Две религии, основанные на противоположных нача­лах, не могут слиться в мирное единство без упорной борьбы, но во время борьбы оба враждующие начала искажаются то излишнею напряженностью, то взаимными уступками. Понятно, что чисто духовная вера должна смотреть на вещественность как на корень всякого зла, но таково достоинство души человеческой, что поклонник стихий едва ли может принять бога духовного за пред­ставителя злого начала. Вероятно, такое мнение и не могло бы родиться при здравом развитии понятий, но разум действует свободно только в удалении от страстей, а враж­да живет на земле искони. Чистый образ божества, кото­рый нашел бы созвучие в душе всех людей, внушал отвращение и страх, потому что он казался покровителем племени враждебного, и ненависть к людям переходила в ненависть к предмету их поклонения. От этого, когда мы видим дуализм развитый или в зародыше у какого-нибудь народа, мы должны рассмотреть начало божества благого и по его характеру узнать, какая именно сторона жизни и духа выражается в мнимом божестве зла; верить же на слово показаниям древних писателей, ослепленных одно­сторонним направлением мысли, безрассудно и непрости­тельно, а, к несчастью, почти все критики впадают в эту ошибку, и наука, вечно перебирая хаос фактов, рассказан­ных кое-как, не может никак их привести в стройное и органическое целое.

Гностики, как всем известно, признававшие ветхоза­ветного Саваофа за духа зла, очевидно, почерпнули свое странное учение из египетского (может быть, и ханаан­ского) источника. Поклонение евреев Тифону засвидетель­ствовано писателями древности, следовавшими показанию египтян. Вообще такое мнение считается ошибкою, пло­дом недостаточной критики и сбивчивого понятия, а мо­жет быть, и выдумкою злой клеветы. Но, прежде чем мы произнесем приговор, надобно еще узнать, какая мысль первоначально выражена была Тифоном, и не совпала ли она с идеею божества, которому поклонялись евреи. Кри­тики начинают с того, что признают Тифона за олицет­ворение зла и потом отвергают всякое сходство между ним и Иеговою. Гораздо естественнее и разумнее было бы сперва признать сходство и посмотреть, не выводится ли из него настоящий характер Озирисова брата и врага.

Мы видели, что памятники Египта были произведением духа, развившегося около верховьев Нила, в земле Кушит­ской, что просвещение Египта шло с юга и мало-помалу подвигалось на север, составляя новые царства и приходя в соприкосновение с стихиями чуждыми, что самые та­инственные образы религии были почерпнуты из природы южной, и самые таинственные святилища, монолиты, которые были скрыты от непосвященных взоров, выры­вались из скал родной Эфиопии. Самое имя Фив (Диос-полис) открыло нам единство Зевса, т.е. высшего бога египетского, с Сивою, сыном или владетелем горной об­ласти Мероэ. Это сходство подтверждается древним име­нем Мероэ, Саба или Шева, и опровергает бессмысленное показание, будто бы имя Мероэ дано Шеве завоевателем Камбизом. Дух страсти вещественной, дух стихийного служения проявляется во всех очерках религии египетской. Знойное солнце экватора светило над колыбелью Озирисовой мифологии (шиваизма), роскошная растительность экватора осеняла ее. Подвигаясь к северу, она встретила другие мысли и чувства, рожденные другим небом и другою духовною жизнью, она их встретила не дружест­венно, а враждебно, потому что они принесены были племенами кочевными и воинственными, народами, от­крывавшими себе путь мечом на далекий юг. К несчастию, высокое направление мысли северной было соединено с беспокойною гордостью, требующею повиновения от всех других народов, а благородное племя не принимает во­оруженного апостольства. Эта истина доказана легким вве­дением христианства в Россию и кровавою борьбою По­морья славянского против германских проповедников-ме­ченосцев. Тифонизм был преобладающею религией при гиксосах и сопровождался человеческими жертвоприноше­ниями. Гиксосов же, кто бы они ни были, нельзя не признавать за пришельцев северо-восточных. Тифону по­священы были постоянно в Египте люди белокурые и рыжие, между тем как животные рыжие были эмблемами божественных сил