Стража приводит Христа во дворец первосвя­щенника Анны. — Частный допрос. — Ответ Ии­суса. —Первое заушение от раба. — Первое отре­чение Петра. — Божественный Узник отсылает­ся к Каиафе. — Полночное собрание и суд синедри­она. — Лжесвидетели и их недостаточность. — Молчание Господа. — Клятвенный вопрос перво­священника. — Величественный ответ Иису­са. — Первый смертный приговор. — Поношение от слуг и стражей. — Второе и третье отрече­ние Петра. —Алектор и слезы покаяния.

 

удя по тому, что враги Иисуса Христа крайне спешили с судом и осуждением Его, следова­ло ожидать, что и спира поспешит предста­вить Его прямо в дом Каиафы, где обыкно­венно собирался для совещаний верховный совет иудей­ский. Между тем, Божественный Узник, по свидетельст­ву св. Иоанна (Ин. 18,13), приведен был сперва не к Ка­иафе, а к другому (отставному) первосвященнику Анне, или, как постоянно называется он у Флавия, Анану: по­тому что он был, — добавляет евангелист в пояснение этого обстоятельства, — тесть Каиафе, давшему совет иудеям, яко уне есть единому человеку умрети за люди. То есть Анна, по тесной связи своей с Каиафой, вероятно, особенным образом участвовал в настоящем предприя­тии синедриона против Иисуса; с другой стороны, древнее¹²⁵, доселе сохранившееся в Иерусалиме предание¹²⁶, го­ворит, что дом Анны лежал на пути к Каиафе, так что страже, ведшей Иисуса, ничего не стоило доставить ему удовольствие первому увидеть связанного Того, Кто не­давно еще казался всему синедриону неприступным. В дополнение к сведениям об этом первом судье Богоче­ловека стоит заметить, что Анна был сам некогда один­надцать лет первосвященником и потом, несмотря на вмешательство римлян, не терпевших, чтобы первое в глазах народа достоинство долго оставалось при одном человеке, — сумел продлить его в своей фамилии, меж­ду сыновьями и зятьями своими и теперь, пользуясь прошлым влиянием и настоящими связями, был, без сомнения, лучшей и главной опорой падающего со дня на день синедриона.

При всей личной важности своей, Анна, как част­ный член синедриона, не имел однако же права сам по себе проводить судебный допрос в таком важном деле, как исследование о лице Мессии. Поэтому на общение его с Иисусом Христом должно смотреть как на посту­пок частного человека, который, впрочем, почитает се­бя таким важным, что, по его мнению, допрашиваемый им лично должен почитать за милость, что его спраши­вают таким образом — о чем бы ни спрашивали. В на­стоящем случае от Пророка Галилейского Анне вдруг захотелось узнать и об учении Его и об учениках: то есть чему и для чего учит? Кто Его последователи, где и сколько? Какая вообще цель их действий? Хотя в пред­ложении подобных вопросов, без сомнения, участвова­ло и любопытство престарелого саддукея, но ими, намеренно или ненамеренно, в самом начале задавался очень опасный тон делу. Предполагалось, что у Иисуса Христа есть многочисленное общество явных и тайных после­дователей, враждебное существующему порядку вещей, что в этом обществе есть свое, отличное от всеми приня­того — Моисеева — учение, своя тайная цель и проч. И легкого признания в подобных вещах достаточно было для врагов Иисусовых, чтобы обвинить Его в преступле­нии против веры и отечества.

«Аз, — ответствовал Господь, — не обинуяся глаголах миру; Аз всегда учах на сонмищах и в церкви (куда все иу­деи сходятся), и тайно не глаголах ничесоже. Что Мя вопрошаеши: вопроси слышавших, что глаголах им: се сии ведят, яже Аз рех».

