Распятие двух разбойников. — Особая над­пись на кресте Иисусовом и недовольство пер­восвященников. —Дележ одежды между воина­ми. — Насмешки над Иисусом черни, первосвя­щенников, воинов, распятого разбойника. — По­каянная молитва разбойника благоразумно­го. — Ответ на нее. — Помрачение солнца. — Усыновление Иоанна Богоматери. — Последние страдания и последние слова Иисуса Христа на -кресте. — Его смерть. — Она не была ускорена сверхъестественно.

 

После Иисуса Христа распяли и двух преступ­ников, одного по правую, а другого по левую сторону. Такое положение было выбрано спе­циально, чтобы Святый Святых и на кресте представился как бы преступнейшим из злодеев. Дьявол, по замечанию св. Златоуста, хотел через это помрачить славу Господа: но, сам не зная, увеличил ее, потому что через это исполнилось одно из пророчеств о том, что Ии­сус Христос будет вменен с беззаконными (Ис. 53, 12).

После совершения казни над главами распятых, по обыкновению, прибиты были выбеленные дощечки, на которых изображалось их имя и преступление. В надписях разбойников не было никакого отступления от обыкновенной формы. Но над главой Господа вмес­то изъяснения вины, сверх чаяния, увидели следую-щие двусмысленные слова: «Иисус Назорянин, царь Иудейский»²⁰¹. Притом надпись эта была не только на латинском или иноземном языке, как обыкновенно делалось, а на всех основных для того времени языках, то есть латинском, греческом и иудейском. Так было сделано с особенным намерением по приказанию са­мого Пилата. Надпись составляла то же самое обвине­ние, по которому Иисус Христос был осужден на смерть: присвоение достоинства царя Иудейского; только оставалось нерешенным: законно или незакон­но присвоял Он Себе это достоинство, признали Его иудеи своим царем или не признали? Судя по надписи, каждый скорее мог подумать, что это действительно царь Иудейский, которого подданные не смогли защи­тить от римлян или который изменнически оставлен ими. Три языка для надписи были использованы Пи­латом, потому что чужестранцы и многие из иудеев, пришедших на праздник из отдаленных стран, плохо знали еврейский язык. Притом, такая торжествен­ность еще более позволяла думать, что Распятый есть важное политическое лицо²⁰², а следовательно, подвер­гала гордый синедрион еще большему осмеянию. «Вот как, могли говорить, поступают с царями иудейскими! Вот какого Мессию ожидают иудеи! Как они безрас­судны, слепы!..»

Первосвященники тотчас поняли смысл надписи и поспешили к Пилату с просьбой, чтобы он изменил ее. «Не надо, — говорили они, — писать: царь Иудейский, а написать, как Он говорит: Я царь Иудейский. То есть пусть каждый знает, что мы не признавали Его царем, а Он Сам выдавал Себя за Мессию».

«Что я написал, то написал», — был ответ проку­ратора, и первосвященники со стыдом и досадой воз­вратились на Голгофу, чтобы насытить свое чувство мести.

Явно, что Пилат составлением надписи, тем более отказом поменять ее желал досадить первосвященни­кам. Между тем, по замечанию отцов Церкви, судья римский и в этом случае, сам не зная, служил испол­нителем распоряжений высших. «Пилат, — рассуждает блаженный Августин, — что написал, то написал, пос­кольку Господь что сказал, то сказал. Он сказал: «Я царь, поставленный над Сионом — горой святой» (Пс. 2, 3), сказал, что Ему должно пострадать, чтобы войти в славу Свою; и вот, пригвоздившие Его к кресту этим самым, так сказать, возвели Его на престол; остава­лось провозгласить нового Царя, и Пилат-язычник посредством трехъязычной надписи торжественно провозглашает Его, вопреки властям иудейским, пе­ред всеми народами: пророческий символ грядущих событий! Народ иудейский, продолжая отвергать иго царства Христова, видел и доселе — к посрамлению своему — видит, как народы языческие один за другим признают распятого Иисуса своим Царем, Спасителем и Господом».

Особенная надпись, сделанная на кресте Иисуса Христа, по замечанию Златоуста, послужила впоследст­вии и для отличения его от других крестов, с которымион был зарыт в землю, когда мать Константина Велико­го, св. Елена, решилась обрести живоносное древо.

