ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Дальнейший очерк будет посвящен вопросу о строе нашего богослужения.

Но я считаю долгом предпослать ему несколько крат­ких слов.

Как известно, нужно отличать молитву от молитвос­ловия: первое — в сердце, второе — в устах. И молитвос­ловие еще не есть молитва.

Отсюда получается несколько выводов:

1.  Молитвословие есть только путь к молитве, а мы часто смешиваем это.

2. Истинная молитва может обходиться и без уставных молитвословий, но не наоборот.

3.  Даже нужно сказать: сердечной молитве внешнее богомоление, уставность уже мешает.

4. Но таких истинных молитвенников немного. И Цер­ковь составила для нас различные богослужения, кото­рые помогают или могут помогать и сердечной молитве.

Поэтому дальнейший очерк рассчитан не на сердце, а на ум, знание.

Прошу читателей всегда учитывать это при дальней­ших моих рассуждениях.

 

1. ПСИХОЛОГИЯ МОЛИТВ

 

"Литургией", или, в переводе с греческого языка, —  "общим делом", общим священнодействием, об­щею службою называлось в древности все богослу­жение целиком: оно состояло, как увидим сейчас, из разных частей и заканчивалось Евхаристией. И только впоследствии это слово "литургия" осталось за главной частью богослужения — Евхаристией, а прочие части получили другое наименование в зави­симости от времени совершения (вечерня, повече­рие, утреня, часы).

Из чего состояла тогда эта "общая служба"? Не­трудно сложить современные части — вечерню, ут­реню, часы и "обедню", но нельзя думать, что имен­но такова и была литургия. Все это осложнилось, выработалось, оформилось позднее и постепенно. Вначале же было и проще, и иначе располагалось, но вместе с тем существенное было и тогда то же самое, что и теперь: Евхаристия, Святое Причаще­ние, Евхаристический канон были почти одинаковы в своем строе, смысле и молитвах. Разве что в пер­вые времена благодарственно—радостный элемент был еще сильнее, чем теперь; а постепенно, с ослабле­нием христианской жизни и благодати, стали боль­ше, чем прежде, проникать покаянные струи, моле­ния, прошения, сокрушение, страх Божий; и тогда стал оттеняться "искупительный" характер Жертвы более   чем благодарственный, радостно-любящий, самое слово "Евхаристия" (благодарение) стало как бы меркнуть.

Это "падение" можно заметить и вообще в истории богослужения, которое постепенно начинало приобретать характер все более и более покаянный. Службы, относящиеся к IV—IX вв. (от великих отцов и до Дамаскина), несравненно более возвышены, отрешены не только от земли, но даже и вообще от человека с его нуждами и болезнями, и прикованы к Богу. Это особенно видно даже и теперь на празд­ничных службах, где мы забываем самих себя, а душа наша всецело отдается Богу, созерцанию празднуе­мого события.

А после привходили и покаянные элементы, чему причиной, может быть, было и то, что авторами являлись преимущественно иноки, взявшие своею задачей "житие покаянное": святой Феодор Студит, брат его "господин (кир) Иосиф", впоследствии митрополит Солунский ( 883; он написал до 300 канонов и прочее), которому принадлежат умили­тельнейшие, но все же покаянные каноны на пове­чериях и другие.

Даже святой великий Дамаскин, с поста первого министра у арабского князя ушедший в скалистый суровый монастырь Саввы Освященного (недалеко от Иерусалима), — и он дал множество покаянного материала: разочарованный в суетности этого мира, он жил одной частью души на земле, а другой — и большею — в горнем мире. Отсюда его чудные сти­хиры на отпевании, его покаянные песнопения в Октоихе, особенно в понедельник и вторник всех восьми гласов.

Да и невозможно было иначе: с упадком благода­ти Утешителя человеку труднее становилось радовать­ся, а отсюда тяжелее стало и благодарить; легче было каяться, плакать и просить.

То же самое можно сказать и про проповеди: у святителя Григория Богослова, отчасти у Златоуста,у святителя Прокла Константинопольского, у Дамас­кина зрится такая высота и слава, что современному слушателю они покажутся скучным набором похваль­ных слов или неинтересным и малопригодным су­хим "богословствованием". И только живущий от­данною душою в Боге будет и понимать, и услаж­даться их пламенными вдохновениями... А отец Иоанн Кронштадтский, пламень наших дней, говорил тем же языком и сейчас: "Дух Святой не истощится до века". "Златая цепь святых отцов, — говорил святи­тель Нифонт Цареградский, — не прервется до кон­ца мира", ибо Христос вчера и днесь, тойже и во веки (Евр. 13, 8).

