Молитва Господня начинается обращением, или воззванием. Это и необходимо, и естественно. Во всякой беседе с кем бы то ни было, во всякой просьбе мы начинаем с имени того, к кому обраща­емся, а при важных случаях называем и чин или по­ложение его. И эти обращения с первого же момента показывают на отношения обеих сторон друг к другу. В заголовке таком сразу появляется и чувствуется тот основной дух, которым потом будет проникнуто про­шение или беседа, или письмо одного к другому. Притом, чтобы наименовать кого-либо известным именем, титулом, прилагательным словом, нужно, чтобы то лицо, к кому мы обращаемся, действительно было таковым и чтобы я знал это и чувствовал это, а если оно выше меня, то чтобы мне было позволе­но так или иначе именовать его.

Обращение — это сокращение отношений между двумя лицами: это фундамент, на котором будет сто­ять вся последующая просьба, беседа, письмо. И по­тому чрезвычайно важно: с какого первого слова научил нас молиться Сын Божий?

"Отче!" Отец!...

Когда-то в школьном катихизисе, конечно, объяс­нялось оно; но какой печальный опыт: ни тогда, ни после оно не осталось в моем сердце, как живое и постоянное чувство, и даже умственная память не толкала меня на внимание к этому чрезвычайному имени. Слово это было для меня почти мертвым, су­хим, безжизненным. И я потом много раз задумы­вался, отчего это случилось и даже теперь случается?

Отчего это нужно употреблять усилия ума и внима­ния, чтобы хоть сколько-нибудь остановиться на ныне напоминаемом, а главное — на сердечном чувстве этого драгоценнейшего слова, на ощущении его? А ведь это так важно: от первой установки сердца за­висит вся молитва дальнейшая не только во мне са­мом, но и в отношении ко мне Бога. Каковы мы, таков и Бог к нам: Он открывает Себя в меру нашей восприемлемости и нашего отношения к Нему. От­чего же это было и бывает со мною?

Это вопрос не мой лишь, а очень многих. И мо­жет быть, тут сказывается не только личное мое со­стояние духа, но и результат школьного воспитания, а кто знает, нет ли здесь даже и широкого влияния восприятия религиозными массами (русскими, гре­ческими и иными нациями) самого христианства? Так или иначе, но скажу, что с самого детства моего мне никто и никогда почти не говорил о Боге, как об "Отце". "Отец"... Да это значит, что Бог мне бли­зок, как мой папа, мама, мои родители. Это значит, что он любит меня с исключительной силой и не­жностью. Это значит, что Он заботится обо мне, как и родители! И совсем кратко и сильно: Он родной мне, а я Ему! Нет, никто меня не учил этому ни дома, ни в школах. Правда, говорилось и училось, что Бог есть Любовь. Но никогда не внедряли в серд­це мое живого ощущения этой любви Его.

Наоборот, с самого детства мне внедрялось пред­ставление о Боге, как о Судии, Воздаятеле. Большею частью нам, детям, говорилось: не делайте того-то, а иначе Бог накажет! И в таком духе воспитывались мы и в школах. И припоминаю, что только при пост­риге в монашество, на 27-м году, я в молитвах и наставлениях постригаемому услышал, точно впер­вые, о необычайной любви к нам, монахам, Бога: "Всещедрый убо Бог и многомилостивый... рекий: аще бы и жена забыла исчадие свое, Аз же не забуду тебе... да восприимет и обымет и защитит, и да будет ти стена тверда... утешения вина (причина)... совозлегая и совосставая с тобою". Конечно, много раз слышал и слова о любви Божией умом, но до сердца дошли они точно в первый раз тогда.

А потом опять долгое время не помню живого отклика в душе, как об Отце... О, я множество раз ощущал опыты милосердия Божия, но это было более близко к Милующему Судии, чем к Отцу. "Отец" — это было что-то до такой степени далекое, немыслимое, что сердце мое не смело даже и поду­мать подобное.

