от Бога, даже порождены Богом, — на этом основании св. апостол приступает теперь к отважному слову о нелепости эллинского идолопоклонства, вообще — о суетности языческой религии.

«Итак, будучи родом Божиим, — продолжает апостол, — не должны мы думать, что божество подобно золоту, которое ниже нас и не сродно нам, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла чело­веческого». Что это за божество, которое мы выделываем из грубых ве­ществ собственным искусством и вымыслом? Такие низкие понятия о бо­жестве возросли и держались во времена человеческого неведения. Ныне же, когда всякий понимает тщету прежней низменной религии, ныне ос­тавляя, презирая, прощая времена неведения, Бог повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную через предопределенного Им Мужа, подав о Нем, о Его Боже­ственном посланничестве удостоверение всем, воскресив Его из мертвых».

Конец речи св. апостола. В этих немногих, но возвышеннейших, бого­вдохновенных словах св. апостол Павел изложил всю сущность учения о религии, как языческой, так и христианской, а сопоставив их рядом, по­казал всю нелепость идолопоклонства, как и истинно Божественное про­исхождение христианства. Божественность христианства он указывает, с одной стороны, в недосягаемой высоте и чистоте христианского учения о Существе высочайшем, о близости к Богу человеческой природы, по­рожденной самим Божеством, как и о падении человека, об упадке его смысла до того, что он вообразил было божествами собственные изделия своих рук, своего искусства и вымысла из низких веществ, а с другой сто­роны, указывает в знамениях и чудесах, которыми подтверждено Боже­ственное посольство Иисуса Христа, особенно же в поразительнейшем и достовернейшем из чудес, именно — в воскресении Основателя нашей веры из мертвых и в воскресении, засвидетельствованном многими оче­видцами Воскресшего, числом более 500 братий, из коих многие к этой поре уже и почили сном смерти, а многие оставались еще в живых, о чем апостол Павел в эту же пору писал к соседям афинян коринфянам. Одним словом, с научно-богословской точки зрения это такая, в кратких словах, многосодержательная речь, что из нее можно бы извлечь целую богослов­скую систему. И все это изречено в художественнейшей форме, по всем приемам ораторского искусства: сначала апостол как бы благорасполагает афинян; хвалит в них достойное похвалы, именно их набожность, ки­дающуюся в глаза, выражающуюся в благолепных чтилищах — в великолепных храмах. А затем выражает сожаление, что их религиозность так жалко направлена. Далее, всему афинскому ареопагу, сему высшему собра­нию блюстителей народных обычаев, религиозных уставов и законов оте­чественных, прямо пред глаза выставляет всю неразумность и низость язычества и, сравнительно с ним, всю недосягаемо Божественную высоту христианства; в заключение же строго, именем Бога высочайшего, требу­ет от этих отцов отечества не только покаяния в заблуждениях, но и от­вержения исконной отечественной веры и решительного обращения к вере новой, указывая им грозного Судью вселенной в лице Иисуса Хрис­та, Которого Божественность засвидетельствовал Сам Бог, воскресив Его из мертвых, — чудом почти неслыханным от начала мира.

Какие же плоды принесла эта возвышеннейшая речь величайшего из учителей христианства, из ораторов всего мира? По-видимому, самые не­значительные.

Раздражаясь в душе зрелищем этой столицы языческих религий и об­разования, Павел несколько дней состязается с иудеями, их прозелитами и со многими из встречавшихся — не видно, чтобы кто из них обратился. Состязается с некоторыми из философов стоических и эпикурейских, — где же философам сознать свои заблуждения!? Многодневными своими беседами со всем этим народом заслуживает прозвище суеслова — он, апо­стол Павел, суеслов!.. Умнейшие из афинян видят в нем только любопыт­ное да и странное зрелище, потому что он, кажется, делает безнадежное дело — проповедует каких-то новых богов, кому проповедует? Афинянам, которые и в своих-то богов переставали верить. Стоит ли слушать? Одна­ко же отчего и не послушать эту новость, не полюбопытствовать, что это за новое учение, которое проповедует этот странный человек так не по­хожий на афинянина ни по образованию, ни по внешней выдержке? Рас­скажи же нам, а мы послушаем эту новость как новость, не больше. А ког­да он произнес свою высокую, глубокомысленнейшую, в высшей степени смелую речь — речь, которой разумности и величайшей серьезности не могли не понять, — они, очевидно, крайне смущенные или, точнее, скон­фуженные этой речью — вот накликали! Этот странный человек всему ареопагу в лицо сказал, что ваша афинская святыня, которою вы так выс­тавляетесь, ваше исповедание, к которому вы внутренне холодны, однако же для виду принадлежите — все это, более простительное во времена не­ведения, теперь отжившая, явная всякому и потому преступная нелепость. Сконфуженные такой неожиданностью, не непостыдной для них, одни из них стали насмехаться, чтобы выйти из положения в высшей степени неловкого и поддержать видимость своей философской мудрости, — на­смехаться по поводу того, что нашел-де где и кому рассказывать о воскре­сении мертвых. А другие поскорее выпроваживают его из своего священного ареопага — в другой раз зайдешь, в другой раз тебя послушаем, а те­перь уходи, ты нам не нужен. Итак, Павел изыде из среды их.

Только и плодов было от всех этих многодневных бесед апостольских, от этой высочайшей из речей апостольских! Но только ли всего? Нет. Не­которые мужи, пристав к нему, уверовали. Между ними был Дионисий Ареопа­гит другого уверовавшего ареопагита не оказалось, да женщина, именем Дамарь, и другие с ними. Вероятно, эти два лица были из образованного высшего круга, Дионисий даже член ареопага (впоследствии епископ афинский) и женщина Дамарь, вероятно, известная, именитая в Афинах, и другие с ними безымянные, безвестные, которые так и остались безвес­тными. А все прочее, все эти философы, жрецы, мудрецы афинские — вся эта высшая языческая интеллигенция, учреждения, религия, идолы, жер­твенники и художественнейшие храмы остались, по-видимому, процветать по-прежнему. Увы, нет!

Этот, по-видимому, странный еврей, этот малый Павел, странно спо­ривший с мудрейшими афинскими философами, осмелившийся высказать свое раздражение против афинских идолов даже в ареопаге и выпровожденный оттуда как неосторожно и приглашенный туда, успевший привлечь на свою сторону только всего, что одного Дионисия ареопагита, да жен­щину Дамарь, да еще каких-то там безвестных, — этот Павел через одно поколение обратил к христианству чуть не всех афинян, а через два-три века низверг в прах всех этих идолов, даже самого Зевса громовержца с его престола, низверг в прах все эти гордые и славные в древнем язычес­ком мире ученые и религиозные учреждения. И все эти эпикурейцы и сто­ики, все эти ареопагиты исчезли, а на месте их, на века и тысячелетия, стали ученики и последователи Павла, к которому афиняне отнеслись в свое время так пренебрежительно. И все, что писал сей пренебреженный ими Павел, как и все, что тогда писалось о нем, — все это стало светочем для мира на тысячелетия.

 

Апостол Павел в Афинах

А. Л-н. «Церков. вести.», 1879, №26

Великий апостол народов с того момента, как божественный луч христи­анства озарил его душу, прошел уже многие страны со знаменем креста. Во второе великое путешествие он перенес свою деятельность даже в Ев­ропу и, пройдя многие греческие города, приближался к Афинам. С од­ной из окрестных возвышенностей сразу открылся перед ним город со всем его блеском, и сильный поток мыслей невольно приковал к зрелищу взоры апостола. Итак, перед ним лежал тот город, слава которого греме­ла по всему миру и одно имя которого приводило в восторг каждого обра­зованного человека! Еще в школе Савл, быть может, лелеял себя мечтой побывать в этом центре мировой учености, куда стекались для доверше­ния своего образования молодые люди из всех концов земли. Теперь эта мечта осуществилась — но в каком виде? Теперешний Павел шел сюда не учиться, а учить... Кого бы не смутила такая разительная перемена в поло­жении? Но тот, кто облечен был силою свыше и неустрашимо шел навстре­чу всевозможным опасностям и даже смерти, вдохновенный проповедник креста, — смело вступил в философский город.

Проходя по улицам города, апостол с удивлением смотрел на богат­ство и разнообразие его исторических и художественных памятников. Все здесь напоминало величественные образы великого прошлого. На улицах и на площадях стояли статуи великих мужей и героев, но рядом с ними зоркий взгляд апостола заметил множество и таких статуй, которые изоб­ражали богов — перед ними курились жертвенники. Подобных статуй с прилежащими к ним капищами здесь было так много, что Павел возму­тился духом. Но еще более возмутился дух его, когда он присмотрелся к самим афинянам: одни с благоговением преклонялись перед идолами, другие с усмешкой проходили около них — и на всех лежала печать какой-то пустоты и легкомыслия. Нет, афиняне, как бы сказал сам себе возму­щенный апостол, не свет вы миру, а тьма для него! Недаром причудливый мудрец среди дня зажигал факел, чтобы с ним найти между вами хоть од­ного человека... Опечаленный взгляд апостола еще раз пробежал по ря­дам курящихся жертвенников человеческого неразумия; на одном из жер­твенников взор его остановила на себе надпись, гласившая: «Неведомому Богу». Лицо апостола просветлело, и взор его блеснул чудным огнем. Еще раз с благоговением прочитав надпись, апостол, как бы почувствовав на себе новый прилив могучих сил, быстро пошел на городскую площадь.