Озирисовых. Наконец, север был для египтян областью ненавистною, тифоническою, море се­верное было морем проклятым, тифоническим, между тем как сотни египетских кораблей бороздили южный океан и его заливы. Конечно, не холод севера, не благодатная свежесть ветра морского были так ненавистны жителям знойной долины Нильской, не редкостью белокурых и рыжих людей внушала египтянам отвращение от них, отвращение, соединенное со страхом (ибо мы знаем, что во всех землях, где большинство черноволосых, рыжие в почете). Память старых обид, старого угнетения, нашест­вия из северных стран выговаривается во всем, что только касается Тифона. С этим сопряжена вражда против быта кочевого и пастушеского, которой древность засвидетель­ствована Моисеем. Я знаю, что самая материальная по­требность хлебопашества должна была удалять пастухов из узкого пространства, оплодотворяемого Нилом, и не обратил бы внимания на ненависть египтян к пастухам, если бы она не соединилась с мифическими указаниями на нашествие северных тифонидов, рыжевласых и кочевых. Легко было проследить сиваизм в Индии от берега юго-западного, т.е. обращенного к Африке, до внутренности земли: этот след живет в памятниках, в подземных храмах, в мифах, в сказках и в отношениях брахмаизма к Раване, шиваитскому храмостроителю по преданию самих индей­цев. Легко было отыскать колыбель Сивы в Мероэ (Меру) или Шева и следить за его ходом на север до его столицы Фив в Верхнем Египте, узнать характер его учения, нако­нец, составить себе полное и ясное понятие о движении народа кушитского и мысли кушитской и об его огромном влиянии на всю древнюю жизнь. Но тут мы имели много данных положительных, особенно же самое имя, сохра­нившееся неизменным в продолжение сорока веков. Имя же Тифона исчезает за границами Египта или является в религиях синкретических лицом второстепенным, без определенной жизни и, еще хуже, с такими явными при­знаками египетского влияния, что наши понятия об нем нимало не уясняются.

Представляется другой путь для достижения цели: мы должны его проследить. Показания древних о вере евреев трояки: евреи поклоняются Ираклу, Хроносу, Тифону. Первое очень важно, оно относится ко времени довольно отдаленному, ибо на нем должно быть основано предпо­ложение спартанцев об общем их происхождении и пред­положенный союз Спарты и Израиля, уважение Алексан­дра к Иерусалиму и благосклонность его к евреям; нако­нец, самое имя Иракла, которое представляется однозна­чащим с именем Израиля и содержит в себе смысл силы Божией: Герк-кул или Гер-акле. Но, очевидно, сходство с Ираклом принадлежит не богу, а родоначальнику народа, и поэтому понятия язычников об еврейской религии дол­жно искать не в имени Иракла, а в Хроносе и Тифоне. Между Ираклом и Тифоном находим мы только одну точку соприкосновения: это их происхождение из севера, ибо как об Тифоне свидетельствуют египетские мифы, так финикийские представляют нам северного Иракла, него­дующего на изнеженность и разврат религии адонической. Между Хроносом и Тифоном находится одна только об­щая черта, именно вооружение их таинственным серпом. Так как не нашлось еще ничего сходного между Иеговою и изображениями Хроноса или Тифона, нам остается обратить внимание не на самые символы, а на внутренний их смысл. Серп Хроноса и Тифона представляет вражду против силы производительной в природе вещественной, вражду, которая многообразно высказывается во всех ми­фах о Хроносе. Я знаю, что этот характер был до сих пор объясняем как иносказание о разрушительной силе вре­мени, но такое объяснение не содержит в себе тождества двух лиц, совершенно различных, именно Хроноса и Ти­фона, и основано на произволе толкователей. Тифон, как видно из всего, что нам сообщено об нем древними, считался врагом не одного какого-нибудь бога, но всего языческого Олимпа; нашествие же его было от севера, и поэтому бегство богов перенесло их всех в Египет, где они кое-как попрятались от него до окончательной победы Зевса. Торжество Тифона везде, как в Египте, так и в Греции, которая по-своему пересказывала сказки Египта, выражается одним и тем же: уничтожением силы плодо­творной в природе, его