Эмоции — элемент, экзистенциально присущий духовной жизни человека и от нее неотъемлемый, — весьма трудно подда­ются определению.

Рассматривая переживания, т.е. состояния психики в порядке возрастающей сложности, мы имеем дело с воспринимаемыми извне ощущениями (зрение, слух, осязание и др.), на следующей ступени — с ощущениями, источником которых являются процес­сы, протекающие внутри организма (голод, жажда, боль, сонли­вость, усталость и др.). Как легко заметить, последние виды ощущений имеют по преимуществу негативный характер, и явле­ния, их вызывающие, представляют собой аномалии, т.е. наруше­ния физиологических процессов.

Эмоции принадлежат к классу наиболее сложных пережива­ний, для которых ощущения внешние и внутренние могут служить лишь исходным пунктом, нередко — импульсом, однако отнюдь им не тождественны. Так, ощущение голода может вызвать эмоцию гнева на того, кто лишил человека пищи; лицезрение той или иной особы (иногда чтение писем или сочинений), слуховое восприятие его речи необходимы, чтобы возникла эмоция большей или мень­шей симпатии или антипатии, вплоть до любви или ненависти; вкусовое ощущение может вызвать эмоцию отвращения или на­слаждения; систематическое повторение болевых ощущений неред­ко вызывает эмоцию страха, угнетенности и даже отчаяния. Однако никто не будет отождествлять голод с гневом, зрительное или слу­ховое восприятие — с любовью или ненавистью, ощущение боли — со страхом смерти. Не следует также забывать, что эмоции возни­кают нередко при воспоминаниях об ощущениях, в свое время их вызывавших.

Более того, эмоции могут возникать вообще вне причинной обусловленности тем или иным ощущением. Так, эмоция радости нередко имеет «беспричинный», точнее — безотчетный характер, когда радующийся не может сослаться на причину, тем более на какое-то ощущение, обусловившее его радостное состояние.

Нередко эмоции с трудом поддаются осознанию и анализу, а тем более — волевому контролю. Общеизвестно, как сложно чело­веку управлять своими чувствами⁷⁷. Наоборот, воздействие некото­рых эмоций на волю чрезвычайно велико, и под влиянием некоторых эмоций (так называемых страстей) многие совершают поступ­ки, которые при отсутствии данной эмоции не пожелали бы совер­шить или не были способны пожелать. Конечно, такую неуправля­емость можно считать исключением почти патологическим; чаще всего эмоции, хотя и оказывают на поведение более или менее сильное влияние, однако, к счастью, человеческая воля подверга­ется воздействию не только эмоций, но и разума. Разум управляет волей с позиций целесообразности (нередко допуская ошибки, иногда грубейшие, чреватые последствиями катастрофическими для дан­ного субъекта и для его окружения), в то время как эмоции придают волевым актам силу и своеобразную окраску.

Совпадение результатов умозаключения с направленностью эмоции в большинстве случаев обеспечивает волевой акт, так или иначе сказывающийся и на поступках, т.е. на поведении человека, сообщая волевому акту силу, иногда почти непреодолимую. Наобо­рот, расхождение рациональной оценки предстоящей деятельности с эмоциональной направленностью резко снижает (иногда до нуля) возможность волевого акта, во всяком случае его ослабляет, умень­шая тем самым и эффективность его реализации.

Так, отрицательная оценка чьего-либо поступка, сопровожда­емая эмоцией гнева, может обусловить волевое решение — нака­зать виновника и воспрепятствовать его действиям.

Так, позитивная оценка лица другого пола, сопровождаемая эмоциональным влечением или даже более сильной эмоцией — любовью, может привести к решению вступить в брак.

Наоборот, взаимное противоречие и, следовательно, противо­действие разумного и эмоционального начал приводит к ограниче­нию, ослаблению, а иногда и к предотвращению волевого реше­ния. Например, гнев, ослабленный доводами разума, дающего объекту гнева в общем позитивную оценку, может себя не про­явить вообще или проявить столь слабо, что действия субъекта будут лишены эффективности, а слова — убедительности. Точно также отрицательная оценка той или иной личности другого пола может столь сильно повлиять на психику влюбленного, что от его эмоциональной возбужденности не останется и следа. Общеизве­стно, что разлад между разумом и «сердцем» (понимая в данном случае сердце как носитель эмоциональных переживаний⁷⁸) пере­живается испытывающим его субъектом всегда отрицательно, вызывая в свою очередь «вторичные» эмоции угнетенности, по­давленности, неуверенности, ипохондрии.

