ГЛАВНЫЕ ВИДЫ ВЕРОИСПОВЕДАНИЙ

Многобожие (политеизм), единобожие (монотеизм) и всебожие (пантеизм) заключают в себе все виды верова­ния. В них содержится и дуализм, который есть скрытый монотеизм (как у древних персов), или политеизм (как у некоторых гностиков), и нигилизм, в котором не видим ничего кроме измененного пантеизма. Считая монотеиста­ми христиан, евреев, магометан и гвебров*, пантеистами почти всех жителей огромного Китая, Тибета, Японии, загангесской Индии, Цейлона; наконец, политеистами все прочие народы, у которых находим поклонение многим богам или одному богу, родовому или местному, не ис­ключающему возможности других,— мы найдем, что все три вида веры почти равны между собою числом своих последователей, но что некоторое первенство принадлежит пантеизму. Далее мы замечаем, что самая высшая форма единобожия, христианство, уступает в численном отноше­нии грубому многобожию Индии и еще грубейшему фе­тишизму Африки и Полинезии. Этот обзор неутешителен.

Придет время, когда человечество, мужая разумом и образованностью, признает одни начала высшей истины; но теперь мы видим, что формы религии до некоторой степени соответствуют разделению племен. Христианство озаряет только народы индо-германские и весьма слабо проникло в отрасль семитическую. Распространение его в племенах черном, оливковом, красном и желтом так не­значительно, что об нем еще нечего упоминать. Магоме­танство принадлежит единственно народам происхождения семитического и турецкого; индо-германцы мало к нему обращались и более повиновались насилию, чем внутрен­нему влечению. Пантеизм есть неоспоримая собственность племени желтого. Наконец, многобожие доходит в черных народах Африки до самой крайней нелепости.

Разнообразие форм гражданственности, просвещения и деятельности умственной, так же как величайшее раз­витие сил государственных, принадлежат христианству; но после него первое место принадлежит пантеистическому буддаизму**. Магометанская Персия и Турция далеко не заслуживают такого глубокого изучения, как китайская держава. Ее огромное пространство, величественные фор­мы ее природы, богатство ее произведений, многочислен­ность народонаселения, твердость учреждений, утонченная искусственность гражданской жизни, колоссальность мир­ных трудов, высокочеловеческое достоинство самобытных поставлений и мыслей должны не только обратить на себя внимание европейца, но внушить уважение беспристраст­ному наблюдателю.

Для нас китаец несколько смешон. Когда об нем ду­маешь, тотчас представляется острая шапка с кисточками, широкие рукава сумасшедшего, странная кофточка, узень­кие глазки, выдавшиеся скулы и проч., и проч. Но другое чувство родится в душе того, кто окинет взглядом всю империю. Самые высокие и живописные горы всего мира, эта огромная твердыня снежного Гиммалая, течение рек, перед которыми мала наша Волга, роскошь природы, соединяющая в себе произведения всех климатов, каналы больше наших рек, города больше Лондона, население, далеко превышающее всю нашу Европу, древность, перед которою все державы — выскочки вчерашнего дня: есть чем гордиться китайцу, есть над чем задуматься европей­цу. Как бы высоко мы себя ни ставили над нашими юго-восточными соседями, мы должны признаться, что логическая стройность и строгая последовательность от­личают их политическую организацию перед всеми дру­гими и что уважение к уму человеческому и к просвеще­нию не доходило нигде до той степени, до которой оно доведено в Китае. Наконец, до тех пор, покуда наследство всех великих мыслителей древнего Востока поступит в область христианства, мы должны признаться, что буддаизм есть самый достойный из всех его соперников; а про него-то мы еще ничего и не знаем*.

 

 ИСТОРИЯ КАК НАУКА

Обозрев весь круг науки географической, мы можем судить о том, как много еще остается совершить, чтобы она сколько-нибудь достигла необходимой полноты. Впро­чем, ожидая великих успехов, мы должны отдать справед­ливость трудам современников и предшествовавших нам ученых. Много собрано и много собирается материалов для систематического землеописания, но они остаются бесплодными от ложного или одностороннего направления умов. Мы должны желать, чтобы умножилось число мо­нографий племен и вероисповеданий. Они одни могут нас приблизить к предполагаемой цели.

Геологи отыскивают в недрах земли летопись ее из­менений, и труды их вознаграждены блистательными от­крытиями. Не имея памятников писанных (ибо письмена новы, а земля стара), не имея почти никаких вспомога­тельных, средств, кроме темных преданий, они раскрывают тайну прошедшего времени добросовестным изучением современного состояния земных пластов. Никто еще, ка­жется, не попал на весьма простую мысль приложить к истории человечества ход геологический. Вглядитесь в наслоение племен, в их разрывы, в их вкрапление друг в друге, скопление или органическое сращение, и, вероятно, вы разрешите неожиданно большую часть исторических загадок.