Отчего же нас так учили?

Была ли это ошибка окружающей среды? Шко­лы? Но тогда тоже встает вопрос: почему они укло­нились в такую ошибку, если то была ошибка? И была ли то ошибка? Или же тут была какая-то со­кровенная правда, что мы больше думали не о Боге любви, а о Боге правды?

По этому вопросу мне приходят такие мысли. В православном восприятии христианства, а особенно у русского народа, всегда господствовало покаяние, и это происходило не от того, что русские были бо­лее грешны, чем иные православные и инославные христиане, а, наоборот, от высоких требований хри­стианского учения. Идеал Христов так высок и со­вершенен, что внимательная душа всегда будет не­довольна своим состоянием, не соответствующим ему. Так чуткий музыкант мучается от малейшего диссо­нанса, а рядовому слушателю и большие ошибки незаметны.

Святые люди всегда почти считали себя велики­ми грешниками. В этом духе и воспитывалась право­славная Русь. Следовательно, это была не "ошибка", а глубокое восприятие христианства.

Мне припоминается случай из прошлого. Одному человеку была подарена с надписью икона: "Проси­те у Бога благодати". Казалось бы, что тут невозмож­ного? Или неприемлемого? Просить о радости, о

милости Божией? Но в ответ на это пожелание было написано: "Где уж мне просить о благодати? Вот хоть бы пощадил меня Господь, окаянную грешницу". И это по-православному, по-русскому. А она была со­всем не какая-нибудь грешница, по мнению наше­му; даже была "жизни хорошей", чистой, богомоль­ной, скромной, терпеливой. И это покаянное вос­приятие христианства так вкоренилось в русские души православные, что нам совершенно невмоготу было переносить сектантские постоянные "благодарения" "дорогому Христу". Нам вообще было неприемлемо протестантское учение о "легком спасении верою". Известно, что самыми распространенными в бого­служении являются два слова: "Господи, помилуй!". Будь милосерд! Боже, милостив буди мне, грешному (слова мытаря)! И вообще, покаянные молитвы, в частности Давидовы псалмы, занимают весьма зна­чительное место в приготовительных частях наших служб: на вечерне, на утрени, на часах, на домаш­них молитвах. И только на литургии Церковь подни­мает нас на великую высоту Евхаристии (с гречес­кого языка — благодарения, хвалы), гимна Богу за спасение человечества, за восстановление сыновства людей Богу Отцу. Да, это так. Но таково воззрение Церкви, живущей духом Божиим: она в высоте сво­ей достигла вершины славословия чадами своего Отца Небесного. Но ее немощные, слабые дети и доселе неспособны подниматься до такой высоты. Извест­но, что едва ли не большинство присутствующих на литургии верующих исполнено не чувствами востор­га и хвалы Отца, а постоянным покаянием, созна­нием своего недостоинства и просьбами о проще­нии, помиловании, да ходатайством о даровании им недостающего в земной жизни. Отчего все это так сокрушенно и грустно?

Причина простая. Наша греховность, личное наше несовершенство не позволяют подниматься каждо­му из нас (за малыми исключениями) на высоту благонадежного торжества, а снижают нас всегда на покаяннные просьбы. Потому мы, чувствуя себя все­гда виноватыми, не смеем даже останавливаться на мысли об Отечестве Божием по отношению к нам. Подобно ветхозаветным евреям, мы, недостойные, видим в Боге Судию, Всемогущего, Бога Сил, Воздаятеля, а не Отца своего. И от этого, а не от случай­ного и ошибочного воспитания в семье, школе и обществе и даже в Церкви, мы мало чувствуем это дорогое слово Отец. Трудно оно нам. Непосильно еще: мы еще не настоящие дети Отца. Плохие дети.