Опыт показывает, что оптимальным следует признать состо­яние равновесия разума и эмоций. Рассудочность, не воодушев­ленная и не оживотворенная эмоциональностью, придает пережи­ваниям и даже поведению человека «сухость», его жизнедеятель­ности — некоторую механистичность, в какой-то степени делая его похожим на робота, в которого «заложены» определенные программы.

С другой стороны, превалирующая над разумом эмоциональ­ность делает человека «игрушкой» собственных страстей, неред­ко — разрушительных, а при бесконтрольном влиянии их на волю, а следовательно, и на поведение, причиняющих бесчисленные бедствия и страдания людям, оказавшимся в орбите воздей­ствия данного субъекта.

Эмоции легко поддаются делению на положительные, для , данного субъекта приятные и в большинстве случаев — психоло­гически и даже физиологически полезные; и на отрицательные, для данного субъекта неприятные и, как правило, вредные. Не имея особой нужды упоминать все эмоции, назовем лишь те, кои непос­редственно связаны с религиозной жизнедеятельностью⁷⁹.

Так, к числу положительных эмоций принадлежат: любовь (в ее многообразных модификациях, но не половое влечение в его чистом виде), радость, надежда, все виды эстетического наслажде­ния и др. К отрицательным эмоциям следует отнести ненависть, горе, страх, уныние, отчаяние и др. Обычно в душе одновременно сосуществуют несколько эмоций, иногда взаимопротивоположных, так что выделить ту или иную из них в чистом виде не всегда легко и даже не всегда возможно.

Так, страх обычно уживается с надеждой, горе смягчается любовью и опять-таки часто надеждой, уныние нередко совпадает с отдельными радостными переживаниями и иногда ими вытесня­ется или ослабляется. Примеров подобных комплексов, включаю­щих как положительные, так и отрицательные эмоции, можно привести множество. Однако еще чаще одна отрицательная эмо­ция сопровождается другими, тоже отрицательными, как бы по­рождает их. Так, ненависть нередко сопровождается страхом и приводит к унынию, за которым, в свою очередь, следует самое гибельное чувство — отчаяние. Но и положительные эмоции обладают такой же взаимосвязью и взаимообусловленностью. Так, любовь обычно связана с надеждой или радостью, эстетичес­кое наслаждение вызывает радость и т.д.

Наблюдения над животным миром убеждают нас, что у живот­ных, во всяком случае у высших, эмоциональная сфера развита в очень большой степени. Им (например, собакам, лошадям, дельфи­нам и др.) свойственны надежда, любовь (или привязанность) к себе подобным и даже к людям, радость, ненависть, страх, уныние и такие сложные эмоциональные переживания, как стыд, раская­ние, ностальгия, благодарность и др.

Отличие от людей выражается, в частности, в почти полном отсутствии у животных осознания своих эмоций и, как следствие, отсутствии контроля со стороны разума. Отсюда безудержность радостных прыжков собаки при появлении любимого хозяина, но отсюда и безутешность собачьего горя, не смягченного ни довода­ми разума, ни даже надеждой⁸⁰.

Однако сосуществование и взаимная осложненность различ­ных эмоций свойственны и животным: страх порождает нередко ненависть, горе ввергает собаку в уныние и т.п.

Эмоции, сопряженные с религиозной жизнью, и тем более направленные на объекты религиозного переживания, животным недоступны и присущи только человеку, имея источником его богоподобие и являясь следствием и признаком этого богоподобия. Религиозные эмоции не ограничены от всей эмоциональной жизни; их особенность прежде всего в направленности на объекты трансцендентные, священные, сверхприродные.

Наличие эмоциональной окраски религиозных переживаний общеизвестно. Нередко она имеет настолько яркий характер, что эмоция в представлении многих выступает в религиозном пережи­вании на передний план и сама основа религии — вера — называется религиозным чувством. Это не совсем правильно: как мы видели, вера в самом распространенном узком значении этого слова — не более как позитивное суждение о достоверности воспринимаемой информации.

Если вера не выходит за пределы такой чисто рационально-познавательной функции, она оказывается относительно свобод­ной от эмоциональной нагрузки.

Однако в подавляющем большинстве случаев религиозная информация не оставляет воспринимающего субъекта эмоцио­нально безучастным, и усвоение ее, и переживание (размышле­ния, медитации) чаще всего сопровождается определенными эмо­циями.

