Прокуратор снова провозглашает Иисуса Христа невиновным, соглашаясь только на на­казание исправительное. — Упорство первосвя­щенников. — Предложение народу на выбор Ии­суса и разбойника Вараввы. — Сон жены Пилатовой и ходатайство за Иисуса. —Первосвящен­ники наущают народ. — Свобода Бараеве, крест Иисусу! — Пилат напрасно думал заменить казнь смертную бичеванием. — Лютость этого наказания. — Венец терновый. — Се Человек! — Царя ли вашего распну? — Не имамы царя, ток­мо кесаря. — Опасность и признаки народного возмущения. — Устрашенный прокуратор омы­вает руки и осуждает на смерть неповинного.

 

Пока Иисус Христос находился во дворце Иро­довом, перед домом Пилата час от часу более собирался народ (Лк. 23, 13), не столько для того чтобы быть свидетелем суда над Проро­ком Галилейским (заключение Его в узы еще не могло сделаться известным всему городу), но чтобы участвовать в подавании голосов за освобождение узника. Ибо в это время у иудеев существовал обычай, чтобы в честь празд­ника Пасхи давать свободу одному из осужденных на смерть преступников¹⁵⁸. Народу предоставлено было полное право выбирать кого угодно. Это составляло остаток свободы, которой римляне любили льстить народам, ими побежденным. О выборе кандидатуры, без сомнения, договаривались предварительно. Поскольку Пилат был правителем собственно Иудеи и Самарии, то голоса тех, кто жил в его областях, особенно иерусалимлян, конечно были слышнее прочих и имели больше силы. Фарисеи, пользуясь доверием народа, могли иметь сильное влия­ние на такие выборы. По возвращении синедриона Пи­лат, против воли, должен был снова начать суд, для него очень неприятный. Известие о поруганиях, которым Ии­сус Христос подвергся во дворце Ирода, шутовская одежда, в которой Он был приведен назад, давали понять Пилату, что правитель галилейский почитает Этого Узни­ка за мечтателя, которого не достаточно наказать одним осмеянием, но должно наказать чем-либо...

Итак, подозвав к себе членов синедриона и народ, прокуратор сказал: «Вот, вы привели ко мне Человека Этого как возмутителя народного спокойствия; но я при вас самих расспрашивал Его и нашел совершенно не­виновным в том, в чем вы его обвиняете. Ирод, к кото­рому я посылал Его, сколько вижу, тех же мыслей; по крайней мере, он не нашел в Его действиях преступле­ния, достойного смерти; итак, я не могу по вашему же­ланию осудить Его. Наказать, если угодно, я накажу; но после должен возвратить Ему свободу как невиновному» (Лк. 23, 14-16).

В этих словах уже заметна некоторая уступка со сто­роны Пилата. Прежде он утверждал, что Узник не досто­ин ни малейшего наказания, теперь соглашается применить наказание исправительное. Уверенность его в невиновности Иисуса Христа не изменилась, как уви­дим; изменились только обстоятельства. Положить ка­кое-либо наказание Узнику казалось нужным и для того, чтобы показать внимание к намеку нового друга свое­го — Ирода на Его мечтательность, а более — из снис­хождения к синедриону, чтобы он имел возможность без особенного стыда прекратить преследование невинно­го. Что такой оборот дела будет стоить Праведнику неза­служенных страданий, об этом Пилат не заботился, счи­тая торжеством своего правосудия, если в таких обстоя­тельствах сумеет спасти, по крайней мере, Его жизнь.

Но первосвященники, видя снисхождение к себе, сде­лались настойчивее и объявили решительно, что они тре­буют смертной казни и не согласятся ни на какое другое наказание. Господь находился перед лифостротоном в одежде Иродовой, спрашивать Его снова не было никакой нужды, ибо обвинения были те же самые, что и прежде. Пилат был в явной нерешительности, что делать...

Шум народа вывел его из недоумения. Праздная тол­па изъявляла неудовольствие, что игемон, занявшись су­дом над Иисусом Христом, медлит исполнить народный обычай — освободить ради праздника одного из преступ­ников. Дерзость эта, в другое время обидная, теперь была приятна для Пилата, так как предоставила ему способ выйти из затруднения. Известно было, что народ намерен просить Варавву¹⁵⁹, опасного преступника, который произвел возмущение и убийства и теперь со своими сообщ­никами сидел в темнице, ожидая казни, вероятно, крест­ной. «Что, — думал Пилат, — если я поставлю Иисуса рядом с этим разбойником и предложу народу на выбор? Ужели иудеи предпочтут Иисусу возмутителя и убийцу?» Последнее казалось совершенно невероятным; ибо Пи­лат знал, что народ не разделяет с первосвященниками ненависть к Иисусу и что, напротив, народная любовь к Нему была виной их зависти и недоброжелательства.