Площадь, по обыкновению, была переполнена народом: одни собра­лись тут по торговым делам, другие — из любопытства услышать что-либо новое, третьи — послушать философов, которые тут  же, тряся своими длин­ными волосами и размахивая широкими плащами, вели философские прения и излагали философские идеи. Прислушавшись к косматым муд­рецам и тотчас же поняв, что у них философский разум несравненно ко­роче их волос и уже их плащей, апостол Павел сам выступил с пропове­дью, и этой проповеди еще не ведал философский разум. Сразу же его проповедь обратила на себя внимание, и многие стали прислушиваться к ней. Ободренный успехом, апостол, побывав в синагогах для беседы с иудеями, стал ежедневно ходить на площадь, и день ото дня все большая группа слушателей собиралась вокруг боговдохновенного проповедника. Наконец, на него должны были обратить внимание и некоторые из фило­софов совершенно оставшихся без слушателей. Злоба и досада кипела в их сердце на неизвестного им проповедника, но все-таки любопытство пересилило злобу, и они стали из-за толпы прислушиваться к проповеди дерзкого незнакомца, решившегося соперничать с ними. А вдохновенная проповедь его могучим потоком разливалась по массам и какой-то чудной силой приковывала внимание народа; толпы как бы замерли, боялись по­шевелиться, и мертвая тишина была лучшим одобрением проповеди апо­стола вместо шумных рукоплесканий, какими обыкновенно рассеянная и праздная толпа наделяла дутые речи философов; философы с затаенной завистью видели необычайное действие учения неизвестного проповед­ника на массы, но странно, что они, мудрецы, сами ничего не могли по­нять из нее. Весь запас их философского знания не давал им силы понять новое учение, подобного которому они не встречали ни у Платона, ни у Аристотеля, ни у Эпикура, ни у Зенона, ни у других столпов философии, которые, по их понятию, исчерпывали до дна все море премудрости. Быв­шие в толпе стоики и эпикурейцы, дотоле враждовавшие между собой, теперь удивленно переглянулись, стараясь друг у друга найти разрешение поразившей их загадки. Но взоры тех и других выражали лишь одно ту­пое недоумение. Глухой ропот досады пронесся между ними. Некоторые из более смелых философов попытались вступить в спор с апостолом и остановить его речь возражениями, но возражения их, как раскаленные уголья, возвращались и падали на их головы — в речи апостола им не было соответствия. Укрывшись в толпе, возражатели, опять недоумевая, рас­суждали между собой: «Что же хочет сказать этот суеслов?» Так эти «бе­зумцы в своей мудрости» хотели позорным именем заклеймить великого проповедника евангельского учения, но не закрыли они этим своего безу­мия: еще яснее оно выглянуло из-под философской внешности. Другие, по-видимому, более вслушались в новое учение и говорили: «Кажется, он проповедует о чужих божествах», и злобная нота зазвучала в этих словах. Как! Этот дерзкий пришелец не думает ли возмущать народной совести? Он не чтит Минервы, священной покровительницы города, не признает прославленных богов народных, храмы и статуи которых во множестве украшают улицы и площади. Он осмеливается подрывать народную веру. Он возмутитель против религии, государства и установившегося поряд­ка, он развратитель народа и юношества. Таким злобноковарным языком заговорили те из философов, для низкого честолюбия которых ничего не стоило прибегнуть к самому бесчестному средству, лишь бы только уст­ранить ненавистного соперника. Один из самых великих и добродетель­ных философов древнего мира принужден был выпить чашу яду, обвинен­ный как подрыватель народной веры и развратитель юношества... Ослеп­ленные злобой мудрецы готовы бы были тут же расправиться с неизвест­ным им проповедником, если бы не боялись народа, который лучше их понимал своим простым чувством истину проповеданного ему и мог страшно отомстить оскорбителям любимого проповедника. Ввиду этого злоб­ствующие ненавистники, прикрыв свою злобу невинным любопытством, пригласили апостола Павла в ареопаг, чтобы он там подробнее изложил перед руководителями народа свое новое учение. Не вспоминали ли они тайно при этом, что именно в этом верховном судилище изобличавший подобных им софистов мудрец некогда испил смертоносную чашу?

На скалистом холме против Акрополя, под открытым небом, собрался верховный совет — ареопаг. На высеченных в скале скамьях восседали члены ареопага — именитые граждане города, государственные деятели, полководцы, философы, поэты. По склонам холма и в прилежащей доли­не толпился народ. Посредине площадки, образуемой скамьями, возвы­шались друг против друга два массивных камня: при формальных судеб­ных заседаниях на одном из них становился обвиняемый, на другом — об­винитель. На один из них теперь поставлен был апостол Павел. Его взо­рам представилось блестящее собрание никогда не виданное им дотоле. Взглянув на безоблачное небо, откуда он некогда услышал Божественный голос, призывавший его к апостольскому служению, апостол почувство­вал в своем сердце палящий огонь апостольской ревности. Окинув взгля­дом собрание — огненным, проницательным взглядом, перед которым невольно дрогнуло сердце коварных философов, апостол начал речь: «Афиняне!» — воскликнул он мужественным, звучным голосом. Собрание напрягло слух. «По всему вижу, — продолжал апостол, — что вы как бы осо­бенно набожны. Ибо, проходя и осматривая то, что вы чтите, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». Лица присутствующих вытянулись от изумления. Слова неизвестного проповедника звучали такой уверен­ностью и такой силой, какой и тени не представляли туманные речи фи­лософов, и в то же время так близко касались слушателей, что все неволь­но переглянулись между собой. Не восстал ли перед ними великий Пла­тон, который один только мог говорить с подобной силой и таким язы­ком, что ими заговорили бы сами боги, если бы сошли на землю? Или не возродился ли перед ними мощноязычный Демосфен, от речей которого трепетали цари? Речь апостола звучала как речь этих героев греческого красноречия. Перед блестящим собранием ареопага действительно был Платон, но Платон высшей евангельской философии, действительно Де­мосфен, но Демосфен божественного слова... Для некоторых же слушате­лей, именно философов, страшным громом иронии загремели последние слова оратора. Они, эти тщеславные, высокомерные мудрецы, блистав­шие праздным и никому не нужным фразерством, с тупым недоумением останавливались перед таинственной надписью на жертвеннике и не мог­ли дать ответа на инстинктивный запрос народной мысли; и вот явился проповедник, который со смелой уверенностью и неотразимой силой убеждения разрешает загадку. Злоба с новой яростью закипела в них, но эта злоба была теперь совершенно бессильна: апостол одним словом ли­шил ее юридической основы, сказав, что он проповедует не чужих богов, а только проливает свет знания о Том Боге, Которому народ уже несозна­тельно поклонялся. Так коварно подготовленный суд над вестником бо­жественной истины всей силой осуждения обрушился на врагов его!

Между тем вдохновенный проповедник продолжал свою речь. Как прозрачные струи живительного источника, лилась она из его уст и ожи­вотворяла ум и сердца слушателей. Это была глубокая, неведомая им дото­ле философия, но в то же время она была проста для понимания и с нео­тразимой силой действовала на сердце. Это была простая речь, но в то же время каждое слово ее, как молния, пронизывало душу слышавших его и явственно отпечатлевалось на лицах их. С необыкновенной ясностью из­ложив возвышенное понятие о Боге, до которого едва осмеливались под­ниматься величайшие мудрецы древнего мира, и показав на основании известных народных поэтов все неразумие поклонения сделанным рука­ми человеческими идолам, апостол, наконец, перешел к проповеди о при­звавшем его на апостольское служение Господе, Которому он посвятил весь свой гений, всю свою жизнь. «Итак, — говорил он, — оставляя време­на неведения, Бог ныне повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых»... Вдруг в ареопаге произошло смятение: услышав о воскре­сении из мертвых, последователи эпикурейской школы не имели сил до­лее сохранять спокойствие — последние слова в устах вдохновенного про­поведника, как огненные стрелы, вонзились в извращенные чувственной философией сердца их и открыли перед ними ужасающую картину пра­ведного возмездия за ту бездну греха, которою была вся их жизнь, руково­дившаяся глубокочувственным началом: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем». Но, чтобы скрыть от присутствовавших свою сердечную боль, они прикрыли ее насмешкой и стали насмехаться над страшным для беззако­ния учением. На стоиков это учение произвело более спокойное впечат­ление, и они не прочь были еще послушать его, но, воспользовавшись суматохой, они равнодушно, а может быть не без иронии, сказали апосто­лу: «Об этом послушаем тебя в другое время» — и, конечно, не старались уловить того времени.