Литургия более всего сохранила на себе характер древности, и это понятно: здесь все слишком свято и чрезвычайно значительно и потому хранилось с исключительною бережностью.

И вот теперь скоро уже 1600 лет после смерти Василия Великого и 1550 лет с кончины Златоуста, как мы неизменно повторяем обедню, и особенно в ее главной, Евхаристической, части.

Поэтому можно утверждать, что сущность литур­гии была всегда одна и та же: Евхаристические кано­ны и благодарственные моления. По внутреннему содержанию они современны зарождению христиан­ской Церкви, тем более, что совпадают по духу с Евангелием и посланиями.

Это была "первая любовь", как осмелился сравнить христианский дух святой апостол любви (Откр. 2, 4).

Все прочее представляло уже второстепенный интерес и, следовательно, могло более или менее изменяться и в строе, и в количестве, и даже в ха­рактере духа. Здесь могла быть и была несравненно большая свобода творчеству церковному. И теперь мы видим: литургия везде почти неизменна, особенно с Херувимской, а вечерня, утреня, всенощная произ­вольно сокращаются, приспособляются, заменяют­ся: где поют стихиры и седальны (у греков и сиров),

но опускают почти весь канон (кроме 9-й песни), или, наоборот, опускают часть стихир и все седальны, но  исполняют все 9 песней канона, хотя и сокращая тропари (у русских)... Составляются новые службы новым святым... Псалмы читаются сокращенно, а где и совсем опускаются, за исключением "шестопсал­мия", и то иногда читают вместо шести три псалма.

Что же было вначале?

Вот как это представляется нам. Судим мы по со­временному характеру богослужений, и притом не только православных, но и инославных (особенно протестантских, в частности, Англиканской Церкви, где старались "возвращаться" к первоисточникам христианства).

Также исходим и из общих внутренних душевных источников человека, насколько мы знаем себя и других; ведь корень—то всегда один и тот же — сер­дце человека, воодушевляемое Духом Святым, по­тому, если в нас и теперь есть то, чем люди жили и прежде, нам легко понять то, что было когда-то. На­конец, и простая историческая обстановка, всем известная по Евангелию и истории, давала материал к созданию богослужения: это еврейская религия, влившаяся в христианство, Ветхий Завет, из коего родился Новый.

... Я начну с самого корня, с внутренних источни­ков, с сердца, руководимого Святым Духом. Апос­тол Павел пишет римлянам: Мы не знаем, о чем мо­литься, как должно; но сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (8, 26). А потом душа отыскивает и подходящие, соотвествующие мысли и слова. К тому же у одного и того же человека в раз­ные моменты его духовной жизни или даже под вли­янием разных его переживаний и настроений могут быть различные подходы к молитве: иногда он будет просить, в другой раз ему и это не под силу — недо­стоин, и он легче кается, иногда он готов хвалить Бога и обнимать весь мир. Разны, наконец, и люди.

Но мы возьмем "нормальную" молитву, исходя из двух несоменных и постоянных источников: бы­тия Бога и падения человека. К этим источникам мо­литвы присоединяется всегда и третий — земные нуж­ды наши: даже если дух и бодр, все же плоть немощ­на (Мф. 26, 41). Так было всегда во всем человече­стве, так, собственно, было в Ветхом Завете, так есть и теперь. В Новом же Завете присоединился чет­вертый чрезвычайный источник; это факт спасения, искупление мира, примирение с Богом, возвраще­ние благодати, надежда на блаженство Царства Сла­вы в Пресвятой Троице; от этого тон молитвы дол­жен был измениться необыкновенно. И тем не менее существенные элементы молитв дохристианского периода должны были остаться, только центр был перенесен в другое место; главное переживание по сравнению с неискупленным состоянием стало, ко­нечно, иным, но так как принесенное спасение было еще лишь "семенем" в каждом христианине, подле­жащим развитию, "возгреванию", росту, дондеже вообразится в вас Христос, — вообразится, то есть примет вид, как и в утробе матери зародыш посте­пенно принимает "образ" (2 Тим. 1, 6; Гал. 4, 19), то нужно было, чтобы "ветхий человек" постепенно изживался в нас и возрастал "новый" (Еф. 4, 21—24). Таким образом, "Ветхий Завет" еще должен жить в человеке; он подлежит переходу в Новый. В сущнос­ти, как и говорит апостол Павел, дана была "зак­васка" лишь новая (Мф. 13, 33), но тесто оставалось еще прежнее; однако в этой закваске и есть вся сила Нового Завета. До нее было мертвое, не поднимаю­щееся, безжизненное, "пресное" человечество; те­перь брошена "закваска" благодати и она все изме­нит в живое, действенное, творческое, сильное, новое... Будет "новая тварь": ибо во Христе Иисусе ничего не значит ни обрезание, ни необрезание, но новая тварь (Гал. 6, 15). Но этот процесс "новотворения", обновления, возрождения дается борьбою: Царствие Небесное нудится (Мф. 11, 12), то есть берется с по­нуждением, с принуждением, силою, борьбою. И борется против него царство, или "держава диаво­ла" (Евр. 2, 14), и наш ветхий страстный человек. Поэтому ветхозаветные элементы неизбежны и в хри­стианстве, и они или постепенно изживаются (у свя­тых), или наоборот, увеличиваются у грешных. В за­висимости от этого или увеличиваются и покаяние, сокрушение, прошения, умилостивление, как теперь, или молитвы восходят до постоянной хвалы и радости.