Окончив распятие, воины тотчас занялись разде­лом между собой одежды распятых, которая, по зако­ну, становилась их собственностью. Верхнюю одежду и прочее одеяние Иисуса Христа они разделили на че­тверых (Ин. 19, 23), раздирая по частям то, что не мог­ло принадлежать одному: но хитон, или нижнюю одежду, нельзя было разделить, нельзя было даже ра­зорвать, потому что он не был сшит, а весь соткан сверху донизу²⁰³. Видя это и оценив качество хитона, во­ины решились, не раздирая, бросить о нем жребий, кому достанется.

Обстоятельство это, по-видимому, не такое важное, становится весьма значительным, когда узнаем, что че­рез это исполнилось также одно из древнейших проро­честв о Мессии. Св. Давид, как прообраз своего велико­го Потомка по плоти, описывая свои бедствия, говорит, что одежды его были разделены врагами и о хитоне его метали жребий (Пс. 21, 19). Что к состоянию Давида могло относиться только косвенно, как прообраз буду­щего, потому что о хитоне Давида никогда и никому не приходилось метать жребий, то над Иисусом Христом совершалось теперь во всей действительности. С такой точностью Промысл благоволил изобразить за несколь­ко веков самые малые черты страданий Христовых! И если когда-либо совершались ветхозаветные пророчест­ва, то тем более при кресте, ибо в нем, как в центре, са­ми собой сходятся все рассеянные лучи созерцаний про­роческих; между тем сияние этого света совершенно разгоняет мрак, окружающий крест Иисусов, показы­вая, что он во всех подробностях своих был делом не буйства человеческого, а премудрости Божьей.

Из дележа одежды Иисуса Христа, между прочим, видно, что она была добротна и прилична и что между вещами, Ему принадлежавшими, не было ни одной, которая была бы нехороша. Тканый хитон показывает даже избыток и изящество и, как повествует предание, был плодом трудов Его Матери. Если сравнить одея­ние Иисуса Христа с суровой пустыннической одеж­дой Иоанна Крестителя, то усматривается значитель­ное различие, как и во всем внешнем образе жизни Иисуса и Его Предтечи.

Разделив одежду, воины оставались у креста в каче­стве стражи, которая приставлялась к распятым, чтобы тела их не были преждевременно сняты родственника­ми или знакомыми для погребения; и теперь была тем нужнее, что толпы стекавшегося народа могли устро­ить беспорядок.

Когда распинали Господа, враги Его, по-видимому, не издевались над Ним. Народ также стоял только и смотрел (Лк. 23, 35). Появление надписи над главой Его послужило как бы знаком к всеобщим насмешкам.

Толпа народа, всегда буйная, читая надпись, кивала головой и кричала: «Уа, тридневный восстановитель храма! Уа, царь Израилев! Что же Ты медлишь спасти Себя? Вот какой Ты Сын Божий, что не можешь сойти с креста (Мк. 15, 29)!»

Первосвященники и старейшины не только не пре­пятствовали черни издеваться над умирающим Госпо­дом, но и сами всячески ругали и злословили Его. На­смешки и поругания оставались единственным средст­вом, которое они могли противопоставить хитрости Пилата, хотевшего осмеять их посредством надписи. Между тем, у первосвященников лежало на сердце еще нечто, гораздо важнее надписи, что побуждало их учас­твовать в самых низких насмешках. Теперь всем сдела­лось известно, что они — единственная причина столь ужасной казни для Иисуса и что Пилат долго не хотел осуждать Его. Необходимо было оправдать перед наро­дом свое злодеяние и настроить общественное мнение так, чтобы чужеземные иудеи, собравшиеся со всех уголков на праздник, не разнесли по свету историю, как синедрион из низкого честолюбия предал позорной смерти праведника, едва ли даже не Мессию. Для такой цели поругания и насмешки казались самым лучшим средством: ибо опыт доказывает, что достойнейшие лю­ди теряют авторитет, когда по какой-либо причине под­вергаются осмеянию.