Смятение в собрании продолжалось. Видя невозможность дальнейшей проповеди, апостол вышел из ареопага. Скоро разошлось и все собрание, и каменные сиденья членов ареопага, жестокие, как их сердца, опять опу­стели. Итак, неужели бесплодно осталось слово апостола? Нет, живо и действенно Слово Божие — оно глубоко запало в сердца некоторых из присутствовавших и принесло свой плод. «Некоторые мужи, пристав к Павлу, уверовали; между ними был Дионисий Ареопагит и женщина, име­нем Дамарь, и другие с ними». Это был первый трофей Евангелия в цент­ре философского язычества.

Такова была первая встреча Евангелия с языческой философией. Уже при первой встрече с ним дотоле непреоборимая владычица умов смути­лась и сразу почувствовала грозную для себя силу неведомого пришельца. Но, смутившись, она не захотела сразу преклонить перед ним свое знамя. Еще целых пять веков она усиливалась поддерживать свое знамя во имя язычества и мудрости его, но червь времени неустанно точил древко это­го знамени, и оно, наконец, рухнуло, склонившись к подножию креста.

 

Толкование на стихи 18-21

Блж. Феофилакт. «Толкование на Деяния свв. апп.»

И нецыи глаголаху: что убо хощет суесловый сей глаголати ? инии же: чуждих богов мнится проповедник быти: яко Иисуса и воскресение благовествоваше им (ст. 18). Поемше же его, ведоша на Ареопаг, глаголюще: можем ли разумети, что новое сие глаголемое тобою учение? (ст. 19). Странна бо некая влагавши в ушеса наша: хощем убо разумети, что хотят сия быти (ст. 20). Афинеи же вси и прихо­дящии страннии ни во что же ино и упражняхуся, разве глаголати что или слы-шати новое (ст. 21).

И нецыи глаголаху: что убо хощет суесловый сей глаголати? Говорят, что название спермолог  носила одна ничтожная птица, имевшая обыкновение собирать на перекрестках зерна. Высоко поднимавшие голову и гордив­шиеся своей широковещательностью философы уподобили Павла этой птице. Мудрых называют неразумными, говорится в Притчах. Итак, по­елику спермолог была птица ничтожная, не пригодная ни для кушанья, ни для забавы, то пустых людей называли спермологами (суесловами). Инии же: чуждих богов мнится проповедник быти. Это потому, что думали, будто под воскресением ((  Άνάστασις — воскресение и Анастасия.)) он разумеет какую-либо богиню, так как и жен­щин некоторых почитали за богинь. Ведоша его на Ареопаг. Не с тем, чтобы научиться от него, но с тем, чтобы наказать его, вели его на то место, где производился суд над убийцами. Ареопагом, или Ареевым (Марсовым) холмом называлось это место, потому что здесь Арей, или Марс, был на­казан за прелюбодеяние. Пагом же называлось возвышенное место, так как судилище это находилось на холме. Следует заметить, что философы эти, хотя все время проводили в беседах и слушании других, считали, од­нако же, сообщаемое Павлом новостью, которой они еще не слыхали. Если бы он проповедовал, что распят человек, то слово его было бы не ново­стью, а так как он говорил, что был распят и восстал Бог, то говорил дей­ствительно новое.

 

О речи апостола Павла в афинском Ареопаге (на ст. 22-29)

Блж. Феофилакт. «Толкование на Деяния свв. апп.»

Став же Павел посреде Ареопага, рече: мужие афинейстии, по всему зрю вы аки благочестивый (ст. 22). Проходя бо и соглядая чествования ваша, обретох и капи­ще, на немже бе написано: неведомому Богу: Его же убо не ведуще (благолепие) чте­те, Сего аз проповедую вам (ст. 23). Бог, сотворивый мир и вся, яже в нем, сей небесе и земли Господь сый, не в рукотворенных храмах живет (ст. 24). Ни от рук человеческих угождения приемлет, требуя что, Сам дая всем и живот и дыхания и вся (ст. 25). Сотворил же есть от единыя крове весь язык человеч, жити по всему лицу земному, уставив предучиненая времена и пределы селения их (ст. 26). Взыскати Господа, да поне осяжут Его и обрящут, яко недалече от единого коегождо нас сущи (ст. 27). О Нем бо живем и движемся и есмы: якоже и нецыи от ваших книжник рекоша: сего бо и род есмы (ст. 28). Род убо суще Божий, не должны есмы непщевати подобно быти Божество злату или сребру, или каменю художне начертану и смышлению человечу (ст. 29).

Аки благочестивые δεισιδαιμονεστέρους. Δεισιδαίμων называется тот, кто боится демонов, кто боготворит все — и дерево, и камень, и духов. Пред­ставляется, что апостол как бы хвалит их. Δεισιδαιμονεστέρους, то есть боя­щимися демонов, назвал их вместо того, чтобы назвать благочестивыми. А назвал их так по поводу капища. Капище же поставлено было ими по следующей причине.

Однажды у афинян вспыхнула война с неприятелями; потерпев пора­жение, они удалились. И так как у них было в обычае праздновать игры в честь демонов, то один из демонов явился к ним и сказал, что он не видел еще от них никакой себе почести, поэтому он осердился на них и был при­чиной этого их поражения. Этому демону они построили храм, и как бы из опасения, чтобы и еще когда-нибудь не случилось с ними того же, если они обойдут какого-либо неведомого ими Бога, поставили капище с надписью неведомому Богу, говоря этим, что если есть еще какой-либо иной Бог, кото­рого они не знают, то пусть капище это будет посвящено в честь его; быть может, он милостив будет к нам, хотя мы не почитаем его, так как не зна­ем. Полная же надпись на капище была следующая: «Богам Азии и Европы и Ливии: Богу неведомому и чуждому». Проходя бо и соглядая чествования ваша. Нашел в городе не книгу божественную, а стоявшее капище и, воспользо­вавшись надписью на капище, разрушил само капище. Да что же и остава­лось ему делать? Эллины все были неверующими. Если бы он стал беседо­вать с ними на основании евангельского учения, они стали бы смеяться над ним; если бы — на основании пророков, не имели бы доверия к нему. Он оружие неприятеля покорил его же оружием — вот это-то и есть то, что он говорит: бых со беззаконными, яко беззаконный. Увидел капище — и надпись на нем обратил в свою пользу, а что еще важнее, так это то, что он изменил мнение афинян. На капище говорится 61? написано: неведомому Богу. Кто же был этот неведомый Бог, как не Христос? Итак, афиняне написали это во имя Христа? Если бы они написали это во имя Христа, то успех Павла в их обращении не представлял бы ничего удивительного. Нет, они написали это с иной целью, а Павел сумел придать надписи совершенно новое зна­чение. Но следует сказать, ради какого Бога они написали: неведомому Богу. Много было у них богов — и своих и чужих. Об одних из них они получили сведения от матерей, а о других — от соседних народов. Итак, поелику сна­чала не все боги сразу были приняты ими, а вводились мало-помалу, одни — их отцами, другие — дедами, иные — уже в их время, то, собравшись вмес­те, они сказали: как этих богов прежде мы не знали, а потом впоследствии узнали их, так, быть может, есть и еще какой-либо Бог, Которого мы не знаем, и так как мы не знаем Его, хотя Он и Бог, то делаем ошибку, пренеб­регая Им и не почитая Его. Поэтому они поставили капище и сделали на нем надпись неведомому Богу, говоря этой надписью, что если и еще есть какой-либо иной Бог, которого мы не знаем, так и Его мы будем чтить. Обрати внимание на избыток бесобоязненности. Поэтому Павел говорит: по всему зрю аки благочестивыя (( δεισιδαιμονεστέρους — собственно, бесобоязненные. Поэтому Феофилакт прибавляет здесь: вместо благочестивые))., потому что почитаете не только тех демо­нов, которые вам известны, но и тех, которых вы не узнали, — и, пленив их умы, направил их умственные взоры на Христа. Егоже убо не ведуще (благолепне) чтете, Сего аз проповедаю вам. Афиняне намеревались обвинить Павла, говоря: ты вводишь новое учение, вводишь Бога, Которого мы не знаем. Поэтому, желая освободиться от подозрения и показать, что он пропове­дует не нового Бога, но Того, Которого они прежде него почтили уже слу­жением, говорит: вы предупредили меня, ваше служение Ему упредило мою проповедь, потому что я возвещаю вам Того Бога, Которого вы почитаете не зная. Бог сотворивый мир... Сказал одно слово и подорвал все положения философов. Эпикурейцы утверждают, что все произошло само собою и из атомов, а он говорит, что мир и все что в нем — дело Божие. Не врукотворенных храмех живет. Чтобы не подумали, что проповедуется один из многих их богов, Павел поправляет сказанное, присовокупляя: не в рукотворенных храмех живет, но в человеческой душе. Итак, что же? Он не жил в иеруса­лимском храме? Да, не жил, но действовал. Как же иудеи почитали Его при содействии рук? Не при содействии рук, но мыслию, потому что Он не требовал чувственного, как бы нуждаясь в этом: не ям, говорит Он, мяса юнча и т. д. Не требуя что, Сам дал всем живот и дыхание. Два доказательства божественности, именно, что Бог ни в чем не нуждается и всем дарует все. Но здесь же Павел показывает и то, что, и не отыскав Господа, они обрели Его. А так как, отыскивая Его, они не находили, то он показывает также, что Господь так очевиден, как какой-нибудь предмет рассматриваемый на видном месте, потому что невозможно, чтобы небо было здесь, а в другом месте его не было; невозможно также, чтобы оно было в это время, а в другое нет. Итак, во всякое время и во всяком месте можно обрести Госпо­да. Бог так устроил, что мы не встречаем препятствия в этом ни со сторо­ны места, ни со стороны времени. То, что небо находится везде и установ­лено на все времена, особенно сильно действовало на слушателей. Господь так близок к нам, говорит апостол, что без Него невозможно жить. О Нем бо живем и движемся и есмы. Близость Господа доказывает посредством чув­ственного примера: невозможно, говорит, не знать, что воздух разлит всюду и находится близ каждого из нас, но и в нас самих. То, что мы от Бога полу­чили жизнь, что действуем и не погибаем — все это называет промышлением и попечением Божиим о нас. Якоже и нецыи от ваших книжник рекоша, Один мудрец, Арат, сказал о Зевсе: того бо и род есмы. А апостол говорит это о Творце, не утверждая, что Творец и Зевс — одно и то же — да не будет! -но прилагая это выражение собственно к Творцу, как и жертвенник назвал жертвенником Его (Творца), а не того, кого чтили афиняне. Назвал нас родом Божиим, то есть самыми близкими родственниками, так как от на­шего рода Бог благоволил на земле родитися. Не сказал: не должны вы неп-щевати подобно быти Божество злату или сребру, но употребил более смирен­ный оборот — не должны есмы. Заметь, как внес в свою речь предмет сверх­чувственный, потому что с представлением о теле мы соединяем и пред­ставление о расстоянии.