Так чувствовал себя преподобный Серафим Са­ровский, постоянно, а не на Пасху лишь, говоря: "Христос воскресе".

Но это исключения; постоянный средний путь таков: наличие в человеке ветхого человека постоян­но, по вся дни, говорит апостол Павел даже про себя (2 Кор. 4, 16), устремляющегося в новое состояние во Христе, это факт грешной жизни, преодолевае­мой благодатию Божиею в святость или во спасение.

Таким образом, христианская Церковь имеет дело с исконным состоянием человека, но она привнес­ла новые Божественныя силы в него, яже к животу и благочестию (2 Пет. 1, 3).

Поэтому молебный характер христианства должен был быть и старый, и иной, но вначале молитвенный материал необходимо должен был оставаться общече­ловеческим: иудейским ли, религиозно-языческим ли — все равно; и то, и другое было ветхое, и в нас живет еще ветхое. Но мы уже знаем и имеем то, чего не знали и не имели они: силу благодати и надежду на нее.

А земные печали и нужды всегда остаются одни­ми и теми же; только и здесь христианство  внесло величайшую поправку: царственное превосходство над миром ради Царства надмирного, Небесного. Нужды земные отошли на второй план, на третий, последний.

"Хлеб наш" лишь "насущный даждь", и то лишь ''днесь", на день. Главное же — в душе, в спасении, в вечной жизни.Однако и здесь ступени различны: от ветхозавет­ного воззрения на благочестие — да благо ти будет, чего не отрицает апостол и у христиан (Еф. 6, 3), до желания умереть за Христа, чем горели первые хри­стиане и более других сам апостол, который гово­рил, что ничто не отлучит его от любви Христовой — ни жизнь, ни смерть! (Рим. 8, 38, 39). А когда хрис­тиане узнали про него, что ему готовятся в Иеруса­лиме оковы, и стали просить его не ходить туда, он сказал им огненные слова: Что плачете и сокрушае­те сердце мое ? Я не только хочу быть узником, но го­тов умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса/(Деян. 21, 13). И они покорно должны были отступить, ска­завши только: Да будет воля Господня! (ст. 14)

И последняя ступень девяти "блаженств" христи­анского совершенства и любви именно такова — стра­дания за Христа: Блаженни есте, егда поносят вам... Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, но начинается это с "нищеты" и плача (Мф. 5, 3, 4, 11, 12).

Итак, Бог, падшая душа (или грех), земные нуж­ды и спасение во Христе — вот четыре конца или четыре угла, создающих единую молитву христиани­на. Отчасти это можно сказать и про всякого челове­ка; только у нехристиан спасение было больше лишь в желании и томлении, а у христиан — уже отчасти и стало фактом.

Бог, грех, земля, Небо...

 

2.ОСНОВНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ МОЛИТВ

 

Подойдем теперь к богослужению, к служению Богу. Вот мы входим в дом Его, в храм. Дом Мой— до­мом молитвы наречется, — сказал Он еще в Ветхом Завете, а потом и в Новом (см.: Иерем. 7,11. Мф. 21,13).

Ну вот подумаем сами про себя: с чего началась бы наша молитва?

Оставим современное наше настроение, наши нужды, наш духовный уклад, а подумаем, как нам, как христианам, и пусть — не святым, но искренно желающим спасения и верующим во Христа Иску­пителя, как бы нам должно правильно начать служ­бу?