Причина этого связана с тем, что содержание религиозной информации затрагивает и так или иначе решает жизненно важ­ные для любого человека проблемы, как то: цель и смысл его существования, проблему его происхождения, проблему ценнос­тей. Поэтому человек, с доверием усваивая информацию, которая преподается ему по этим проблемам тем или иным вероучением, практически не может оставаться к ней безучастным.

Другая односторонность — эмоциональная религиозность при полном исключении рационального и волевого элементов вряд ли вероятна, ибо если рациональная деятельность может не сопровож­даться какими-либо эмоциями, то эмоции не бывают беспредметны­ми, всегда возникают на почве более или менее определенных представлений, что неизбежно подразумевает наличие рациональ­ной психической деятельности. Наиболее близкими к чистой эмо­циональности можно считать переживания, связанные с восприя­тием инструментальной, притом беспрограммной музыки: слушая, например, то или иное симфоническое произведение, рядовой по­сетитель концерта воспринимает прежде всего эмоции, выражен­ные композитором (а отчасти и исполнителями) в созданных созву­чиях, в какой-то степени «заражается» этими эмоциями, а не сопря­женными в инструментальном произведении с конкретными, под­дающимися словесному выражению явлениями, событиями, идея­ми. Однако и здесь неотъемлемость рациональной основы от любой эмоции сказывается в том, что в воображении слушателей, у каж­дого по-своему, возникают некие образы и идеи, становящиеся сразу же объектами рациональной психической деятельности. Именно поэтому слушание религиозной музыки нередко способ­ствует закреплению (или — возникновению) религиозных пред­ставлений, во многих случаях побуждает не только к медитации, но и к молитве.

Религиозное переживание может включать любые из свойствен­ных человеку эмоций. Эмоции, присущие любви, страх, надежда, раскаяние, стыд, гнев, печаль, радость, — все они образуют слож­ную ткань эмоционального переживания религиозного идейного материала. Так, у грешника, сознающего свою вину и удаленность от Бога, возникают поочередно или одновременно: стыд, печаль, раскаяние, страх наказания и надежда на милосердие. Человек, размышляющий о любви Божьей, переживает благодарность, до­ходящую иногда до восторга и, как эмоциональную кульмина­цию, — ответную любовь к Богу (1 Ин 4:19).

Однако из всевозможных эмоций, различных религиозных переживаний, наиболее часто испытываемыми и имеющими для духовной жизни наибольшее значение следует признать страх, надежду и любовь⁸¹.

Как отмечалось, религиозному переживанию присущ ряд характерных черт, в том числе сознание зависимости от воли божества, а во многих религиях — озабоченность своей судьбой (часто также и судьбой близких) в будущем. Это беспокойство достигает чаще всего степени страха не только перед абстрактно мыслимой «судьбой», или «роком», но и перед конкретными божествами (божеством), что во многих случаях и является одной из причин, а иногда и единственной причиной стремления исполь­зовать возможность контакта с объектом религии, возможность, осознание которой, как отмечалось выше, присуще всякому рели­гиозному переживанию.

Особенной силы страх достигает в языческих примитивных религиях, где требования, предъявляемые божествами, или неизве­стны, или произвольно измышляются жрецами (оракулами, про­рицателями, авгурами). Этот страх отнюдь не меньше в религиях развитого идолопоклонства, таких, как культ Молоха в Финикии, Ваала и Астарты у сирийцев и филистимлян, Перуна у древних славян, где страх перед богами и стремление умилостивить боже­ства, смягчить их гнев, снискать их расположение достигали такой степени, что человеческие жертвоприношения оказывались самой обычной формой богопочитания. Позднейшие языческие религии, например, почитание олимпийских богов в эпоху упадка греко-римской культуры, уже гораздо меньше степени окрашены чувства­ми боязни и страха, что связано с падением религиозности греков и тем более — римлян: в частности, они больше опасались богов покоряемых ими варваров, чем своих отечественных, и именно страх побуждал их включать этих богов (Митру, Озириса, Ваала и многих других) в свой пантеон.