Справедливо говорят, что тот не понимает настоящего, кто не знает прошедшего*; но неужели же можно узнать невидимое прошедшее, нисколько не зная видимого на­стоящего? Разве они не в самой тесной, в самой непре­рывной связи? Изучают мертвые памятники, это дело: да разве живых памятников нет? Когда за них примутся, тогда поймут важность географии, и она займет достойное место в круге человеческих знаний.

Хотите узнать то, что было,— сперва узнайте то, что есть.

Возвратный ход, т. е. от современного к старому, от старого к древнему, не может создать истории; но он, и он один, может служить ее поверкою.

Таким образом, как бы ни были темны рассказы о войне, последовавший за нею мир будет для них коммен­тарием. Часто после поражения служат благодарственный молебен, но редко отступают после победы.

Впрочем, точно так же, как люди строили правильные силлогизмы гораздо прежде, чем написаны были правила силлогизмов, история приняла в себя возвратный ход критический без ведома читателей и писателей. Всякий историк начинает ab ovo¹; но исправление истории начи­нается всегда с времени ближайшего к самим писателям.

Давно ли Запад узнал свои древности? Не начался ли свет с царствования Бурбонов и Ганноверцев? Потом рас­пространился он на Стюартов и Валуа, на Тюдоров и Капетов; и все далее и далее против течения времени. Я знаю землю, где пишут историю государства, историю народа и прочие тому подобные истории, никогда не доводя разысканий до XVIII-гo столетия. Зато и «темна вода во облацех»**.

Я желал бы, чтоб всякий, принимаясь писать о еже быша, делал с сознанием то, что делалось всеми без сознания, т.е. чтобы он мысленно сводил свой рассказ до своего или, по крайней мере, до совершенно известного времени и кончал возвратною проверкою; я уверен, что тогда наука подвинулась бы вперед исполинскими шагами и что мрак древности отодвинулся бы назад на несколько веков.

Тогда бы перестали писать историю по одной анало­гии, или описывать, как пришел народ из дальних сторон и завоевал землю и поселился в ней, не справившись, точно ли такой народ был в такой земле и оставил в ней свои жилые следы до наших времен. Ищите corpus delicti¹ и не поступайте, как тот суд, который судил барина, и тот барин, который оправдывался в убиении разнощика: уличенный убийца уже собирался совершить поездку в восточные пределы, как вдруг, к удивлению всего уездного мира, явился сам разнощик живой и здоровый, шесть лет после своей смерти. Ищите же праха усопших народов, учреждений, законов. Проследите Нигер до устья или Заир* до истока, и вы этих рек не смешаете...

Все настоящее имеет свои корни в старине; даже самое неожиданное и странное явление, будучи хорошо иссле­довано, приводит вас к своему зародышу, который есть не что иное, как плод прошедшего времени, или к своей прививке, или к явлению древнейшему, которое в нем поглотилось. Так от нового постановления общественного, от новой границы, от нового племени, от новой веры к прежним постановлениям, границам, племенам и верам можно идти шагом твердым и верным, потому что от­правляешься от известного к неизвестному, а не сцепля­ешь ряд гипотетических догадок.

Я сказал уже, что по этому пути следуют давно без сознания; но приведение такого умственного действия в систему даст прочность, крепость и разумное достоинство шаткому инстинкту, управлявшему прежними успехами истории. Как скоро человек провидел ясно законы, по которым он открывал истину, силы его вмиг десятерятся, годы сокращаются в месяцы, и в десятилетие поспеют плоды, которым до тех пор нужны были века.

Но иногда дальнее нам лучше известно, чем ближнее -Пустое! Оно может быть более описано и исследовано, но оно всегда менее известно. Тому назад сорок лет всякий думал знать историю древности, а о средних веках никто и понятия не имел. Что же теперь? Малейшие труды и несколько ясных поэтических умов познакомили нас с средними веками так, что мы как будто в них жили**, а древность сделалась загадочнее, чем когда-нибудь. При­чина этому то, что мы душою (если хотите, инстинктами)

знали средние века,— хотя происшествия их не были нам рассказаны, а от древности оставалась летопись, но дух улетел. Другая причина та, что средними веками занялись не историки, а романисты*, т.е. люди, которые добродуш­но угадывали прошедшее по современному и не считали себя в необходимости нанизывать в своих разысканиях год за год по хронологическому порядку. Повторяю еще: ближнее всегда нам более известно дальнего. Если бы можно найти исключение этому общему правилу, если бы отыскалась  эпоха менее известная, чем предшествовавшая, то и тогда пробел истории должно бы пополнить выводами от позднейших ясных времен, а не от прошедших. С этим должен согласиться всякий, кроме того, кто вздумал бы утверждать, что есть какая-нибудь эпоха древняя; более нам знакомая, чем все последующие. Такой парадокс не требует ответа.