Сообразив мгновенно все это, игемон обратился к народу: «Хорошо, — сказал он, — я готов исполнить ва­ше требование; слышу, что вам хочется просить свободы Варавве. Не препятствую. Впрочем, предлагаю вместе с ним на выбор другого. Хотите ли, чтобы я отпустил вам Иисуса, так называемого Христа, Царя Иудейского?» (Мф. 27, 17; Мк. 15, 9; Ин. 18, 39.) Более Пилат ничего не сказал в одобрение Иисуса Христа. Из его уст одобре­ние скорее могло иметь противоположный результат и показаться посягательством на свободу выбора, которой так дорожил народ, воздыхавший о древних правах. Но что он сказал бы в одобрение, уже некоторым образом заключалось в наименовании Узника Христом, Царем Иудейским, которое, кажется, сказано Пилатом в знак снисхождения. В самом деле, с этим наименованием со­единены были все приятные воспоминания, все лестные надежды народа иудейского, некогда имевшего собст­венных царей и теперь с нетерпением ожидавшего Мессию-Царя из потомков Давидовых. Сама честь народная требовала дать свободу и жизнь Тому Человеку, все пре­ступление Которого состояло в наименовании Себя Ца­рем Иудейским.

Только в устах римского прокуратора название Ии­суса Христа Царем Иудейским могло представиться дву­смысленным и даже насмешливым. Если не сам народ, то враги Господа могли толковать их так, как будто игемон издевался над ними, испрашивая свободы для Царя Иудейского...

Во всяком случае, предложение Пилата народу об из­брании Иисуса Христа было весьма необыкновенно. «Смотри, — замечает Златоуст, — как порядок изменился! Народ должен просить у Пилата свободы преступнику, а теперь сам прокуратор просит ее у народа».

Первосвященники и народ немного удалились для совещания. Пилат оставался на судейском месте, посре­ди лифостротона, для производства суда над прочими узниками.

Когда таким образом Иисус Христос был всеми ос­тавлен и сам Пилат уже начинал, хотя против совести, склоняться к строгим мерам, невиновность Его обрела на время защиту там, где менее всего можно было ожи­дать защитников. Жена прокуратора прислала к нему своего служителя с тайной просьбой не осуждать нео­быкновенного Узника и, если можно, совершенно укло­ниться от судопроизводства над Ним¹⁶⁰: «Ибо, — говори­ла она, — в прошедшую ночь я видела чудесный сон и много пострадала за Сего святого Мужа».

Не имея исторических указаний, бесполезно было бы догадываться, что именно видела во сне жена Пилатова; в таком случае пришлось бы обратиться к догад­кам совершенно произвольным. Впрочем, из всего вид­но, что Прокула¹⁶¹ убеждена была сном своим не только в невиновности Иисуса Христа, но и в том, что Он есть Праведник: слово, которое в устах язычницы означало человека необыкновенной добродетели, любимца Бо­жества. Можно также предположить, что во сне откры­то было Прокуле, более или менее, и высокое достоин­ство лица Иисусова, и страшная участь, ожидающая врагов Его и судей неправедных.

На Пилата предостережение жены должно было подействовать тем сильнее, чем более оно совпадало с убеждением его собственного сердца и чем известнее было ему нравственное достоинство его супруги. Если бы он не предложил народу выбор между Иисусом и Вараввой, то, может быть, нашел бы предлог тотчас прекратить, по совету жены, судопроизводство. Впро­чем, обстоятельства позволяли Пилату успокоить жену свою насчет судьбы Праведника тем, что в его руках еще было много средств спасти Его если не от наказа­ния, то от смерти¹⁶².

Между тем как Пилат разговаривал с посланным от жены и производил суд над другими узниками, пер­восвященники и старейшины пустили в ход все спосо­бы, чтобы настроить народ против Иисуса Христа. Сделать это для них было тем удобнее, что Иерусалимляне (имевшие большее право голоса) были привер­женнее других к фарисеям¹⁶³, не любили галилеян и вообще были развращеннее и горделивее. Между про­чим, в наущение могли говорить: «Синедрион в полном собрании два раза со всем беспристрастием, под клятвой допрашивал Иисуса; и, основываясь на собственных словах Его, нашел в Нем человека нечестивого, крайне опасного для благоден­ствия народа иудейского... Дела, Им совершенные, странны; но кто не видит, что Ему помогали темные силы, что Он посланник Веельзевула (Мф. 9, 34)? Ибо когда Он совершал их? — В субботу, вопреки закону Моисееву, к поруганию нашей религии (Мф. 12, 2—8). А чему учит Он? — Разрушает все предания (Мф. 15,2), грозит разрушить самый храм (Мф. 26, 61), поносит все священное, не исключая и нас, первосвященников. А как живет Он? — Ест и пьет с мытарями и грешниками (Мф. 9, 11; 11, 19); ведет дружбу с самарянами (Ин. 8, 48); все презренные люди с Ним в единомыслии. И та­кой Человек называет Себя Сыном Божьим!' Если бы Он был действительно Мессия, то дошел ли бы до тепе­решнего состояния, позволил ли бы обходиться с Со­бой, как с рабом, согласился ли бы служить посмеши­щем для Иродовых слуг? Где пророки Моисей и Илия, которые должны возвестить всем приход Мессии (Ин. 1, 21)? Напротив, этот человек предан собственным учеником: так мало ценят Его сами друзья! Да и кто ожидает Мессию из Назарета (Ин. 1, 46), из дома плот­ника? Нет, не будет того, чтобы глупые и дерзкие гали­леяне могли дать нам царя: Иерусалим не поклонится Назарету! Что в пришествии Мессии радостного? Не то ли, что Он освободит народ иудейский от врагов Его, восстановит престол Давидов (Лк. 19, 11)? Но посмот­рите на Этого Человека: это ли победоносный потомок Давида, который с трепетом ожидает милости и смерти

от приговора римского всадника? Он, когда и был сво­боден, непрестанно твердил: давайте дань кесарю! Это Мессия — только не иудейский, а римский! Честь на­рода требует испросить Ему самой поносной казни. Не примечаете ли, что Пилат, называя Его царем нашим и прося Ему свободы, издевается над нами? О, если бы Господь не смирил нас за грехи отцов наших, мы пока­зали бы необрезанному, как поносить Израиля! По крайней мере, охраните честь синедриона, храма, имя Бога Израилева — вы, израильтяне! Проклят, кто ска­жет хоть слово в пользу Сына Иосифова!»