Можно благодарить, славословить, восторгаться. Можно, наоборот, сокрушаться, считать себя недо­стойным, смиряться. Можно войти в себя, оглядеть­ся. Можно просить о чем-либо, причем просить или важнейшего — спасения, или маловажного — зем­ного.

Что должны бы мы избрать, как более достойное для Бога, но и посильное, нужное, благоразумное для нас?

Подумаем, всякий про себя.

Я лично по опыту и из богословских рассуждений могу сказать следующее.

Для ясности мне кажется небесполезным обра­титься к следующему житейскому сравнению, кото­рое, кстати сказать, много облегчало тех, кому я говорил его.

Допустим, я хочу или должен пойти к человеку, высшему меня, с какою-либо нуждой, или просьбой, или даже благодарностью за сделанное мне добро.

1.  Конечно, я прежде всего приготовлюсь к этому: надену лучший костюм, умоюсь, причешусь и т.п. Не так ли? Вероятно! Значит, первый момент — под­готовительный.

2.  Потом, придя к нему, и тут еще "охорашива­ясь", не буду настолько неблагоразумен и неделика­тен, чтобы сразу приступить к просьбе, да еще, мо­жет быть, уже не первой. Не так ли? Конечно. И, поклонившись (скажем, благодетелю), жду сначала, чтобы он заговорил со мною, а не я с ним. Я же — разве очень кратко — заявлю, что пришел поблагодарить его. Он же, вероятно, будет расспрашивать меня, откуда я, как здоров, как мои дела и т.д. Сле­довательно, второй момент зависит от благодетеля, от высшего лица. И его можно назвать беседою или разговором высшего с низшим.

3.  А уж после этого заговорю с его позволения я. Но еще не о просьбе своей: это было бы неделикат­но. А стал бы благодарить его за содеянное добро.

Не так ли? Так должно бы! Значит, третья часть — благодарная, хвалебная.

4.  И уж после этого я осмеливаюсь просить у бла­годетеля, в чем нуждаюсь. Это часть просительная.

5.  К ней можно бы прибавить какой-либо дар, и то осмелившись на это и испросив на это разреше­ния у благодетеля, сославшись, может быть, на его родственников или сына. Это часть жертвенная.

Таковым представляется мне явление мое к выс­шему лицу. Все эти элементы мы найдем и в богослу­жении.

Первое. Конечно, нужно бы "достойно", прежде всего и больше всего, славить Бога, ибо Бог есть Бог славы и Ему всегда "подобает слава, честь и покло­нение" прежде всего и в средине всего, и после все­го, "и во веки веков".

Так славят Его Небесные силы и святые: "Свят, Свят, Свят".

Но, увы, сознаюсь: мне в обычное время это со­вершенно не под силу. Разве в праздники, и особен­но на Пасху, служба как бы "разверзается" славос­ловием Бога. Но то исключения победного момента. А обыкновенно мне это непосильно. Нужно еще под­няться до этого, разогреть сердце; даже просто и умом-то нужно еще понять глубину богослужения, чтобы знать, за что и как благодарить и славосло­вить. Так у нас, обычных людей. У святых, конечно, иначе: святой Макарий Великий говорит, что некто (конечно, сам он) лишь только начнет возносить ум к Богу, тотчас же восторгается и уже забывает о мире

сем, и не хотел бы он выйти из этого состояния, хотел бы сидеть в углу пещеры и забыться в молит­ве, но нужно еще послужить и ближним, и потому Господь Сам выводит его из такого восхищения.

Про другого святого отца рассказывается, что сто­ит ему поднять персты вверх, как он уже больше ничего не помнит на молитве; и приходится насиль­но опускать руки его вниз, чтобы он остановился от восхищения и продолжал полагающуюся по уставу службу дальше.

Мы умиляемся, радуемся, слыша о таких приме­рах, но нам они не под силу.

Но, с другой стороны, если это восхищение не под силу нам, то величие Божие требует этого. Где же исход? Он прост: славу Богу необходимо, должно — хотя бы одними устами, языком, умом — все же воз­нести. Но долго этого мы не можем, и Господь, а за Ним Церковь, зная нашу немощь, не потребуют сверх меры. И потому славословие должно быть сравни­тельно кратким или даже почти одним возгласом сла­вы Богу.

А потом должно быть что-то другое.

Постепенно и должно возгреть себя до такого со­стояния, когда может наступить и момент подъема, восторга, хвалы. И это будет в свое время.