Нельзя было отвечать с большим достоинством, му­дростью и истиной. В ответе ничего не упоминается об учениках: ибо в том смысле, какой придавал этому сло­ву Анна, то есть в смысле противообщественных после­дователей, у Иисуса Христа не было учеников, равно как не было никакого мирского общества. Господь не разъ­ясняет нисколько и Своего учения перед Анной: ибо яв­но было, что первосвященники заплатили сребреники не за то, чтобы слышать учение Иисуса, а чтобы умерт­вить Его. И сколько времени потребовалось бы для изъ­яснения тайн Царствия Божьего перед таким ослеплен­ным эгоизмом и злобой слушателем, каков был Анна и его слуги? Сущность дела, по которому синедрион от­правил против Иисуса Христа вооруженную стражу, со­стояла в обвинении Его в том, что Он учит и действует против веры и законов; а истина такого обвинения зави­села всецело от свидетелей. Поэтому обращение Госпо­да, во свидетельство Своей невинности, ко всем быв­шим когда-либо в числе Его слушателей служит сильнейшим доказательством совершенной чистоты Его учения и действий. Он действительно никогда и ничего не говорил тайно: если беседовал иногда с апостолами пространнее, чем с народом, — открывая им тайны Цар­ствия Божьего, — то чтобы, по Его собственному выра­жению, сказанное им во ухо, проповедано было потом ими на кровех (Мф. 10, 27). Никодимы и Иосифы слы­шали от Сына Человеческого то же, что и народ: пропо­ведь о возрождении духовном, а не о делах гражданских (Ин. 3, 1-18). Из присутствовавших теперь иудеев, ве­роятно, были такие, которые слыхали учение Иисусово и теперь же могли дать свидетельство о Нем перед Ан­ной. Сама стража первосвященническая не забыла еще, может быть, совершенно того необыкновенного впечат­ления, которое перед этим произвели на нее слова Ии­суса, когда она, несмотря на повеление начальников своих, не посмела возложить на Него рук, потому что николиже тако есть глаголал человек, яко Сей Человек (Ин. 7, 46). Если ответ Иисуса Христа и вопрос, заданный Анне, отзывался тоном как бы упрека перво­священнику, то надлежит помнить, что настоящий уз­ник был Мессия, почитался за такового большей частью народа и что с Ним, при взятии Его, поступили, даже в судебном отношении, самым недостойным образом.

По всем этим причинам первосвященник иудей­ский, несмотря на сильное личное предубеждение про­тив Иисуса Христа, сам, по-видимому, ничего не на­шел в ответе Его такого, что бы можно было поставить Ему в вину: хотя внутренне и не мог быть доволен та­ким искусным, по его мнению, уклонением от дела. Иначе смотрел на все это один из близ стоявших слу­жителей Анны. Святая свобода Узника в ответе перво­священнику, перед которым он привык испытывать и видеть одно раболепство, показалась ему дерзостью, требующей немедленного возмездия. «Так-то Ты отве­чаешь первосвященнику», — вскричал он, желая пока­зать усердие к чести своего владыки, и ударил Господа в ланиту.

Кто будет молиться на кресте за самых распинателей Своих, Тот мог перенести теперь равнодушно безумную дерзость раба Анны... Но молчание в настоящем случае могло показаться признанием в том, что действительно нарушено уважение к сану первосвященника. Сам без­рассудный раб остался бы в уверенности, что поступил справедливо.

«Аще зле глаголах, — отвечал Иисус ударившему Его, — свидетельствуй о зле; аще ли добре, что Мя биеши?..»

Анна видел и слышал все это, но не собирался обуз­дывать безрассудную дерзость своих слуг; его дело было судить и преследовать невинных...

Более вопросов не было. Ответ Господа и святая не­устрашимость Его духа дали уразуметь хитрому садду­кею, что надежда его привести Узника в замешательство судебными вопросами напрасна, что он видит перед со­бой того же самого человека, который еще недавно при­вел в молчание самых искусных книжников и совопросников иерусалимских.

После этого Иисус отослан был Анной к Каиафе в том же самом виде, в каком приведен к нему, то есть свя­занный (Ин. 18, 24). Едва ли не в том же виде стоял Он и перед лицом Анны, для которого узы Пророка Гали­лейского были приятным зрелищем...