поражение— возвратом утраченных сил. Чего не видали в Тифоне? И хаос, и буйство стихий, и Север, и пустынный ветер, и море, и песок, словом — все. Все эти толкования отчасти справедливы, но только отчасти. Бесспорно, Тифон есть олицетворение Севера, но не в смысле холода, а в смысле нашествия белокурых, тифонидов, иноверцев, не шиваитов; он же олицетворение знойной пустыни, но только в смысле разрушения и опустошения. Вообще же имя его есть только символ другой веры, враждебной размножению жизни веществен­ной и роскоши чувственного развития. Человек осужден на смерть и должен быть выкуплен, чтобы иметь право на жизнь, но только в смысле животной жизни, а не духовной. Таково понятие евреев: оно ясно из всего Вет­хого Завета для тех, которым доступна истина художест­венная, а для тех, которые не вдруг понимают смысл целого учения и требуют непременно факта и доказатель­ства юридического, оно выводится из того, что кроме человека выкупается из животных только один осел, сим­вол вещественного разврата. Козел, который представляет тоже буйство наклонностей чувственных, подвергается так­же весьма часто смертному приговору в законе евреев. Таким образом определяется строго и несомненно дух завета Моисеевского—вражда против видимого мира. Вот сходство Иеговы и Тифона, и от этого всякий параллелизм между Израилем и Мизраимом есть уже прямая и явная нелепость, и какие ни были сношения между государст­вами, внутренний дух их был в постоянной и неприми­римой борьбе, выраженной гневным словом пророков и благосклонностью их к врагам Египта. Я знаю, что оселсчитался иногда и на берегах Нила животным ненавист­ным; но истины должно искать в верах одноначальных и определенных, а не в смутном хаосе синкретизма и не в такой земле, в которой тифонизм был несколько времени преобладающею верою. Слабый след прежней завоева­тельной религии мог уцелеть в торжестве древнейшего местного шиваизма, но нисколько не дает нам права сомневаться в истине характеров, выведенных не из час­тных и случайных данных, а из общего объема двух разноначальных учений и из самого показания древних. Было время, не оставившее о себе прямых свидетельств, когда в земле Мизраима, в стране смешения, мирно стояли алтари бога северного, духовного, и южного, ве­щественного. Это представлено братством Озириса и Ти-фона; но, когда восторжествовала стихия южная, народная, и вытеснила завоевателей (если гиксосы были действи­тельно завоевателями, что весьма сомнительно) или, по крайней мере, иноземцев, враждебных народности египет­ской,— Шива-Озирис и Иегова-Тифон стали друг против друга в резкой противоположности и непримиримой враж­де, один окруженный целым миром богов и роскошью силы плодотворной, другой — в строгом уединении, гнев­ный и не благословляющий явлений земной природы. Между Тифоном, Агриманом и Локи, тремя представи­телями злого начала в трех дуалистических религиях древности, заметна великая разность и в то же время одно разительное сходство, именно братство их с представите­лями добра: Озирисом, Оромаздом и Воденом. О Тифоне и Агримане это уже известно; прибавим, что и об Локи точно так же ясны показания скандинавской мифологии, хотя они содержатся в немногих отрывчатых местах древ­них религиозных несен. Впрочем, дуализм персидский, развившийся из глубокого самобытного воззрения на мир, основан весь на нравственной идее добра и зла и не представляет ни малейшего следа сращения двух учений, некогда царствовавших мирно и дружественно. Искони Агриман — враг брату своему Оромазду; но Тифон был когда-то другом Озириса, с которым они вместе пиры пировали. А об Локи сказано: «Не поминай тех дней, когда Локи был братом Одина, и тех дел, которые они вместе совершили». Впрочем, этим ограничивается все общее между Локи и Тифоном, и если позволительно какое-ни­будь предположение, основанное на простой этимологи­ческой догадке, Локи был бы скорее представителем ве­щественности, чем духовности (от лока санскритского — мир в смысле пространства, области существования). Но не должно полагать слишком много важности в однозвучии слов, может быть, случайном, тем более, что Локи