Впрочем, даже и хорошие дети не только лишь любят своего отца, не только ждут от него милос­тей, даров и нежности, но и боятся его. Правда, бо­ятся совсем иначе, чем чужие дети или виноватые боятся судьи. Боятся сыновним страхом: опасением потерять любовь своего отца. Но все же боятся, бла­гочестиво боятся. И Ангелы от страха закрывают лица свои пред величеством Творца. Но при всем том дети всегда сознают себя детьми своего отца, и потому с надеждой, с доверием обращаются к нему. Так и свя­тые люди: пребывают и в страхе, но и в надежде на милосердие Отца Небесного. Даже не должно назы­вать это чувством страха, а скорее благоговением. Их страх — от святой высоты, а наш — от нашей низо­сти; это два разных по качеству страха. И хорошо, что православные люди не дерзают, по своей гре­ховности, возноситься на ступени сектантской фальшивой радости и постоянной хвалы "дорогого Иисуса", "дорогого Отца".

Смиреннее, справедливее, богоугоднее, легче, спасительнее, полезнее покаянное чувство постоян­ного сознания своего недостоинства, чем самовни­мательного самодовольства и легкомысленного упо­вания на "Отца". И верю, что такое покаянное пра­вославное настроение угоднее Богу Отцу, чем дерз­кое напоминание Ему о своем сыновстве и Его Оте­честве. Припоминается мне старший сын из притчи

Христовой о блудном сыне: воротившись с трудов (добрых дел на поле жизни), он с обидой ссылается на свою сыновнюю верность отцу, которая, однако же, недостаточно будто бы была расценена его от­цом, а вот блудного сына, который недостойным считал себя даже и именоваться сыном, а лишь про­сился в ряд последних рабочих наемников, отец при­нял с распростерыми объятиями и устроил ему пир!

Когда вот так рассмотришь все это глубоко, тогда поймешь, что есть много оснований и святой прав­ды в нашем покаянном сознании, как недостойных считать себя детьми Божиими, а лишь бы хоть ока­заться не изгнанными совсем и быть принятыми в число последних наемников. Понятно становится, почему мы не чувствуем от всей души этого чудного слова Молитвы Господней — Отец, Отче. Мы, мо­жет быть, не только еще не дети, но даже пока и не "рабы" Его, не наемники, а блуждающие вдали от Отца, ушедшие и отрекшиеся от Него дети, живу­щие в грехах со свиньями. Подобно тому, как опус­тившийся душевно принц скрывает свое прежнее высокое проихождение от знатного отца, так и мы, грешные, не смеем даже и внутри своего сердца, пред собственной совестью, а тем более пред лицом Все­видящего Бога именовать Его Отцом. Это самое вы­сокое имя заставляет нас еще более смиряться и на­гибать повинно голову. Мытарь, стоя у стены храма, не смел даже поднять очей своих к небу и лишь бил в грудь себя и говорил: Боже! (а не Отче) Будь мило­стив ко мне, грешнику (Лк. 18, 13).

Но при всем этом справедливом объяснении на­шего недостоинства мы не должны и не можем за­бывать этого слова — Отец. Почему же?

Разве Господь не знал о нашей греховности, ког­да учил своих учеников этому слову? Знал. И далее Он открыто скажет в Своей молитве "о долгах". Мо­литву эту Иисус Христос дал грешникам. Слушали Его грешники. И тем не менее Он назвал Бога Отцом, уча и нас так же именно называть его во все веки. И по одному этому мы не смеем отрекаться от данного поучения: Сам Бог так повелел — не можем мы спорить с Ним и отказываться от Его повеления. Как же можно совместить указанное выше покаян­ное настроение с этим радостным и уповательным именем?