Не одно только заушение от руки раба должен был претерпеть Господь во дворе Анны: здесь же, несмотря на непродолжительность времени, начались и отрече­ния первого из Его апостолов.

Евангелисты все упоминают об этом событии и столь верны в этом случае вышеприведенному, замечен­ному св. Златоустом правилу не скрывать ничего от мня­щихся быти поносных, что, основываясь на полноте рас­сказа их, вместо трех предсказанных самим Господом отречений Петровых насчитывали некоторые четыре и даже восемь. Мы изложим приключение это, держась более, как должно делать и во многих других случаях, общего согласия евангельских повествований и хода со­бытий, нежели разноречия буквальных указаний.

Пользуясь своим знакомством с домом первосвя­щенника, Иоанн немедленно вслед за стражей, ведущей Иисуса, вошел во двор Анны. Петр, как незнакомый, должен был оставаться за вратами, ожидая от ходатайст­ва Иоаннова милости быть впущенным во двор. Ми­лость эта, столь драгоценная для него, была немаловаж­на и для тех, которые смотрели за входящими. Ибо во избежание опасности от стечения народа, вероятно, дан был Анной приказ не пускать чужих людей во двор. Но Иоанн сказал слово придвернице (на Востоке тогда эту обязанность обычно выполняли женщины — Деян. 12, 13; 2 Цар. 9, 6), и она ввела Петра, задав ему короткий вопрос, не из учеников ли он (их не велено пускать) Ии­сусовых? На этот случай могло быть довольно одного какого-либо легкого отрицательного знака: совсем дру­гое было впереди. Дрожа от холода, Петр приблизился к огню, который из-за непогоды служители развели посреди двора (Ин. 18, 18). Но положение его было так ново для него и опасно, что он не мог долго сохранять спокойное и твердое выражение лица. Между тем, когда во дворе стало слышно, что первосвященник спрашива­ет Иисуса о учениках и учении Его, то и стража, напол­нявшая двор, также начала толковать об учениках Иисусовых. Как не ко времени было теперь присутствие Пе­тра! У придверницы, впустившей Петра, первой (Ин. 18, 17) возникло подозрение. «И ты, мной впущенный, не из учеников ли Этого Человека?» — повторила она, по­дойдя к Петру, впрочем, не столько из злого намерения, сколько из простой предосторожности: но робкому Си­мону самая дружеская шутка в этом роде показалось бы теперь невыносимой — в такое время и в таком месте: он решительно сказал, что не знает и не понимает, что она говорит (Мк. 14, 68).

Когда Петр вслед за стражей, которая повела Иису­са к Каиафе, выходил со двора Анны, послышался в первый раз голос алектора (Мк. 14, 68); но Петр или не слыхал его, или не обратил внимания. Первое описан­ное нами отречение его перед рабыней имело еще вид случайной неосторожности в словах и могло казаться таким поступком, который, конечно, нельзя одобрить, но и нельзя еще представлять прямой изменой Учителю.

Пока Иисус Христос находился в доме Анны, к пер­восвященнику Каиафе, несмотря на глубокую полночь, собралась большая часть членов синедриона. Верховное судилище это представляло теперь самым живым обра­зом церковь лукавнующих (Пс. 25, 5). Две главные секты, фарисейская и саддукейская, пылали давней ненавис­тью к Иисусу Христу. Каиафа, в руках которого находи­лась верховная власть, давно уже изрек свое мнение: «яко уне есть, да един умрет за люди». Для беспристраст­ного наблюдателя достаточно было одного взгляда на лица и движения будущих судей Иисуса, чтобы со всей уверенностью заключить, каков будет суд и чего должно ожидать подсудимому.

Несмотря однако же на твердое, давно положенное намерение лишить Его жизни, синедрион хотел придать всему делу вид справедливый и любыми средства­ми приписать Иисусу вину, достойную смерти. Этого требовала, может быть, и совесть некоторых судей, ис­порченная, но не совсем заглушённая страстями, и приличие, которым, особенно в общественных собра­ниях и делах, не пренебрегают люди самые злонаме­ренные. Но главной причиной поисков мнимой спра­ведливости было опасение прослыть в народе, привер­женном к Иисусу Христу, явными гонителями невин­ности, если бы осудили Его без всякого суда, из одной личной ненависти.