 

О речи святого апостола Павла в афинском Ареопаге (17: 22-31)

Фаррар. «Жизнь и труды святого апостола Павла», т. 1

Остановимся на минуту и углубимся в смысл этой речи, прежде нежели дочитаем ее заключение, для того чтобы постичь способ ее изложения, сообразить силу и величие содержащихся в ней мыслей. Такой способ не-обходим был при обращении к слушателям, которые приписывали преж­де всего важность риторике; необходим был в продолжение всей речи, чтобы воспользоваться каждой минутой, когда ему приходилось привлечь ускользающее внимание легкомысленной, гонящейся за внешностью тол­пы. Начать прямо с изложения христианского учения или поступить с афи­нянами так, как поступал с невежественным фанатизмом, значило бы мгно­венно потерять дело. А так как единственным желанием апостола было победить своих слушателей разумом и любовью, то с язычниками он гово­рил как язычник, с беззаконниками — как беззаконник, говорил, наконец, с такой широкой свободой, которая ужасала иудеев, и с такой задушевнос­тью, которая восхищала язычников. Излагая свое слово в кратких выраже­ниях, представляя примирительные доказательства, признавая набожность афинян по отношению к богам и подтверждая свои взгляды ссылкой на их собственных поэтов, он направляет свою речь к тому, чтобы указать основ­ные заблуждения каждого отдела своих слушателей. Останавливаясь исклю­чительно на пунктах соглашения, апостол практически опровергает во всех направлениях их врожденное и научное самодовольство. Не случай, а Свя­тое Провидение, обратившее внимание апостола на безыменный алтарь, доставило ему возможность признать слушателей хотя отчасти разделяю­щими с ним те мнения, которые он возвещал им. Эпикурейцы веровали, что мир произошел от случайного соединения атомов, — он поведал им, что их Неведомый Бог словом Своим сотворил всю вселенную и все что в ней. Они думали, что существует множество богов, которые, не заботясь о человечестве, живут вдалеке и посылают только громы — он рассказал им, что существует только один Бог, Господь неба и земли. Вокруг него возвы­шалось множество храмов настолько дивных по постройке, насколько мо­жет сделать это рука человеческая, а он, среди громадного числа храмов и сотен божеств, в виду их обнесенных колоннами всходов из мрамора, удо­стоверял их, что Единый Бог живет не в рукотворенных храмах, но в веч­ном храме, Им же самим созданном. Отрицая народное многобожие, он вместе с тем отвергал и пантеизм стоиков, и полный атеизм эпикурейцев. Когда он уничтожил таким образом священное значение бесчисленных храмов, стоики стали на его стороне; когда он высказал, что Бог не нужда­ется в наших жертвоприношениях, эпикурейцы услыхали язык собствен­ной школы. Но, с другой стороны, он положил секиру под самый корень их излюбленных убеждений, прибавив, что материя не имеет вечного су­ществования, что Бог не есть безличная абстракция, что Провидение есть ток направления, действующий на нас извне и производящий то или дру­гое. Этот неведомый им Бог есть в одно время и Творец и Охранитель, Живой Бог, Господь материального мира, Отец всего человечества, всех народов — иудея и язычника, грека и варвара. Он назначил предопределенные времена и пределы их обитанию. Тем же самым окончательным при­говором он доказал ложь всяких претензий по рождению в известной стра­не, национальных самовосхвалений на счет других и всех древних верова­ний относительно того, что каждая местность находится под покровитель­ством своих специальных божеств. Жалкий иудей, над которым они на­смехались, принадлежал к племени настолько же дорогому для Бога, на­сколько и красивый эллин; варвары не лишены Его попечительной забо­ты. Потому что Он с небесного престола взирает на всех жителей земли. Когда же апостол высказал, что Господь дал им возможность найти Его и что они бессознательно ищут Его сами, как слепые, ощупью — когда он со­слался на известные стихи Арата и Клеанфа (которые, может быть, певались на их торжественных празднествах) для убеждения их в той истине, что они близки и дороги Богу, что они народ пажити Его и овцы стада Его, то приготовил уже их к заключению, что все эти искусственные изображе­ния, все эти отчеканенные и отлитые вымышленные образы не были и не могут быть подобиями Его и недостойны поклонения — хотя бы они были так древни, как упавшая с неба статуя διοπετές άγαλμα — богини, их покрови­тельницы, или как знаменитая статуя из золота и слоновой кости, в кото­рую Фидий вложил свой лучший гений, а Афины — богатейшие дары.

Таким образом, далее, с предусмотрительностью избегая всякого оскор­бления и приложив всю силу рассуждения и красноречия, к которым они не были нечувствительны, св. Павел указал слушателям их заблуждения, большей частью противопоставляя этому последнему истины, возвещать которые было предметом его миссии. Но чтобы простое указание не про­извело равнодушия или отчаяния, он поучал стоиков заменить апатию со­чувствием, гордость — смирением, убеждение в зависимости от самих себя, исключающее всякую необходимость в Боге, — исповеданием своих слабо­стей, которое соединяет с Ним. Он поучал и эпикурейцев предпочесть ду­шевный мир чувственному удовольствию, Живого Бога — отдаленным и равнодушным божествам. Таким образом, он перешел к тому, что Господь в течение многих веков видел и прощал их неведение, но теперь настало Царство Небесное, теперь Он призывает их к покаянию, теперь возвеща­ет день суда — день, в который будет судить «праведно посредством опре­деленного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых».

 

О речи святого апостола Павла в афинском Ареопаге (17: 22-31)

В. Певницкий. «Руководство для сельского пастыря», 1874, №46

Речь апостола Павла, сказанная в Афинах, отличается не только от речи его, сказанной в Антиохии Писидийской, но и от речей всех других апостолов. В ней мы можем видеть пример того, как апостол, умевший всем быть вся, беседовал с образованными язычниками. Особенный характер афинской речи зависел от особенностей тамошних слушателей апостола. Этими слушателями были здесь любознательные и образованные греки, между которыми немало было философов стоического и эпикурейского направления, и перед ними апостол искусно поставил предмет той пропо­веди, которая была делом его жизни.

Повод к речи дали апостолу сами афиняне. Апостол Павел, пропове­дуя Христа, являлся в собрания и синагоги и здесь рассуждал и вступал в споры с иудеями и прозелитами, являлся и на городской площади, на ко­торой постоянно сновал народ, беседовал о новостях и рассуждал о раз­ных предметах и подле которой было сборное место философов, и не опускал случая сообщать свое новое учение о спасении, принимая учас­тие в беседах, спорах и рассуждениях. Новая проповедь Павла заинтере­совала любопытных афинян, и с торжища они позвали его на возвышен­ность, где имел собрание ареопаг афинский, чтобы здесь, в присутствии многих, он подробнее изложил свое учение, показавшееся им новым и интересным. И вот последовала речь, записанная в XVII главе Деяний апостольских (22-31), в ответ на вызов со стороны афинян, может быть, давно желанный апостолом.

