Первый и главный предмет, на который должно обра­титься внимание исторического критика, есть народная вера. Выньте христианство из истории Европы и буддаизм из Азии, и вы уже не поймете ничего ни в Европе, ни в Азии. Этот неоспоримый факт повторялся с большею или меньшею силою на целом земном шаре в продолжение всех веков. Мера просвещения, характер просвещения и источники его определяются мерою, характером и источ­ником веры. В мифах ее живет предание о стародавних движениях племен, в легендах — самая картина их нрав­ственного и общественного быта, в таинствах — полный мир их умственного развития. Вера первобытных народов определяла их историческую судьбу; история обратилась в религиозный миф и только в нем сохранилась для нас. Таково общее правило, от которого должны отправляться все исследователи древности.

Чем яснее выказывается память о началах человече­ства, в какой бы форме она ни являлась, тем древнее предание и отдельная жизнь народа. Так, скандинавская Эдда уже потому принадлежит ко времени довольно но­вому, что миф о первых людях в ней совершенно темен и бессмыслен. Действительно, в Эдде остались только такие предания, которых древность не восходит далее двух-трех веков до Р.Х.; но от этого-то она особенно поучительна для нас, точно так же, как в языкознании всего любопытнее именно те языки, которые менее всех обращали на себя внимание ученых, языки грубой смеси (lingua franca). Так как все их составные части нам совер­шенно известны и весь процесс составления происходил на нашей памяти и почти на наших глазах, мы можем уловить на самом деле труд умственный, посредством которого создаются новые наречия и потом понять его даже там, где у нас не достает верных первоначальных данных. Мифология Эдды идет уже об руку с положитель­ною историею других народов, и ясное познание отноше­ний ее к происшествиям нам известным дает нам ключ к символическому языку и к синкретизму религий во времена самые отдаленные.

Ни в какой части науки так ярко не выказывался дух систем и априоризма, как в разысканиях о древнейших формах веры. Всякий видел в них именно то, что ему хотелось найти, от самого грубого фетишизма до самой возвышенной философии и до истин христианского от­кровения. Страсть так легко обманывает людей, что не­возможно означить предел, на котором ошибка система­тика перестает быть невольною; но тот, кто следил со вниманием и беспристрастием разыскания западных уче­ных, едва ли поверит, чтобы все заблуждения их не были совершенно чужды тайных побуждений, не совсем по­хвальных.

Надобно было много хитрости, чтобы дорыться до простого поклонения стихиям  в остатках древних Вед; надобно было еще более легковерия, чтобы принять такое открытие без смеха. Я знаю, что глубокая древность этих книг недавно подверглась сомнениям и что критика успела доказать в них множество вставок и изменений, принад­лежащих к временам весьма поздним. Позволительно не видеть старой основы, в которую врезаны мифы нового изделия, позволительно отвергать ее важность и не при­знавать в ней один из самых древних письменных па­мятников умственной жизни народов, позволительно так­же (хотя не совсем согласно с строгими исследованиями филологии) приписывать ей древность такую глубокую, что о ней и подумать страшно, и, если угодно, считать Веды (как некоторые мослемы — Коран) одновечными ми­ру; но непозволительно видеть в Ведах, как иные ученые, священные книги народа, погруженного в глубокое покло­нение стихиям. Даже в тех немногих отрывках, которые переведены или напечатаны в Европе, характер Вед выка­зывается так ясно в виде пантеизма, соединенного с са­мосознанием божественной или всемирной мысли, что невозможно добросовестному критику принять первона­чальный брахманизм за религию стихийную. Сухая огра­ниченность многоученого книжничества недостаточна для объяснения этой ошибки; она объясняется только страст­ною верою в систему о первобытном невежестве челове­ческого рода, а еще лучше страхом, с которым система­тики глядят на всякий признак древнего монотеистиче­ского предания. Опровержение почти не нужно против мнения, которого защищать невозможно и которое само по себе должно упасть перед чувством истины человече­ской. Если стихийное поклонение дошло уже до высокого понятия о самосознании божественного духа в Брахме, тот же самый ход ума не мог произвести в результате своем уродливое смешение многобожия и пантеизма, ко­торое в позднейшее время составляет религию Индии. Но если первоначальное единобожие допустило в себе почте­ние или поклонение силам видимого мира, как иконам (образам) невидимого духа (а такова религия Вед), то же самое умственное падение должно было довести до безу­мия многобожия индейского, в котором проявляется по­стоянная борьба между грубою вещественностью и пан­теистическим символизмом. Таким образом, мы находим в одно время характер первой веры в Индии*, причину ее искажения и причину той упорной строгости, с которою мозаизм преследует всякое символическое поклонение Единому Богу: ему ясна была слабость младенчествующего разума человеческого и падкость его ко всему вещест­венному. Духовное же направление основного брахманиз­ма понятно из самого имени Брахм, в котором коренную

мысль составляет движение или жизнь. Впрочем, тут же мы видим, что это великое имя уже искажено переста­новкою букв. Абхрам, неподвижный, есть соединение а отрицательного и коренного бхрам, а не брахм. В коренном бхрам находится зендское бехрам (Ицед, отражение Ам-шаспанта Бахмана), а по отсечении окончания на ам — бхр, основа славянского бх или бг*. Таким образом, по­нятие о движении, т.е. видимом проявлении жизни внут­ренней, искони представляется нам как символ высшего существа у трех отраслей индо-германской семьи, у за-индского иранца, у иранца зендского и у славянина.