Чтобы обвинить Господа, решили прибегнуть к тому же средству, на которое Он перед Анной ссылался в Свое оправдание, — к свидетелям. Закон требовал в этом случае только трех или даже двух (Чис. 35, 30; Втор. 17, 6; 1 Тим. 5, 19): первосвященникам, в ослеп­лении страсти, казалось возможным представить их тысячи. В другое время действительно нашлось бы до­статочное число бессовестных людей, способных кле­ветать на самую невинность, потому что Иерусалим был наполнен приверженцами фарисеев, и следо­вательно, врагами Иисуса. Но теперь, в глубокую пол­ночь, когда весь город спал, свидетелей было трудно найти. Начиная от первосвященника и до последнего члена все занялись поисками¹²⁷: каждый вспоминал и говорил о человеке, способном лжесвидетельствовать на Иисуса и по своему образу мыслей, и потому, что слыхал Его беседы. Такая заботливость судей в поисках причин для обвинения подсудимого, поспешность и замешательство, с которыми делались предложения, придавали собранию синедриона вид самый странный, и сквозь личину мнимой справедливости явно прогля­дывала злоба и личная ненависть.

Но для чего, можно спросить при этом, первосвя­щенники не решились воспользоваться услугами Иуды, который, зная учение и все деяния Господа, из угожде­ния врагам Его, ради новой платы и даже в оправдание своей измены Учителю мог быть самым жестоким обви­нителем? Предатель, как мы видели, исполнив преступ­ное обещание — указать местопребывание своего Учи­теля, тотчас удалился; а потому его сразу не смогли оты­скать. Притом свидетельство Иуды, после того как узна­ли о предательстве (а скрыть это было нельзя), не имело бы цены в глазах людей беспристрастных. Можно даже сказать, что едва ли бы сам Иуда имел столько дерзости, чтобы клеветать на своего Учителя в Его присутствии. Мы увидим, что в мрачной душе его и после преда­тельства невольно сохранилось еще сильное чувство уважения к Его невиновности.

Всеми разыскиваемые лжесвидетели начали нако­нец появляться с разных сторон. Что они ставили Гос­поду в вину, не известно: только свидетельства их были не согласованы между собой и не указывали на факт уголовного преступления. Вероятно, говорили о каком-либо нарушении покоя субботнего, о несоблюдении преданий фарисейских и проч. — такие преступления много значили в устах книжников, когда они обольща­ли народ легковерный, но не содержали в себе закон­ной причины для осуждения обвиняемого на смерть; между тем, судьям хотелось найти преступление имен­но последнего рода¹²⁸.

Наконец явились еще два свидетеля, которые, имея в виду слова Спасителя, произнесенные два года назад к народу (Ин. 2, 19) в храме Иерусалимском, хотели об­ратить их в уголовное обвинение; но оба, злонамеренно или по забывчивости от давности времени, извращали слова Иисуса Христа. Один (Мф. 26, 61) лжесвидетель утверждал, будто Он сказал однажды: «Я могу разру­шить храм Божий и в три дня воздвигнуть его». В таком ложном виде слова, приписываемые Иисусу Христу, могли перед судьями звучать как дерзость и самохваль­ство, соединенное с неуважением к самым священным вещам, к храму. Другой (Мк. 14, 57—58) лжесвидетель объявлял, будто он слышал, как Господь говорил: «Я разрушу храм сей рукотворенный и в три дня воздвигну другой, Нерукотворенный». В таком превратном виде слова эти содержали что-то мятежное, богопротивное, как будто Иисус Христос не только имеет самое низкое понятие о храме Иерусалимском (слово «рукотворен­ный» употребляется в св. книгах для обозначения идо­ла — Пс. 21, 19 — и храма идольского — Пс. 16, 12), но и намерен разрушить его, дабы создать другой, неизве­стно какой храм, всего вероятнее — не создать никако­го. Это представлялось явной хулой на храм, равной ху­ле на Бога и Моисея, которая, по закону, вела за собой смерть хулившему (Лев. 24, 13). Вероятно, несогласие лжесвидетелей состояло не в одних выражениях, но в чем именно, при молчании евангелистов определить невозможно.