Страх свойствен и иудейскому монотеизму. Заповеди, которы­ми изобилует «закон» (Тора), и увещания их выполнять, состав­ляющие основное содержание «пророков», всегда сопровождаются ссылкой на божественные санкции, иначе — наказания, неизбеж­ные для нарушителей. Так, страх перед Богом был первым чув­ством, охватившим человека после грехопадения (Быт ЗЛО), Каина после убийства Авеля (Быт 4:14), этот страх охватывал развращенных людей, когда они гибли от потопа (Быт 7), страх за своих родных объял душу Авраама и побудил его просить Господа пощадить нечестивые города Содом и Гоморру (Быт 28:20-33).

Со времен Моисея избранный народ получает одну за другой множество заповедей, начиная с соблюдения субботнего покоя (Исх 16:4-5; 23-30) и кончая указанием о поведении израильтян в земле обетованной после ее завоевания (Чис 35). Требование выполнять эти заповеди подкреплялось страшными санкциями, которые неиз­бежно должны были постигнуть нарушителей (Втор 8:19-20; 28:15-68).

Страх перед Богом как стимул соблюдения заповедей считался у израильтян добродетелью, благочестивым переживанием, о чем говорят памятники религиозной поэзии и сборники нравственных поучений: «Бойтесь Господа, святые Его, ибо нет скудости у боя­щихся Его... Придите, дети, послушайте меня: страху Господню научу вас» (Пс33:10,12). Страх Господень именуется началом мудрости (Пс 110:10; Притч 1:7; 9:10).

Однако в отличие от языческих религий с их безотчетным, переходящим в ужас страхом перед божественным произволом, в иудаизме отношения с Богом носят четко выраженный договор­ный характер: нарушение заповедей, даже, казалось бы, самых малозначительных, влечет за собой наказание, но их соблюдение гарантирует послушному исполнителю Закона постоянное благо­воление, покровительство и помощь. Договорный характер бого­человеческих отношений можно усмотреть уже в заботе Бога о безопасности Ноя и его близких в условиях предстоящего потопа; эту заботу Бог называет поставлением завета (Быт 6:18). То же наименование присваивается обетованиям, данным позже Ною и особенно Аврааму: радуга (Быт 9:11-17), предписанное Аврааму и его потомкам обрезание (Быт 17:9-14) служат «знамением», т.е. своего рода печатью, удостоверяющей договорные обязательства, прини­маемые на себя Богом. Еще более ярко выражен договорный характер отношений между Богом и Его избранным народом в Законе Моисеевом; как уже упоминалось, предписания Закона сопровождались предостережениями и угрозами, адресованными потенциальным нарушителям, и обетованиями благополучия и успехов его исполнителям (Втор 30:15-20).

Таким образом, перспектива бедствий и страданий, представ­лявшаяся языческому сознанию практически неотвратимой, в иудаизме не только ставится под вопрос, не только приобретает позитивную альтернативу благополучия и счастья, но и представ­ляется уже не неизбежной, а вполне предотвратимой, причем ее предотвращение зависит от доброй воли, от поведения всего избранного народа в целом и каждого израильтянина в отдельно­сти. Соответственно изменилась и эмоциональная сторона религи­озного переживания; страх оставался, но это был страх не перед Богом, а перед последствиями нарушения Его воли, нарушения, которого можно и должно избежать. Одновременно с этим стра­хом возникало и развивалось позитивное чувство надежды, кото­рое по существу тождественно страху, но обратно ему «по знаку». В самом деле, как и страх, она связана с неизвестностью в будущем; надежда как бы оборотная сторона страха, теснейшим образом с ним сопряжена, ибо безнадежный страх представляет собой отчаяние, т.е. эмоцию уже другую, более тяжело пережива­емую, чем страх.

Надежда на Бога, называемая часто упованием, также широ­ко отражена в книгах Ветхого Завета и особенно в Псалтири и пророческих книгах (см., например, 1 Цар 23:16; Пс 33:16-23; 31:10; 30:25; 61:8; Иер 46:27-28; Ис 32:22; 30:15; 49:23).

Особенно яркое отражение нашли себе упования и чаяния мессианского характера, помогавшие избранному народу перено­сить различные испытания и злоключения (см., например, Пс 2; Ис 61:1-7; 49:1-18 и др.). В христианстве мы обнаруживаем присущую ему и доминирующую в нем эмоцию, о которой до сих пор в этой главе почти не упоминалось, — любовь, понятие, интерпретируемое весьма различно, однако всеми положительно.