Лицемеры, по обыкновению, приняли вид усер­днейших служителей Бога Израилева, строжайших рев­нителей закона и, обращаясь к народу, говорили:

«Смотрите, других спасал, а Себя не может спасти! Напрасно ли мы уверяли вас, что от Этого Человека не­льзя ожидать ничего доброго? Что друг мытарей и греш­ников рано или поздно займет место посреди злодеев? Что осквернение субботы не останется без небесного от­мщения? Нам не верили, думали, что Он свят; вот теперь самое дело показало, мы ли говорили правду или Он! Кто не ожидает Мессии? Мы жизнь свою отдали бы за Его пришествие. Но ужели мы обязаны веровать в Мессию на кресте? И много ли нужно доказательств? Если Он действительно царь Израилев, пусть сойдет сейчас с креста, и мы тотчас же уверуем в Него» (Мк. 15, 32).

«В самом деле, — издевались прочие старейшины, — это совсем не царский престол. Теперь видно, каков Он , Сын Божий, и каковы Его чудеса. Оставил ли бы Отец собственного Сына в таком положении? Он уповал на Бога, пусть же теперь избавит Его Бог, если Он угоден Ему» (Мф. 27, 39-43; Мк. 15, 29-32; Лк. 23, 35).

Последние насмешки суть те же самые, которые Давид в вышеприведенном псалме влагает в уста вра­гов праведника, им описываемого. Так верно исполня­лись пророчества в действиях, даже несознательных, тех самых людей, которые исполняли их. При насмеш­ках, бесстыдно повторяемых самыми властями иудей­скими, не удивительно, что и грубые воины, стоявшие на страже, говорили Иисусу Христу: «Если Ты царь Иудейский, то зачем не спасешь Себя?» Такая на­смешка в устах римских воинов могла быть плодом только самого слепого подражания. Когда иудей кри­чал таким образом, то выражение: царь Израилев, для чего не спасешь Себя — у него имели смысл и силу, ибо Мессия, по его мнению, должен быть чудотворец, сле­довательно иметь возможность помогать себе во всех случаях; язычник, напротив, под царем Иудейским подразумевал обыкновенного человека, из чего никак не следовало, чтобы он мог сойти сам с креста. Но гру­бые воины нимало не заботились о смысле слов своих, бездумно повторяя слышанное от других. Св. Лука упоминает еще (Лк. 23, 36), что воины подносили Ии­сусу Христу кислое питье, без сомнения, то самое, ко­торым они имели обыкновение утолять свою жажду, находясь под открытым небом в жаркий полдень. Зна­чит, между насмешками они не забывали и сострада­тельности к распятым, которые от мучений еще силь­нее их должны были чувствовать жажду: обыкновен­ное сочетание в грубых людях доброго с худым, чело­вечности со зверством. Молчания, по крайней мере, можно было ожидать от тех несчастных, которые сами висели на крестах. Но и из них один, по свидетельству евангелистов, злосло­вил Иисуса, требуя, чтобы Он как Мессия спас и Себя, и их. Хотел ли этот несчастный в помрачении рассудка, вызванном смирной, только развеселить себя, участвуя в общих насмешках? Или действительно, по неведе­нию, почитал Иисуса Христа виновным и достойным казни? Или даже гордился тем, что участвовал в возму­щении за свободу, и думал низко о Том, Кто, называя Себя Мессией, не произвел никакого переворота? Во всяком случае, видно развращенное сердце, виден грешник, который хочет перейти нераскаянным и в другой мир (Лк. 23, 39-43).

Тем более возвышенный образ мыслей обнаружил­ся в другом распятом²⁰⁴. Хула На Иисуса Христа была для него нестерпимее креста. «Ужели в тебе, — сказал он хулившему, — совершенно нет страха Божьего, что ты издеваешься над тем, что сам терпишь? И мы осужде­ны праведно, терпим по делам; а Он, Он не сделал ни­какого зла!»

Слова эти как бы дали ему смелость изъявить перед Самим Господом чувство веры и уважения, таившееся в его сердце. «Помяни мя, Господи, егда приидеши во цар­ствии Твоем!» «Аминь, глаголю тебе, — отвечал Господь, — днесь со Мною будеши в раи».

Нет сомнения, что понятие кающегося разбойника о царстве Иисуса Христа еще не было свободно от всех мнений, с которыми оно обыкновенно соединялось в уме иудея. Разбойник не мог быть выше апостолов, ко­торые представляли себе, как мы видели, царство Ии­суса Христа еще земным и чувственным. Поэтому в словах разбойника надо предполагать смысл, не пре­вышающий его понятия. Я верю, как бы он говорил Господу, что крест не воспрепятствует Тебе восторжес­твовать над Своими врагами: Ты воскреснешь и, вос­кресив с Собой всех, ожидавших Твоего пришествия, утвердишь потом на земле царство Израилево. Не за­будь тогда и о мне недостойном; воскреси вместе с дру­гими и дай место в царстве Твоем!