содержит в себе корень лог и лук, представляющий смысл обмана в наречиях германских и славянских. Впрочем, дуализм, явный в Египте, оставил следы весьма заметные во всех юго-западных религиях Азии. Мы можем признать главными представителями двух враждебных начал Ирак-ла, соответствующего Хроносу-Тифону, и Адониса, соот­ветствующего Озирису-Шиве. Но обе религии слились в одно целое, и синкретизм поглотил в себе все отличи­тельные черты враждебных богов. Геркулес, или Иракл, представлял в первой эпохе жизни религиозной таинст­венное олицетворение строгой духовности, осуждающей разврат и упоение чувственною жизнью. Его первые борь­бы против кентавров, служителей Вакха, против Омфалы-Милитты и Дианы-Артемиды и против религии адониче­ской определяют первоначальный характер его служения. С севера шла эта вера, подвигаясь вместе с воинственными выходцами  Кавказско-Араратской твердыни,  принося  с собою начала нравственности и символ чистого небесного огня. Встреча ее с другими народами, поклонниками веры стихийной, и смешение племен и вер составили весь этот многообразный хаос учений, который известен нам из свидетельств и памятников древних и который из Ассирии и сиро-финикийской земли распространился на запад до концов Европы и берегов Атлантики. Имя Гер (господин) то же, что имя Эл или Вел, перешедшие в Мел-ex, было общим знаком огнепоклонения духовного, которое иска­зилось на юго-западе слиянием с кушитским началом, но сохранилось чистым и неизменным в своем восточно-иранском развитии. Халдеи помнили свое северное оте­чество; евреи сохранили в чистоте и дух своего учения, и рассказ о своем переходе в южную страну; наконец, фи­никияне представляют ясное и несомненное доказатель­ство своего происхождения в имени своего первоначаль­ного божества Мел-карф. Невозможно человеку, несколько знакомому с ходом мыслей, религий и языков, считать окончание этого слово арф за простое пополнение звука Мелк; невозможно также считать его за прилагательное. Камни  и  надписи,  разобранные ученою догадливостью германцев, показывают нам, как коренное имя божества финикийского, звук Вел (то же, что Мел); имя же главной колонии финикийской, Карфаго, и толкование Августина «село Сатурна», так же как рождение Карфаго от Тирского Иракла, представляют нам слово Карф как самостоятель­ное и отдельное от  всякого другого.  Принимать же  в переводе Августина слово Карф за город, а аго за имя бога противно здравому разуму и аналогиям. Конечно, не в Финикии и не на границах Аравии должны мы искать объяснение этого слова, до сих пор непонятного, но про-стой взгляд на географию, где Карталинией до сих пор называется южная область Грузинская, сличение названия областного с мнением грузинцев, которые считают слово Карф или Картх древнейшим именем своего отечества, сходство этого показания с несомненным движением Кав­казско-Араратского племени на юг, — все убеждает нас в том, что Мел-Карф есть не что иное, как Вел Иверский или Карталинский, то же, что Геркулес. Трудно не допу­стить этого вывода, в котором доводы этимологические составляют только вспомогательную и дополнительную часть доводов, основанных на характере племен и религий. Источник служения чистого вышнему, духовному Богу открыт нами и поставлен вне всякого спора. Мы поняли деятельность западноиранского центра (с которым, бес­спорно, связывается происхождение племен германских с их воинственными склонностями и отвлеченным мышле­нием); мы поняли движение выходцев, переселившихся в землю Ханаанскую; нам легко усмотреть и то, как скоро и как глубоко исказилось первоначальное учение под вли­янием южного стихийного начала. Соблазн роскошной, вещественной жизни увлек племена, воспитанные в стро­гой простоте гористого края и сравнительно бедной земли. Иракл не долго противился искушению чувственных на­слаждений. Внутренняя борьба выражалась в ожесточении религий, но не могла спасти душевной святыни. Шиваизм, побежденный силою меча, пленил своих победителей си­лою соблазнов. Иракл пал, но дух негодования и раскания восстал против собственного уничтожения и зажег очи­стительный костер, на котором сын Зевса искупил свою слабость*.