Преступления Вараввы также могли быть оправданы и уменьшены. Ничто не препятствовало фарисеям произ­веденное им возмущение изображать в виде патриоти­ческой ревности по закону Моисееву и преданиям. Воз­мущения в Палестине тогда были делом обыкновенным; и при всех несчастьях, от них происходящих, подвержен­ный политической мечтательности народ смотрел на воз­мутителей как на людей, в которых дышит дух свободы, а поэтому достойных лучшей участи. Напротив, Мессия, не сделавший ни одной попытки свергнуть иго римлян, казался уже по тому самому для многих неистинным.

Наущенная толпа приблизилась к лифостротону. «Итак, кого из двух хотите, чтобы я отпустил вам, — спросил Пилат, — хотите ли, чтобы я отпустил Царя Иу­дейского?» (Весьма некстати употребляет он опять это наименование, которое наущенному народу казалось язвительной насмешкой).

«Не Его, — раздалось со всех сторон, — не Его, а Варавву!»

В замешательстве, еще не успев придумать никакого выхода, Пилат, как бы нехотя, спросил народ: «Что же мне делать с так называемым Царем Иудейским?»«На крест Его, на крест!» — кричала чернь, словно в самом деле ей предоставлено было право решать все дела.

(Единогласное указание на сам род казни обнаружи­вает, что наущавшие не забыли никаких подробностей.)

«Но какое зло сделал Он?»

«На крест, на крест!» — более не слышно было ничего.

«Нет, — отвечал Пилат, раздраженный неудачей и не привыкший терпеть подобных наглостей, — что прежде я сказал, то и будет: наказать Его — я накажу, а потом отпущу».

После этого тотчас дано повеление: Варавву освобо­дить, а Иисуса Христа подвергнуть бичеванию. Этим на­казанием игемон, как увидим, надеялся совершенно успокоить лютость врагов Его.

Бичевание¹⁶⁴ (flagellatio), которым Пилат думал заме­нить смертную казнь, было одним из самых поносных и мучительных наказаний, которым римляне за важные преступления подвергали большей частью рабов и тех, которые не имели прав римского гражданина¹⁶⁵. И в иу­дейских синагогах наказывали розгами, но определен­ное число ударов было невелико¹⁶⁶; наказанный не лишался даже чести гражданской. Римляне, напротив, подвергали бичеванию за важные преступления и обычно перед совершением смертной казни. Число уда­ров и прочие подробности не были определены законом и предоставлялись человеколюбию или бесчелове­чности воинов, которые у римлян совершали все казни. Бичи делались из веревок или ремней, в которые по ме­стам ввивались острые костяные или металлические па­лочки. Нередко осужденные умирали под бичами. Та­ким-то наказанием Пилат хотел показать снисхождение и к врагам Его и обвинителям!..

Получив приказ, воины, находившиеся при Пилате, взяли Иисуса Христа с лифостротона и отвели в прето­рию — на двор прокураторский, где совершались подоб­ные наказания; потом созвали большую часть военной спиры, или когорты, состоявшей от 600 до 1000 чело­век¹⁶⁷; ибо бичевание было чем-то вроде развлечения для этих грубых людей. Евангелисты не упоминают, чтобы пречистое тело Господа во время бичевания было привя­зано к столбу, но общераспространенное предание ут­верждает, что было. Жестокое само по себе, бичевание теперь было еще жесточе: каждый из воинов хотел дать почувствовать силу руки мнимому противнику кесаря — божества преторианцев.

Насытив свою жестокость, воины перешли от му­чений к насмешкам — или по обыкновенному в гру­бых людях сочетанию варварства с увеселением, или по примеру Ирода и его царедворцев. Вздумали заставить Узника изобразить царя, возводимого в царское достоинство. Для этого на обнаженное, покрытое ра­нами и кровью тело Господа накинули червленую хла­миду — род короткой почетной епанчи, закрывавшей только половину тела, которая застегивалась на пра­вом плече и надевалась важными военными людьми¹⁶⁸. Само собой разумеется, что хламида эта была какая-нибудь ветхая и негодная к употреблению. Военным одеянием хотели только означить мнимое домогатель­ство Иисуса Христа верховной власти над иудеями. Потом некоторые из воинов для того же сделали на­скоро венок и надели его на голову Господа. На соплетение венца были взять тернистые ветви, но какого именно дерева или травы (ибо тернистых пород мно­го) — этого, по одному значению подлинных слов Евангелия, определить невозможно¹⁶⁹; потому что гре­ческое слово (аканпса) означает всякое колючее расте­ние. Отцы Церкви, начиная с Климента Александрий­ского, считают, что это был терн в собственном смыс­ле слова. В самом деле, хотя венец придуман не столь­ко для увеличения мук, сколько в насмешку, бесчело­вечная прихотливость воинов, без сомнения, не упус­тила случая взять самое колючее растение, какое толь­ко могло найтись на дворе прокураторском. А поэтому название венца Иисуса Христа терновым соответству­ет и значению слова, употребленного в подлиннике, и церковному преданию.