А принимая, по необходимости, в таком смысле сло­ва кающегося разбойника, нельзя не видеть в ответе Гос­пода мудрого снисхождения к слабым понятиям челове­ческим. Раем иудеи называли одно из отделений Шеола²⁰⁵, служившее, по их мнению, местопребыванием душ пра­ведных. И вот Господь обещает кающемуся пребывание в раю, то есть обещает блаженное по смерти состояние, но не говорит ни слова о царстве Своем, ибо сказать: «ныне ты будешь со Мной в царстве Моем» значило бы возро­дить в уме разбойника мысль, что в этой же самый день будет учреждено видимое царство Мессии.

Таким образом, Божественный Учитель истины и на кресте продолжал щадить слабость людских поня­тий, открывать истину, сколько могли вмещать слыша­щие, взирать не только на правильность мыслей, но и особенно на чистоту сердца и его расположение к добру. Прежде, во время служения Своего, окруженный чуде­сами, Он именовал Себя Господом субботы, храма: со креста является Господом рая и ада, Которому принад­лежит всякая власть не только на земле, но и на небе. Первосвященники требовали, чтобы Он, прекратив спасать других, спас Себя Самого: Господь продолжает спасать других, пренебрегая собственным посрамлени­ем. Справедливо св. Фулгенций ответ Иисуса Христа кающемуся разбойнику называет последним завещани­ем Его ко всем кающимся грешникам, которое начерта­но не тростью, а крестом.

Торжество злоречия и клеветы не было продолжи­тельно: вскоре после распятия Господа Промысл начал являть, что Он не даст Преподобному Своему увидеть ис­тление (Деян. 2, 27). Среди ясного полдня небо вдруг покрылось мраком (Мф. 27, 45; Мк. 15, 33; Лк. 23, 44), как бы во свидетельство, что великое дело тьмы прибли­жалось уже к своей полуночи. Мрак этот походил на со­лнечное затмение; впрочем нисколько не был его след­ствием²⁰⁶, потому что Пасха иудейская всегда соверша­лась во время полнолуния, когда луна не может находиться между землей и солнцем и вызвать солнечное за­тмение. По мнению Златоуста, Феофилакта и Евфимия, мрак во время распятия Иисуса Христа происходил от сгущения облаков между землей и солнцем, произве­денного сверхъестественной силой²⁰⁶.

Ев. Матфей говорит, что тьма бысть по всей земли. Хотя выражение это не должно понимать буквально, как справедливо замечено еще древними учителями Церкви, потому что земля у св. писателей часто означает одну ка­кую-либо страну, особенно иудейскую, даже один город; впрочем, нет никакой причины ограничивать помраче­ния воздуха одной Палестиной. Оно, без сомнения, рас­пространилось, в большей или меньшей степени, так же далеко, как и землетрясение, за ним последовавшее, ко­торое, как видно из современных свидетельств, охватило большую часть Азии, Африки и Европы.

Замечательно, что древние иудейские писатели, ко­торые в своих сочинениях обыкновенно или отвергают или извращают чудеса евангельские, не возражают про­тив повествования о помрачении солнца во время стра­даний Христовых. Замечательно также, что языческий историк Флегонт, чьи слова приводятся Евсевием, Ори­геном и Юлием Африканским, настолько согласен с евангелистами в описании одного необыкновенного помрачения солнца, случившегося в царствование Тиве­рия, что называет для него тот же самый час (шестой или, по нашему, 3-й пополудни²⁰⁷). Вообще надо полагать,

что событие это, как и прочие чудеса, за ним последо­вавшие, были тогда известны всем: иначе Тертуллиан, приводя их в доказательство божественности христиан­ской религии, не ссылался бы перед лицом сената и на­рода римского на публичные архивы, где хранились описания подобных явлений.