Просто. Совсем просто. Как бы грешны ни были мы, но Бог сам в себе всегда остается любовью! Бог есть Любовь, — говорит апостол Иоанн. Бог всегда бывает к нам в отношениях Отечества. Это Его неиз­меняемое свойство, если только мы добровольно не отречемся от Него сами, как это случилось с беса­ми, бывшими ангелами. И если мы прибегаем к Нему, то Он тотчас же обращается к нам стороною Отече­ства — это Его свойство. Такова первая причина это­го великого слова. А вторая заключается в Сыне Его Иисусе Христе. До Спасителя человечество не смело име­новать Бога Отцом, близким себе. Но когда сын Божий принял на себя грехи людей и принес Себя в Искупи­тельную Жертву за них, — этим Он исходатайствовал право именовать Бога Отцом, Аввою (Рим. 8,15), а нас — детьми (Ин. 1, 12), Ему "братьями" (Евр. 2, 17).

Таким образом, в это слово "Отец" сокровенно заключена идея Искупления. Оно тогда еще не со­вершилось, когда Господь говорил это, но уже са­мое Его пришествие было началом Искупления и Он о будущем мог говорить уже, как о настоящем. Еще при крещении Христа Отец сказал Иоанну: Сей кре­щаемый есть Сын Мой возлюбленный, о Немже (через Которого) благоволих (Мф. 3, 17, см.: Мк. 1, 11. Лк. 3, 22), то есть возвратил Свое благоговение, Отечество к людям. И при рождении Его в Вифлееме ангелы пели пастырям: Слава в вышних Богу... во человецех благоволение (Лк. 2, 14), конечно, Божие. Ради Сына Единородного нам возвращено сыновство благодат­ное у Отца Небесного. Итак, и Сам в Себе, и ради Сына Искупителя — Бог есть воистину Отец; Сын Божий повелел и учил так. И ради этого одного мы и обязаны, и можем именовать Бога Отцом своим.

И какое счастье заключается в этом слове! Обра­тимся немного вглубь истории. Еврейский народ, как и язычники, за грехопадение был лишен отеческой милости. И именовал Бога преимущественно слова­ми Правосудного Мздовоздаятеля. Но вот из уст Иису­совых эти же самые евреи, обыкновенные люди, ры­баки, рабочие, немногие вожди-фарисеи, слышат это новое имя: Бог есть Отец! Можно представить себе, каким радостным благовестием прозвучало для них это имя! И тем оно было сильнее, чем звучало не­привычнее!

Но лучше послушаем свое собственное сердце. Вот иной раз (и часто, увы!) читаешь Молитву Господ­ню механически, мертво. И это слово промелькнет совершенно незаметно, бесследно.

А в другой раз остановишь внимание на нем: но недостойное сердце, подавленное грехами, боится принять смысл его... Отец? Нет, я недостоин этого права считать себя сыном Ему: следовательно, для меня лично Он еще не Отец. И больно на душе.

Но вот иногда и умом, и сердцем восприимешь это святое слово. Даже побудишь себя принять его. Ведь именно так, а не иначе научил молиться Сам Сын Божий! Следовательно, так это есть поистине! Так должно молиться! Не по дерзости моей, а по послушанию Спасителю нашему. И задержавшись на малое время вниманием, вдруг установишься в от­ношении к Богу, как действительно к Отцу. И тогда открываются душе блаженные, утешительные мыс­ли и чувства. Их после нелегко и вспомнить: а в этот момент они переживаются совершенно ясно и ярко.

Отец... И тотчас Бог открывается прежде всего как Любовь. Бог любит людей. Значит, и меня в Своей любви. Как блаженно это чувство!

А если любит, то и желает мне всяческого добра, и душе, собственно душе, но и даже телу моему, земному моему бытию. Он больше меня самого хо­чет мне добра. Он печется обо мне. Даже и о теле­сном существовании. И надежда входит в сердце...

Но я грешный?.. Все равно, и о мне, грешном, Он печется... И не больше ли, чем о 99 праведниках... Ведь Он — Отец мне! А не судия, постоянно караю­щий. Пойду же к Нему с детским доверием, хоть и грешен. Ты — Отец: прими, не отвергай! И знаю: не отгонишь, не отвернешься; Ты — Отец! Ты терпел меня тогда, когда я в грехах забывал Тебя совсем, а если и помнил, то все же огорчал Тебя преступле­ниями моими. Но Ты не казнил сразу: Ты ждал мое­го обращения, Ты даже не страшил меня ужасами геенны и вечных мучений. Ты щадил меня и в грехе. Почему? Ты — Отец!