Ничего не было легче, как отвечать на обвинения лжесвидетелей, если бы они стоили ответа. Во-первых, Господь никогда не говорил: «Я разрушу, или могу разру­шить храм», а говорил только условно иудеям, требовав­шим чуда: «разрушьте». Во-вторых, когда Он говорил это, то под церковью разумел не храм Иерусалимский, а собственное тело, так что слова Его имели такой смысл: вы требуете чуда и будете иметь его в Моем воскресе­нии; ибо когда вы разрушите церковь тела Моего — умертвите Меня, — то Я через три дня воздвигну ее — воскресну из мертвых (Ин. 2, 19-22).

Между тем, Господь не отвечал на эти лжесвидетель­ства, так же как и на первое (Мф. 26, 63). То, что Он мог сказать в объяснение смысла слов Своих, не послужило бы к Его оправданию: смерть Его уже была решена в сердце первосвященников. С другой стороны, посколь­ку слова Господа заключали в себе символическое пред­сказание о Его смерти и воскресении, то пояснение их смысла было бы странно и бесполезно в настоящих об­стоятельствах и привело бы только к недоумениям и на­смешкам. Молчание, наконец, было самым лучшим от­ветом уже потому, что свидетели не были согласны меж­ду собой, а такое разногласие делало их показания со­вершенно недействительными перед законом¹²⁹.

Судьи, при всей личной ненависти к Подсудимому, сами чувствовали слабость лжесвидетельств; но величе­ственное молчание Его для мелкого самолюбия казалось непростительным невниманием или презрением. Если бы Господь защищал Себя, то могли надеяться, что в собственных Его словах найдется что-либо противное закону; ибо первосвященники и книжники не раз испытали на себе строгость Его обличений, воспринятую ими как дерзость и богохульство. И вот Каиафа, который до­селе сидел на своем месте и сохранял, хотя не без при­нуждения, важность председателя нечестивого совета, первый потерял терпение, встал со своего места и, выступив на середину (Мк. 14, 60), где находился Господь, сказал с гневом: «Как Ты не отвечаешь ничего? Разве не слышишь, что они против Тебя свидетельствуют?»

Но Господь не отвечал ни слова... Раздраженный этим молчанием, первосвященник всего скорее согла­сился бы счесть его за признание в преступлении, но не­который остаток приличия еще обуздывал личную нена­висть. Между тем, вступив в разговор с Узником, он не мог уже без стыда окончить его ничем. Хитрость садду­кея нашла средство, не прибегая к явно несправедли­вым мерам, не только заставить подсудимого говорить, но и сказать нечто такое, чем весь допрос в немногих словах мог быть совершенно окончен. Как первый слу­житель Бога Израилева, первосвященник, при всем не­достоинстве своем, имел право спрашивать о чем-либо обвиняемого под клятвой: способ допроса, при котором нельзя было не отвечать, не преступив должного уваже­ния к клятве, к сану первосвященника и самому закону. К этому-то средству прибег Каиафа.

«Заклинаю Тебя, — сказал он с притворным уваже­нием к произносимым словам, — заклинаю Тебя Богом живым: скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий?» (то есть Ты ли Мессия) (Мф. 26, 63.)

«Я, — отвечал Господь, — даже реку вам более, отсе­ле узрите Сына Человеческого (Меня) седяща одесную си­лы Божьей и грядуща на облацех небесных».

То есть: вскоре сами дела покажут вам, что Я тот славный Царь, Который, по описанию пророка Дании­ла, сидит на облаках одесную Ветхого днями (Дан. 7,14).