Необыкновенное помрачение воздуха, последо­вавшее за распятием Господа, должно было закрыть хульные уста врагов Его и произвести на них впечатле­ние самое мрачное. Если они не посчитали этого явле­ния следствием бесчеловечности, проявленной по от­ношению к Праведнику, то, сообразно господствовав­шим понятиям, не могли не видеть в нем предвестия общественных бедствий, тем более печального и ужас­ного, что оно случилось в день самого светлого праз­дника. В то время народы вообще верили, что необык­новенные воздушные явления, особенно помрачение солнца, предвещают худое, а иудеи тем более держа­лись этого мнения, так как пророки, предсказывая на­родные бедствия, нередко соединяли с ними помраче­ние солнца²⁰⁸. Особенно тьма могла просветить многих из иудеев, когда увидели, что, начавшись с распятием Иисуса Христа, она окончилась с Его жизнью; потому что обстоятельство это яснейшим образом показыва­ло, что естественным, по-видимому, событием управ­ляет сила сверхъестественная, Божья, и что свет мира материального померк, потому что на кресте угасал Свет мира духовного.

Для почитателей Иисуса Христа помрачение воздуха и сопровождавшая его тишина в природе были благоприятным случаем приблизиться ко кресту, где в это вре­мя сделалось покойнее. Таковы были, по свидетельству евангелистов, все знакомые Господу²⁰⁹, в частности, мно­гие жены галилейские, пришедшие на праздник, кото­рые, по замечанию Марка, и когда Иисус был в Галилее, ходили за Ним (Мк. 15, 41) и помогали Ему от своего имущества (Мф. 27, 55): Саломия, жена Зеведея, мать Иакова и Иоанна (Мк. 15, 40; Мф. 27, 56); Мария Маг­далина²¹⁰; Мария, сестра Богоматери, матерь Клеопы (Ин. 19, 25), Иакова и Иоссии²¹¹; Иоанн, ученик и друг Иисусов; Матерь Господа.

Иосифа, обрученника Богоматери, не было, вероят­но, не только на Голгофе, но и на земле. С того самого времени, как Иисус Христос, будучи 12 лет, приходил с родителями Своими в Иерусалим на праздник Пасхи (Лк. 2, 41-51), об Иосифе вовсе не упоминается в Еван­гелии, хотя при некоторых случаях весьма прилично бы­ло упомянуть о нем, если бы он был жив.

Учеников Иисусовых, кроме Иоанна, также не вид­но у креста: так, по крайней мере, заставляет думать молчание евангелистов. Отсутствие их тем извинитель­нее, что Сам Господь и Учитель запретил им подвергать себе опасности. У Петра был свой крест: он плакал в уе­динении...

И Лазарь не мог появиться между врагами Иисуса, не подвергая свою жизнь опасности. Древнее предание говорит, что он вскоре после воскресения свого, избегая преследования синедриона, удалился из Иудеи²¹².

С Матерью Господа неразлучнее всех был Иоанн: их соединяли и равная скорбь, и равная любовь к Распято­му. Ученик по чувству сердца уже занимал место сына для безутешной Матери.

Прочие почитатели Господа все еще оставались в некотором отдалении от креста (Мк. 15, 40), может быть, на одной из возвышенностей, окружавших Гол­гофу. Но Богоматерь, св. Иоанн, Мария Клеопова и Мария Магдалина, презирая страх и опасность, подо­шли так близко, что Господь не только мог видеть их, но и говорить с ними (Ин. 19, 25). Ужасный вид для сердца матери, и — такой матери, какова была св. Ма­рия! Оружие, предсказанное Симеоном в минуты Ее радости и величия (Лк. 2, 35), пронзило теперь всю ду­шу Ее. Дружелюбное сердце Иоанново также терза­лось печалью. Видя своего возлюбленного Учителя и Друга, висящего на кресте, посреди разбойников, — он невольно должен был вспомнить о своем безрассуд­ном прошении. Теперь ясно было, что он совершенно не знал, чего просил у Иисуса, когда желал занять мес­то по правую Его сторону, и как горька чаша, которую он обещался тогда испить с такой решительностью (Мф. 20, 22).

Впрочем, евангелисты не говорят, чтобы Матерь Господа и друзья Его рыдали, подобно женам иеруса­лимским. Их рыдания возмутили бы последние минуты лица, нежно любимого. Сама горесть их была выше слез: кто может плакать, тот еще не проникнут силой всей скорби, на какую способно сердце человеческое.