Повторяя несколько раз и объясняя эти правила, я надеюсь убедить мыслящего читателя в том, что важность географии для истории еще не оценена вполне, что знание современного мира есть лучшая основа для знания ми­нувшего и что критика историческая еще не получила систематического направления; но я нисколько не предлагаю писать историю, как в старину колдуны читали молитвы: задом наперед.

 

 ИСТОЧНИКИ ИСТОРИЧЕСКИХ СВЕДЕНИЙ

Человечеству не суждено разгадать все прошедшее и проследить всю жизнь свою обратно до колыбели: многое останется неизвестным навсегда. Человек пополняет вос­поминание о своем младенчестве рассказами старших; но кто был свидетелем первых шагов новорожденного чело­вечества? До сих пор есть прозябающие племена, для которых не наступило время самопознания, люди, которые поутру не помнят вчерашнего вечера, а к вечеру уже забывают про минувшее утро. В них нет еще возможности самобытной истории, и смешно было бы предположить, что они когда-нибудь вспомнят то, о чем теперь уже забыли. К счастью, мало остается таких племен на земном шаре, и эти населения должны в скором времени или погибнуть, или перейти на высшую степень развития.

Достойно замечания, что они все принадлежат черной, красной или оливковой семье, и все живут в южном полушарии, а именно на оконечностях Африки и Америки или на островах Австралийских. Белые и желтые племена, так же как и северное полушарие, не представляют ничего подобного.

Но кроме этих жалких выродков человечества, есть миллионы людей, которые, как дети, помнят только не­которые недавние происшествия; миллионы, которые, как старики, пережившие рассудок свой, сохраняют только темную память об каких-то делах или явлениях природы, случившихся в известную древнюю эпоху, и забыли все последовавшие изменения жизни своей. Для них всех история невозможна: об иных только можно сказать, что они существовали уже тому пятьдесят, сто или полтораста лет, о других — что они когда-то, где-то были моложе, сильнее и умнее, чем теперь. Во всяком случае, не они сами, а другие народы, поставленные выше их на лестнице просвещения, откроют то, что еще можно открыть об их прошедшей судьбе. Такова теперь четвертая часть челове­чества, таково в древние времена было оно почти все.

Итак, самобытная летопись большей части народов и племен невозможна <с древних времен>*; например, ис­тория славян и турков до девятого века. Возможна только история нескольких центров просвещения и нескольких близких к ним земель, озаренных их отблеском. Круг этот тесен и тем теснее, чем более мы проникаем в древность.

Письменность составляет главную основу истории, по­этому народы просвещенные, но не знавшие письмен, впали в забвение наравне с дикарями. (Такова участь кельтов, может быть, за исключением Ирландии.) Число грамотных народов, до великой эры христианства, уже весьма ограниченное, еще уменьшилось для науки унич­тожением памятников словесности. Так от древней Асси­рии и богатого Вавилона**, от предприимчивой Финикии и от Карфагена, в котором соединялась торговля Азии, Африки и Европы, осталось только несколько темных рассказов, вероятно искаженных греками и римлянами. Египет оставил нам гранитные доски***, на которых, может быть, удастся со временем разобрать отрывочные известия о старых войнах фараонских; а Персия и Мидия завещали несколько надписей, свидетельствующих о том, что жили и умерли цари имярек,—и только. Памятники таинственной Этрурии почти безглагольны; исписанные ущелья северной Аравии, доказывая стародавнее просве­щение азиатских народов, не откроют нам ничего, кроме нескольких имен богов, которым они поклонялись, или соседей, которых грабили. Наконец, догангесская Индия, обетованная земля суеверных надежд для исследователей судеб человечества, Индия, которая считает десятками века своей гражданственной и умственной жизни и тысячами произведения своей глубокомысленной поэзии, не может сказать нам ни слова о своем и нашем прошедшем.

Итак, хотя письменность есть главная основа истории, мы видим, что часто и при ней история невозможна.

Светлые точки, от которых может отправиться наука, то есть народы, оставившие нам сказания более или менее достоверные, как мы уже видели, очень немногочисленны. Рим, Греция, Цейлон, Китай, Израиль — вот естественные представители древности всех племен, всех царств, всего пространства земного. Быть может, еще откроются какие-нибудь летописи в Кашемире или в Загангесском полу­острове, или в Тибете; но многого ждать мы не можем и не должны.