Так неужели, когда я возвращаюсь к Тебе с пока­янием, когда я обращаюсь к Тебе с молитвой, когда я, для ободрения и надежды на мое от Тебя спасе­ние, называю Тебя Отцом, Ты отвергнешь меня? О нет! Ты же Отец! Так именовать и почитать, и обра­щаться, и чувствовать, и поступать повелел Твой же Единородный Сын, — а Он исполнял не Свою, а Твою же волю: значит, Ты Сам хочешь этого! Поэто­му дерзаю, побуждаю себя не страшиться Тебя! Под­вигаю сердце свое навстречу Твоей Любви и говорю: "Ты — и мой Отец". Поэтому уповаю, надеюсь. И в надежде радостной даже плачу утешительными слеза­ми: так дитя плачет в коленях матери! И Ты прием­лешь. Прошу милости: Ты дашь! Ибо Ты — всегда Отец!

А если Ты пошлешь мне временно и скорби, я их принимаю. Ибо Ты посылаешь их не как наказание мне, а как лекарство из Своей любви ко мне. Ты хочешь, чтобы я воротился сильнее к Тебе, как сын, а Ты мог бы еще больше любить меня, как Отец.

И тихим светом наполняется тогда душа... Боже, Боже! И как чудно, что Ты Отец нам!

И никак, никогда не должно забывать этого чуд­ного, данного нам откровения: Бог нам Отец!

... Вот, казалось, я и закончил свои мысли надеж­дою на Отца. Но, как волны сменяют одна другую, так и чувства опять набегают снова и снова. И нельзя — опасно и даже грешно пред Богом и своею совестью — было бы замолчать их. Пишу их так, как они родятся сами собою в живой душе, в естественной последо­вательности, помимо даже моей воли и размышле­ния. Может быть, сам Бог посылает их нам?

Как хорошо, как блаженно надеяться на Отца!

Но тут же вспоминается, как многократно эта самая надежда на "Милостивого" была дурно исполь­зована моей слабою душой. "О, Бог милостив! Про­стит все"... И снова впадаешь в грехи; может быть, и у других так бывало иногда? И вот самое высокое благо — Божие Отечество — обращается в повод ко греху. Какой это ужас и преступление: Самого Бога обращать в путь ко злу!

Что же? Или то неправда, что Он Отец? Нет, свя­тая истина! Но я так греховен и слаб, что даже исти­ну превращаю в ложь, свет во тьму. Оказывается, и надежда на Отца опасна мне. И тогда снова встает в мысли понятие "Праведного Судии". И мысль об "Отце" уходит в тень. Уже не чувствуешь Отца... Но не хочется опять оставаться только и пред Воздаятелем "по делам"... И закрываешь очи ума, чтобы ни­чего не видеть: ни Отечества, ни суда, ни наказания по правде. Но и это невозможно: от себя и Божьего света некуда убежать. Что же делать? Ища выход их этих крайностей злоупотребления Отечеством и на­деждой на Него, не знаешь: куда же склониться? Но все же как вспомнишь Молитву Господню и слово "Отец", хватаешься за Него, как за спасительный якорь: лучше уж погрешу в чрезмерной надежде, чем впаду в малодушное уныние; лучше буду уповать, чем отчаиваться. Но якорь этот все же держится на некоторой цепи: на покаянии или хоть на сознании своей греховности. Пусть и без слез и рыданий, но говорю: "Будь милостив к грешнику! Надеюсь на Твое спасительное милосердие! Верю, что как-либо спа­сешь меня, недостойного и именоваться Твоим сы­ном"... И избавляюсь от уныния... Лучше опасность переупования, чем малодушного страха бесплодно­го. Однако и из этих переживаний начинаешь пони­мать, почему иногда Сам Бог не показывает тебе Своей любви. Опасна она для нашей слабой приро­ды! И потому та же самая любовь принимает вид "правды", чтобы этим вывести опять нас на путь спасения.