Мы не скажем, чтобы в афинской речи апостол Павел выразил новое какое-либо учение, не находящееся в других речах. Сущность ее содержа­ния — та цель, к которой он все направляет, та же проповедь о Христе и спасении, дарованном через Него людям, какую он проносил по всем пре­делам греко-римской империи. Но исходная точка, от которой он ведет свои изъяснения, те пути, какими он идет к своей цели, здесь совершенно не те, какие вы видите в других речах как апостола Павла, так и других апостолов. Там книга откровения, показывающая те воспитательные сред­ства, какими Бог приготовлял Израиль к принятию спасения, и содержа­щая пророчества о Мессии, служила главным источником при доказатель­ствах истинности проповеди о Христе и давала проповеднику те пособия, при посредстве которых он старался и надеялся довести до сознания слу­шателей слово о новозаветном спасении. Здесь вместо этого служат дру­гие книги — природа и история, разум и совесть — вообще, те естествен­ные средства, какими Провидение вело к богопознанию многочисленный языческий род. Апостол, с особенной силой и рельефностью выставивший учение об универсальном, или вселенском, значении христианства, не ис­ключает язычников из тех пределов, на которые простиралось воспита­тельное действие Промыслителя, и жизнь их подчиняет планам Божествен­ного домостроительства о спасении человечества. И здесь было приготов­ление ко Христу посредством пробуждения чувства потребности спасения, хотя это приготовление шло не теми путями, какими веден был к оному народ израильский. В Послании к Римлянам апостол прямо выражает ту мысль, что язычникам даны были средства богопознания и спасения, и если они не воспользовались ими к своему благу, то подлежат за это праведному гневу Божию (Рим. 1: 18-24). Эти средства, по планам домостроительства Божия долженствовавшие вести язычников к Царству Божию, выставля­ются на вид и в речи апостола, сказанной в Афинах, и указанием на них — указанием на факты близкие религиозному сознанию язычника — апостол хочет приготовить почву для веры во Христа и спасение через Него.

Нельзя не видеть в сей речи искусства и мудрости св. апостола, с какою он ведет к своей цели слушателей язычников. Когда ему приходилось гово­рить с иудеями, сила истины заставляла его упоминать перед ними о тяже­лой вине их в предании на смерть Спасителя мира, и он, для примирения их со своей совестью и для смягчения жесткости намека на великий про­ступок, старался извинить его их неведением с одной стороны, а с другой -предопределением совершившегося свыше. На язычниках не тяготело это злодеяние, но у них много было других причин и явлений, которыми мог оскорбляться благочестивый дух апостола и которые могли вызывать рез­кое обличительное слово с его стороны. По словам Деяний апостольских, раздражался дух апостола при виде множества идолов, наполнявших город, которые для его веры казались оскорбительною мерзостью. Но он сдержи­вает свое неудовольствие, не нападает прямо на заблуждения и видимые его выражения, чтобы не оттолкнуть от себя сразу слушателей, а ищет в их сознании пункт соприкосновения между тем, во что они веруют, и тем, что он проповедует. Он воздает честь благочестию афинян, указывая на мно­жество храмов и капищ, ими созданных, и между этими капищами особен­ное внимание обращает на одно капище, на котором было написано: «неве­домому Богу». Похвалив афинян за благолепное почитание неведомого Бога, он берется указать Того, Кого они чтут не зная Его. Это Бог, сотворив­ший мир и все что в мире, всем дающий живот, дыхание и все и ничего не требующий от человека. Это Бог Промыслитель, блюдущий судьбы наро­дов, и назначающий им времена действия и места жительства, и близкий к каждому из нас, кто только хочет видеть Его действия. Указав на Промышление Божие о мире и народах, апостол частнее говорит о нашей зависи­мости от Бога, Которым мы живем, движемся и существуем, и в доказатель­ство своего положения приводит изречение книжников языческих. На ос­новании этого положения он выводит заключение, что Бог не может быть подобен какому-либо земному материалу, золоту, или серебру, или камню, обделанному искусством человеческим. Не останавливаясь долго на этом теоретическом положении, он переходит к нравственному чувству челове­ка и призывает к покаянию своих слушателей во имя воли Божией, ныне открываемой, и при этом напоминает о Муже, Которого предоставил Бог для спасения людей, через Которого Он будет судить вселенную и Которо­го воскресил из мертвых для уверения всех в Его значении (17: 22-32).

Как ни искусна по своему составу речь апостола, сказанная в афинс­ком ареопаге, она не произвела, однако же, на слушателей того действия, какого можно было ожидать от нее. Деяния апостольские, выражая впе­чатление, произведенное этой речью, замечают, что только немногие пристали к апостолу и уверовали в его учение, а большинство с недовери­ем и глумлением отнеслось к его слову, особенно когда он начал говорить о воскресении мертвых. Его слушали, когда он изъяснял общие истины, доступные религиозному чувству каждого, а лишь только начал он вво­дить своих слушателей в христианское учение об искуплении, оправда­нии и суде, слушатели тотчас же изменили свое внимательное отношение к новому учителю, и он, как видно, преждевременно должен был закон­чить речь свою (Деян. 17: 32-34). Апостол сам недоволен был тем резуль­татом, каким закончились его ученые беседы с греческими философами и образованными жителями Афин, и потому по прибытии из Афин в Ко­ринф решился проповедовать одного Иисуса Христа и Сего распята, ос­тавя все препретельные слова человеческой мудрости, что для образован­ных эллинов казалось безумием (1 Кор. 1:17; 22-25; 2: 1-5).

 

О том, почему в Афинах судилище, в котором говорил народу Павел, называлось ареопагом (ст. 22)

Св. Исидор Пелусиот

В Афинах судилище, в котором говорил народу Павел, называлось арео­пагом, потому что там, как говорят, понес наказание Арей, а слово пагос значит возвышенное место, ибо судилище это было на некотором холме, отчего у иных правители некоторых селений или местечек называются пагархами.

 

О свободе, с какою Павел говорил в народных собраниях

Св. Исидор Пелусиот. Творения, ч. 2

Крайне дивлюсь мужеству достославного Павла, с каким и подсудимый говорил к народу и, давая отчет, учил. Ибо учителю свойственно говорить со властью, а подсудимому — соразмерять слова с обстоятельствами. Но он вел себя вопреки сему, потому что имел в себе Подателя и Распредели­теля премудрости.

 

О капище в Афинах (ст. 23)

Св. Исидор Пелусиот. Творения, ч. 2

Поелику неопровержимо и неоспоримо всякое слово, признанное и про­тивниками, то с каждым народом должно вести речь с того, что для них обычно. Так поступал Павел, этот сокровищехранитель мыслей Христо­вых, с иудеями начиная беседу от Писания, а с афинянами — от капища. Почему и говорил: бых беззаконным яко беззаконен (1 Кор. 9:21). Ибо, как бы не слыхавший закона, предложил увещание, начав с капища, не потому, что капище признавал более достойным вероятия, нежели Писание, но потому, что не верующих Писаниям покорял собственными их учениями.

 

Почему на капище написано было «неведомому Богу» (Деян. 17:23)?

Св. Исидор Пелусиот. Творения, ч. 2

Две, говорят, были причины, почему в Афинах на капище было написано неведомому Богу. Одни утверждают, что когда персы ополчились на Элладу, афиняне послали гонца Филиппида к лакедемонянам просить вспоможе­ния, почему на Парфенейской горе явившееся видение Пана хотя обви­няло афинян в небрежении к нему, однако же, обещало помочь. Потому афиняне, одержав победу, соорудили и надписали: неведомому Богу. Другие говорят, что Афины посетила язва и попаляла их в такой мере, что не щадила и самых тонких тканей. И как, совершая служение мнимым своим богам, не получали никакой пользы, то размыслив, что, может быть, иной какой-либо Бог, которому они не воздавали чествования, наслал язву, по­строили храм и капище, надписав неведомому Богу и принеся жертвы, не­медленно были уврачеваны. Заимствовав сие из собственных афинских учений, Павел покорил себе афинян, высоко думавших о своей мудрости.

 

О том же

Св. Иоанн Златоуст. «Беседы на Деян, ап.», ч. 2

Афиняне в разные времена принимали разных богов, и даже иноземных, например, богиню Минерву, Пана — из других стран, боясь, чтобы не на­шелся еще какой-нибудь бог, неведомый им, но почитаемый в другом ка­ком-нибудь месте; они для большей безопасности поставили жертвенник и ему, и так как этот бог был неизвестен, то написали: неведомому Богу. Этот-то Бог, говорит Павел, и есть Иисус Христос, или лучше, Бог всех. Его же убо неведуще чтете, говорит, Сего аз проповедую вам. Смотри, как он доказывает, что они и прежде принимали Его. Ничего странного, гово­рит, ничего нового я не предлагаю. Они твердили ему: что новое сие глаголе-мое тобою учение? Странна бо некая влагаеши во ушеса наша. Посему он немед­ленно уничтожает их предубеждение.