В остальном представления расходятся; одни признают за любовью только функцию полового влечения или самое большее — психологической надстройки над влечением; другим понятна род­ственная любовь, но совершенно чужды отношения любви при отсутствии родственных связей; некоторым не чужда любовь (вер­нее пристрастие) к природе, к разным видам искусства, к тому или иному виду деятельности, к способу времяпрепровождения, но не­свойственна любовь к кому бы то ни было, кроме как к самому себе (вид любви, биологически присущий каждому, — см. Еф 5:29).

Наиболее всеобъемлющее и в то же время возвышенное понятие о любви дает нам Христос. Это прежде всего любовь к Богу и на ее основе — универсальная любовь к людям, к ближ­нему, т.е. к любому, с кем встречаемся на жизненном пути (Лк 10:25-37). Эта любовь имеет свое онтологическое обоснование в Боге, любящем людей с такой всеобъемлющей силой (Рим 5:8; 1 Ин 3:16; 4:9-10; Ин 3:16), что человеческому духу, самому по себе к богопознанию абсолютно неспособному, Божественная сущность все же стано­вится в какой-то мере доступной, а именно как любовь: «Бог есть любовь»   (Ин 4:8,16)⁸².

Всеобъемлющий характер христианской любви к ближнему находит наиболее яркое выражение в любви к врагам, не только заповеданной Христом Своим ученикам (Мф 5:43-48; ср. Рим 12:14,17-21), но проявленной Им Самим в молитве за Его распинателей (Лк 23:34).

Однако что же такое любовь?

Не впадая в расплывчатый абстракционизм, но остерегаясь также обозначать понятием «любви» явления биологического само­сохранения (в т.ч. половое влечение), мы считаем правильным следующее определение:

Любовь есть сочетание стремления к объекту любви и активной благожелательности.

В самом деле, трудно назвать любовью чувства человека, исполненного добра к кому-либо, кто находится на солидной от него дистанции; с другой стороны, желание близости с кем-либо при отсутствии какой-либо заинтересованности в его благополу­чии тоже не может считаться не чем иным, как одной из разновид­ностей эгоизма.

В частном, однако, по существу всеобъемлющем случае отно­шения к Богу, стремление к близости к Нему специфически религиозно проявляется в молитве, покаянии, в восприятии От­кровения и в исполнении Его воли, а благожелательность приоб­ретает также специфически религиозную форму прославления, форму славословия.

Согласно величайшей заповеди, оставленной нам Христом, любовь должна являть сущность нашего отношения к Богу и к людям, в которых мы видим духовный образ Божий, любимых Им Его детей и, следовательно, наших братьев и сестер во Христе (Еф 2:19-22; Гал 3:26-29; 1 Ин 3:16; 4:21).

Как известно, жизнь во Христе есть восхождение к совершен­ству (Мф 5-48), реализация потенциально заложенного в нас богоподобия, иначе — Обожение (1ИнЗ:2;Ин10:34;Пс81.-6): христианин, живу­щий в любви, постоянно практикуется в том, что причастно суще­ству Божьему, и тогда Бог в нем пребывает (1 Ин 4:12) и он в Боге (1 Ин 4:16; 2 Кор 6:16; Лев 26:12), а это и есть обожение.

Вследствие такого превалирующего значения любви страх в христианстве вытесняется на периферию духовной жизни, играет роль подсобно-воспитательную, а сохраняясь в какой-то степени и на высших ступенях духовного развития, утрачивает свой тягост­ный характер, трансформируясь из страха наказания, из мучитель­ного ожидания предстоящих или по крайней мере возможных бед­ствий и страданий, в опасение утратить достигнутую радость лю­бовного богообщения.

Наиболее ясно и четко это сформулировано евангелистом Иоанном: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх; потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви» (1 Ин 4:18), и словно для того, чтобы заверить нас, что любовь освобождает от страха не только в рамках земной жизни, евангелист еще в предшествующем стихе заверяет, что «любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он» (1 Ин4:17), т.е. любим, как Он, подражаем и следуем Ему в любви, делаемся причастни­ками Его, каким Он есть, или точнее — каким Он Себя нам открывает.

Все это отнюдь не абстракция, не утопическое теоретизирова­ние, а духовный опыт множества христиан, из которого кое-что нам известно (главным образом из наследия Отцов Церкви, ее учителей и подвижников), но большая часть остается известной одному Богу.