Еще одно соображение. Допустим, мы и смогли бы начать благодарением. А что же дальше делать? Можно ли после этого каяться во грехах (а они на­лицо всегда)? Это было бы трудно и непоследова­тельно: после сладкого горькое, с неба — ниже земли.

Можно ли и просить чего-либо? Уже скучно, ма­лозначительно и это: после восторга — простые сло­ва, обычные вещи, поделья разные. Нет, это мень­шее после большего. Неестественно.

Ясно, следовательно, что благодарение нужно отнести к концу. В начале же службы лишь краткое славословие Богу: по немощи нашей. Теперь возьмем другой вид молитвы: прошения. О чем бы мы ни просили, а особенно о земном, и в человеческом быту не считалось бы высоким благо­родством прийти к кому-либо и с первого же слова просить. Это говорило бы и о корыстности просите­ля, и о неделикатности его: только и думает, что о себе! А как это отразится на том, у кого просят, та­кие люди мало думают: "мне нужно" — вот и начало и конец их соображений. И в человеческом общежи­тии в подобных случаях установился веками дели­катный способ обращения: сначала говорят о чем-либо ином, спрашивают о здоровье, семье, делах; войдут во взаимный интерес; расположатся друг к другу, а потом уже и к "делу". А если неблагоразум­ный проситель сразу начнет просить о нем, то дру­гой, пожалуй, и остановит.

Продумаем же теперь об этом в приложении ко Господу. Он знает все наши нужды еще ранее нашего прошения, как сказал нам Сам Сын Его (Мф. 6, 32), и будет ждать Он от нас просьбы, молитвы: нам это нужно.

Всему, однако же, время. Не стыдно ли было прий­ти в храм к "богослужению", к служению Богу, а начать со служения самому себе? Ведь всякая наша просьба есть служба себе, самообслуживание... Вся же благообразно и по чину да бывают, — говорит апо­стол (1 Кор. 14, 40). Даже и общие нужды здесь были бы неуместны еще. Придет им время.

Итак, не подобает начинать с прошений, особенно же с земных. Но даже и о небесном, о спасении, о блаженстве и то сначала просить не должно Господа. Будь, каким должен, а Он "насытит тебя и земных благ" и, конечно, тем более "не лишит и Небесного Царствия", как поется в молитве после обеда.

Однако же нужды есть всегда; от них никуда не уйдешь, пока мы на земле... И Господь Сам их допу­стил и устраивает как средство для обращения к Нему и для нашего смирения, то есть для спасения... И Он потому ждет наших прошений: ...если народ... обра­тится, Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему (Иер. 18, 8). Где же им место? Если не в начале, и если не в конце, ибо там уже есть славословие и бла­годарение, значит, им место будет где-то в середи­не, а так как в середине будет еще нечто, как уви­дим, то лучше — по деликатности — прошения от­нести к последнему моменту пред "благодарением".

Не так ли? Мне кажется, это и естественно, и бла­горазумно, и деликатно для самого человека, и "богоприлично". Прошения никак не сначала... И потому теперешний строй служб, когда у нас литур­гия после возгласа начинается сразу прошениями великой ектении, духовно несовершенно поставлен. И прежде не так было. И лишь немощь наша вызва­ла, передвинула сюда ектению. Но об этом дальше будет особая речь. Все это я упомянул здесь лишь для ясности моих мыслей. Мне всегда чувствуется и не­своевременность и даже "небогоприличность" екте­нии в начале. Даже на молебнах обычных, когда че­ловек уже пришел специально попросить по поводу какой-либо нужды, и там просьба (сугубая ектения) бывает уже после 3-й песни канона, а не сразу. Обыч­но поем запевы: "Пресвятая Богородице, спаси", "Святителю... моли Бога" — это остатки 2-х песней канона: 1-й и 3-й. А до этого бывают "обычное начало" со славословием Богу — Троице ("Святый Боже" — "Отче наш"), затем — псалом соответствующий, потом — "Бог Господь" и тропарь (кому молимся): это хвала им; после канон — это та же хвала (см. Параклисис Богородице).

А мы пришли к литургии, к самому славному бо­гослужению, и сразу просить... Немощны мы! Ах, как немощны! И Церковь посчиталась с нашей немощью.