И еще приходили мысли. Если бы были настоя­щими детьми, если бы мы действительно любили Бога, своего Отца, то мы не грешили бы против Него. И сам знаешь, как прекрасно бывает сердцу, когда оно чисто. Как хорошо бывает после искренной ис­поведи! И внутренний дух говорит тебе: "Вот видишь, как блаженно быть в любви Божией! Так не теряй же ее!" Увы! Скоро слабеет эта сыновняя любовь и не­желание огорчать Отца своего грехами... Чуден наш Отец! Плохие мы дети. И все же Отец — Он.

Пришлось мне получить от одного светского че­ловека удивительное размышление и опытное пере­живание о Боге как Отце. Ведь мы же созданы по образу Божию и по Его подобию...

Какая простая и святая мысль! Мы же в самом деле, по самому творению Божию, уже чада Его, как созданные по Его образу. И потому, каковы бы мы ни были, Он, как первообраз наш, заботится о Своем образе и подобии, как отцы заботятся о похо­жих на них по рождению детях. Мы часто замарыва­ем этот образ свой, но все же он никогда не стирает­ся до конца... До Страшного суда, когда отнимется совсем образ Божий от осужденных.

Итак, с какого бы ни подойти пути, все же мы снова и снова упираемся в спасительное слово "Отец". А суть этого слова — благость и милосердие. И не сойдем с этого спасительного основания. В этом суть христианства. В этом суть Евангелия, или, что тоже по-русски, "благовестия". Так научил нас молиться Сам Спаситель наш! И так будем чувствовать и молиться.

Бог — воистинну Отец наш! На сем стою. Это мое упование. Это надежда для меня, грешного! Это — мое утешение. В этом моя вера. Что бы ни говорили мне люди, что бы ни шептали бесы уныния, я слу­шаюсь Господа моего, научившего нас в молитве Своей говорить: "Отче наш".

Потому еще и еще думается о Боге, как об Отце...

Я вспоминал о блудном сыне, который не смел уже назвать себя сыном, а просился хоть в наемники. Но вот я в евангельском тексте прочитал то, что он же, несмотря на свою греховность и недостоинство, все же называл своего Отца Отцом: "Пойду к отцу моему, — думает он про себя, — и скажу ему: Отче"... И прочее... Так и мы: каковы бы ни были мы, греш­ные, все равно будем именовать Бога не иначе, как Отцом, подобно блудному сыну.

И еще пришло мне на ум. Это имя Отца не слу­чайно обронено было лишь в одном месте Молитвы Господней. Нет, его постоянно употребляет Спаси­тель в беседах с народом: Любите врагов... да будете сынами Отца вашего Небесного... Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный (Мф. 5, 44, 45, 48).

Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно (Мф. 6, 4, 6). Отец ваш знает, в чем имеете нужду прежде прошения вашего (см.: Мф. 6, 8 и др.). Это все гово­рилось еще ранее Молитвы Господней. Потому не так удивительно было для слушателей, что этим же име­нем повелел Иисус Христос называть Бога и в мо­литве. Вообще, все Евангелие полно этим именно словом: Отец. Это и есть плод Христова Искупления: Он дал нам право так именовать Бога. Ничего подоб­ного мы не видим не только у язычников в их рели­гиозных книгах, но даже и у евреев в Ветхозаветном Писании. Потому никакой христианин не должен отказываться от этого святого слова: в нем — хрис­тианство, в нем Евангелие. Нехорошо и излишнее смирение, если бы моли­лись иначе, а не слушались Господа. Хорошо сми­ряться в душе, считая себя "недостойным имено­ваться сыном", но все же должно именовать Бога "Отче": "прими хоть в наемники".