И для Иисуса Христа взгляд на Матерь был новым мучением. Путешествуя постоянно из одной страны в другую для проповеди, Он не мог исполнять обычных обязанностей сына, но все же был надеждой и утешени­ем Своей Матери, даже в земном отношении. Теперь Мария была Матерью уже не Иисуса, всеми любимого, уважаемого, Которого страшился сам синедрион, Кото­рый составлял предмет надежд для всего Израиля, а Ии­суса, всеми оставленного, поруганного, окончившего жизнь на Голгофе, вместе с злодеями!..

Нужно было преподать какое-нибудь утешение, преподать однако же так, чтобы оно, служа отрадой на всю жизнь, не обрушило теперь на нее насмешек и пре­следований врагов, многие из которых находились еще у креста. Каких бы ни позволили они себе дерзостей, если бы узнали, что между ними находится Матерь Иисуса? Господь не назвал Ее Матерью.

«Жено, — сказал Он Матери, — се сын Твой». Взгляд на Иоанна объяснил эти слова.

Потом, указывая взором на Матерь, сказал Иоанну: «Се Мати твоя» (Ин. 19, 26. 27).

Это значило, что последняя воля Божественного Страдальца состоит в том, чтобы Матерь и ученик не разлучались и после Его смерти, как соединились теперь у Его креста; чтобы Иоанн принял на себя обязанность сына, а св. Мария оказывала ему любовь матернюю. Ученик со всей точностью исполнил волю умирающего Учителя и Друга; и с того самого часа, как свидетель­ствует в своем Евангелии, принял Богоматерь в дом свой, заботился о Ней и до самой кончины Ее, как гово­рит предание, был Ее любящим сыном. Для св. Иоаннатем удобнее было принять в свою семью Богоматерь, что дом его был богат и благоустроен²¹³. Между тем, ученики Иисусовы, оставив все стяжания, чтобы последовать за Ним, не теряли через это прав собственности и, когда можно было, возвращались в свои дома и занимались хозяйством. И для Саломии, матери Иоанновой, усы­новление сына ее Матерью Иисусовой было очень при­ятно. Ибо хотя она имела предрассудки в рассуждении земного царства Мессии (кто не имел их?) и получила от Иисуса Христа, как мы видели, отказ и упрек за проше­ние о невозможном (Мф. 20, 20-22), она нисколько не изменила свое отношение к Нему и теперь, забыв об опасности, стояла на Голгофе, чтобы быть свидетельни­цей последних минут Его.

Усыновление св. Иоанна служит новым доказатель­ством, что св. Иосифа не было уже в живых и что братья Иисусовы, о которых упоминается в Евангелии (Ин. 7, 5), не были Его родными братьями, как думали некото­рые еретики.

При снятии со креста и погребении Иисуса о Бого­матери евангелисты уже не упоминают, хотя снова гово­рят о прочих женах. Отсюда заключают, что Богоматерь удалилась с Голгофы еще до смерти Господа, вскоре пос­ле того, как последовало усыновление Иоанна. Может быть, Сам Господь дал знак ученику увести Матерь. При всей крепости духа и преданности Ее в волю Промысла, которые достаточно засвидетельствованы присутствием Ее на Голгофе и приближением ко кресту, материнское сердце могло не перенести последней борьбы жизни со смертью, которая предстояла Богочеловеку. С Богомате­рью должен был удалиться и Иоанн, присутствие которого для Нее было так нужно. Впрочем, он опять явится на Голгофе и, кажется, перед самой смертью своего Бо­жественного Друга; ибо, описывая в своем Евангелии последние минуты Его, как очевидец, и дополняя в этом отношении прочих евангелистов, он за усыновлением непосредственно повествует о жажде Господа.

Преподавая утешение другим, Господь Сам имел ве­личайшую нужду в утешении. Со времени распятия про­текло около трех часов (Мф. 27,46); боль от ран, тяжесть в голове, томление в сердце, пламень во всех внутрен­ностях усилились до крайней степени. Никогда проро­чества не исполнялись с такой силой, как теперь испол­нялись на Нем слова св. Давида о Мессии: «излияхся, яко вода, и рассыпашася вся кости моя, сердце мое бысть яко воск, таяй посреде чрева моего; изсше яко скудель кре­пость моя, и язык мой прильпе гортани моему, и в персть смерти свел мя еси. Ископаша руце мои и нозе мои; исчетоша вся кости моя. Обыдоша мя пси мнози; смотриша и презреша мя» (Пс. 21, 15—18).