Именно такого признания и желал Каиафа, потому что оно совершенно отвечало его цели. Но положение дела требовало скрыть при этом свое удовольствие; и оно сокрыто... Как бы услышав ужасное, нестерпимое богохульство, лицемер тотчас разыграл крайнее негдование и разодрал одежды свои (переднюю часть): поступок, ко­торый в первосвященнике выражал чрезвычайную степень¹³⁰ душевного волнения и показывал величайший избыток мнимой ревности по славе Бога Израилева. «Слышали ли, — вскричал Каиафа к прочим судьям, — слышали ли вы, что Он сказал?.. Он явно богохульствует, и мы еще требуем свидетелей?..»

Все молчали, разделяя с первосвященником при­творный ужас от мнимого богохульства. «Что же вы ду­маете, — продолжал лицемер, — чего Он достоин?» (Мф. 26, 65-66.)

«Смерти, смерти», — повторяли один за другим ста­рейшины.

Так кончился первый допрос. Судьи и советники ра­зошлись, чтобы немного поспать и потом снова со­браться при первом рассвете. Цель, давно желанная, до­стижение которой еще несколько дней назад казалось невозможным, по крайней мере, в продолжение празд­ника, эта цель — осуждение на смерть Иисуса — теперь, сверх чаяния, была уже почти достигнута; оставалось только в новом собрании подтвердить приговор, вынесенный сейчас.

Господь, в ожидании нового собрания, выведен был из жилища первосвященника, где происходил совет, на двор. До утра оставалось немного времени (два-три ча­са), но для Него этот промежуток времени был очень тя­жел, потому что Он находился в руках буйной толпы, со­стоявшей из стражей храма и служителей первосвященнических (Лк. 22, 63-65; Мф. 26, 67-68). Те и другие считали своим долгом выказать раздражение и презрение к человеку, который, по их мнению, имел дерзость быть врагом их начальников. Может быть, даже перво­священники дали слугам намек, как поступить с Узни­ком. «Пророк Галилейский! Мессия-самозванец!» Таки­ми насмешками началось поругание. Но скоро от слов перешли к ударам. Одни заушали Господа; другие ударя­ли Его по ланитам, иные плевали в лицо¹³¹. Те, кто хотел казаться остроумным, закрывали Его лицо (Мк. 14, 65; Лк. 22, 64) одеждой и при каждом ударе спрашивали: «Угадай, Христос, кто Тебя ударил», — потому что Мес­сия, по мнению иудеев, должен был знать все.

Что Господь все эти оскорбления переносил терпе­ливо, без всякого ропота, об этом евангелисты не сочли нужным и упоминать. Они замечали только, если Он что-либо говорил Своим мучителям для их вразумления.

Вернемся к Петру. Здесь прилично рассказать, как исполнилась последняя часть предсказания Иисуса Христа о его отречении.

Несмотря на опасность, встретившую Симона¹³² во дворце Анны, он следовал за толпой служителей, ве­дущих Иисуса Христа во дворец Каиафы, желая знать, чем кончится суд над Учителем, Которому изменили уже уста Петра, но сердце было верным. Первое возгла­шение петела при первом отречении Симона, как мы видели, не произвело на него никакого впечатления¹³³ или, может быть, даже возбудило решимость доказать на деле, что зловещий петел не будет более свидетелем измены апостола. И во дворце Каиафы Симон играл роль человека, который пришел на шум народный из одного любопытства; и также, вмешавшись в толпу слу­жителей, грелся вместе с ними у огня, который развели на дворе, спасаясь от ночного холода. Но предсказан­ная Господом измена преследовала Симона и здесь. Га­лилейское наречие, на котором он говорил, природная живость характера, соединенная теперь с величайшей робостью, особенное внимание к известиям о ходе суда над Иисусом Христом, которые служители приносили из судилища, и множество других обстоятельств час от часу более и более выдавали Симона перед наглыми служителями, которые, служа у судей и присутствуя при следствиях и розысках, привыкли замечать людей подо­зрительных. Один из служителей, обратив на него вни­мание, начал говорить окружавшим его: «Этот человек должен быть из числа учеников Иисусовых». Симон за­трепетал снова; уста, однажды изменившие, еще скорее открылись для второго отречения: одних уверений по­казалось уже недостаточно, и малодушный ученик прибавил ко лжи клятву в том, что он вовсе не знает Иисуса. Так скоро и глубоко падает добродетель челове­ческая! Избежав опасности, Симон отошел от огня; страх гнал его вон, но любовь опять удержала, и он ос­тановился у дверей.