О том же

Епископ Михаил. «Толковый Апостол»

Об особенной, сравнительно большей, набожности афинян Павел заклю­чил особенно из того, что, проходя и осматривая их святыни (то, что они чтут) — храмы, алтари, статуи богов и т. п., он нашел и такой жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу»· Таких жертвенников, как вид­но из свидетельств самих греческих светских писателей (особенно Пав-зания и Филострата), в Афинах было несколько, и, кажется, на иных были надписи во множественном числе — «неведомым богам», на некоторых же или, по крайней мере, на одном — в единственном: «неведомому Богу». Многобожие, в каком бы виде и развитии ни было, никогда не может уве­рить последователей своих, что они почитают всех богов, — и вот страх, как бы эти непочитаемые (по неизвестности их) боги не прогневались за непочтение их и не наслали бы каких-либо бедствий, заставляет прибе­гать к тому, чтобы умилостивлять и этих неведомых богов и воздвигать алтари, или жертвенники, «неведомым богам» или «неведомому Богу». Такие жертвенники были и в Афинах. Каким богам или какому богу воз­двигались подобные жертвенники и каких богов или какого Бога чтили так афиняне, нечего и спрашивать — они не чтили при сем никаких богов и никакого бога, ибо не знали таковых или такового; это было одно отвле­ченное понятие в их представлении, с которым определенного ничего не соединялось. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите: по некоторым древним рукописям и чтению некоторых древних толкователей — сие то, что вы, не зная, чтите— неопределенное вместо определенного, безличное вместо личного соответственно незнанию (не зная); сие-то, что составляет для вас неизвестный божеский предмет почитания, есть Бог личный и жи­вой, Творец мира, Которого я и проповедую вам. Это, очевидно, мощный ораторский оборот речи, определяющий неопределенное, влагающий в отвлеченное понятие конкретный смысл, какого в неопределенном пред­ставлении слушателей собственно не было, так как он не был сознан, но который мог быть ими сознан как единственный истинный смысл в нео­пределенном — «неведомому Богу». Из такой надписи апостол заключает, что афиняне, кроме своих, им известных, богов (Зевса, Афины и пр.), признают и чтят еще божественное Существо как нечто отличное от тех их богов, и так как Бог, проповедуемый Павлом, есть Существо отличное от тех их богов и им известное, то он со всем полным правом мог сказать в ораторском обороте речи, что это им неизвестное и ими чтимое божественное Существо есть Бог, им проповедуемый, хотя в мыслях их не было того, что «неведомый бог» есть именно этот Бог, проповедуемый теперь Павлом. Это — основная мысль всей речи Павла в ареопаге, смело и пре­мудро выведенная из окружающих его обстоятельств или примененная к ним. Приметить еще надобно при сем мудрость Павла в том, что, когда афиняне надеялись слышать от него речь о чужих богах (ст. 18), о чем-то странном, чуждом для них (ст. 20), Павел полагает в основу проповеди их собственное, в глубине их души лежащее, только не сознанное ими чув­ство о Боге.

 

О начальных приемах христианского воспитания (17:27)

Амвросий, епископ Дмитровский. Проповеди (1873-1882). М., 1883

Основное начало человеческой нравственности есть вера в Бога. Орган духа нашего, которым усвояется эта вера, есть сердце. Жизнь сердца шире жизни умственной. Оно пробуждается раньше ума и не мыслями, не понятиями, а впечатлениями. Св. апостол Павел говорит о целых на­родах, что Бог поселил каждый из них в своем месте и окружил благами и красотами природы с целью «не ощутят ли Его и не найдут ли Его, хотя Он недалеко от каждого из нас». Если целые народы в известной стране должны сначала ощутить Бога как благодетеля, потом найти Его по сле­дам дел Его и затем уже возвышаться умом в познании Его, то тем более этим путем богопознания должны идти дети в семействе, которое состав­ляет для них весь мир. И как облегчен этот способ богопознания в обла­сти Божественного Откровения и в Православной Церкви! Мать-хрис­тианка, даже не получившая никакого научного образования, становит­ся учителем богопознания для дитяти с самого его рождения. Приняв его от купели крещения с верой, что оно есть чадо Божие, возрожден­ное для вечной жизни, она смотрит на него не только с любовью, но и с уважением. Она наблюдает, чтоб оно не оставалось ни на минуту без св. креста, возложенного на него при крещении; она перед глазами дитяти прикрепляет к колыбели св. икону; она призывает к ней Ангела Храни­теля. Едва покажутся в глазах дитяти первые признаки сознания, едва начнет язык его намекать первые слова, она подносит его к кивоту, осве­щенному лампадой, и, указывая на икону Спасителя, говорит ему: это Бог! И счастливо дитя, которое вместе с первыми словами, доступными для его языка, усвоит это святое и достопоклоняемое имя! От этого просто­го приема происходит то, что многие христиане не запомнят времени, с которого образ Спасителя стал для них любезным. И какое великое приобретение — полюбить Его с младенчества! Любовь направляется не к какому-нибудь вымышленному, искусственному изображению Божества, от которого впоследствии еще нужно будет отвлекать ум человека к чис­тому представлению о Боге, — нет, это истинный образ Божества, снис­шедшего во плоти к человечеству и сделавшегося доступным даже для детского созерцания, — это Бог! Перед Ним дитя будет приносить свои первые молитвы, перед Ним, по возрасте, будет исповедовать свои гре­хи, перед Ним будет проливать слезы и просить помощи в скорбях жиз­ни, на Него будет с упованием взирать на смертном одре; к Нему, Богу познанному с младенчества, оканчивая земную жизнь, будет стремиться в вечность. Это первое истинное представление о Боге, заложенное в чистое воображение дитяти, мать пополняет и поясняет изображения­ми Богоматери и святых Божиих с посильными изъяснениями их значе­ния. Все это перед взором возрастающего дитяти, в храме, куда его часто носят для приобщения Св. Тайн, постепенно развертывается в полную картину священных предметов и знамений веры, производящих свой­ственное им впечатление на чистое детское сердце. Кто может объяснить эти впечатления? По слову Спасителя: оставьте детей идти ко Мне и не возбраняйте им (Лк. 18:16), по воспоминанию о том, что Он Сам возла­гал руки на них, обнимал и благословлял их (Мк. 10:16), христианские родители верят, что в храме дети получают Божие благословение, что здесь преимущественно всеваются в их души семена веры и благочестия. Мы помним только, что в раннем детстве наши сердца проникались бла­гоговением, когда благоговейно молились все стоящие в храме; мы по­мним чувство чистого умиления, наполнявшее нас в великие праздники, особенно в дни Страстной седмицы; мы помним, как радостно трепета­ли сердца наши в Светлый день Пасхи. Мы знаем, что с этих пор напечат­лелись не в памяти только, но и в сердце нашем главнейшие события из жизни Спасителя, что с этих пор знакомы нам чистые молитвенные рас­положения и любезен храм Божий. А все это вместе взятое — великое приобретение, это опыты зарождающейся духовной жизни и святые ощущения общения с Богом. И кто не приобрел этих духовных сокро­вищ в детстве, тот едва ли когда приобретет их. Чувств сердечных втол­ковать нельзя, любви к Богу нельзя выучиться по учебникам. Пока про­свещенные родители, чуждающиеся этих приемов первоначального хри­стианского воспитания, ожидают в своих детях пробуждения ума и со­знания, пока признают их способными слушать уроки Закона Божия — воображение детей так засорится представлениями земными, а иногда и нечистых предметов, их сердца столько приобретут разных склонностей и привязанностей, что чистые духовные представления и чувствования будут не по вкусу их одичавшим душам.

 

О явлениях чудодейственной силы Божией в жизни человека.

О Нем бо живем, движемся и есмы (Деян. 17:28)

Мы часто спрашиваем: отчего в наше время не совершается столько чу­дес, как в прежние времена? Отчего сила Божия не является ныне так явственно и разительно, как в Ветхом Завете и в первые века христиан­ства? Но основательны ли эти вопросы с нашей стороны, когда вся наша жизнь — чудодейственное явление силы Господней, поддерживающей наше бытие, сохраняющей наши силы? Если внимательно присмотришь­ся к своей жизни, то легко увидишь даже в обыкновенном течении ее сле­ды Божественного Промысла, Который постоянно бдит над нами Своей Божественной силой: О Нем бо живем, движемся и есмы.

