Нет сомнения, что с самого раннего времени сияние тел небесных было предметом поклонения для человече­ского невежества. Живое воображение первых жителей земли было поражено великолепным зрелищем звездного неба, постоянством его явлений, в сравнении с изменчи­востью всего земного, и стройным движением негаснущих и нестареющих светил. Суеверие народов назвало их пра­вителями мира и светлыми царями и воями небесными. Но это чувство Обожения не развивалось с равною силою во всех племенах и во всех местностях. Цабеизм принад­лежит в особенности семитам и безводным странам юго-западной Азии****. От этого он не входит как главная составная часть в синкретизм Индии, Греции и Рима; но выдается как одно из составных начал религии аравий­ской, финикийской, халдейской и мидийской, более или менее преобладая или подчиняясь другим разрядам мыс­ли, именно вещественности и стихийности в Финикии и в Вавилоне, нравственному единобожию в Аравии и на­стоящем Иране.

Вообще должно предположить, что поклонение звездам могло родиться или распространиться только в таких странах, в которых сухой воздух и ясные ночи позволяют звездам светить и глазам любоваться на их сияние. Когда племя переходит в другой край, под навес северных ту­манов или в густоту тропических паров, оно скоро забы­вает свою прежнюю религию и заменяет холодный свет ночных созвездий предметами живыми, близкими и дей­ствующими прямо на бытовую пользу или на наслаждение вещественное. Ни в Скандинавии, ни у кельтов, ни у турецких и монгольских народов не находим почти ни­каких следов цабеизма*. В Египте он составляет часть мифологии, и часть важную, но, кажется, привитую к религии чисто стихийной и принесенную из сухой степи Аравийской и из земли семитов финикийских. В Инду-стане тот же самый цабеизм составляет весьма малую примесь в разнообразном и нестройном синкретизме, со­зданном смесью племен иранского, кушитского и средне-азийского. В Ведах, древнейшем памятнике индустанского верования, встречаем мы самый слабый отзвук или самый бледный оттенок отжившего или еще не возросшего звез­допоклонства. Наконец, смело можно сказать, что, кроме настоящего Ирана и Аравии, нигде оно не составляло главной основы веры.

Простое рассуждение показывает, что какое бы ни было начало древних религий, духовное ли единобожие, или отвлеченный пантеизм, или грубая стихийность, ни в каком случае тихое сияние звезд, равнодушных и непри­косновенных к делам человеческим, не могло быть первою точкою отправления для теплоты чувства нравственного или для глубины мысли, стремящейся к знанию, или для вещественной любви и детского страха. Цабеизм относит­ся по всем преданиям к одной из самых ранних эпох, но далеко не восходит до первого возраста человеческого рода. Имена созвездий, плод прихотливого воображения, бес­связное отражение предметов земных и жизни суетливой, явно свидетельствует об истине этого мнения. Отрицать ее — значит отрицать истину здравого разума и неиспор­ченности чувства.

Трудно поверить, чтобы семь звезд около северного полюса представляли немудрствующему глазу дикаря разительное сходство с медведицей, а другие семь звезд с медвежонком; трудно, даже с помощью небесных карт, рассмотреть черты собачьей физиономии в Сириусе или Прокионе, и нужно большое усилие воображения, чтобы узнать в звезде бараний нос, или бычачий глаз, или колок древнего гудка (лиры). Все эти разряды, бесспорно, новы, но начало их весьма сомнительно. Они могли быть след­ствием мифологии, уже полной и развитой, и эмблемами богов, признанных людским суеверием. Каждому из мо­гущих существ, которым человек поклонялся, отводил он область или жилище в безмятежном небе и давал этим областям имя тех животных, или даже мертвых предметов, которые в особенности посвящены новопризнанному хо­зяину небесного удела. Это мнение довольно вероятно, и если оно согласно с истиною, Индия и Египет должны отказаться от всякого права на древнюю уранографию, в которой нет ни крокодилов, ни кинокефалов, ни слонов, ни павлинов, ни скарабеев, ни фениксов,— словом, ника­ких признаков нильского или гангесского происхождения. Таким образом, невозможность коренного звездопоклон­ства в странах, соединяющих жар и сырость, подтвержда­ется наблюдением над именами созвездий. Но в то же время самый раздел неба на божественные области дела­ется невероятным, потому что эмблемы уранографии не совпадают ни с какою известною мифологиею в ее глав­ных характеристических чертах. Там мы не находим ни голубя вавилонского, ни греческого орла, ни столбов Мель-карта*, ни серпа в его мировом значении и должны отказаться от мнения, казавшегося вероятным на первый взгляд, тем более что небознание процветало наиболее в тех землях, в которых многобожие весьма сомнительно, именно на берегах Каспия, на скатах Демавенда и в Зендском Иране.

Можно смело утвердить, что отдельные звезды были предметом поклонения прежде созвездий, а некоторые планеты, по своей особенной яркости, прежде всех звезд. Но для того, чтобы отделить самые блестящие светила от других меньших, надобно было привести в ясность всю систему неба; надобно было ввести порядок и строй в разнообразную бесконечность светил. Вот вероятное нача­ло уранографии. Религия обнимала все небо (Уранос и, вероятно, Ваал первоначальный) в своем поклонении; дет­ское чувство любви привязывалось к самым светлым точкам в пространстве, а рождающаяся ученость распре­деляла их в произвольном и затейливом сцеплении. Не мифы религиозные перешли в карту небесную, но самая карта небесная перешла в религиозный миф: система полуученая искажала веру, вера освящала произвольность первоначальной системы, и понятия людей наполнялись нестройною смесью знания, основанного на наблюдении, и сказок, происшедших от недоразумения.