Теперь недоставало только последнего знака цар­ской власти — скипетра: вместо него один из воинов вложил в руку Иисуса Христа палку из тростника палес­тинского, который похож на наш тростник, только го­раздо толще и тверже его.

После такого мнимо царского облачения, которое само по себе уже было посмеянием, начались издева­тельства самые грубые. На Востоке уважение к царям обыкновенно изъявляют падением перед ними на ко­лени. То же делали и теперь. Падая (поодиночке) перед Иисусом Христом на колени, говорили: «Радуйся, Царь Иудейский!»¹⁷⁰ С этими словами каждый воин пле­вал Господу в лицо; брал у Него из рук трость и ударял Его по голове.

Что такая бесчеловечность была произвольна и даже противоречила законам, об этом воины не думали. Царь-самозванец, галилеянин, презираемый самими иудеями, для них презренными, казался им таким преступником, для которого любое мучение недостаточно.

Иисус Христос среди этих поруганий являлся таким, как провидел Его еще за несколько веков пророк, когда в Божественном вдохновении изрек: «Яко агнец на заколение ведеся, тако не отверзает уст Своих» (Ис. 53, 7). Будучи злословим, по замечанию апостола, Он не зло­словил взаимно; страдая, не угрожал, но предавал и Се­бя и мучителей Своих Своему Отцу, Судии праведному (1 Петр. 2, 23).

Между тем, первосвященники и народ, несмотря на объявление прокуратора, что бичеванием Иисуса Хрис­та должно окончиться все дело, продолжали стоять у претории с явным намерением требовать Его смерти. Снисхождение, им оказанное, увеличивающаяся толпа народа, который во время бичевания еще более мог быть наущен, подталкивали к новому упорству и дерзостям. Пилат видел это. Как самовластный судья, он мог ска­зать, что дело кончено: но его самовластие было зыбко перед многочисленной толпой мятежной черни, кото­рая, воодушевившись личным присутствием своих вож­дей, могла отважиться на все. Пришлось выслушать си­недрион и народ и не раздражать их явно.

Оставив лифосторотон, Пилат вошел в преторию к воинам, чтобы увидеть, как исполнено его повеление. Увы, оно исполнено было слишком усердно!.. Испол­нено так, как, по всей вероятности, не ожидал нерав­нодушный к положению Узника римлянин!.. Взгляд на жалостное положение Узника, бесчеловечность, про­явленную по отношению к Нему, и кроткий Божест­венный вид Страдальца еще более убедили прокурато­ра в той мысли, что если для Подсудимого, по обстоя­тельствам, неизбежно было какое-либо наказание, то Он наказан уже слишком много. Но как спасти Его? Показать в этом самом виде народу? «Ужели, — думал Пилат, — и этот жалостный вид не тронет врагов Его, особенно тех из иудеев, которые не имеют к Нему лич­ной ненависти?»

С этими мыслями прокуратор оставляет преторию, повелев следовать за собой Иисусу. «Вот, — сказал он на­роду, — я вывожу Его к вам, чтобы вы снова знали, что я не нахожу в Нем никакой вины» (Ин. 19, 4).

В то же время и Господь вышел из претории, с обли­тым кровью, полузакрытым багряницей, телом, с колю­чим венком на голове, которая также была изъязвлена и окровавлена...

«Се человек!» — воскликнул Пилат, по-видимому, тронутый жалостным видом Божественного Узника.

(Смотрите, есть ли в Его лице что-либо дерзкое, мятеж­ное, в Его положении что-либо опасное для правитель­ства! Смотрите, как Он в угоду вам поруган, измучен!)

Слова эти и положение Господа действительно тро­нули многих из иудеев. Еще раздалось несколько голо­сов: «Распять, распять Его!» — но уже не с таким свиреп­ством. Первосвященники, старейшины и книжники за­метили это и начали кричать сами вместе с народом (Ин. 19,6). Многочисленная толпа слуг их и привержен­цев закричала тоже; минуты были самые решительные...

И Пилат начал терять равнодушие судьи. «Ну, — сказал он, — если уж вы так упорны, то возьмите Его и сами распните (если можете), а я еще раз скажу вам, что (по моему образу мыслей и законам римским) не нахо­жу в Этом Человеке никакой вины». Суровый вид про­куратора показывал, что он сдержит свое слово.

Первосвященники, при всем желании видеть Гос­пода осужденным по римским законам, принуждены были на время оставить эту надежду и снова обратить­ся к обвинению Его в нарушении отечественных по­становлений. В последнем случае представлялась, по крайней мере та выгода, что Пилат, как язычник, не имеющий права судить о священных законах иудей­ских, а следовательно, о их нарушении, по необходи­мости должен полагаться на слова книжников иудей­ских, которым, при помощи фарисейского правоведе­ния, нетрудно было вывести, что Господь, по уложе­нию Моисея, достоин смерти.