И когда восчувствуешь это отеческое отношение к тебе Бога, то умилительно становится на сердце.

Кто знает, если бы мы чаще чувствовали это Оте­чество, если бы мы знали бездну любви к нам Отца, то, может быть, мы меньше грешили бы.

Еще мне хочется сделать несколько выписок из творений святых отцов по этому предмету. Некто спро­сил у преподобного Серафима Саровского: чего боль­ше у Бога, правды или любви? И он ответил ему словами святого Исаака Сирского, которые давно мне запали в душу:

"Не дерзни называть Бога правосудным, потому что не видно правосудие Его над тобою. Хотя (Писа­ние) называет Его праведным и правым, но Сын Его объявил, что Он более благ и милостив: Он благ к неблагодарным и злым. Как назвать Бога правосуд­ным, если прочитать повесть о блудном сыне, кото­рый расточил все богатство свое в распутстве? По причине одного лишь умиления (сокрушения), вы­раженного сыном, отец выбежал к нему навстречу, заключил его в объятия и представил ему прежнее достоинство. Сам Сын Божий — никто иной! — засви­детельствовал это о Боге; сомнению об этом нет места! Где правосудие Божие, когда Христос умер за нас в то время, когда мы были врагами Его?" (Слово 90).

Или вот слова другого святого отца, Ефрема Си­рина, этого чудного проповедника слезного сокру­шения о грехах наших и надежды на милосердие Бо­жие за покаяние. В слове "О правде и благости Божи­ей" он пишет так: "Хвала благости Твоей, которою хвалятся разумные, потому что и утратив все, могут ею все возвратить!" "Хвала тому, кто двумя сред­ствами действует на бесстыдных — и милующими щедротами и жестокими ударами, чтобы страхом удерживать того, кто от щедрот (любви Божией) де­лается еще более дерзким" в грехах.

"Слушайте и утешьтесь: хотя и страшна караю­щая правда, но, если человек кается, одна капля слез уничтожает рукописание долгов. Слушайте и содрогнитесь: хотя море благости (Бога) и исполне­но щедрот, но, если человек не приносит покаяния, не получит милости в день суда". "Да сжалятся надо мною и правда, и благость: потому что всего меня покрывает невидимая проказа... И на мне да испол­нится сказанное: где усилился грех, там сугубо вос­торжествовала благодать (см.: Рим. 5, 20). Поелику во мне, Господи, превозмог грех, то да царствуют во мне щедроты!" И в другом месте говорит он же: "Не упадай духом, душа, не скорби. Не произноси над собою решительного суда по множеству грехов. Не привлекай на себя огня; не говори: "Отринул меня Господь от лица Своего". Богу не угодны такие слова! Разве кто пал, тот не может восстать?.. Или не слы­шишь, какова благодать Отца к блудному сыну? Не стыдись же обратиться, но с дерзновением скажи: восстав, иду ко Отцу моему! Встань и иди!"

Нет, не отрекусь от Отца, что бы ни было со мною! Так научил Сын Божий!

Вот и еще мысли.

Может ли великий грешник, или вообще сознаю­щий глубину своей греховности, называть Бога Отцом?

Я уже говорил, что Спаситель дал эту молитву и для грешников. Не сказано: малые или великие грехи. Всякие; следовательно, и большие. Одно лишь усло­вие прежде всего требуется: сознавать себя грешни­ком, или, что то же самое, так или иначе каяться. Потому и величайший грешник может именовать, когда молится, Бога своим Отцом.