Такое воззрение на движения народов объясняет нам слова еврейского законодателя: «В то время землю сию населяли ханааниты»**. Критики принимали этот текст или за вставку, или за доказательство позднейшей редак­ции Пятикнижия, или за недомолвку, в которой недостает наречия уже. Смысл очень прост: тогда еще не начинались северные миграции. Палестина была населена чистыми хамидами или родом ханаанским; но евреи, возвращаю­щиеся из Египта, нашли уже смешение народов, и племя первожителей было изменено приливом от Арарата и Кавказа. В том же историческом развитии судеб юго-за­падной Азии находим мы разгадку чересполосного пре­обладания огнепоклонения и служения стихийного в Ма­лой Азии и Финикии; в нем же и источник разнообразия в характере племен и городов, которыми уже в древности покрыты были восточные берега Средиземного моря и цепь Ливанская с ее отрогами. Так, наприм., Тир Герку­лесов представляет нам воинственную предпримчивость, а Сидон, который помнит свое южное происхождение, представляет роскошную чувственность. В этом же и объ­яснение постоянного совпадения Тирского мореплавания и его торговли с именами стран, напоминающих Иверию Кавказскую: Гишпания (Иберия) и Ирландия (Иберния, Иерна). Но со временем племя смешанное приняло ха­рактер самостоятельный и, сильное своим морским вла­дычеством, боролось с равным успехом против Юга и Севера. Тамирас, отец Мелькарфа (явное олицетворение Севера: воспомним корень скифский Тамер, имена Фамар, Фамирис и прочие), побежден Понтусом, а Дионис Ку­шитский или Аравийский уступает победу Посейдону Беритскому. Истина просвечивает сквозь покров сказки и сквозь нескладные рассказы эллинов и римлян.

Вражда народов исказила первобытную природу их и бросила семена, принесшие слишком богатые плоды по всей земле. Религия, совершеннейшее отражение внутрен­него строя или расстройства души, должна была подвер­гнуться всем влияниям быта политического и жизни нравственной. Мысль развивается мирно и кротко, пере­ходя из внутреннего созерцания во внешние образы и обряды; но при встрече мысли чуждой она прекращает свое творческое движение и вступает в борьбу наступа­тельную или оборонительную, в которой исчезает мгно­венно вся красота и гармония ее первобытной свободной деятельности. Она увлекается за разумные пределы своего законного развития и впадает в невольную неизбежную односторонность.

Так на Западе упорная битва Церкви против арианства положила начало учению римско-католическому, и поста­новления Толедских соборов разорвали мирное единство христианского учения.