«Что за нужда, — отвечали первосвященники Пи­лату, — что ты не находишь Его достойным смерти по твоим законам: у нас есть свой закон, по которому Он должен быть казнен; ибо выдавал Себя, между про­чим, и за Сына Божьего».Но обвинение это произвело на Пилата совершенно другое впечатление, чем надеялись враги Господа. Про­куратор, по замечанию св. Иоанна, услышав это слово (Ин. 19, 8), то есть что Иисус Христос называл Себя Сы­ном Божьим, еще более испугался. До этого он опасался осудить невинного человека, праведника, необыкно­венного мужа, может быть, любимца богов; теперь стра­шился произнести приговор над Сыном Божьим, за Ко­торого Бог, Отец Его, Кто бы он ни был, должен жесто­ко отмстить ему, ибо Пилат, как язычник, нисколько не чужд был той веры, что боги иногда в виде человеческом нисходят на землю и рождают полубогов¹⁷¹. Ничего невоз­можного не находил он и в том, что такой полубог явил­ся в Иудее, подвергся узам и предстал его судилищу, ибо языческая религия допускала, что и сами боги принима­ли иногда вид бедных странников ¹⁷², а полубоги подверга­лись иногда даже оскорблениям и уничижению. Напро­тив, догадка, не полубог ли находится в его судилище, объясняла для Пилата многое, чего он прежде никак не мог понять: и чудный сон жены его в пользу Узника, ей неизвестного, иноверного; и необыкновенные поступки Господа: Его молчание, необыкновенное терпение, вы­сота мыслей и чувствований.

Расспрашивать обвинителей, как и за какого Сына Божьего выдавал Себя Обвиняемый, показалось неуме­стным. Раздраженные первосвященники прямо могли сказать Пилату, что он не имеет права вмешиваться в де­ла их религии, которая находилась под покровительством самого кесаря. Казалось, лучше было обратиться к Самому Узнику и у Него узнать тайну Его Божественно­го происхождения.

Полный страха и сомнения, Пилат входит немед­ленно в преторию, дав знак следовать за собой Иисусу Христу.

«Откуда Ты?» — был первый вопрос. Не о месте рож­дения спрашивалось, ибо Пилат слышал уже, что Гос­подь родился в Галилее, но о том, какого Он происхож­дения, от людей ли рожден, или от богов? Требовалось, чтобы Господь открыл Свое происхождение — естест­венное или сверхъестественное.

Если и прежде нетрудно было Иисусу Христу при­влечь на Свою сторону судью, то теперь стало еще легче. Несмотря на свой скептицизм, суеверный, испуганный язычник как будто готов был верить всему, что бы ни было сказано Узником чудесного о Своем происхожде­нии. Но Иисус ответа не даде ему (Ин. 19, 9)!..

Достоин ли был знать святейшую из тайн суеверный язычник, который спрашивал Господа не по любви к истине, а от страха, после того как, совершенно вопре­ки своей совести, подверг Его мучительному бичева­нию? Понтий не способен был понять тайну предвеч­ного происхождения лица Иисусова, которая, по высо­те своей, не могла найти себе места даже в уме перво­священников и книжников, всегда почивавших на за­коне Моисеевом. Все слышанное или прочитанное Пи­латом о сынах богов, которыми изобилует мифология греков и римлян, не помогло бы ему в постижении тай­ны лица Иисусова; на основании этих басен Пилат все­го скорее сравнил бы Его в своем уме с каким-либо Гер­кулесом или Ромулом. Притом избавить Себя от смерти повествованием о Своем небесном происхождении было совершенно несообразно с нравственным достоин­ством Иисуса Христа. Мы видели, что Он, решившись положить душу Свою за спасение мира, вместе с тем от­рекся от всех сверхъестественных средств к Своему ос­вобождению; Ему угодно было, чтобы Его судили как человека, а не как Сына Божьего.

Впрочем, если бы Господь, — как думают, к сожа­лению, в наше время некоторые даже из ученых толко­вателей слова Божьего, — происходил от земных роди­телей, а не произошел, как Он Сам говорил, с неба, от Отца, то, может быть, самая любовь к истине, для сви­детельства которой Он родился, побудила бы теперь вывести Пилата из заблуждения, сказав: «Я, подобно всем людям, происхожу от смертных родителей: я не Сын Божий в собственном смысле этого слова и назы­вал себя так единственно в том отношении, в каком каждый добродетельный человек может быть назван сыном Божьим». Пилат, может быть, не был бы неспо­собен понять, в чем состоит нравственное сыновство Божье. Но как Иисус Христос был и есть действитель­ный, естественный Сын Божий, то Ему и прилично было отвечать (как и ответил) на вопрос Пилата — молчанием.

Поскольку для Пилата причины, по которым он не получал теперь ответа, были непостижимы, между тем, для гордости римского всадника такое молчание каза­лось вовсе неуместным в Узнике, Который, сын ли Он богов, или нет, близок ко кресту; то он, желая прервать молчание, с надмением спросил: «Как? Ты и мне не от­ветствуешь? разве не знаешь, что я имею власть распять и отпустить Тебя?»