В самом деле, в окружающей нас природе есть разрушительные силы, которые повсюду движутся, соединяются, разделяются и борются, кото­рые могут убивать нас тысячами, опустошать целые страны и даже весь земной шар обратить в печальную пустыню. И кто же в состоянии проти­водействовать им, если бы они на нас восстали? Воды, бегущие в море и снова обтекающие утробу и поверхность земли, имеют возможность раз­литься над земной поверхностью и потопить ее обитателей; облака спо­собны низринуться на землю страшным потопом; молния, воспламеня­ясь, производит разрушения; воздух заражается тлетворным ядом болез­ней, возмущается в бурях и страшных ураганах; огонь может опустошать целые города; воздвигающиеся из недр земных гор вулканические извер­жения показывают, что под ногами нашими, в утробе земной, действуют страшные силы, одного взрыва которых достаточно для потрясения зем­ли, разрушения городов, погубления миллионов людей. И разве мало мы знаем примеров, что вода выходила из берегов своих и покрывала горо­да, что облака низвергались разрушительным дождем, что тлетворные заразы губили тысячи людей, что много наших собратий погибло от бурь, смертоносной силы молнии и действия огня, что извержения огнедыша­щих гор погребали людей под развалинами их домов, разливали огнен­ные потоки над цветущими полями, покрывали пеплом и камнями горо­да? Со всех сторон мы окружены такими силами — они в непрестанном движении около нас, над нами и под нами. Не чудо ли это, что среди сих страшных сил, не раз обнаруживавших убийственное действие на людей и природу, мы до сих пор остаемся невредимы, доживаем до глубокой ста­рости и пользуемся благами мира? Не могли ли они погубить нас и землю, если бы не были удерживаемы рукой всесильного Создателя? Правда в природе есть всеобщие и неизменные законы — но кто же управляет эти­ми законами? Отчего поддерживается естественный порядок, несмотря на враждебное противоборство разнородных сил и стихий, несмотря на перевороты, по-видимому, нарушающие порядок жизни мира? Не ясно ли является здесь всемогущая десница Божия, хранящая свои создания?

В обыкновенной жизни нашей мы повсюду окружены опасностями, ибо все, что мы употребляем, все, чем наслаждаемся, все, что делаем, при малейшей неосторожности, может быть для нас вредным и смертонос­ным. Самые невинные яства и спасительные врачевства, принятые не вовремя и не в меру, часто разрушают телесные силы. Вещи, самые обык­новенные в домашнем быту и жизни, часто причиняли вред и пагубу. Весь­ма нередко случается, что падающий камень, разрушающееся здание, нео­смотрительное поведение других лишают нас жизни. Воздух, теплота и движение, без которых мы жить не можем, иногда производят болезни и даже внезапную смерть. Между полезным мы сами, не замечая того, упот­ребляем много вредного, которое является нам в невинном и приятном виде. Сколько природа производит удушливых паров, смертоносных ядов и хищных зверей! Повсюду нас могут встретить беды: беды в реках, беды от разбойник, беды во градех, беды в пустыне, беды в море, беды во лжебратии (2 Кор. 11:26). Судя по естественному порядку вещей, мы должны удивляться не тому, что многие лишаются жизни в цветущих летах и внезапно, а — тому, что мы остаемся до сих пор живы, пользуемся здоровьем и живем спокой­но среди сих повсюдных и ежедневных опасностей. Кто осмелится ска­зать, что собственная прозорливость и опытность всегда спасала его от опасностей? Не случается ли, что, избежав опасности, мы удивляемся сво­ему спасению, как некоему чуду, и признаемся, что только счастливый слу­чай мог спасти нашу жизнь и здоровье. Но что такое случай как не пустое имя, которое ничего не объясняет для здравого разума? То, что мы назы­ваем счастливым случаем, не есть ли явление чудодейственной силы Бо­жией, которая спасает и хранит нас?

Справедливо, что никакая бдительность над собой, никакая сила на­блюдательности за случаями и обстоятельствами жизни не может сделать нас совершенно безопасными, во-первых, потому что вследствие слабос­ти нашего разума мы не все можем видеть в предметах наблюдения; во-вторых, обращая внимание на один предмет, мы, естественно, отвлекаем его от множества других предметов, следовательно, предусматривая одну опасность, в ту же пору можем опускать из вида множество других. Да и то невозможно, чтобы наше бодрствование и наблюдение за всеми случа­ями жизни продолжались беспрерывно, ибо за напряжением следует утом­ление и изнеможение, когда мы делаемся равнодушными ко всему нас ок­ружающему и ищем покоя. А  в таком состоянии весьма легко подвергнуться несчастью, которого нам нельзя ни предвидеть, ни отвратить. Кто же за нас предвидит и предотвращает их? Не есть ли это видимое знамение силы Того, Который не воздремлет, ниже уснет (Пс. 120:4), вечно промышляет о людях и не ведает утомления? В человеческой жизни есть другого рода, и совершенно беспомощные, состояния, таковы: младенчество, болезни и сон. Спрашиваем: чьей силой мы прожили время младенчества, перенес­ли тяжкие болезни, здравы и невредимы восстаем от сна? Справедливо говорят, что жизнь в руках Божиих: болезни его начинаются с первых дней жизни (и их так много!); отцы и матери не могут всегда совершенно знать, что ему полезно по состоянию его телесного здоровья; есть такие болезни, в перенесении которых не поможет дитяти никакое человечес­кое искусство. Вспомните при этом, как еще слабы силы для перенесения болезненных состояний, и вы поймете, что если мы прожили время мла­денчества, то это не дело человеческих, ограниченных сил, а явно зави­сит от Божественного Промышления, которое хранит младенцы (Пс. 114:5). То же должно сказать и о наших болезнях. Всякая болезнь, как рас­стройство тела, есть шаг к смерти. Сколько же мы перенесли болезней и как многие из нас находились в так называемом отчаянном положении, когда самые врачи сомневались в нашем выздоровлении! Достаточно ли естественных причин для объяснения того, что мы живем доселе? Одна только невнимательность или вредная привычка (хотя как-нибудь, хотя неудовлетворительно — лишь бы объяснить все явления естественными причинами) служит основанием, почему мы здесь (как и в других случа­ях) не усматриваем ясно открывающейся чудодейственной десницы Все­сильного. Мы полагаемся на силу лекарств, но, говорят, что лекарства не врачуют, а только помогают природе врачевать самое себя. Кто же под­держивает наши изнеможенные и расстроенные силы и дает им возмож­ность врачевать себя? Кто как не Господь, Источник сил и жизни? Нако­нец, ничего не может быть сомнительнее и опаснее нашего ночного по­коя, когда все чувства наши закрыты и сознание помрачается, недаром   сон называют подобием смерти. Почему же до сих пор не постигла нас во время сна ни одна из бесчисленных опасностей, среди которых мы нахо­димся? Если мы сами не чувствуем и не сознаем окружающего нас, то кто может за нас хранить нас, кроме неусыпного Промысла Божия? Оттого-то Св. Церковь заповедует смотреть на каждый новый день нашей жизни как на чудо милости Божией и благодарить Господа, что Он «человеколюбствовал обычно, и в нечаянии лежащего воздвигл, во еже утренневати и славословити державу Его».

Чему же научает нас истина, что мы действием Промысла Божия жи­вем, движемся и есмы! Во-первых, упованию в жизни не на себя, не на слу­чай, или так называемые счастливые обстоятельства, и, наконец, не на других людей, но единственно на благость Божию, потому что сохране­ние нашей жизни есть непосредственное дело Его бесконечной благости.И благо нам, если мы, от полноты чувства упования на Бога, часто взыва­ем: на Тя, Господи, уповах, да не постыжуся вовек (Пс. 30:1), яко держава моя и прибежище мое Ты еси (ст. 4). Во-вторых, непрестанному благода­рению благодеющего нам Господа, Который не по заслугам нашим, но по Своей Его милости (Тит. 3:5) хранит и защищает нас в жизни для нашего же блага. Не словами только, а делами должна свидетельствоваться наша благодарность Богу, истинная благодарность Ему есть жизнь соответствен­ная цели, которую Он имеет в виду при сохранении нашей жизни. Вот как мыслит и чувствует благодарный Богу христианин: вменяю вся тщету быти за превосходящее разумение Иисуса Христа Господа моего. Его же ради всех отщетихся и вменяю вся уметы быти, да Христа приобрящу, и обрящуся в Нем, не имый моея правды, яже от закона, но яже верою Иисус Христовою, сущую от Бога правду в вере: яко разумети Его и силу воскресения Его и сообщение страстей Его, сообразуяся смерти Его: аще како достигну в воскресение мертвых (Флп. 3:8-11).

 

Святой священномученик Дионисий Ареопагит (ст. 34)

«Воскресное чтение», г. 22

Святой Дионисий, прозванный Ареопагитом, родился в Афинах около де­сятого года по Р. X. Первоначальное образование получил в доме родите­лей своих, принадлежавших к сословию знатнейших граждан афинских. Оказав быстрые успехи в науках преимущественно перед всеми сверстни­ками своими, он для дальнейшего усовершенствования себя в познаниях философских путешествовал по разным странам, потом прибыл в Египет, издавна славившийся земною мудростью, и там, в городе Илиополе, под руководством искусных наставников занимался изучением астрономии вместе с другом своим Аполофаном. Пребывание его в этом городе особен­но замечательно потому, что здесь он видел затмение солнца, случившееся в тот самый день, в который Спаситель мира был распят на кресте. Сие необыкновенное явление удивило Дионисия тем более, что по его астро­номическим вычислениям оно не могло произойти в тот день от причин естественных. Пораженный таким чрезвычайным видением, он сказал: «Или Бог страждет, или видимый мир разрушается». Об этом происшествии он сам упоминает в письме своем к Поликарпу — епископу Смирнскому.

