Вера, как мы сказали, есть совершеннейший плод на­родного образования, крайний и высший предел его раз­вития. Ложная или истинная, она в себе заключает весь мир помыслов и чувств человеческих. Поэтому все поня­тия, все страсти, вся жизнь получают от нее особенный характер, поэтому и они в свою очередь напечатлевают на ней неизгладимые следы свои. Синкретизм религиоз­ный принимает в себя все оттенки быта и мысли. В нем отзываются вражда и страх, любовь и надежда: Олимп древний открывается для одного божества, потому что оно божество дружелюбного соседа, а для другого — потому, что оно покровительствует грозным полчищам воинствен­ных дикарей. Первого надобно угостить за добро и ласку, а второго подкупить, чтобы он не делал вреда. Так, на­пример, римляне вызывали жертвами богов, владык не­приятельской земли или города. Иной символ принимал­ся потому, что он представлял глубокое призвание души к благу нравственному, другой потому, что он изображал непреодолимое влечение к чувственному наслаждению. Наконец, все величие и красота вселенной, все высокое спокойствие и чистота неба мало-помалу принимают в себя отражение нестройного хаоса и бурных волнений души, увлекаемой в противоположные направления разу­мом и страданиями.

Нет никаких причин предполагать, чтобы саксонцы были когда-нибудь принуждены насилием славянским по­клониться Чернобогу. Этот кумир был ими занят от мирных соседей, а может быть, от завоеванного племени, ибо нет сомнения, что саксонцы долго хозяйничали в земле славянской, и едва ли варины, которых они поработили на берегах Рейна, не были славянскою семьею, проник­нувшею далеко на запад. Им, если не древнейшим моринам и менапиям, должно, кажется, приписать множество урочищ в Рейнской долине с славянскими именами, о которых мы говорили. Точно так же римляне брали себе богов отовсюду и в то же время распространяли покло­нение своему Юпитеру, или Нептуну, или Фавну и так далее. Точно то же, вероятно, происходило и в землях менее известных во времена отдаленные; и во многих отношениях бесконечное число богов индейских напоми­нает ту эпоху, когда Рим давал в своих храмах право гражданства всей мифологии всех известных ему народов и когда греки ставили алтарь неизвестному богу для того,. чтобы всякий неизвестный бог мог принять этот алтарь за свой. Христианство положило предел безумию Рима и Греции, но при других обстоятельствах синкретизм мог бы у них представить такую же связь и последователь­ность, как и в Индустане. В брахманизме трудно, хотя и не совсем невозможно, отделить его составные стихии, но в буддизме, несмотря на строгость и логическое развитие системы, очень легко отыскать множество священных имен и преданий, совершенно чуждых основной вере и принятых в довольно поздние времена. Так, имя Хормуз-да, как высшего служебного духа, принадлежит Ирану* и эпохе, в которой уже утрачена была первоначальная форма зендская; так, в других местностях, Брахма, которому буддаисты поручают ту же должность, т.е. мироправителя, свидетельствует о влиянии брахманизма, между тем как в довольно древней рукописи на наречии магах, отыскан­ной англичанами в северном Индустане, заметно соеди­нение евангельского рассказа о Сретении и повести о том, как Чандра-Рама натянул в первый раз свой победоносный лук. Но оба рассказа о святом старце Симеоне и о богатыре Раме вставлены в историю Шакья-муни, древнейшего основателя или реформатора буддизма. В летописях на­рода израильского, которому было предназначено хранить чистую идею о едином Боге и которого склонности бес­престанно влекли к самому грубому многобожию, особен­но видно стремление присваивать себе все кумиры народов соседних. Он воюет против аммонитов и моабитов и ставит алтари Молоху и Камосу; он заключает дружеские союзы с Финикиею и наполняет храмы свои идолами Ваала и Астарты. А с другой стороны, индеец-пантеист не находит в себе ни одного инстинкта плотского и ни одного призыва духовного, которого бы он не признал завысшее, внешнее ему, начало. Желание мудрости и про­свещения олицетворяется для него в Будде, дикая страсть к наслаждению и к убийству делается предметом покло­нения в образе Дурги или Кали.

Для того, чтобы самый важный завет веков древних векам позднейшим — религия — помогла нам раскрыть историческое развитие народов, надобно отстранять вся­кую исключительную систему и отыскивать простые за­коны синкретизма. Одним из первых правил можно при­нять то, что главное божество народа, не завоеванного и не обращенного в чужую веру, есть божество, признанное самобытною мыслию народа, или остаток его первона­чальных преданий. Боги чуждые вводятся в старую сис­тему, но никогда племенное самолюбие не отдает им первого места в мифологическом мире. Таково требование простого разума.