Но когда чуждая мысль представлена народом враж­дебным, когда кровавые распри заклеймили всю жизнь и все помыслы людей печатью взаимной ненависти, тогда уже мысли обращаются в страсти и одностороннее раз­витие души доходит до иступления кровожадного фана­тизма. Вера истинная и глубокая не изменяется под вли­янием внешних обстоятельств. Но где же вера? Душа человеческая вечно колебалась между суеверием, выходя­щим из необходимости верования, и неверием, рожден­ным строгими и законными требованиями разума. Все религии носили этот двоякий характер, и чем более в них входило внешних и случайных изменений, чем более они отрывались от простоты и исторической твердости преда­ния, тем более они становились шаткими и ненадежными. Большая часть религий есть не что иное, как мнение, прикидывающееся  верою. Но чем слабее религия, чемменее она связана с внутренним святилищем души, тем легче она переходит в область страсти. Тот, кто своей вере плохо верит, обыкновенно отстаивает ее с неистовством.

Восток греческий, живо принявший в глубину разума учение соборов, защищал его словом философским и проповедью христианскою; Запад, одевший жизнь свою в христианство, но не проникнувший в него душою и чув­ством, сражался против учений чуждых кострами и же­лезом. Вера, знающая свою силу, терпелива и кротка. Шаткое полуверование чувствует свою слабость и ищет спасения в опьянении гнева. Равнодушие совершенное приходит в эпоху позднейшую.

Легко можно заметить, что везде, где религии удалены от борьбы, они сохраняют характер человеколюбия или, по крайней мере, незлобия. Разгар всех злых страстей, кровожадность, человеческие жертвы и вся мерзость фа­натизма владычествуют в тех странах, где было столкно­вение племен и вер разнородных. Небо всякой мифологии есть, как мы уже сказали, отражение земли, и злость людей выражается злостью богов. От этого, если мы видим свирепую религию и не видим местной борьбы, то мы должны предположить колониальное начало народа и искать его колыбели в стране, где свирепствовали ре­лигиозные войны. Так, карфагенские обряды явно указы­вают на другую родину, и мы могли бы признать Кар­фаген за колонию по этому одному признаку, когда бы мы не имели других положительных свидетельств.

Так, самый шиваизм, который в своем развитии пе­решел все границы нравственные и разумные, представ­ляется нам в колыбели своей, Эфиопии, кротким и бес­страстным. Гомер называет эфиопцев праведными; Сан-хониатон говорит, что брат Мизора (то же, что Мизраим, Египет) был Садик (праведник). Мы, по самому родству, не можем не узнать в Садике библейского Куша, брата Мизраимова. Сверх того, свидетельства древних согласны насчет незлобивого характера эфиопцев, несмотря на их войны с Египтом; может быть, этим свойствам народа и преданиям еврейским должно приписать скорое обраще­ние Эфиопии в христианство. Этот же шиваизм в Индустане окружен всеми ужасами безумной свирепости и беснующегося сладострастия. Если бы мы еще не знали с достоверностью колыбели шиваизма, если бы имя Шева или Себа, сохранившееся в стольких местностях, не могло нам служить верным признаком распространения шива­изма от самого эфиопского Мэроэ до берегов Гангеса и до поэтической Эллады, в которой Вакх, или Дионис, назывался Сабейским, то уже одно отсутствие брахманиз­ма во всех внеиндейских религиях и присутствие в них вишнуизма и шиваизма представили бы нам несомненное доказательство истины, уже высказанной нами, именно того, что Брахма, и один только Брахма, принадлежит первому развитию Индустана; Шива и Вишну — при­шельцы от юга Кушитского и севера Ванского. От этого-то и произошла напряженная и страстная восторженность двух учений, привившихся к брахманизму после крово­пролитной и долгой вражды. Мифы древней Индии ис­полнены указаний на времена или, лучше сказать, на века прошедших распрей. Они выражены в сказках о стотысячелетней борьбе Брахмы с Шивою, в которой дело реша­ется Пара-Брахмой, и с Вишну, в которой судьею делается