Обратимся к высказываниям тех, кто на протяжении веков истории христианства делился своим духовным богатством с совре­менниками и потомками, к числу коих принадлежим мы. Так, св. Антоний Великий любил говорить ученикам: «Я уже боюсь Бога, но люблю Его»⁸³. Комментируя Пс 111:1 — «Блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди Его», св. Петр Дамаскин писал: «Такой находится в чине сына: ибо делает по любви, вон изгоняющей страх»⁸⁴.

Такое состояние, как отмечает тот же св. Петр, свойственно «весьма совершенным», а для христиан, находящихся на началь­ном или на среднем уровне духовного развития, очень полезны как страх перед наказанием, так и надежда на воздаяние. Поэтому Авва Дорофей писал: «Кто исполняет волю Божию по страху мук, тот... еще новоначальный, ибо он не делает добра ради самого добра, но по страху наказания. Другой же исполняет волю Божию из любви к Богу... сей знает, в чем существенное добро, он познал, что значит: быть с Богом. Сей имеет истинную любовь, которую Святой Иоанн (1 Ин4:18) называет совершенной...»⁸⁵. Приведем еще слова св. Марка Подвижника: «Страх геенны поощряет начинающих избегать зло­нравия; желание же воздаяния благ подает преуспевающим усердие к совершению благого, а таинство любви возвышает превыше всего сотворенного...»⁸⁶.

Совмещение христианским сознанием всех трех основных эле­ментов религиозного переживания — страха, который есть «нача­ло премудрости», надежды, смягчающей страхи и, согласно св. Григорию Богослову, превращающей раба во взирающего на воз­даяние наемника⁸⁷, и наконец любви, которая отстраняет как уже ненужные и надежду на награду и тем более страх наказания — такое совмещение свидетельствует об универсальности христиан­ства как истинной религии. Христианство несравненно превосхо­дит как язычество, с его доходящим до ужаса страхом, так и иуда­изм, где господствуют договорные отношения, дающие основания только для надежды.

В заключение приведем еще высказывание св. Макария Еги­петского: «Истинно возлюбившие Бога решились служить Ему не ради Царствия как бы для купли и корысти и не по причине наказания, уготованного грешникам, но как приверженные Едино­му Богу и вместе Создателю Своему»⁸⁸.

Не следует думать, что религиозная эмоциональность одно­значна; различные эмоции существуют нередко одновременно, образуя сложный комплекс, где раскаяние сопрягается с надеждой, но переходит иногда в гнев на самого себя, прежде всего на собствен­ные недостатки, где осознание любви к Богу сопровождается радо­стью о Его близости и где нередко процесс религиозного пережи­вания осложняется и нарушается вторгающимися в сферу сознания эмоциями отнюдь не религиозного порядка. Однако из всех эмоций мы выделяем страх, надежду и любовь, как превалирующие, как определяющие тонус всей духовной жизнедеятельности.

Эти эмоции в какой-то степени свойственны душе каждого верующего христианина, особенно страх, ибо большинству хрис­тиан не удается достигать «пути совершеннейшего» (1 Кор 12:31), и они следуют (если следуют!) по пути спасения, побуждаясь к тому по преимуществу страхом наказания, а также — надеждой на благовоздаяние.

Именно поэтому, надо полагать, в Слове Божьем наряду с призыванием к любви и с утверждением ее решающего значения в деле спасения, мы находим многочисленные восхваления «страха Божия» как гарантии от грехопадений и даже как стимула к доб­роделанию. В самом деле, научить страху Господню своих детей обещает псалмопевец (ПсЗЗ:12), ибо «страх Господень чист, пребывает

в век века» (Пс 18:10). К боязни «пред Господом» призываются даже «святые Его, ибо нет скудости боящимся Его» (ПсЗЗ:10). Не иначе как стремлением возбудить в слушателях страх перед будущим .нака­занием и надежду на благовоздаяние можно объяснить предвосхи­щение Спасителем слов, которые будут сказаны на предстоящем суде: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его...» и в противность тому «Приидите, благо­словенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира...» (Мф25:34,41). Обещанием мздовоздаяния завершает Господь и Свои так называемые «заповеди блаженства» (Мф 5:12).

Тем не менее страх в любом виде был и остается негативным, тяжелым переживанием, что с такой силой выразил св. Иоанн Богослов словами: «в страхе есть мучение» (1 Ин 4:18).

Надежда не может рассматриваться как независимо существу­ющая, постоянно пребывающая эмоция. Наличие ее обусловлено отрицательными свойствами, негативностью ситуации, на перспек­тиву улучшения коей она нацелена.