Протекло еще немного времени; первый допрос кончился — и Иисус Христос был выведен из судилища на двор. Побуждаемый любовью, ученик невольно при­близился, чтобы еще раз взглянуть на своего Учителя, показаться Ему, если можно, и доказать свое участие в Его судьбе. Казалось, безопасно; но вдруг один из слу­жителей остановил Симона вопросом: «Верно, и ты был с Ним; ибо ты галилеянин, и наречие твое выдает тебя». Прочие служители подтвердили это подозрение; ибо наречие галилейское было очень заметно для всякого¹³⁴; а между тем, все знали, что ученики Иисусовы родом га­лилеяне. Изумленный Симон находился в самом затруд­нительном положении: ибо, хотя воины, взявшие Иису­са не имели, по-видимому, повеления брать учеников Его, но теперь, когда удалось так счастливо овладеть Учителем, они не пощадят и ученика, который сам по­пал в их руки. Наверно, сердце Симона ушло в пятки, когда, не дожидаясь его ответа, один из слуг архиерей­ских, бывший с воинами в саду Гефсиманском, родст­венник того самого Малха, которому Петр отрезал ухо, начал громко обличать его, говоря: «Не я ли тебя видел с Ним в саду Гефсиманском?» Робкий Симон не знал, что делать, забыл себя и Учителя, умер, по выражению св. Златоуста¹³⁵, от страха и всем, чем можно, начал клясться, что он не только никогда не думал быть учеником Иису­са, но и вовсе не знает этого Человека.

Еще малодушный ученик не успел окончить своих клятв, как проповедник покаяния (петел) возгласил в третий раз.

В это же время Господь, бывший среди стражи на дворе, обернулся в ту сторону, где находился Симон Петр (и где из-за спора начался шум), и посмотрел на него пристально... Петр, при всем замешательстве сво­ем, заметил это; взор Учителя и Господа проник в его сердце¹³⁶. Казалось, он снова слышит роковое предсказа­ние: «прежде нежели пропоет петух, ты отвергнешься Меня три раза». Место малодушия заступили стыд и раскаяние¹³⁷. Но — опыт кончился! Слуги архиерейские, поверив клятвам, оставили Петра в покое. Но шум дво­ра архиерейского был уже невыносим для сердца, терза­емого скорбью, — и он, со слезами на глазах, поспешил вон, чтобы в уединении плакать о своем непостоянстве. Иизшед вон, плакася горько...

Св. Климент, ученик ап. Петра, повествует, что он всю жизнь при полуночном пении петуха становился на колени и, обливаясь слезами, каялся в своем отречении и просил прощения, хотя оно было дано ему Самим Гос­подом вскоре после Воскресения. По сказанию Ники­фора, глаза св. Петра от частого и горького плача каза­лись красными.

Разительной чертой характера Петрова оканчивает­ся история этой ночи, за которую произошло столько противоположных явлений: непоколебимой преданнос­ти в волю Божью, великодушного терпения, низкой из­мены, буйного бесчеловечия, мнимой справедливости, истинной праведности; в продолжение которой природа человеческая обнаружилась и с самой лучшей (в Иисусе Христе), и с самой худшей (в Иуде и первосвященни­ках); и со средней стороны (в Петре); которая положила начало событиям, объемлющим все человечество, которые окончатся только вместе с бытием настоящего мира, но в своих дальнейших последствиях будут про­должаться в вечности.

XV ПРЕДАНИЕ

XVI ИИСУС ХРИСТОС НА СУДЕ ПЕРВОСВЯЩЕННИКОВ И СИНЕДРИОНА

XVII ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПРИГОВОР СИНЕДРИОНА ИИСУСУ ХРИСТУ