Итак, что же поставить на первом месте? Возьму еще раз простое сравнение: я собираюсь идти к моему благодетелю. Но иду и еще кое-чего попросить "при этом".Как я настроен буду до этого раньше? Не правда ли, что я сначала подумаю о том, как бы даже одеть­ся прилично? Ведь нехорошо было бы, чтобы я с работы, в пыли, грязный, в испачканной буднич­ной одежде зашел к благодетелю... И чем большее благодеяние он сделал, тем соответственно прилич­нее я должен подготовиться и даже лучше обычного одеться. И нельзя к благодетелю зайти "между про­чим", "мимоходом", ибо это означало бы, что глав­ное-то дело у нас нечто другое (работа, "дела").

А дальше? Пришли мы к нему в дом. И здесь еще осматриваемся: все ли на месте у нас? Не растрепа­ны ли волосы? Нет ли пыли на одежде, грязи на обуви? Чисты ли руки? Осмотрелись и ждем приема. Что же у нас на душе? Какое основное чувство? Лег­комыслие ли? Никак! А серьезность. Рассеянность ли? Наоборот, собранность: мы сосредоточены мыслью на благодетеле и даже думаем, что еще и как лучше сказать ему?

Вот что я переживал. Стою однажды в монастыре на вечерне. Началась служба обычно. Прочитали 103-й псалом. Душа моя не приняла участия в славосло­вии Творца Промыслителя и Благодетеля Бога. Про­мелькнул псалом в устах чтеца. Промелькнул он и мимо души моей. Потом великая ектения. Все обыч­но, все "житейское", а о духовных прошениях я еще не расположился молиться. И вдруг зачитали "рядо­вую кафизму". Псалмы Давидовы. Обыкновенно их пропускают. Лишь в монастырях, да и то не везде, не сполна, исполняется это. На праздники остаются отрывки: "Блажен муж, иже не иде на совет нечес­тивых", "Работайте Господеви со страхом, и радуйтеся Ему с трепетом", "Путь нечестивых погибнет", "Блаженни вси надеющийся нань".

В этот раз читали много. Я задумался. И не заме­тил, как "вошел в себя": у меня затеплилось в душе. Появилось чувство. Я точно ожил или "оттаял". Глаза открылись. Псалмы царя оттерли замерзавшую ни-

щую душу мою. Узрел я себя самого и подумал о себе: "Как премудро устроено в Церкви, как знает она душу нашу! Как удивительно рассчитано, при­способлено!" И сказал я (в сердце, в уме) с благо­дарностью: "Слава Богу за Церковь!"

И когда затем подошли стихиры с прославлением Господа и святых Его, то я уже иначе пел их после того, как "вошел внутрь себя". Иначе пел и "Свете Тихий святыя славы", "достоин еси пет быти", "тем-же мир Тя славит".

Потому и батюшка отец Серафим дивеевским се­страм в своем правиле дал заповедь начинать с "дванадесяти псалмов" *.

Вот что нужно на первом месте, особенно пред яв­лением к Богу! Осмотрись, очистись и потом предстань. "Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят!"

Переведя это на язык богословский, сначала нуж­но "аскетическое" настроение, нужна духовная со­бранность, нужно внутреннее самозрение, нужна религиозная подготовка. А когда человек обратится к этому, то невольно у него явится опознание "ветхо­го" состояния, видения нищеты своей, зрение гре­хов и греховности. Вместе с этим надежда на при­шедшего уже Спасителя не даст перейти сокруше­нию в отчаяние, а обнадежит, умиротворит, укре­пит нас. И тогда из души поднимается вопль: "Спа­си, Спасе!" И тогда уже воистину "вся внутренняя" воззовут к "Святому": "Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, услыши мя, Господи!" "Из глубины воз­звах к Тебе, Господи, услыши глас мой..."

Три раза "услыши"...

Аскетическо-молитвенная самособранность, покаян-но-уповательные чувства или вхождение внутрь себя, — вот как должно быть в правильном служении Богу. И так и было.

* Есть такой чин (см. конец Часослова). К сожалению, те­перь он не во всех изданиях печатается.И только в опустошенном протестантстве или ху­досочном сектантстве с самого начала, после крат­ких молений, уже "занимают" "служители" пропо­ведями и разговорами...

Есть в Церкви другое, еще более сильное слово, еще более действенное средство к углублению: это Слово Божие, новозаветное, то есть Евангелие и по­слания, а также и ветхозаветные творения Духа — пророчества и история спасения людей. Но и к этому сначала тоже нужно подготовиться. Ведь Слово Бо­жие есть Бог, то есть Бог, говорящий нам. Следова­тельно, слушать Слово Божие уже означает стано­виться лицем к Его Лицу; пусть еще как слушатели, но уже пред очами Господа. Это уже встреча с Бо­гом, более высокая, чем сокрушение от недостоин­ства предстать пред Ним. А именно этим сознанием занята душа вначале. Потом она станет более спо­собною и достойною слушать и Бога, глаголющего в Слове Своем.