Евреи  поклонялись  многим  идолам,  но никогда не вытесняли Адонаи-Иегову и не отдавали перед ним пер­венства Молоху, или Дагону, или Камосу. Пророки, как служители высшего Бога, были бы всегда в уважении у самых развратных царей, если бы согласились на совместничество других религий с поклонением древнему вож­дю народа израильского. Те, которые читали Библию и не поняли этого простого смысла всех ее рассказов, не возмужали еще для исторической критики. Чувство, не испорченное филологическими тонкостями и излишним потреблением книжной пищи, не может ни на минуту усомниться в первобытности еврейского предания о вер­ховном духе, которого имя, может быть, изменилось в течение  веков,  или  лучше сказать,   не  изменилось,  но облеклось в покровы более или менее прозрачные. Имя же в религиях коренных не важно потому, что оно обык­новенно содержит в себе только смысл власти, или света, или   чистоты:   таковы   Агура-Маздао,   или   Брахм,   или Бхрам, или Ваал (светлый), или Молох (господин), или Сар (владыка) и так далее. Оно получает важность только при передаче от народа к народу. Таким образом, находим мы, что Велес у литовцев, второклассный бог теней, есть заем, сделанный литовцами у северно-русских славян, и что Чернобог и Сива, взятые саксонцами у славян помор­ских или прирейнских, никогда не равнялись важностью с коренным Вотаном и не входили в родословные росписи царей. У римлян или греков божества, принятые в Олимп синкретизмом позднейшим, всегда являлись силами вто­ростепенными  в сравнении с первоначальным Зевесом или Юпитером (отец Ю, который напоминает финского Ю-майлу, от коренного ю и майль, луч и свет в некоторых приволжских наречиях). Хормузд вошел в систему Будда-изма, как мы сказали, лицом служебным. По этому пра­вилу мы можем смело утверждать, что Брахма, Ваал и Вотан были первобытными и коренными божествами пле­мен индустанского, ассирийского и скандинавского. Брах­ма, мало-помалу стесненный чуждыми богами Вишну и Шива, удерживает свои права под новою формою Пара-Брахма, который в смысле мифологическом представля­ется источником Брахмы, но для мыслящего критика есть существо новое, выдуманное приверженцами брахманиз­ма, чтобы сохранить первенство старого имени. Точно так же двойственность Ваала, который в последний век Асси­рии является в одно время Ваалом служебным, так сказать бытовым, и Ваалом отвлеченным, почти безличным, пред­шествующим системе триад, доказывает, что в мифологию вавилонскую вкрались уже начала чуждые и что жрецы, хранители самобытности народной, искали для старого утесненного бога убежища в неопределенности домирового существования*. От этого и прозвище Вотана или Одена Алъфатер** ясно показывает, что божество общесканди­навское устояло против напора азов и ванов, хотя и оно, может быть, не принадлежало племени германскому. От­сутствие всех других богов Скандинавии в народах, вы­шедших из-за Балтийского полуострова на поприще дея­тельности европейской, готфов, лангобардов, саксов и дру­гих, общее их поклонение Водену, Одину, Вотану или Вуотану, исключает это верховное божество из синкрети­ческого Олимпа азов, ванов и иотунов, представляемых Тгором, Ниордром и Тиром, и возводит его к тем древним векам, когда Аз-завоеватель и его союзник Венд не сту­пили еще на землю готфекую. Гораздо труднее определить, принадлежал ли Вотан собственно готфской мифологии. Звук имени Отан заставил бы его отнести к религии азов и искать в нем общемидийской формы Отанес; но это предположение отстраняется замечанием нашим о при­сутствии Вотана во всех готфских мифологиях, которым азы совсем неизвестны. Ближе и положительнее можно бы было отследить его происхождение по родословной, которая находится в хаосе Эдды. Нет сомнения, что мно­госложный Асгард***  и его история представляют не­стройную смесь разнородных стихий, в которых трудно добиться толка; но одно бесспорно: связь Одена с азами весьма слаба даже по рассказам Эдды, хотя и он называ­ется их отцом, и место Одена в общей космогонии и в отношениях его к первоявленному Имеру весьма неопре­деленно. Он принадлежит, по всем приметам, к павшей системе религиозной. Однако же не должно терять из виду, что в Эдде Оден — брат Велия и Вея и сын Бури* * * *. Три последние имени исчезают потом без следа и  не обращали, кажется, на себя ничьего внимания. Германцы в них толка не нашли: но всякий славянин или всякий, знающий славянские языки, поймет простое иносказание. У Бури было трое сыновей: Воден, Велий и Вей (вею­щий)*. Не ясно ли, что эти дети —просто качества бури: вода, ветер и сила. Я знаю, как обманчивы чисто этимо­логические выводы, но ими пренебрегать не должно, когда они сходятся с простотою истины, основанной на знании племенных характеров.

Пример саксонцев доказал нам духовное влияние сла­вян на германцев. Родовая черта германцев, склонность к бесформенности в религии, засвидетельствованная рим­лянами и недавно еще отозвавшаяся в направлении ре­формы, дает повод думать, что они так же мало опреде­ляли имя божества, как и образ его. Вот почему они могли дать верховному божеству имя иноязычное, занятое из понятий племени, склонного к образам определенным (к морфизму), сохраняя между тем высокую идею об общем начале —Альфатере. Эта догадка подверждается взглядом на религию германцев Тацитовых. Основатель рода их Maн**, лицо божественное, сын бога Туискона. Невозмож­но не узнать в Туисконе слова Теутиск, которое сделалось общим именем всего племени германского. Так как ему нет корня, сколько-нибудь известного в языках немецких, то мы поневоле должны допустить начало мифическое и принять за основание слово Теут, из которого легко вы­водятся формы Теутиско (Tuisco) и Teutsch, имя древних Теутонов. Между тем мы находим, что кельтский или галлийский бог, которому приносились кровавые челове­ческие жертвы, назывался Теут-атес из Теуд и ата, звука коренного в смысле Отец почти на всех наречиях. Слово же Теуд, в разных ветвях финского языка на севере значит то же самое, что Ман на немецком, т.е. человек, и соот­ветствует бретанской форме туд, люди. Вот несомненный корень названия Туд для финнов, из которого замысло­ватость славянская сделала Чудь (так же, как немец  из неметов восточного германского племени и языг из зигов или адиге), чтобы дать смысл понятный непонятному имени соседа-иноплеменца. Точно так же славяне расска­зывали Страбону или купцам, от которых он получил это известие, что сарматы одевались в сыромятные кожи. Трудно после такого сближения, основанного на бесхит­ростном и, так сказать, невольном показании славян, не признать, что слово Тиуд или Теут в наречиях германских занято ими от кельтов, их старинных насильников, по свидетельству Цезаря, и обращено ими в название вер­ховного божества или человека-первообраза. Тогда бы мы пришли к простому заключению, что германцы, дикие жители лесов, воинственные звероловы, склонные к амор­физму в религии, приняли на севере, от славян, Водена (брата Велия и Вея и сына Бури), а на юге — от кельтов, Теуда (отца людей, манов), как название для божества, дотоле безымянного. Во всяком случае, я прибавлю, что в таком толковании для германцев более чести, чем бес­честия, хотя критика историческая и не должна заботиться о детском самолюбии народов. Пример скандинавов, дав­ших иноязычное имя безымянному богу, не противно первому правилу, изложенному нами; как скоро же имя Водена укоренилось и сделалось народным, оно уже ни­когда не уступало первенства нововводимым богам*.