Несмотря на высокомерие слов этих, в них все еще выражалась склонность Пилата даровать Господу свободу: но куда девался страх его? Туда же, откуда произошел. Легкомыслие родило его, легкомыслие и рассеяло. Впрочем, привычная хитрость римского вельможи и здесь могла действовать: он мог, скрывая свой собствен­ный страх, с намерением пугать Иисуса Христа своей властью, чтобы судя по тому действию, какое произве­дет угроза на Узника, заключить: человек ли Он про­стой, или сын богов.

Между тем, надменными словами: «Я имею власть распять и отпустить Тебя», — Пилат невольно обнару­жил тайное свойство своего правосудия и своей совести. «Смотри, — замечает св. Златоуст, — как он предвари­тельно произносит суд на самого себя! Ибо если все бы­ло в твоей (Пилат) власти, то почему ты, не найдя в Нем никакой вины, осудил Его на крест?»

Самохвальство судьи не осталось без обличения, ко­торое, без сомнения, столько же казалось необыкновен­ным для Пилата, сколько было прилично Господу. «Отвеща Иисус: не имети власти ни единыя на Мне, аще не бы ти дано свыше: сего ради предавый Мя тебе болий грех имать» (Ин. 19, 11).

Справедливо, замечает при этих словах блж. Авгус­тин, что Иисус Христос когда молчал, молчал как агнец; а когда говорил, говорил как пастырь. В этих словах слы­шен истинный глас истинного Пастыря, Который, ре­шившись положить душу Свою за овцы, не оставляет без вразумления и самых вепрей, ищущих Его души. Пилат, желая знать о том, чего ему нельзя было знать, о небесном происхождении Иисуса Христа, совершенно забыл ту истину, которую ему прежде всего следовало помнить, то есть что суды земные, как и все деяния че­ловеческие, находятся под невидимым управлением Судии Небесного, Который потребует некогда строгого отчета от неправедных властителей. И вот, Господь, не удовлетворив безвременному любопытству Пилата, подает однако же помощь его слабой совести, приво­дит ему на память истину, что дело, которым он теперь занимается, подлежит, кроме его лифостротона, суду гораздо более высокому, Божественному, и что ему ос­тается быть только орудием этого суда на земле. Слова­ми: «Более греха на том, кто предал Меня тебе», — ос­вещена перед Пилатом, сколько нужно было для его вразумления, будущая судьба врагов Иисусовых и его собственная. Ему дается предварительно слышать бу­дущий приговор себе от Небесного Судьи за то, что не спас от смерти Праведника, слышать во всей точности, то есть что его ожидает неизбежное наказание, хотя меньшее по сравнению с наказанием личных врагов и предателей Иисусовых.

Совесть римлянина и на сей раз не была глуха. Смелое указание Иисуса Христа на Судию Небесного, явный намек на несчастную участь, ожидающую Его гонителей, твердая решимость исполнить Свое вели­кое предназначение, прозрение в тайну совести Пилатовой, кажется, совершенно устранили неблагоприят­ную перемену мыслей, которая могла произойти в по­следнем из-за молчания Господа на его вопросы и даже угрозы. Если судья не слышал от Подсудимого призна­ния в том, что Он есть Сын Божий, то не слышал и от­рицания. Между тем, мог полагать, что необыкновен­ный Узник имеет какие-либо особенные причины не открывать тайны Своего лица и происхождения. По­этому, выйдя из претории, Пилат, по замечанию св. Иоанна (Ин. 19, 12), не только не изменил прежнюю позицию защитника невиновности Иисусовой, но еще усерднее начал искать возможность спасти Его от  смерти. Молчание евангелиста не позволяет сказать с уверенностью, к чему именно обращался прокуратор для достижения этой цели и что было сказано им пер­восвященникам.

Прокуратору явно нельзя было утверждать, что Об­виняемый не признает Себя виновным в присвоении имени Сына Божьего, ибо кроме того, что Господь не отрекся перед ним от этого наименования, первосвя­щенники могли вдруг представить свидетелей того, что Он называл Себя Сыном Божьим; нельзя было Пилату заявить, и что обвинение Иисуса Христа в наименова­нии Себя Сыном Божьим не составляет преступления, достойного смерти, ибо не его было дело судить о тяже­сти преступлений, касающихся иудейской религии. Но тем с большим правом Пилат мог объявить первосвя­щенникам, что подсудимый Узник если в чем-либо и виновен, то уже наказан за то слишком; и несправедли­во было бы за одно и то же наказывать так жестоко дваж­ды; мог снова отклонять от себя окончательное решение дела под предлогом необходимого совещания с Иродом, к области которого принадлежал Иисус Христос, мог да­же, как представитель кесаря, явно принять Господа под защиту римского правосудия, как человека, гонимого синедрионом по личным мотивам.

Как бы то ни было, защита Пилата была так дейст­венна, что первосвященники принуждены были оста­вить обвинение Господа в нарушении отечественных за­конов и почли за лучшее снова обратиться к одному уго­ловному извету — к измене кесарю. Во время последне­го Пилатова допроса фарисейские и саддукейские лже­политики имели полную возможность договориться между собой и найти средство, как усилить этот извет и сделать его неотразимым для прокуратора.«Итак, ты хочешь, — вскричали гордо первосвя­щенники, — избавить Его от казни? Поступай, как угодно, но знай, что если ты Его отпустишь свободным, то ты не друг кесарю: всякий, кто называет себя царем, есть противник кесарю» (Ин. 19, 12). Наущенная чернь кричала то же самое, упрекая Пилата в неверности сво­ему государю.