Божественный Страдалец, вероятно, Сам остано­вился мыслью на этом пророчестве... Сила уходила вместе с жизнью... Угасающий взор все еще стремился к небу, но оно было мрачно — ни одного луча света, ни од­ного утешения... Правосудный Отец как будто оставил Сына, страждущего за грехи людей... Мысль эта довер­шила меру страданий, и без того ужасных: человеческая природа изнемогла...

«Елоi, Enoi,²¹⁴ — воскликнул Божественный Страда­лец, — лима савахфани!» (Боже Мой, Боже Мой, вскую Мя еси оставил?)

Ответа не было... Он заключался в наших грехах: Господь, по замечанию св. Киприана, для того вопросил Отца, чтобы мы вопросили самих себя и познали свои грехи. «Ибо, — продолжает священномученик, — для чего оставлен Господь? Дабы нам не быть оставленными Богом; оставлен для искупления нас от грехов и вечной смерти; оставлен для показания величайшей любви к роду человеческому; оставлен для доказательства право­судия и милосердия Божьего, для привлечения нашего сердца к Нему, для примера всем страдальцам».

Это единственное толкование жалобной молитвы Иисуса, которое надо знать и всегда помнить Его после­дователям. Полный смысл этой молитвы есть и должен быть для нас тайной... Впрочем, в ней не видно никако­го сомнения или огорчения²¹⁵. Уже повторение слов: Боже Мой, Боже Мой, — показывает противное. Видна только жалоба на тяжесть мучений — и внешних, и внутренних, а особенно на видимое как бы затмение Божественного единства Его со Отцом, которое заменяло доселе все уте­шения, и теперь, нарушившись, составило последний предел внутренних страданий и верх креста; то есть вид­но такое чувство, которое столь же свойственно челове­честву, сколько Божеству прилично бесстрастие.

Молитвенное восклицание Господа для врагов Его послужило новым поводом к насмешкам. Изверги при­творились, это не поняли Его слов, и, основываясь на некотором сходстве звучания Елоаг с именем Илии²¹⁶,

придали им смысл обращения к этому пророку: «Смот­рите, — кричали один другому, — Он зовет Илию на по­мощь», то есть смотрите, как Он, и умирая, продолжает представляться Мессией: ибо все верили, что Илия вместе с другими пророками должен явиться перед по­явлением Мессии и быть Его предтечей²¹⁷ и слугой; вери­ли также, что этот пророк является иногда, чтобы по­мочь тем, которые его призывают.

К прочим мучениям Господа присоединялись теперь еще смертельная жажда, следствие большой потери кро­ви, — предвестница в распятых близкой смерти. Изне­могая от этого нового мучения, Божественный Страдалец воскликнул: «жажду!»

Жалобный вопль этот, провиденный и предска­занный также пророком (Пс. 69, 22), тронул одного из воинов. Он тотчас окунул в уксус губку, надел ее на иссоповую трость и приложил к устам Иисуса... Со­тник не препятствовал человеколюбию подчиненно­го, будучи готов позволить и более, потому что распя­тый Праведник час от часу более привлекал его вни­мание и уважение.

Но враги Иисуса и здесь проявили бесчелове­чность. «Оставь Его, — кричали с досадой воину, — Он надеется на Илию; так посмотрим, придет ли Илия снять Его со креста». Даже сам воин, напоивший Иису­са Христа, как бы опасаясь показаться слишком отзыв­чивым, говорил: «Что за нужда; может быть, Илия за­медлит придти».

Вкусив немного прохладительного пития, Господь далее воскликнул громко: «Совершишася!» Это был пос­ледний предел и судеб Божьих, которые исполнялись

теперь над Ходатаем Бога и человеков, и самых страда­ний Его; ибо пречистое тело Его, для которого страда­ния, по самому совершенству его, были невероятно му­чительны, уже готово было разлучиться с душой. Воз­ведя взор к небу, Иисус сказал: «Отче, в руки Твои пред­аю дух Мой!..» При этих божественных словах глава Его преклонилась (как обыкновенно бывает с умирающи­ми), и Он испустил дух (Ин. 19, 30; Лк. 23, 46)...

Так окончилась жизнь, равной которой не было и не будет на земле!