Характер божества более или менее согласуется с ха­рактером народа, который ему поклоняется. Иначе быть не может. Покуда люди не поставятся выше самих себя благодеянием духовного просвещения, они в боге будут воображать только себя в больших размерах. Общечело­веческое, чистый образ Бога, для них недосягаемо, и невежественное желание быть богоподобными заставляет их делать божество человекоподобным со всеми примета­ми несовершенного, т.е. племенного, человеческого разви­тия.

Поучителен в этом отношении даже ход мысли совре­менной, в земле, которой, бесспорно, принадлежит до сих пор первое место в лестнице просвещения. Углубившись в умственный труд и ограничив почти всю деятельность свою наукою всеиспытующего разума, она обращает самое божество во всемирный субъект, во всеведение: быть — это мыслить (положение справедливое, когда всякое духовное действие называется мыслию) приняло ограниченный смысл: быть — это знать.

Когда на идею раз наложена печать местности, а на лицо мифическое — печать племени, переход идеи или лица в другую систему не изменяет образа, принятого первоначально, и в многосложных синкретизмах древно­сти можно иногда очень легко отыскать отечество божества по отношениям характера его к характеру известных пле­мен. Чем мирнее и легче составлялось слияние народов или религий, тем чаще и неизменнее сохранились черты, наложенные воображением изобретателей какого-нибудь мифа; но даже при слиянии, последовавшем за борьбою, и борьбою упорною, родовые признаки не теряют своего значения и своей определительности.