Если же данная ситуация удовлетворительна, переживается как положительная, то надежда как бы меняет свой «знак»: устрем­ленная на некую представляющуюся воображению еще лучшую перспективу, она вселяет неудовлетворенность, разочарование, бес­покойство, т.е. из позитивной эмоции превращается в негативную. Всех этих и вообще каких-либо недостатков лишена любовь. Вот что с присущим ему красноречием пишет св. Иоанн Златоуст: «Представь, как прекрасна любовь сама по себе, сколько она при­носит радостей, сколько доставляет душе удовольствий; это по преимуществу ей свойственно. Другие дела добродетели, напри­мер, пост, целомудрие, бдительность, сопряжены с трудом, сопро­вождающимся недовольством, порочным пожеланием, высокоме­рием; любовь же, кроме пользы, доставляет еще великое удоволь­ствие, а труда никакого, и, как добрая пчела, собирая добро ото­всюду, слагает его в душе любящего... Любовь изменяет самое существо вещей и неразлучно приносит с собою все блага; она нежнее всякой матери, щедрее всякой царицы; трудное она делает легким и удобным, добродетель представляет привлекательною, а порок отвратительным»⁸⁹.

Обобщая приведенный текст, можно сказать, что любовь к Богу и, как следствие, к людям делает человека счастливым в любых внешних ситуациях, в этом и потустороннем мире. «Достигайте любви», призывает апостол Павел (1 Кор 14:1), ибо она «никогда не перестает» (1 Кор 13:8); она превосходит по своей спасительности и веру, и надежду (1 Кор 13:13).

Центральное место, занимаемое любовью в деле спасения, или, что то же самое (Ин 17:3), в богопознании, не есть нечто, постигаемое нами только в результате духовного опыта, нашего собственного и других христиан: любовь потому спасительна, потому дает нам боговедение (в пределах, разумеется, Откровения), что она онто­логически сопрягает нас Богу, уподобляет нас Ему, обожает нас, ибо «Бог есть любовь и, пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин 4:16).

Поэтому и вера оказывается спасительной, если она оплодот­ворена любовью (Гал 5:6), если она плодоносит органически присущи­ми любви плодами, т.е. доброделанием, которое человек выносит из сокровища сердца своего (Мф 12:33-35) и без которого вера мертва (Иак 2:17; 20,26).

Здесь подтверждение одного из приведенных выше тезисов, что рациональная духовная деятельность («вера» как убежден­ность в истинности догматов, хотя бы и самых возвышенных) недостаточна для богопознания: необходимо сочетание ее с эмоци­ональной жизнедеятельностью, прежде всего с любовью, а на первичных, более примитивных, более низких ступенях духовно­го развития — с надеждой или хотя бы со страхом.

Решающим значением любви для богопознания и спасения объясняется универсальная доступность богопознания, его относи­тельная независимость от степени культуры, образования, обще­ственного положения и прочее. Действительно, неграмотная дере­венская старушка, пламенея любовью к Богу, оказывается к Нему ближе и больше Его знает, чем образованный богослов, восприняв­ший и переживающий свой богословский багаж чисто рационали­стически, без участия сердца, без страха Божьего, без надежды на Бога и без любви к Нему.

Впрочем, и в душе человека, исполненной любви к Богу, оста­ются некоторые элементы страха. Дело в том, что пламень любви к Богу делает христианина счастливым: он уже в земной фазе бытия предвкушает блаженство будущего века. Отсюда страх, но не себя­любивый, эгоистически-рабский страх пред Богом, а страх утра­тить дарованное Им счастливое состояние радостного сопребывания с Ним и в Нем, отчего даже самые совершенные, пока живут в теле, не гарантированы⁹⁰.

Более того, безмерность величия Божьего даже на самых выс­ших ступенях близости к Нему, вероятно, даже у ангелов вызывает страх благоговения, неразрывно сопряженный с радостью богооб­щения:  "служите Господу со страхом и радуйтесь с трепетом» (Пс 2:11). В таком страхе признается провозвестник спасения верой и любовью апостол Павел, когда пишет: «зная страх Господень, мы вразумляем людей» (2 Кор 5:11).