Скажу даже больше. В этом самом наименовании Отцом уже кроется смиренное и покаянное настрое­ние. Без этого настроения нельзя назвать Бога Отцом. Например: диавол ни в коем случае не в состоянии так именовать Бога. И нигде в Писании невозможно встретить такого случая. Чтобы наименовать Бога Отцом, диаволу нужно бы перед этим и в этот мо­мент смириться, почтить Бога высоким именем Отца, исповедать его любовь и иметь хотя бы самомалей­шую любовь к Нему. Но ничего подобного нет в диавольском сердце, и потому он не сможет назвать Бога Отцом. А если бы назвал, то спасся бы. И, наоборот, когда человек (и самый великий грешник) назовет Его Отцом, то он не сможет в тот момент не почув­ствовать своей греховности, смирения, почитания Бога и любви к Нему. И потому очень полезно и для великих грешников именовать Бога Отцом. Блудный сын, когда собирался грешить, и то называл Бога Отцом: Отче! Дай мне следующую... часть имения (Лк. 15, 12). А в противоположность ему старший сын, возвратившись с поля, когда Отец устроил пир по­каявшемуся сыну, не вошел в дом: он осердился. А когда Отец вышел и звал его принять участие в радо­сти, то этот мнимохороший сын не почтил Отца не только своим послушанием, но даже и не назвал его Отцом, а грубо-гордо сказал в ответ Отцу: Вот, я столько лет служу тебе..., но ты никогда не дал мне и козленка. Не назвал его Отцом. И не мог. В тот момент у него была в душе вражда и злоба на брата и Отца. А когда этот сын твой, расточивший имение твое с блуд­ницами, пришел, ты заколол для него откормленного те­ленка. Да, когда мы не любим братьев, когда мы в злобе и гордости, вот тогда невозможно выговорить слово — Отец. Но и в тот момент Сам-то Бог остается нам Отцом и считает нас чадами. Смотрите, что сказал отец старшему брату после такой сердитой речи его: Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое твое. Да, мы плохи, но Бог всегда остается Благим Отцом к нам.

Поэтому будем именовать Бога Отцом, хотя бы мы были великими грешниками: потому что это имя делает нас в тот момент лучшими, смиренными.

Припомню некоторые слова богоносных отцов — древних и новых. У святого Исаака Сирского есть та­кие сильные слова об отеческой любви Бога к лю­дям, что он их и мог выразить лишь в восклицании: "Ах, если бы люди знали, что Бог есть Любовь!"... Дальше не помню. А из живших недавно подвижни­ков (на Афонской горе), с которыми мне пришлось иметь переписку, один схимонах постоянно повто­рял эту главную мысль свою: "Как любит нас Бог!" У меня и сейчас есть некоторые письма его (он умер в 1939 году). Приведу из них несколько выписок:

"Я хочу, чтобы вы жили по воле Господней и воз­любили Его Единого. Он нас зело любит. Благодари­те Его чаще за все. И за скорби... Милостивый Гос­подь любит нас и дает нам скорби, чтобы мы были опытнее в духовной борьбе и побеждали врага благо­датию Божиею за смирение".

"Господь особенно любит, когда мы молимся за людей". В другом письме: "Радуйтесь о Господе. Тер­пите скорби. Надейтесь на Бога. Он зело милостив". Еще: "Пишу вам (некоему мирянину) от лица Бо­жия милосердия, что Он всем хочет спастись, сми­ренным же дает благодать Свою, а она привлекает любовь к Богу и ближнему". Еще: "Кто не любит вра­га, тот не познал Господа, сколь Он милостив, как Он много любит человека". "Кто правильно живет, тот боится одного Господа. И душа его не боится ни смерти, ни грозы, ни зверей, ни разбойников, но во всем уповает крепко на Господа, Которого знает наша святая Церковь: Он зело милостив и кроток: Он не помянет грехов человеку, лишь бы он каялся и любил Бога и закон Его... Дай, Господи, вашей душе вкусить благость Господню и Христово смире­ние". Еще: "Господь Духом Святым открыл, как Гос­подь любит Свое падшее создание! Я пишу и раду­юсь!" "Я великий грешник, но Господь меня не ос­тавляет Своею любовью!".

ГЛАВНАЯ МЫСЛЬ МОЛИТВЫ ГОСПОДНЕЙ

ОТЕЦ НАШ

"НАШ"