Вакх в Элладе сохраняет характер чисто южный. Я говорю, впрочем, о Дионисе, а не Вакхе Фракийском, ибо миф Вакха Фракийского, т.е. пришедшего или из Фракии, или через Фракию, ограничивается весьма немногим, и пополнен, как кажется, сказками из арамейских или, луч-ше сказать, полу-кушитских религий. Чисто символическое рождение Афины должно поразить всякого художника, как совершенно чуждое характеру эллинскому, но дальнейшее развитие его принадлежит, бесспорно, Элладе. Говоря об Афине, я считаю необходимым заметить, что ее проис­хождение представляет величайшие затруднения. Сходство с Нейф указывает на Египет; прозвище сероглазой или белоликой (ибо оба толкования можно найти в глаукописе) напоминает племена северные. Простота и многозначи­тельность символа чисто духовного указывают на иран­ский восток, которого древние жители были также бело­куры и сероглазы (мидяне). Весь же рассказ об ней за­ставляет предполагать, что миф об Афине, так же как мифы об Вакхе и Прозерпине, был первоначально тем, что я назвал говореным иероглифом, принятым в смысле буквальном материальною грубостью низших классов и позднейших времен. Соответствующая Афине Минерва явно обозначает свой символический характер индогер-манским корнем (ман санскритским, meinen немецким и мню славянским). Во всяком случае, первоначальной Афи­ны должно искать не в стихийных религиях, а Вакха смешно бы было искать в мыслящем Иране. Впрочем, нет сомнения, что скандинавский синкретизм представ­ляет самые ясные и поучительные примеры богов, сохра­нивших первоначальные и ясные отпечатки племен. Асгард представляет в себе три стихии, совершенно отличные друг от друга: Азы, Ваны и Иотуны соединены в одну мифологическую систему. Об азах и их характере, выра­женном в Форе, мы уже говорили. Иотуны представлены Тиром, сыном Тиасса. В его лице соединена простота добродушного финна с бесстрашием не германца, а кельта, который шел на бой голый и почти безоружный (таковы свидетельства римлян о галлах вообще и об их удалых гезатах). Доблесть высокая могла ввести в Олимп воин­ственных алан-азов, представителей народа чуждого, но рука Тира, откушенная Фенриром*, носит на себе клеймо народа побежденного. Впрочем, можно предположить не без вероятности, что Тир есть тот же Фор, перешедший в веру финнов от аланов и снова возвратившийся к аланам, не узнавшим своего старого владыку. Тиру соответствует Фрейр, благородный, прекрасный, но лишенный своего победоносного меча за гордое желание разделить престол Одина. В нем тоже виден побежденный народ, народ некогда свободный (frei), подавленный непреодолимою силою азов и принятый под кроткое покровительство их союзников ванов. Не вытерпело благородное племя под­чиненности и унижения. Утесненное на севере, оно вылило в Европу  поток своих  избранных  храбрецов.  Готфы  и саксы, и лонгобарды переплыли «Вендское Блато» и пошли искать на юге свободы и славы, в которой отказывало им прежнее отечество. Там нашли они славу и власть, оставив своих единоплеменцев под щитом сильных ванов. В ванах видно и могущество, и кротость. Отношения их к азам — отношения равного к равному. Долго сражались они и, утомленные, заключили союз на честном условии. Аз Генер отдан в залог ванам взамен вана Ниордра. Нет ни малейшего следа победы ни с одной, ни с другой стороны. Равны были бойцы, но характеры их совершенно различ­ны. Добродушие и богатство, любовь к промыслам и к тишине быта семейного—вот отличительные черты пле­мени ванского. Если вы его еще не узнали, оно само себя выскажет: оно любит приволье морей и влагу прибрежного раздолья, оно не терпит (там, где свободно) горных вер­шин и дикости лесов, враждебных хлебопашеству. Ниордр не может жить в горных чертогах своей жены Скади и удаляется от нее к своим любимым волнам. Если вы и теперь его не узнали, он скажет вам, что родина его не Асгард, а Ванагейм, или еще определительнее Нео-тун (из пеи и tun, Zain германский, тын славянский, тун кельт­ский, ограда). Новоград —тот самый древний Новый го­род, который платил дань Эрминарику, а потом великому вождю гуннов и о котором упоминает Иорнанд* под именем Navego. Небо ванов, ванагейм, выше земли люд­ской, манагейма, и ниже неба аланского, азагейма. Азы в Скандинавии были племенем царствующим, и влияние ванов было только достаточно, чтобы охранять своею всечеловеческою любовью побежденного Фрейра, обезору­женного Готфа. Небо ванов бедно, но только в Скандина­вии. Самая немногочисленность этого племени богов по­казывает, что у них другая родина, где силы их достаточны для борьбы с азами. Впрочем, кроме Ниордра, есть другое важное лицо, которое здравая критика должна причислить к ванам. Это царь пиров, друг песен, мудрости и правды (in vino veritas) ( Истина в вине (лат.).), Браги. Его чаша первая в застольной беседе. Хотя его и называют сыном Одина, но я уже сказал, что отношение Одина к Асгарду и Ванагейму слишком неясно, чтобы из этого вывесть какую-нибудь твердую родословную. Характер Браги так ясно сходится с описанием ванов вообще, он так далек от всякой воин­ственной деятельности, что мы никак не можем его от­нести к азам. Чаша его, давно забытая в Скандинавии, все еще веселит сердце русского простолюдина, и имя старого Браги (коренное славянское от брожу, брожение) до сих пор означает нашу пьяную радость и наш приви­легированный  разврат.  Фрейр,   как  я  уже  сказал,  есть действительно не сын, а приемыш ванов. Имя его, которое мы находим в смысле любовника у чехов, вкралось к ним от соседних германцев и по этимологии своей совершенно чуждо славянским наречиям. Но это нисколько не отно­сится к его подруге, красе Асгарда, богине вещественной красоты. Она, бесспорно, принадлежит ванам. Венеты ил­лирийские служили ей под названием Фригии, римляне приняли ее под названием Вендской (Vener, иначе Venus), наконец, ей же поклонялись скандинавы, называя ее Фрея и Ванадис (Венус, богиня ванов). Фрею можно считать представительницею вендской мифологии более, чем Ни-ордра. Она стоит наравне с Одином и берет на свою долю половину убитых в сражениях — воспоминание старых битв, когда поровну падало азов и ванов, ибо очевидно, что хотя первоначальный царь азов есть Аза-Фор, но в последствии времени они усвоили себе и приписали к своему племени  общего владыку Скандинавии, Водена. Впрочем,  должно заметить,  что  самая  подруга  Одина, Фригга, почти исчезает перед подругою Фрейра, и можно предположить, что они первоначально составляли одно и то же лицо и разделились в разные эпохи мифологиче­ского  и   народного   наслоения.  Общее  же  их  начало — Златая Жена (Золотая Баба, Златовласая Венера, у греков Афродита), может быть, принятая славянами от закавказцев, может быть, принесенная ими из их закаспийского отечества, но во всяком случае введенная именно ими в римскую  и  северную  мифологию  и  сохранившая  имя богини ванов, Beнуc, Ванадис. Такое поклонение прилично было   народу  хлебопашному  и  торговому,   кроткому  и склонному более к беззаботности вещественной, чем к напряжению  умственного  труда. Другие  исследователи, может быть,  покажут, было ли какое-нибудь сношение между Золотою  Бабою  и  Бабою-Ягою,  между именем Яга-баба  (жена Яга)  и Фриггою  (Фру-Игга, Игг—имя Одина), и решат спор между этою этимологией и другими (как то: Яга-баба, лесная женщина, от финского заволж­ского яг, бор, или Ак-баба, белая женщина, от финно-ту­рецкого ок, белый); может быть, удастся исследователям решить вопрос о том, произошла ли Золотая Баба от Диды Финикийской, и не ее ли поют наши песни под названием Дидо Лада (Дидолюбовная), или не пришла ли Яга-баба с своею нелепою ступою от границ Кашемира, где ей кланялись под именем Ситы и Лакшми, жены Вишну, и где ее храмы назывались ступа (теперешнее имя храма буддаистического в Кабуле; в других местах они зовутся дагобами)? Такие исследования требуют многих данных, которые для нас еще недоступны, но главный вопрос о мифологии скандинавской решен характерами ванов, азов и иотунов, соответствующими вполне личностям финской, славянской, в ее чистой вендской форме, и алан-азской*. Глаза, открытые для истины, обнимут одним взглядом простоту и историческую стройность этой системы. Вся прошедшая жизнь Скандинавии в ней отпечаталась; борь­ба с финнами, свобода готфская, принятие готфами имени собственного для бога безымянного от славян-вендов при­балтийских, наконец, нашествие великих алан-азов и их непобежденных врагов, а потом союзников — ванов. Мирно и согласно воцарились эти племена на скандинавском небе, мирно и дружно жили они несколько времени на земле, но их союз — утомление разных борцов, а не друж­ба единокровных. Они опять разойдутся, но не вступят уже в прежний гибельный бой. Когда настанут сумерки богов, когда мир сгорит в огне Суртура**, и новый лу­чезарный мир воскреснет из пепла, заложники союза, Генер и Ниордр, возвратятся к своим единокровным, и мудрый Ван, и непобедимый Аз заживут опять блаженно и весело в разных небесах под покровом вечного Отца-Альфатера. Мифология облекла в прозрачную одежду сказ­ки историческую повесть, смешав ее с духовными и ве­щественными символами прежних глубокомысленных ре­лигий.