Шива. Впрочем, это только указания для читателей, по­нимающих общий характер исторических происшествий, а не доказательства для искателей свидетельств законных и записанных по указанной форме в архивы присутствен­ных мест; ибо я знаю, что борьба между тремя лицами индейской Тримутри рассказывается разными образами, смотря по сектам, к которым принадлежали сочинители легенд. Одно обстоятельство остается несомненным: то, что Шива с сердцем отрубил одну из голов старого Брах­мы. Памятники писаные и памятники ваяния в этом согласны. Смысл самого мифа очень прост. Шива есть огонь, разумеется, не духовный, а стихийный. Брахма пятью головами своими представляет пять стихий (землю, воду, воздух, огонь и эфир); введение шиваизма похищало у него стихию огня и оставляло его при четырех. Рассказ понятен. Но шиваизм, как всякая религия полная, не мог довольствоваться второстепенным и частным значением: он потребовал власти нераздельной или, по крайней мере, первенства. Кровь лилась и лилась долго; окончательное же примирение, спасшее брахманизм от погибели, было произведено новым началом вишнуизма, чуждым перво­начальной духовной простоте веры, но еще более чуждым грубому шиваизму. Впрочем, лицо Брахмы уже потеряло навсегда свое высокое, человеческое значение, а Шива (Мага-дэва, великий Див) развил в логической строгости все безумие, скрытно присущее в поклонении стихиям, весь разгул сладострастия и злости, которого устыдилась бы природа человеческая, если бы она уже не опьянела от пролитой крови. То самое, что происходило в Индии, повторилось при столкновении Геракла-Хроноса-Тифона, духовного бога, с Озирисом-Шевою-Дионисом, стихий­ным владыкою. Но упорство северного племени, воинст­венный его дух и вещественная сила, дали Гераклу почти совершенную победу над Вакхом. Лица Адониса, Камоса и прочие представители одного и того же начала, скрытого под разными прилагательными, сделались ничтожными перед преобладающим началом, которое скрывалось под прилагательным Вела Ассирийского Вела Иверского (Мел-Карф и просто Карф Иверец) или Молоха. Позднейшие века и греческие писатели приняли все прилагательные за собственные имена, все имена— за разнообразные лица божественные и оставили нам целый хаос бестолковых показаний. Сказочная и человекообразная Эллада не имела жизни духовной, т.е. религиозной, кроме той. которая уцелела в таинствах. Ей непонятна была духовная жизнь Востока. Рим, бытовой, вещественный, выдумавший слово религия (связь) вместо веры, еще менее мог разогнать мрак, накинутый огрубевшими веками на глубокомыслен­ные сказания древних времен. К счастию, уцелели свя­щенные книги народа израильского; но если бы их не было, кто бы составил себе хотя малейшее понятие о законе Моисеевом по рассказу о поклонении евреев Ираклу, Хроносу или Тифону? По беспонятливости эллинов и римлян в этом случае мы можем судить о неверности их показаний во всех других. Впрочем, я уже сказал, что, несмотря на свою бестолковость, этот взгляд на религию евреев довольно верен, но, признавая его верность, мы в то же время должны догадаться, как неясно было понятие европейских писателей о верах азиатских. Эллины и рим­ляне застали уже религиозную мысль в ее падении, в ее чернонародном искажении, и никогда не возвышались до высоты, на которой она стояла в глубокой древности. От того самого и стремление религиозное никогда не разви­валось у них в большом размере или с большою напря­женностью. Но те страны, в которых произошла первая жаркая схватка кушитизма стихийного с духовностью за-падноиранскою, Вавилония, Финикия и Аравия, с одной стороны, Индустан — с другой, сделались гнездом вечного волнения религиозного, колыбелью всей истины и всей лжи для целого мира. Стоит только заглянуть в любую географию, чтобы с этим согласиться. Самое поверхност­ное рассуждение показывает, что одна стихия еврейская, брошенная в хаос вещественных служений, достаточна была, чтобы произвести сильное брожение во всей массе народов: тот, кто вздумал бы это отрицать, признал бы себя неспособным судить о действии великих человече­ских мыслей. Но мы не имеем никакого права отрицать сходство евраизма с другими учениями, вышедшими из того же Кавказско-Араратского центра, тогда как нам со­хранились на этот счет слова многих древних писателей и внутреннее свидетельство, извлекаемое из отвращения ассирийской веры от идолов, из сочувствия пророков к судьбе Ниневии и из вражды Тифона и Хроноса против вещественной  производительности. Хронос же и Иракл