При этих неожиданных словах внезапно исчезла вся твердость Пилата...

«Друг кесарев» — было такое наименование, кото­рым гордились знатнейшие люди в Риме, начальники обширнейших провинций. Сам Ирод Великий почитал за особенную честь именоваться и слыть в народе дру­гом Августа. Тем более должен был дорожить этим на­именованием римский всадник, который еще весьма далек был от того, чтобы повелитель света назвал его своим другом...

«Если освободишь Его, то ты враг кесарю», — слова эти, сказанные перед всем народом устами целого сине­дриона, были ужаснее грома. Из них открывалось, что первосвященники готовы перенести дело на суд кесаря, чтобы там обвинять вместе с Иисусом Христом и Пила­та как изменника, который нерадит о чести и выгодах своего владыки. Для Пилата эти угрозы тем более име­ли силу, чем менее он в качестве правителя Иудеи сво­боден был от проступков, за которые по справедливос­ти и с успехом можно было обвинять его перед кесарем, особенно таким врагам, которые действовали в Риме и золотом, и происками.

Еще бы не так ужасало обвинение перед кесарем в измене, если бы на римском престоле сидел тогда Август или ему подобный. Можно было надеяться, что полубог римский великодушно рассмотрит дело в истинном его виде и не поставит Иисусу Христу в вину одного наиме­нования себя царем. Но Рим стонал тогда под железным скипетром Тиверия — чудовища, которое, не имея дове­рия и жалости даже к родным, питаясь сомнениями и притворством, терзало всякого по малейшему подозре­нию; у которого самые бесстыдные изветы всегда нахо­дили отклик и награду.

Кроме будущей опасности со стороны кесаря, нуж­но было страшиться и настоящей — со стороны народа. Необузданная, наущенная фарисеями толпа станови­лась час от часу наглее и мятежнее. Свирепый крик ее уже показывал, что она готова на любое насилие¹⁷³. Горсть преторианцев ничего не значила в сравнении с бесчис­ленным множеством иудеев, собравшихся со всего света на праздник Пасхи. Кроме опасности народного возму­щения, за него пришлось бы еще отвечать перед кеса­рем. Что же, если бы Тиверий узнал, что единственной причиной возмущения был отказ римского прокуратора народу иудейскому, требовавшему казни для личного врага Тивериева, каким считали мнимого домогателя престола иудейского?!

Подобные мысли могли смутить и не Пилата, чело­века с не окончательно заглушенной совестью, имею­щего понятие о справедливости и некоторую склон­ность к ней, но из детства привыкшего, по примеру вельмож римских, ставить свою выгоду выше нравст­венности, смотреть не столько на совесть, сколько на обстоятельства — угождение кесарю почитать высшим законом своих действий, казаться справедливым, где можно это делать без вреда для себя, по крайней мере,

важного; человека, не знакомого с истинной религией, с лучшими переживаниями и надеждами рода человечес­кого, теми переживаниями, которые создают истинных героев добродетели, теми надеждами, без которых самая возвышенная нравственность зыбка и ненадежна.

Чтобы для защиты невиновного отказаться всена­родно от дружбы с кесарем, презреть опасность для соб­ственной жизни, для такой высокой жертвы и в языче­стве необходим был твердый дух Регула, бескорыстие Цинцинната, но дух Регулов и Цинциннатов давно оста­вил Капитолий, наполненный льстецами Августа и ра­бами Тиверия.

Добавим еще одну мысль. Если некоторые из древ­них учителей Церкви¹⁷⁴ предполагали, будто Иуда продал своего Учителя в надежде, что Он посредством сверхъес­тественных сил освободится из рук Своих врагов, то еще основательнее предположить, что Пилат, решившись осудить Иисуса Христа на смерть, вероятно, надеялся, что боги, если Он их сын, не замедлят спасти Его от каз­ни, столь позорной для их божеского достоинства.

Сообразив все это, легко понять, каким образом крик народа и первосвященников пересилил ослабевшую волю судьи¹⁷⁵.

Решившись уступить необходимости, Пилат взошел на судейское место для окончания суда. Господь, доселе остававшийся в претории, был выведен на лифостротон для выслушивания приговора. Обвинители также при­близились; вместо шума наступила тишина: все ожида­ли, что скажет Пилат и чем закончится дело, столь нео­быкновенное.

 «Се Царь ваш!» — воскликнул невольно Пилат, при взгляде на Того, Которого надлежало теперь, вопреки совести и желанию, осудить на смерть.

«Распять, распять Его!» — закричала буйная толпа, желая прекратить зрелище, и для нее нелегкое.

«Как? Царя вашего распять?..»

«Распять, распять Его!»

«У нас нет, — прибавили первосвященники, — царя, кроме кесаря».

Не так говорили они в синагогах своих; там всего ча­ще повторяли: «У нас нет другого Царя, кроме Бога». Притом все ожидали Царя — Мессию, все надеялись, что Он свергнет иго кесаря; об этом молились в храмах, в домах и в пути, старцы и дети, утром, в полдень и вече­ром. И между тем, чтобы погубить Иисуса, целый сине­дрион перед всем народом не устыдился признать себя законным рабом кесаря, которого ненавидел; отказать­ся от общественных надежд и славы, даже некоторым образом от Самого Мессии! Несколько десятилетий, протекших от распятия Господа до разрушения Иеруса­лима, показали, как первосвященники и фарисеи сохра­няют верность кесарю: нет ни одной измены, которая бы не была совершена тогда несколько раз, пока от Ие­русалима не остались одни камни.