В наш век, после стольких разысканий, смешно еще видеть в азах и ванах чистые идеи о божественных силах, что-то вроде Титанидов и Хронидов. Но беглый обзор всей системы представляет нам неожиданно резкий вывод. Скандинавия по справедливости должна называться Аза-Вана-гейм, а на другом конце света, под другим небом, земля Кабульская называется у племени санскритского Аза-Вана-двипа, и эти две страны связываются непрерывно цепью одноименных народов. Принимать азов и ванов за создание воображения скандинавского так же разумно, как считать Вавилон, или Ниневию, или Спарту чистыми мифами. Это народы, но какие? Ветви какого корня? Мы уже знаем путь алан-азов от Кавказа до Скандинавии; возвращаясь по нему, мы находим около верховьев Волги Аланские горы, теперешнюю Алаунскую плоскую возвы­шенность, и подле них, на берегах Западной Двины (Ду­ная, Дуны), подручников сарматских, аз-зигов (кавказцев адиге, смешанных с азами, язами аланскими); далее, спускаясь по течению царственной Волги, встречаем мы птоломеевых азиотов, азмиян и еримов (азы и эриене) под общим именем аланов, о которых китайцы говорят, что они назывались великими азами, а при династии Хан приняли название а-лан-на и владели бесконечным пространством земли, ограниченным с Севера великим морем (Ледовитым), а с Запада —большими болотами (вероятно, блатом Азов, болотами Заднепровскими и Блатом Вен­дским). В Кавказе живые и воинственные остатки этого восточно-мидийского племени известны нашим летопис­цам под именем ясов, а нам под именем осетов. За Кавказом арабские путешественники знают храбрых ала­нов, которых земля цветет как сад, орошаемая искусст­венными потоками (черта иранская), в Мазендиране они известны персиянам как храбрые горцы, которых город Аспрус (Азбург) долго противостоял усилиям Кай-Кавуса и защищен был Див-Афидом (Белый Див, побежденный Рустемом и заключенный им в пещеру горы Демавенд по преданиям Ирана, воспетым в Шах-Намах-Неср). Далее на восток и юго-восток встречают они нас в летописях китайских под именем азов южных, которых столица Аланми, город аланов (не от слова ли мих— великий, как в Мифра—Великий Фра); и, наконец, поэтическая словес­ность Индии показывает нам крайний их след на юго-востоке, в теперешнем Кабуле, иначе земле азов и ванов (Аза-Вана-двипа). Не миф ли все это, у русских летопис­цев, у греков, римлян, у персиян, у китайцев, которые с ними воевали, мирились и вели торговлю? Не миф ли все народы мира? Не менее ясно можем мы отследить и другое племя, ванов. На севере землю их знают финны карелы под именем Вэнэ-ма: это наша Россия. Скандинавцы называют ее Неотун (отчизна Ниордра и Фригги, Новгород). Далее на юг греки и римляне сражаются с вендами (славянами, искусными плавать, сражаться на водах, нырять и переправляться через реки, см. Маврикия и Прокопия); на юго-восток, между Днепром и Волгою, китайские летописцы знают, что они поочередно с азами давали название свое всей земле, которая сперва называ­лась страна Та-Азов (Азов Великий), потом Ан-тсаи или Ан-цаи (Анты), потом А-лан-на, потом Фе-су или Вен-на-ша. Эта страна связывается посредством северного бе­рега Каспия и Арала, на котором живут птолемеевы сербы и валы (хвалисы наших летописцев, одноплеменники бул­гарам, давшие название Хвалисскому морю), и карпы, с землею восточною, великих ванов, о которых китайцы оставили нам бесчисленные свидетельства. Заметим, что в мифах Скандинавии славится имя Вала (сына Одина и Ринды, княжны из земли Вендской), мстителя за смерть Бальдера. Хвалисы не были ли племенем мешаным? Ве­ликие ваны, китайские та-ван, столько же известны ин-дустанцам, сколько ваны северные финнам. Книги сан­скритские, саги их и поэмы наполнены именем этих ваиов. Земля их, Вахни-стан, лежит на севере от Куш-двипы (Кашмира), около скатов Памира, так же как и в показаниях китайцев, и ваны, несколько раз врывавшиеся в Индустан, покорили его при царе своем Кала-Явана, которого Кришна победил только хитростью. И эти ваны, известные грекам под именем венедов, китай­цам — под именем вен-на-ша и та-ван, называются в санскритских поэмах ванады. Кажется, и это не миф, а народ.