или, лучше сказать, те финикийские боги, которые у греков обозначены этими именами, очевидно одно и то же. Таков вывод из карфагенского богослужения. Можно понять, как горячо под небом Палестины и Сирии раз­горелась распря религиозная, соединенная с распрею на­родною, как неистово сражались два начала духовные, перешедшие из мысли в страсть, и в страсть, которой наша Европа не знает, которой наш Север понять не может. Шиваизм пал, но только по имени своих предста­вителей, по духу же погибло поклонение Ираклу. Презре­ние к вещественной природе, высокое чувство души, про­сящей возврата в лучшую и чистейшую область, или гордое требование воли, стремящейся в мир воображае­мый, в мир, покорный человеку, а не повелевающий ему, это презрение приняло символ грубый и вещественный. Презрение отстраняло от себя власть земной природы; в упоении борьбы оно сделалось враждою и стало уничто­жать самую природу в ее производительных силах. От обрезания перешли к скоплению, от скопления —к убий­ству. Хронос и Тифон вооружились таинственным серпом против Ураноса и Зевса; Хронос пожирал детей своих, Иракл-Молох в раскаленных руках сжигал сотни младен­цев. Но природа телесная непобедима для носящих образ телесный: чем неистовее было нападение, тем невозможнее было торжество. Гордый дух, презиравший грязь земную, погружался в ту же грязь, вымоченную кровью. Так было; да иначе и быть не могло. Костер мученика — торжество веры, крестовый поход—ее могила. Миф духовный утра­тил свою духовность, и кровожадный Иракл заступил место чувственного Шивы-Диониса. Но кровь пролитая заражает душу не одним каким-нибудь пороком, она ее развращает всю и во всем ее объеме. Любовь плотская ходит об руку с плотскою ненавистью: растление народов всегда сопровождает свирепость. Посмотрите на Иоан­на IV, на Генриха VIII, на Магомета II, на Тиверия, на крестоносцев, на гишпанцев в Америке, на карфагенян и на Ассирию. Мимо побежденного Шивы, мимо победи­теля Иракла вкрадывалось мало-помалу божество стихий­ное, представленное в образе женском. Изида  вступала на престол, с которого свергнут был Озирис. Соблазн раз­врата смягчал вражду племен северных, и в Деркето, в Милитте, в Нааме, в Саламбо, в Таните, в Тиргате побе­дители Шивы поклонялись тому же Шиве, только под другим именем, под которым они его не узнавали. Но в самой родине поклонения духовного бой возобновился. Женское изображение вещественных сил природы встре­чено на твердынях Арарата и Тавра упорною враждою племен, сохранивших остатки первобытной чистоты. Ом-фала, амазонки, Артемида поочередно сражались против Иракла, и опять полилась кровь, и опять исказились все понятия человеческие на новой сцене, пока не положили мирного договора на том условии, что Омфала будет царствовать с Ираклом, с тем только, чтобы она от него взяла свирепость для поправления своей нравственности, а он принял от нее разврат для смягчения своей жесто­кости. Конечно, это не было делом договора, но безмол­вного согласия, тайной сделки между худшими страстями души, что-то похожее на постановления западных соборов во время крестовых походов против альбигойцев, сарацин, славянских идолопоклонников на севере или славянских восточных церквей в Иллирии и Далматии. Новая история учит, как понимать древнюю: новые ужасы должны нам внушать снисходительность к преступлениям старины, и безумие христиан служит оправданием для развратного служения Милитте или Сандуну, для кровавого служения Молоху или Кивеле.