Летописи Рима и Греции не восходят далее IX-го века до Р.Х.; от эпохи, предшествовавшей IX-му веку остались только поэтические и бессвязные предания. Летописи син­галезские начинаются введением буддаизма в Цейлоне, т.е. около VI-го столетия до Р.Х. Китай хвалится сорока-вековою историею, но критика уже оценила ее достовер­ность и нашла в ней беспорядочный сбор сказок, связан­ных на живую нитку шарлатанством ученых. Хаос преда­ний и выдумок проясняется только за 8, много за 10 веков до Р.Х. О веках предшествовавших мы знаем, что Китай существовал прежде Ву-ванга, так же как Египет прежде Озиртазена*, и более ничего.

Полнее, богаче, последовательнее летопись Израиля. В ней, после введения, обнимающего первоначальную кар­тину человечества, является одна семья патриархальная, которой судьбы и деяния описаны в непрерывном порядке до образования из нее сперва народа, потом государства. От первых странствований Авраама до падения Иеруса­лима при Веспасиане вся жизнь евреев представлена нам с их борьбами, с их победами и страданиями, с их поэзиею, верою, обрядами и законами. Ни один народ не имеет такой летописи, и ни один народ не имеет даже преданий, доходящих до его первого семейного начала. В этом состоит важное, но кажется никем не замеченное, отличие истории евреев. От этого она одна носит на себе глубокий отпечаток истины человеческой, несмотря  на сверхъестественный характер многих происшествий, и бу­дет всегда служить первым путеводительным светилом для добросовестного разыскателя древности.

Признавая вполне важность повести о судьбах дома Израилева, мы в то же время должны заметить, что круг его действия весьма ограничен, что он чуждался всех других племен и не обращал на них никакого внимания, и наконец, что он, по собственному признанию, весьма молод в великой семье народов: ибо Авраам еще скитался со своими стадами в степях Палестины и Аравии, когда на престоле Египта уже царствовали гордые династии фараонов.

Подобная летопись в продолжение 13 веков до Р.Х., беспрерывная цепь сказаний до XVIII-гo века и подобные связные предания до ХХII-го, может быть, ХХIII-го века — вот история евреев. Далее этого истории уже нет, а только намеки на историю рода человеческого. Но от северной колыбели маленького народа выходцев халдейских до ко­лыбели самого человечества еще очень далеко, и нет уже более ни летописей, ни преданий писаных, ни свиде­тельств даже сомнительных, ни даже сказок сколько-ни­будь стройных: пустыня.

Письменность историческая проявляется, как мы ви­дели, у евреев около XVIII-ro века до Р.Х. и распространяет свет свой на Египет, на север Аравии, на Сирию и на Месопотамию, бросая отблески на минувшие пять веков до XXIV-гo. В VIII-м  веке начинается историческая дея­тельность Китая, бросающая слабое мерцание на три или четыре минувшие века. В ее световом круге заключена Индия по обе стороны Гангеса, средняя твердыня Азии с ее воинственными юе-тами, ионг-ну и турками до границ Сибири и до берегов Арала и Каспийского моря. Греция делается историческим центром почти в одно время с Китаем. Пространство времени, ею освещенное, так же велико; но свет ее ярче и определительнее. Он распрост­раняется на Египет, Сирию, Персию, Малую Азию и пригорье Кавказское, на северо-восточную часть Европы, Италию и северные берега Африки. Рим выходит на поприще двумя веками позже. Его летописи вместе со всеми преданиями доводят нас до VIII-гo, много до IХ-го века, но обнимают весь запад и середину Европы, с южными берегами Средиземного моря. Около того же времени на оконечности Индии начинается летопись Цей­лона и захватывает в световой круг свой южную Индию и близлежащие острова.

Вне обозначенного нами пространства мрак совершен­ный, и история в тесном смысле не существует.

ДЕЛЕНИЕ ПО ГОСУДАРСТВАМ. ДЕЛЕНИЕ ПО ВЕРОИСПОВЕДАНИЯМ.

ГЛАВНЫЕ ВИДЫ ВЕРОИСПОВЕДАНИЙ. ИСТОРИЯ КАК НАУКА. ИСТОЧНИКИ ИСТОРИЧЕСКИХ СВЕДЕНИЙ

ИСТИННЫЙ ПРЕДМЕТ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ. ПОЭТИЧЕСКИЙ ИНСТИНКТ В ИСТОРИИ