Итак, мы проследили эти два племени, которые имели такое сильное влияние на всю жизнь Ирана и Индии, а на севере создали новые государства, богатые славою и историческим развитием. Но, представляя так ясно и неоспоримо факт их движения, я нимало не думаю ут­верждать, чтобы вся мифология Скандинавии ограничи­валась иносказательною повестью о движении народов с юга на север. Такие односторонние системы недостойны современной науки. Широкий объем религии синкрети­ческой принял в себя историю и сохранил ее нам в виде мифа; но он окружил ее прелестями поэзии, символами науки астрономической, глубокомысленными думами фи­лософического умозрения и старыми преданиями, заве­щанными детством рода человеческого временам поздней­шим. Народы сделались богами, но не одни народы. Строгость мысли и разгул воображения наполнили север­ное небо чудными существами, которые питаются «силою земною, морем прохладным, медом певцов» (Песнь Гин-длу)*. Мы только отыскали историческую стихию племен, с которою тесно связана вся духовная жизнь составного народа. Характер самых мифов находится в совершенной гармонии, как я уже сказал, с духом народов и носит всегда отпечаток своей первоначальной родины. Азы, в которых мы уже знаем осетов и аланов и в которых летописи китайские нам ясно представляют парфян по месту жительства, по истории и по обычаям, азы являются всегда и везде с одною и тою же личностью резкою и определенною: это воин, гордый, славолюбивый, жадный к власти и завоеваниям, воин, некогда просвещенный и достигший высокого развития духовного, потом одича­лый, но сохранивший даже на севере благородные черты иранской физиономии. Китайцы знают их на юге как племя стрелков, воинственных и беспокойных; персияне в своих поэтических преданиях спасаются от них только непобедимою силою Рустема; аравитяне, наши летописцы и мы видим их бодрыми и смелыми жителями ущелий кавказских; греки и римляне говорят о горных и непобе­димых полках аланов сарматских (азов) и об их красоте. Наконец, азы мифологии скандинавской суть высочайший идеал неутомимого воина, которому небо представляетсяв виде никогда не перестающей битвы. Мы знаем характер их, их историю и их колыбель, именно Мазендеран и юго-восточный берег Каспия.

К Индустану (когда бы здравая критика даже и не доказывала, что оттуда никогда никто на северо-восток не выходил) они принадлежать не могут, ибо в Кабуле они уже являются как племя мешаное (аза-вана) и не выхо­дящее из Индии, а врывающееся в нее, вероятно, во время великого нашествия ванадов, воспетого в поэме о смерти Кала-Явана. Сверх того, имена вождей их (т.е. сарматских) чисто иранские во всех историках Запада; божество их — Фор (Тхор) есть Фра Великий, Мих-фра; и всякий бес­пристрастный читатель признает эту истину при сравне­нии Эдды с Зендавестою, при сличении обязанностей и действий Мифры и Аза-Фора, их таинственного вооруже­ния молотом и их постоянного сражения против змеи Агримановой или Мисгардской. Наконец, можно бы найти в имени сына Фора, Магни или Могий, которого младен­ческая сила освобождает отца от тяжести великана,— ма­гизм, окончательное развитие мифраизма. Соображая на­шествие киммерийцев на Малую Азию и скифов, их победителей, на Иран, с появлением сарматов (азов) на низовьях Волги, мы можем определить почти с матема­тическою точностью время, когда племя азов перешло Кавказ: оно относится к VII-му веку до Р.Х. Долгие и упорные битвы должны были до того времени происхо­дить в ущелиях Кавказских, около Железных и Каспий­ских ворот, между иранскими и северными удальцами. Память об этой Кавказской стене, о которой столько преданий осталось на востоке, перенесена была на север, на крайнюю границу царства сарматов, границу, которой они достигли, вероятно, лет за сто до Р.Х. Эта эпоха определяется тоже с совершенною достоверностью посред­ством сравнения свидетельств Плиния, Птоломея и других с переходом в Германию утесненных готфов и лангобар­дов, не поклонявшихся Тору (хотя, может быть, и прежде того были уже готфские поселения на Балтийском по­морье). Но миф о стене Каспийской помогает нам опре­делить с ясностью другое племя. Борьба происходит в мифологии между азами и иотунами, которых имя нахо­дим мы до сих пор в Ютланде или Иотланде. Борьба историческая должна была происходить между киммерий­цами (кимри, кумри) и аланами на Кавказе, ибо позд­нейшие скифы не удержали иранского напора. Ютландия же, или Иотланд, называлась еще у древних (так же, как Крым) полуостровом Кимврическим. Вот ясное свидетель­ство, что иотуны суть не что иное, как бесстрашные кимри, или киммерийцы, соперники азов у Каспийских ворот,

изгнанные скифами и бежавшие на запад по северной Германии и Вендскому поморию до края Европы; те же самые кимри, перед которыми трепетал Рим, но которые уступили победу сильнейшим аза-ванам, и представляют­ся в Асгарде в лице безрукого Тира. Так как, очевидно, кельто-кумрийцы не были поглощены племенами азов, ванов или готфов, остается еще вопрос: отношение Тира к иотунам не представляет ли единоплеменности финнов и кимри и не указывает ли оно в то же время на ким-рический корень кавказских адиге (зиги), от которых со­ставилось имя яз-зигов, как имя кельт-иберов или аза-ва-нов и других?

Ваны, в которых мы уже узнали славян, представляют нам также самую ясную характеристику. Сильные азы, богатые ваны, говорит Эдда постоянно. Не нужно мне повторять уже давно известные свидетельства о ведской торговле; но прибавлю, что индейские предания, представ­ляя нам доказательства временного духа завоевания у ванадов, в то же время описывают и Кала-Явану, и его подданных (ванов) как людей кротких и просвещенных. Китайцы свидетельствуют иногда об великом пространстве царства Ванского (Та-ванов, Вендов Великих), иногда о том, как вся земля Ванская составлена из бесконечного числа малых общин, но всегда повторяют одну и ту же черту: народ недикий и сильно торговый. Наконец, даже в наш век, после стольких переворотов и стольких бедст­вий, после утраты языка и жизни народной, труженик старованской земли, сарт, вассал турецкого завоевателя, еще сохранил свою любовь к мирному прибытку и помнит свой путь на северо-восток. Должно ли прибавить другую черту ванской физиономии, любовь к круговой чаше? Китайцам она была известна, ибо нарочно для торговцев ванских сеяли китайцы какое-то растение no-mao, из ко­торого ваны делали крепкий напиток. Видно, они из своей родины принесли на север кубок Браги, радость северных пиров.