По этим причинам я и разделяю эти два момента: молитвенный, или духовно-подготовительный, и поучительный. Но они очень близки и сродны между собою. Поэтому и естественно поставить их рядом...

Еще остается один элемент — жертвенный. Вот и теперь приходит человек в храм. Перекрестился — и к свечному ящику: купить свечечку. Идет и ставит. А у сербов (от греков, вероятно) даже умилительно: подойдет к иконе, поцелует сначала свечу и потом уже зажжет и поставит. Дар любви. И человека чело­веку хочется одарить, а тем более Бога. Любовь тре­бует отдачи, дара, жертвы. Свеча не простая вещь: в ней душа человеческая горит любовью к Богу!

Куда поместить жертвенный элемент, этот есте­ственный момент в богослужении? Где он был в древ­ности? Тогда жертвы приносились в конце как за­вершение богослужения или отдавались в дар свя­щенникам в начале, а вместе с тем приносились и моления, а от лица священников изрекались благословения. Такое двоякое употребление жертвы объяснялось различным характером богослужений: если это была специальная жертва частного лица по частному поводу его, то после кратких молитв и приготови­тельных действий она приносилась в начале моления. (И теперь на "Славу" у сербов приносят дары, ставят их в Церковь, а после совершается краткая лития, вроде нашего молебна (без Евангелия), с прошениями о принесших).  Но когда совершалось общественное богослу­жение, тогда жертвою оно заканчивалось как момен­том наивысшим.

Затем в обоих случаях устраивалось угощение: часть брали священнослужители, часть употребляли при­несшие.

Куда же нам поместить этот составной элемент?

Теперешний обычай со свечами объясняется про­сто: после службы люди расходятся; следовательно, нужно сначала поставить "свечечку". И притом это делается для умилостивления Бога, дабы Он "вни­мал" нам благоволительнее.

Но если бы жертва занимала свое место, свое вре­мя, и притом настолько длительное, чтобы можно было отдаться переживаниям, вызываемым ею, не наспех, а сосредоточенно, тогда я поместил бы жер­тву в конце всего, даже после благодарения. Почему? Во-первых, потому, что самая жертва есть дар, бла­годарение, и, следовательно, приличнее поставить их рядом. Затем жертва есть уже не словесный дар Богу, а вещественный, а это значительнее, больше. Наконец, при жертве "встреча" с Богом бывает глуб­же, внутреннее, ближе, теснее, чем во хвале уст, в "славословиях". Недаром, когда в Ветхом Завете ус­танавливался "Завет", бывали жертвы. А "Завет" есть уже "общение" обеих сторон, а не хвала лишь от одной к другой, от человека к Богу.

Посему жертвенный элемент нужно поставить не только после всего, но даже считать его самою сердцевиною, вершиною богослужения или даже его сутью. А все остальное должно считать приготовлением к этому центральному "действию". А действие выше слов. Дело важнее чувств.

Для ясности употребим опять сравнение. Мы, на­пример, пришли благодарить благодетеля. Соответ­ственно подготовившись, мы наконец встречаемся с ним. А с собою принесли ему какой-либо дар за благо, за спасение, за дарованное счастье.

Что мы делаем? Принесли, держим его, но еще не отдаем. А сначала начинаем говорить слова благо­дарности: объясняем, в каком бедственном положе­нии мы были, от какого несчастья избавил нас благо­детель, хвалим его, благодарим. И уже в заключение всего, как вершину наших чувств и благодарности, просим принять от нас дар по силе нашей. Не так ли бывает? Так. Следовательно, жертвою благодарности должна завершиться наша встреча, жертвою благо­дарности должно закончиться и богослужение.

Так образовался пятый элемент — жертвенный, нашедший себе место.

Но есть один вид благодарности, который никак уже невозможно поместить нигде, только как в кон­це, только после всего, только забывши решительно всякие другие мысли и чувства: это когда благодар­ность сливается с восторгом любви, когда хвала пе­реходит в общение души с Богом.

Тут уже немыслимо ничто другое, кроме пережи­ваемого восхищения духовного единения.

Возьмем опять пример из жизни: что сильнее люб­ви у жениха и невесты? Ничего нет. И апостол Павел говорит: и вера прекратится, и пророчества сдела­ются ненужными, а любовь пребудет вечно. Даже не сказал "пребудет", а уже "пребывает", то есть на­чавшись, не будет иметь конца (1 Кор. 13, 8, 13).