Теперь надлежало произнести приговор «на правед­ника, любимца, может быть, сына богов». Мысль эта все еще была слишком тяжела для римлянина. В таком слу­чае ищут какую-нибудь опору своей совести. Пилат, к сожалению, скоро нашел ее.

У иудеев было обыкновение, превратившееся даже в закон, что если находили где-либо мертвое тело, то старейшины ближайшего города должны были над го­ловой юницы омывать руки, говоря: «Руки наши не проливали этой крови, и глаза наши не видали убийст­ва» (Втор. 21.6). Пилат, прожив немалое время в Иудее, знал об этом обыкновении, подобное которому было и у язычников, которые, в знак своей невиновности и для очищения от грехов, также совершали омовение. Бед­ный мужеством и слабый совестью, судья язычник ре­шился всенародно обратиться к этому обряду, который, принося некоторое успокоение его совести, был поле­зен теперь и тем, что стоящие в отдалении иудеи, кото­рые из-за шума не слышали слов Пилата, могли по омо­вению судьей рук понять, что он осуждает Иисуса Хри­ста против воли. «Я не повинен, — воскликнул Пилат, омывая руки, — я не повинен в крови Праведника Это­го! Смотрите вы! вы принуждаете меня пролить ее: вам должно будет и отвечать за нее!»

Слова эти не могли быть произнесены иначе, как с самым глубоким и горьким чувством. Это был единст­венный в истории случай, когда римский судья выра­жал с такой силой уверенность свою в невиновности осуждаемого на смерть узника. Если бы прокуратор не был сильно растроган, то одно самолюбие заставило бы его произнести приговор как можно короче, чтобы не подать вида, что его к тому принуждают. Особенно должен был Понтий сожалеть теперь и упрекать себя, если он мог отклонить осуждение Господа, когда полу­чил предостережение от жены, и не отклонил его, по­тому что считал, будто в его руках еще достаточно средств для Его спасения.

Буйный народ, несмотря на ярость свою, понял, че­го хотелось прокуратору и каково состояние души его; но, наущенный слепыми вождями своими, он зашел уже слишком далеко, чтобы вдруг возвратиться назад; опа­сение осудить невиновного, делающее столько чести язычнику, показалось маловажным для почитателей Ие­говы, которым с детства внушали понятие о справедли­вости. Как бы желая пристыдить или ободрить малоду­шие прокуратора, все закричали: «Кровь Его на нас и на чадах наших!»

(Слова эти, ужасные сами по себе, представятся еще ужаснее, когда вспомним, что их нужно понимать без всякого ограничения, во всей буквальной точности; по­тому что иудеи, согласно учению пророков, твердо ве­рили, что Бог за преступление родоначальников нака­зывает все их потомство¹⁷⁶.)

Наконец, земной судья, видя, яко ничтоже успевает, паче молва (возмущение народное) бывает, произнес смертный приговор на Судью живых и мертвых.

Приговор этот, по обыкновению римского суда, со­стоял из кратких слов, что такой-то за такое-то пре­ступление осуждается на такую-то казнь¹⁷⁷.

В дополнение евангельской истории суда над Иису­сом Христом не лишне заметить, что Пилат отправил впоследствии к Тиверию донесение, в котором описал жизнь Иисуса Христа, Его чудеса и святость, свой суд над Ним и причины, побудившие осудить Его на распя­тие. В существовании этого донесения, подлинник ко­торого был давно утрачен¹⁷⁸, не позволяют сомневаться свидетельства Иустина Мученика и Тертуллиана, кото­рые ссылались на него, как на несомненное доказатель­ство, в своих апологиях к сенату и народу римскому. Тиверий, по свидетельству этих же писателей, так был по­ражен описанием чудес и святости Иисуса Христа, что предложил сенату включить Его в число римских богов; но сенат, неизвестно по каким причинам, на это не со­гласился, и Тиверий ограничился тем, что под страхом казни запретил преследование христиан.

Заметим еще, что Пилат беззаконным осуждением Иисуса Христа на смерть не избегнул опасности, кото­рой страшился. Через четыре года после этого он был вызван в Рим на суд по доносу иудеев и, не сумев оправ­даться, был заточен в Вену, где покончил с собой.

Участь другого судьи Иисусова, Ирода Антипы, была немного лучше Пилатовой. Подстрекаемый вла­столюбивой Иродией, он вместо тетрархии гали­лейской начал домогаться в Риме царской власти над всей Иудеей, желая владеть ей нераздельно, по примеру отца своего, Ирода Великого. Но это домогатель­ство приняло такой несчастный оборот, что Антипа, вместо венца царского,  сослан был в ссылку в Лион и умер в нищете.

XX ИИСУС ХРИСТОС НА СУДЕ ИРОДА

XXI ИИСУС ХРИСТОС ОСУЖДАЕТСЯ НА БИЧЕВАНИЕ И СМЕРТЬ ПИЛАТОМ

XXII ВЗГЛЯД НА ОБРАЗ СУДА НАД ИИСУСОМ ХРИСТОМ