Труднее определить время движения ванов на Запад. Было ли оно современно с движением азов? В таком случае мы бы должны признать две миграции вендов: первую, предшествовавшую всем другим переходам из Азии в среднюю Европу и которую мы так бесспорно проследили до Атлантического океана, и вторую, едино­временную со вступлением аланов-сарматов в Приволж­скую степь. Этим объяснилось бы разделение языка сла­вянского на два наречия и большее сходство санскритского языка с восточно-, чем с западнославянским. Впрочем, так как путь ванов разнится от пути аланского, ибо одни шли северным берегом Каспия и степью Киргизскою, адругие (сарматы) — южным берегом Каспия и долинами Кавказскими, мы не имеем права утверждать единовременность их движения; и даже по расселению вендскому можно полагать с достоверностью, что вступление вендов (восточных иранцев) в Европу предшествовало миграции азов и что земля их была разрезана воинственным наро­дом среднеиранских выходцев. Когда общими их силами скифы (вытеснившие кимров) были, в свою очередь, от­кинуты за Уральский хребет или за Волгу, оба племени снова пришли в беспрестанные столкновения, так же как и на первоначальной своей родине. Тогда начались долгие и упорные битвы, в которых ни тот, ни другой народ не одолел и которые кончились союзом политическим и религиозным. Тогда возобновилось явление древних веков, и азы с ванами вступили ровным шагом в Скандинавию так, как они в старину уже вступали в Кабул под именем аза-вана (не то же ли, что яз-ван или яваны, которых едва ли можно принимать за греков*. Впрочем, это эти­мология сомнительная). Без всякого сомнения, многочис­ленность ванского племени могла бы легко восторжество­вать над аланами, но мы не должны забывать, что венды, предприимчивые и расчетливые торговцы, были мало способны соединяться в плотную массу и сосредоточивать свои силы в государственных формах. Как бы то ни было, мы можем понять, что азы, по внугренней гармонии характеров, легко срослись с готфами-германцами на се­вере, так же как и на юге в Гишпанском полуострове, и вытеснили мало-помалу стихию славянскую; но послед­ний удар, нанесенный влиянию Гардарика (России) на Свеонию, есть, бесспорно, битва при Бравалле, в которой Сигурд Ринг одержал победу над Гаральдом Гильдетандом и силами восточными. Дания гораздо долее оставалась в зависимости от поморья славянского (это ясно из Саксона и из притязаний Ганзы в начале Бургомистрской войны), и долго, долго еще скандинавы то платили дань поморя­нам, то воевали с ними, то учились морскому удальству в славянском Юлине, центре поморского казачества и родине Пальна-Токи, первообраза Телля Швейцарского. Не германская и не скандинавская сила сокрушила могу­щество западных славян; после Оттонов (при Генрихе Святом) они брали дань с северного полуострова, грозили уничтожением империи Германской, владели Балтийским морем. Их сокрушали их же братья, полукельтские ляхи и бесчувственное властолюбие Болеславов**.

Такова трагическая судьба славянских племен, таково перед ними преступление Польши!

Простой и беспристрастный разбор мифов и печати, наложенной  на них характером  племен,  навели нас  на путь, по которому разрешились все вопросы, касающиеся до древнего Севера, и развилась стройно и ясно история двух могучих племен, которых летописи и сказания до нас не доходили. Одно из них дало Скандинавии дух силы военной и связанности государственной с религией Миф-ры и дуализмом иранским. Другое — бросило в народах германских семена торговли и предприимчивости, кото­рою норманны прославились на морях, вместе с покло­нением богине красоты, которую римляне узнали под именем Фригга-Венус, а скандинавы — под именем Фрия-Ванадис. Системы, основанные на априоризме, односто­ронности и этимологических сплетнях, падут; но истина нашлась легко и свободно в добросовестном своде фактов и показаний разных народов, а особенно в человеческом изучении людских племен с их физиономиею бытовою и религиозною.

Впрочем, лицо мифическое не всегда представляет со­бою характер того народа, которого воображением оно создано. Переходя в другой мифологический мир, оно к прежнему своему значению присоединяет еще новый ха­рактер, зависящий от отношений народа-изобретателя и народа, принявшего чуждое божество. Когда племя шло на брань, нося на знаменах своих изображение своего невидимого покровителя, устрашенный неприятель при­нимал в свой Олимп грозное божество и старался не только умилостивить, но и переманить его на свою сто­рону. Мы говорили уже об этом явлении, весьма обык­новенном в древности, но легко понять, что чувство страха, внушенного первоначально оружием завоевателей, остава­лось навсегда в памяти побежденных, и мысль о грозе военной неразрывно связывалась с понятием о боге, но­вопринятом в старую систему.

Этого обстоятельства не должно терять из виду при исследованиях мифологических в их историческом смыс­ле. Начало зла не должны мы всегда принимать собст­венно за начало зла, но за изображение вражды. Божество благое, покровительствующее племени неприятельскому, казалось неразборчивому взгляду древнего народа божест­вом грозным и уничтожающим. Такова логика непросве­щенного чувства, но его проявление не всегда одинаково. Иногда, и даже очень часто, чуждый бог делался символом всего враждебного; иногда он сохранял атрибуты доброго Духа и только принимал эмблемы воинственные, чуждые его первоначальному характеру.