По возвращении из Египта в свое отечество Дионисий вступил в суп­ружество и своим просвещением, знатностью рода и добродетельной жиз­нью приобрел столь великое уважение от своих сограждан, что они из­брали его членом высшего судилища, ареопага, отчего и дано ему назва­ние Ареопагита. Когда апостол Павел прибыл в Афины и в собрании аре­опага проповедовал Христа распятого и воскресшего (Деян. 17: 22-31),тогда Дионисий, внимательно слушавший его, получил первое понятие о вере христианской, тогда же наедине вступил в словесное состязание с проповедником и на вопрос его о вероучении афинян показал ему нахо­дившиеся в городе капища языческих богов. Обозревая сии памятники идолослужения, святой Павел увидел одно капище, на котором было на­писано «неведомому Богу» и спросил Дионисия, какой это неведомый бог? «Он еще не явился между богами, в свое время явится и будет вечно цар­ствовать на небе и на земле». Услышав от него слова сии, апостол благоус-пешно воспользовался ими для насаждения в душе его Слова Божия и воз­вестил ему, что сей неведомый Бог уже пришел и родился от Пресвятой Девы Марии, что Он для спасения рода человеческого претерпел крест­ную смерть, во время которой померкло солнце и не издавало света в про­должение трех часов, и что потом Он Божественной силой воскрес из мертвых и вознесся на небо. Дионисий, вспоминая виденное им в Египте солнечное затмение, о котором говорил теперь Павел, тотчас убедился, что в то время Бог страдал в теле человеческом. Сердце его, освященное благодатью, разверзлось для познания неведомого Бога, Господа нашего Иисуса Христа. Он просил апостола помолиться о нем, дабы Господь ми­лостив был к нему и сопричислил его к сонму рабов Своих.

Выходя из Афин, св. апостол исцелил одного слепорожденного и тот­час повелел ему идти к Дионисию и напомнить ему, чтобы он, по своему обещанию, пришел к нему и принял от него крещение, а с тем вместе -отпущение грехов. Дионисий, увидев знакомого слепца прозревшим, край­не удивился и, узнав о чудесном его прозрении, немедленно пошел к Пав­лу с женою своею Дамарью, с сыновьями и со всеми домочадцами, кото­рым тогда же преподано было Святое Крещение. После сего, оставив дом, жену и детей, Дионисий присоединился к апостолу и три года сопровож­дал его во всех путешествиях, принимая деятельное участие в насажде­нии Слова Божия между неверующими. Получив достаточное наставле­ние в истинах евангельских, он на 46 году своей жизни был рукоположен св. Павлом в епископа афинской Церкви и из Солуня послан к своей па­стве для утверждения в ней христианской веры и благочестия. По замеча­нию Метафраста, устное слово сего просвещенного пастыря, подобно слову Спасителя, было со властию и невольно привлекало к нему души и сердца афинян, а в обращении с людьми он столько был благоразумен и так умел приспособляться к ним, что подобно великому учителю своему, апостолу Павлу, был всем вся.

Послужив немалое время спасению человеческому в Афинах и распро­странив основанную там апостолом Церковь, святой Дионисий уже в пре­клонных летах решился предпринять путешествие в другие страны для проповеди евангельской и пострадать за имя Христово по примеру наставника своего, блаженного Павла, претерпевшего в то время мучени­ческую смерть в Риме от Нерона. С сим намерением, поставив в Афинах вместо себя другого епископа, он отправился в Рим. Здесь святой Кли­мент, епископ римский, принял его с радостью и по прошествии малого времени послал его для проповедания Слова Божия в Галлию вместе с епископом Лукианом, священником Рустиком, диаконом Елевферием и прочим клиром церковным. По прибытии в Париж Дионисий обратил к Истинному Богу многих идолопоклонников и устроил там, при пособии новообращенных, небольшую церковь, в которой совершал для них свя­щеннослужение и молил Господа о умножении словесного стада Его.

Но между тем, как учение евангельское благоуспешно утверждалось в этой стране, последовало второе гонение на христиан от императора Домициана. В Галлию послан был от него правителем Сисиний с повеле­нием отыскивать умножившихся там последователей Христовых и преда­вать их мучительным наказаниям. Сисиний, по приезде в Париж, прика­зал прежде всех схватить и представить к нему на суд епископа Дионисия как более известного по своему сану и христианской деятельности. С ним вместе взяты были Рустик и Елевферий, прочая же братия разошлась в иные страны для проповеди. Дионисий, в то время уже дряхлый и утруж­денный подвигами апостольскими, связанный, поставлен с двумя сотруд­никами своими перед игемоном. Сисиний, взглянув на него с гневом, ска­зал: «Ты ли тот злонравный старец Дионисий, который хулит наших бо­гов, отвергает служение им и противится повелению царскому»? Святой епископ отвечал: «Хотя я телом уже состарился, как ты сам видишь, но вера моя процветает юностью и исповедание мое всегда рождает новых чад Христу». Когда же у него спросили о вероисповедании его, то во все­услышание возвестил слово истины и проповедал великое имя Пресвя­той Троицы, Отца и Сына и Святого Духа. Но игемон не хотел слышать спасительной проповеди и обратился с вопросом ко всем трем — Диони­сию, Рустику и Елевферию — хотят ли они повиноваться царю и принес­ти жертвы богам. На это все они единогласно отвечали: «Мы, христиане, имеем единого Бога, живущего на небеси, и Его почитаем, а царскому повелению не повинуемся». Тогда игемон приказал обнажить Дионисия и нещадно бить вервиями; он великодушно терпел жестокое биение и благодарил Господа Иисуса, дозволившего ему носить язвы Его на теле своем. Таким же образом мучили Рустика и Елевферия.

Сисиний увидел, что скорее ослабеют руки бьющих, нежели истощит­ся терпение биемых, и потому приказал прекратить побои и заключить мучеников на тот день в темницу. На другой день утром слуги вывели отту­да святого Дионисия и по повелению мучителя распростерли его на же­лезном одре, положив под него огонь; страдалец при этом пел стих изпсалма: разжено слово твое зело, и раб твой возлюби е (Пс. 118:140). Потом сняли его с одра и бросили на съедение зверям, но звери не прикоснулись к нему, ибо Бог заградил уста их. Наконец, отвели его опять в темницу к Рустику и Елевферию. Туда приходили к нему многие христиане, для ко­торых он совершал там божественную литургию и причащал их Тела и Крови Христовой, причем достойнейшие из них видели над святым епис­копом являвшегося во свете Царя славы, окруженного ангельскими воин­ствами. После сего Дионисий и его сподвижники в последний раз были выведены из темницы и представлены к игемону который снова склонял их к жертвоприношению идолам, но они, как и прежде, не покорились ему и исповедали Иисуса Христа единым истинным Богом своим. Тогда разгневанный игемон, после жестокого телесного наказания, осудил их на смерть и повелел отсечь им головы.

Когда святых мучеников вели из города к так называемой Марсовой горе, Дионисий благодарил Господа за все милости Его, явленные ему во время земной жизни, и молил принять его в Свое Небесное Царство; по­том, пришедши на место казни, преклонил главу свою и был усечен ту­пой секирой равно как и спутники его — Рустик и Елевферий. При этом благоволил Бог сотворить преславное чудо в память великого угодника Своего — обезглавленный и лежавший на земле Дионисий силою Божиею встал и, взявши в руки главу свою, прошел с нею два поприща до того места, где устроена была христианская церковь. Там он отдал ее одной благочестивой женщине, называвшейся Катуллою, и снова пал на зем-  лю. Многие из язычников, видевшие это чудо, уверовали во Христа и ум­ножили собой число мучеников. Катулла, приняв главу святого страдаль­ца, пожелала взять и тело его и для сего пригласила в свой дом пристав­ленных к нему стражей, угощением и подарками удержала их у себя на несколько времени, а между тем христиане, по ее наставлению, взяли тело Дионисия и погребли его на том месте, где он подал главу свою Катулле. Здесь в последствии времени воздвигнута великолепная обитель, существующая и доныне в предместии Парижа под именем аббатства св. Дионисия. Священномученик сей пострадал на 90 году своей жизни, око­ло 100 года по Р. X.

Святой Дионисий, современник апостольский, получивший первые наставления в вере христианской от учителя языков, удостоился слышать проповеди и других апостолов Христовых, в обществе которых находил­ся в то время, когда все они были собраны к погребению Пресвятой Бого­матери. Он сам свидетельствует о себе, что был в Иерусалиме у гроба Гос­подня, где видел и слышал Иакова, брата Божия, верховного апостола Петра, Иоанна Богослова, Тимофея и иных многих братий, проповедо­вавших учение евангельское. Из написанных сочинений сохранились донаших времен следующие: 1) о небесной иерархии, 2) о церковной иерар­хии, 3) об именах Божиих, 4) о таинственном богословии и 5) десять пи­сем к разным современным ему лицам.

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18