Любовь есть "союз совершенства", завершение его. Больше всего — любовь (1 Кор. 13, 13).

Тогда уже немыслимыми становятся не только прошения, но и покаяние, и сокрушение, и поучение

("пророчества"), ибо ...совершенная любовь вон изгоня­ет страх, говорит апостол любви Иоанн (1 Ин. 4, 18).

Мало того — даже исчезает само благодарение или, точнее, оно переходит, перерождается в любовь. А если уж должно поставить их раздельно, то все же любовь будет на самой вершине, следовательно — на самом конце, а благодарение должно быть помещено ранее.

Это ясно! Любовь — это огонь, который пожигает в себе все прочее. Любовь есть предел. Это и в челове­ческой любви. Еще более — в любви к Богу: здесь Сам Бог-Любовь возжигает сердце человека Собою, и оно уже ни о чем ином не может ни помышлять, ни просить, ни даже благодарить. Оно тогда может только быть в блаженном восторге, в восхищенной вза­имной любви. Исчезает во спасение Твое душа моя, — взывал пророк (Пс. 118, 81).

Ветхий Завет, а тем более язычество, не знали этой любви в полной мере: там были лишь слабые намеки. Христианство зажгло огонь Пятидесятницы, и палимые им люди пошли на костры, к зверям, на крест, в пустыни, на подвиги, навстречу "Сладчай­шему Иисусу", "отверзли уста свои" и "наполни­лись Духа" Утешителя, сладости благодати.

Эта любовь и составляет сущность брачной вече­ри, именуемой "Евхаристией", или "обедней", Бо­жественной трапезой общения, "приобщением".

Кровавые жертвы ветхозаветные, "ветхий завет" души перешел в новозаветную Жертву Бескровную, в теснейшее общение любви, даже до Самого "Тела и Крови". Жертва перешла в любовь.

Так у нас наметился окончательно следующий нормальный ход богослужения, то есть религиозных настроений, чувств, переживаний: молитвенная часть, поучительная, хвалебная, просительная и жер­твенно-любовная.

Если же последнюю наименовать установившимся уже словом "Евхаристия", в коей сливаются элементы и жертвы, и благодарения, покрываясь главным чувством и делом взаимной любви Бога и человеков, тогда эта последняя часть назовется Евхаристической. И, конечно, она должна быть в самом конце, после нее ничего не должно быть, ибо любовь бесконечна.

Это естественно; это так и было. Святой апостол Павел так и говорит, чтобы христиане на своих бо­гослужебных собраниях "совершали" (см. 1 Тим. 2, 1):

1)  молитвы;

2)  прошения;

3)  моления;

4)  благодарения.

Так должно быть. И так было в древности. И так в корне сохранилось еще и сейчас, но уже многое пе­реслоилось, затуманилось. Однако внимательному на­блюдателю это ясно: отец Иоанн Кронштадтский, этот великий "богослужитель" наших дней, узрел это и потому сказал: "программа нашего богослужения" давно начертана апостолом Павлом — и затем при­вел те же самые слова (1 Тим. 2, 1).

Дух Святый, еще раньше апостола, в сердцах мо­лящихся начертал в сущности тот же порядок; с тою лишь разницею, что ветхозаветные прообразовательные жертвы заменились бескровною Евхаристией Разница лишь в том, что у апостола Павла не упомя­нута гимнологическая часть (хвалебная), но это и понятно: он убеждает христиан молиться за вся че­ловеки, за царя и за всех начальствующих. Поэтому у него здесь больше элемента просительного. Но в дру­гом послании, к ефесянам, где он говорит вообще о богослужении, упоминаются и эти элементы; он со­ветует назидать себя псалмами, и славословиями, и пес­нопениями духовными, поя и воспевая в сердцах ваших Господу, благодаря всегда за все Бога и Отца, во имя Господа нашего Иисуса Христа (Еф. 5, 19-20).

Если соединить все эти элементы и прибавить обычное чтение из Писания, посланий, слушание местных пророков или ходячих благовестников, то мы найдем все наши элементы: молитвы, славосло­вия, жертвенное благодарение и поучение.

СТРОЙ ПРАВОСЛАВНОГО БОГОСЛУЖЕНИЯ  (Несколько слов о молитве)

МАТЕРИАЛ И СТРОЙ БОГОСЛУЖЕНИЯ