«Страшен меч голубицы и разрушительна сила ее»,— говорит пророк народа еврейского. Давно уже всем изве­стно, что эти слова относятся к Вавилону и что голубица есть символ таинственной покровительницы юноассирийского царства, Семирамиды*, из которой время поздней­шее, привыкшее к антропоморфизму и к поклонению героям, сделало какую-то древнюю небывалую царицу. Невозможно сказать утвердительно, чтобы никогда не было в Ассирии великой правительницы с колоссальным гением и непреклонною волею, смелой в предприятиях и счастливой в войне; невозможно сказать, чтобы по обычаю, которому мы знаем много примеров, она не приняла имени народного божества и не утратила своего собственного названия в новом прозвище. Все это могло быть, и даже, вероятно, было, но принимать Семира­миду за чисто историческое лицо и не узнать в ней божества ассирийского, вкравшегося в историю по об­щему ходу мыслей на Востоке, а не перешедшего из истории в миф по обычаю Запада, уже непозволительно при теперешнем состоянии критики. Странное сочетание меча и голубицы есть факт весьма разительный и объ­ясняющий многое в развитии мифологий. Израиль, уже принявший в себя идею чистого единобожия, не при­носил жертв богине ассирийской, хотя он несколько времени поклонялся ее матери Деркето, но другой на­род, более склонный к синкретизму религиозному, при­нял бы ее, бесспорно, с атрибутом меча. Самое простое рассуждение и взгляд на символ голубицы, который везде принадлежал богине любви, приводят к тому за­ключению, что Семирамида была именно в древности представительницей любви и красоты. Это ясно из ее изображений, найденных на обломках памятников Ва­вилонских, и еще более из всего рассказа, который древние выдают нам за ее историю. Трудно предполо­жить, чтобы ей был первоначально приписан воинст­венный характер; трудно поверить, чтобы голубь был избран символом для богини вооруженной. Такое сме­шение несогласно с простым развитием человеческих понятий, но так как Ассирия не высылала мирных колоний, как Финикия, а мечом распространяла свои владения, изображение ее покровительницы являлось с оружием у других народов. Скажем более: свидетельства древних почти единогласны в том, что сначала халдеи (а Семирамида-Астарта есть богиня халдейская, это яс­но из ее отношений к Нину) не имели у себя кумиров, но приняли их, вероятно, от западных и юго-западных соседей. Поэтому легко понять, что они свое собственное божество стали изображать так, как оно представлялось сначала испуганному воображению племен сиро-фини­кийских. Астарта халдейская, принятая в систему, в которой Деркето ханаанская была лицом первенствую­щим, поставлена была на степень низшую, в отношениях подчиненности дочери к матери, но потом с распро­странением власти ассирийской, торжество ее было пред­ставлено в символах, противоречащих саге, выдуманной самолюбием ханаанитов, и составилось странное слияние понятий и изображений. Мирная богиня, богиня-голубица явилась с копьем в руке, и нога дочери попирала кумир своей мнимой матери. Вот, как мне кажется, самое есте­ственное толкование Астарты-Семирамиды, и Венеры в ее пафосском изображении, и вооруженной Венеры в Лаке-демоне, где она была, бесспорно, божеством не народным, а принятым извне. Таким же образом, вероятно, должно объяснять  вооружение  северной  богини,  пришедшей  в Элладу из земли славянской, богини, которая по родо­словной своей и характеристике кажется совершенно от­личною от Афродиты, но которую можно узнать по рож­дению на острове, по символу молодого месяца и особенно по имени, за ту же Венеру: Венус, Вана-дис, Дис-вана, Диана. Впрочем, я знаю, как шатко всякое мнение, осно­ванное на одной этимологии, и должен признаться, что имя Дианы может быть объяснено или формою Дис-вана, или  корнем  Дева,  что  совершенно  согласно  с  словом Парфенос, или словом Сияна, с переходом с  в д, как Даки и Саки. Во всяком случае, трудно отрицать ее славянское происхождение и не заметить сходства с Венерою Дунай­скою (Дунай, как мы видели, тот же Дон), Венус-Танаитис. Кажется, можно утверждать без ошибки, что эта заэвк-синская   Диана   смешана   с   малоазийской   Артемидою, вследствие позднейшего сращения разных мифологий. По тому самому правилу, по которому мы видим, что сиро-финикийские народы дали копье Астарте Ассирийской, по  которому  греки  дали лук  и  стрелы  богине славян задунайских, а скандинавы отделили Ванадис-Фрее поло­вину убитых в сражении, мы можем судить, что римляне вооружили  бы  божество  ванов-венетов,  Венус,  если  бы первоначальные отношения их к славянскому племени не были совершенно дружествеными. Безоружность Венеры-Фриги указывает на старую связь Рима и Иллирии, под­твержденною общего сказкою о Троянском происхождении и принятием венетов в число граждан и сенаторов рим­ских, едва ли не прежде всех других племен. Впрочем, вражда  так  рано   началась   между  народами,  что  мало найдется богов, которые бы не взялись за оружие, или для нападения, или для собственной защиты. Даже кроткое и глубокомысленное лицо Брахмы искажено целым арсе­налом стрел и копий, и мечей, хотя он редко ими сам владеет, а только дает их напрокат своим любимцам.

ТРИ ВСЕОБЪЕМЛЮЩИЕ РАЗРЯДА РЕЛИГИЙ ДРЕВНОСТИ

ОСНОВНЫЕ ЗАКОНЫ ПРИ ИЗУЧЕНИИ ДРЕВНИХ РЕЛИГИЙ

БОРЬБА РЕЛИГИЙ И ХАРАКТЕР БОЖЕСТВА