Все три функциональные способности человеческого духа — разум, чувство и воля — находятся в постоянном взаимодей­ствии. Рассмотрим кратко характер этого взаимодействия. Разум­но-интеллектуальная, иначе — рациональная психологическая деятельность возможна и вне связи с эмоциональной сферой. Мы имели уже возможность отметить, что индуктивный познаватель­ный процесс, в особенности познание материального мира, часто не вызывает каких-либо эмоций. Однако восприятие информа­ции, относящейся к социальным явлениям, событиям и процессам, в большинстве случаев не оставляет нас равнодушными, особенно когда она затрагивает физические или духовные интересы нашего окружения, нашего народа, всего человечества в целом, органи­ческую принадлежность к которому мы более или менее четко осознаем. Такая информация вызывает эмоциональные пережива­ния, иногда очень интенсивные, органически сопряженные с на­шим отношением к объектам информации, имевшим место до ее получения и обусловленные этим отношением. Так, информация о смерти человека может вызвать скорбь, если умерший нами любим, радость, если мы его ненавидели, и оставить нас совер­шенно равнодушными, если он нам далек и у нас не было к нему сколько-нибудь определенного отношения.

Другой пример. Известие об успехе той или иной партии на выборах во французский парламент может вызвать радость у при­надлежащих к этой партии французов и даже у сочувствующих ей граждан других стран и народов, огорчение у противников этой партии и встретить полное равнодушие со стороны людей далеких от политики, французов или нефранцузов. Обратное воздействие эмоций на рациональную сторону психики имеет более универсаль­ный характер. Можно считать установленным, что:

эмоциональные потрясения, стрессы нарушают интеллекту­альную деятельность, делая человека часто неспособным как воспринимать и усваивать информацию, так и выявлять ее, обоб­щать, приходить к правильным умозаключениям. Нередко сама информация воспринимается в условиях сильного эмоционально­го возбуждения искаженно, причем даже в тех случаях, когда эмоции имеют позитивный, радостный характер, но много чаще и сильнее, когда они негативны;

 умеренные по интенсивности позитивные эмоции, как прави­ло, способствуют интеллектуальной деятельности, обеспечивая так называемое хорошее настроение. Это не что иное, как эмоци­ональное равновесие, позволяющее легко достичь состояния ду­шевного спокойствия, умиротворенности, столь необходимых для плодотворной умственной работы;

негативные эмоции (равно как негативные ощущения), даже умеренной интенсивности, всегда мешают интеллектуальной дея­тельности, отвлекая мысли от предмета размышлений, нарушая процесс усвоения информации, ослабляя способность к правиль­ным умозаключениям. Каждому знакомо отвлекающее от умствен­ной работы действие беспокойства о своих близких, раскаяния в собственных поступках, гнева и негодования, равно как и других негативных эмоций.

Рассмотрим — предварительно — а в следующей главе бо­лее подробно, взаимосвязи, в которых участвует наряду с эмоци­ональным и волевые элементы психики. Они имеют для религиоз­ного человека особое значение, ибо проявления воли, способности субъекта принимать те или иные решения, превращать их в намерения и действовать в направлении их осуществления, опре­деляют моральную ценность человеческих действий в отдельности и всего поведения данного субъекта в целом, а религиозная жизнедеятельность, как известно, теснейшим образом связана с моралью, т.е. с ее соответствием или несоответствием с велениями совести, а в монотеистических религиях — с заповедями Божьи­ми, иначе — с волей Божьей.

Эмоции поддаются воздействию воли и в свою очередь на нее интенсивно влияют. Эмоциональные переживания можно делить на позитивные и негативные не только по их приятности или непри­ятности, не только потому, доставляют они данному субъекту на­слаждение или страдание, но также по их моральному уровню, причем оценки их по тому и по другому критерию не всегда совпа­дают. Так, печаль — негативное переживание по признаку прият­ности, может быть позитивной, если христианин печалится о гре­ховности собственной или любимых им людей (2 Кор 7:8-10). Так, лю­бовь, чувство позитивное по обоим критериям, может быть, однако, морально негативным, если обращено с силой, превышающей любовь к Богу, на человека или (что еще хуже) на греховную деятельность (Иак 4:4; 2 Петр 1:4; 1 Ин 2:15-17; Мф 10:37).

В своем взаимодействии с волевыми усилиями эмоции весьма часто вступают в конфликт с рациональным мышлением. Соответ­ствующие коллизии рассмотрены в следующем разделе.

Рациональный аспект богопознания

Эмоциональный аспект богопознания

Волюнтаристский аспект богопознания