Все, сказанное Господом перед Своей смертью по­казывает, что мысль Его в эти решительные минуты была заключена в слове Божьем. При первой борьбе, которую Он, как второй Адам, должен был выдержать в пустыне в начале служения Своего, слово Божье было для Него единственным щитом против разжженных стрел сатаны (Мф. 4, 1-10). И теперь, в последней борьбе с немощами природы человеческой, с болезня­ми тела и духа, Господь обращается за утешением к то­му же слову Божьему. В нем, как на чертеже Своей жиз­ни и служения, видит настоящее, прошедшее и буду­щее: видит, что оставалось еще претерпеть для блага человечества, видит, наконец, исполнение всех вели­ких судеб Божьих и как победитель, который истоптал уже точило ярости Божьей (Ис. 63, 2), восклицает: «Совершишася!» Нужно ли напоминать о том, как многоз­начительно это восклицание! Целая история рода чело­веческого должна служить его изъяснением; но одна только вечность раскроет вполне то, что совершилось теперь на малом холме Голгофском. Ал. Павел говорит, что на кресте расторгнуто рукописание грехов челове­ческих (Кол. 2, 13. 14): оно расторгнуто в ту самую ми­нуту, когда Господь изрек: «Совершишася!»

При всей лютости страданий, при всем уничижении, Сын Человеческий до самой последней минуты является с полным сознанием Своего Божественного достоинства и великого предназначения. Последний взор Его устрем­лен к небу, последний глас Его обращен к Отцу! Мы ви­дим всемогущего Посланника Божьего, у Которого, как Он Сам сказал, никто не может взять жизни против Его воли (Ин. 10, 18). Поэтому если Он предает ее теперь, то предает Сам, добровольно и только исполнив Свое вели­кое дело, — предает не ангелу смерти, а Отцу, Который дал Ему иметь живот в Самом Себе (Ин. 5, 26)...

Впрочем, мнение, что смерть Богочеловека на крес­те ускорена сверхъестественным действием Божествен­ным, чтобы тело Его, которое должно воскреснуть, не подверглось сокрушению голеней, не может быть при­нято, хотя оно высказано еще древними учителями Цер­кви и подтверждается, по-видимому, некоторыми об­стоятельствами самой истории евангельской (непродол­жительным пребыванием Господа на кресте, удивлени­ем Пилата, что Он уже умер, и сотника, что смерть Его наступила вдруг за громкими восклицаниями и проч.). Достойно ли это мнение Божественного Страдальца? Мы видели, как Он решительно отказался от всех сверхъестественных средств для Своей защиты; можно ли после этого думать, что Он воспользовался чем-то сверхъестественным для сокращения Своих страданий? Чтобы внутренний крест Его остался, так сказать, недо­конченным? Нет! Кто учил других, что претерпевши до конца спасен будет, Тот Сам, без сомнения, терпел до конца: подвигоположник не может быть ниже подвиж­ников. Вождь спасения нашего явился совершенным через страдания (Евр. 2, 10), поэтому, сокращая страда­ния, мы как бы сократим Его совершенства.И не довольно ли естественных причин, которые могли ускорить на кресте смерть Богочеловека? Бичева­ние одно, как мы заметили, нередко оканчивалось смер­тью бичуемого. Удивительно ли, что прервалась жизнь Того, Кто, кроме бичевания, претерпел множество дру­гих мучений, Кто еще в саду Гефсиманском был изнурен кровавым потом до того, что имел нужду в ангеле укреп­ляющем, а на пути к Голгофе, под тяжестью креста осла­бел настолько, что даже бесчеловечные враги заметили, что жизнь Его в опасности? Если крест иногда не скоро умерщвлял, то надо помнить, кого он не скоро умерщв­лял и кто были люди, которых распинали на крестах. Громкие восклицания распятых не только не пока­зывают избытка жизненных сил, но, по замеча­нию опытных физиологов, являются несо­мненным    признаком    наступающей смерти. Распятые вместе с Господом должны были остаться в живых дольше уже потому, что не были подвергнуты биче­ванию, да и по неко- торым    другим причинам.

XXIII РАСПЯТИЕ

XXIV ИИСУС НА КРЕСТЕ

XXV ВЗГЛЯД НА ПОКАЯВШЕГОСЯ НА КРЕСТЕ РАЗБОЙНИКА