Среди сонма славных иерархов минувшего века навсегда останется имя Хер­сонского архиепископа Иннокентия, который просиял звездой 1-ой величины на не­босклоне нашей церковной истории XIX века. Он был всесторонним ученым богос­ловом, во многих отношениях опередившим свое время, блестящим проповедни­ком — русским Златоустом, пленявшим сердца людей, и самоотверженным пасты­рем, готовым полагать душу за паству свою.

К сожалению, о раннем детстве его ничего неизвестно, и в этом отношении Ин­нокентий похож на многих великих людей, которые обыкновенно из неизвестности сразу выступают пред изумленными современниками во всю меру своего исполин­ского возраста, вызывая невольное удивление: кто это и откуда? Известно только, что он был сын священника Орловской епархии. Он родился накануне века — в то время, когда весь христианский мир был потрясен чрезвычайными событиями. Пос­ле бурь французской революции и побед небывалого воителя все с трепетом ожида­ли — не явился ли в лице Наполеона страшный антихрист-разрушитель? Эти слу­хи, множась и искажаясь, расходились по отдаленным провинциям, и конечно не прошли и мимо орловского городка Ельца, где родился будущий святитель. Но это были не последние времена, а начало обновления, величия и славы России, и когда молодой Иван Борисов получал среднее образование, то уже сознательно мог сле­дить за тем, как Россия, освободившая всю Европу от ига забывшегося баловня судь­бы, возведена была на невероятную высоту политического могущества. Вместе со всем русским народом он ощутил то почти осязательное действие длани Божией, ко­торое обнаружилось во всех этих глубоко-поразительных событиях. Прошедший по всему нашему обществу ток мистицизма, который обнаружил всю глубину русской души, не мог не повлиять на такую впечатлительную личность, как Иван Борисов. Но если в отношении менее сильных натур воздействие мистицизма оказалось чуть ли не подавляющим, то у будущего святителя оно только углубило и еще более согрело его светлый ум, который впоследствии проявлялся в блистательных проповедях и речах Иннокентия в дивном сочетании глубокого чувства со светлой мыслью.

Эти высокие качества его замечены были еще в духовной семинарии, где он своими «задачками» и проповедями удивлял не только товарищей, но и наставни­ков. Окончив курс первым студентом, он поступил в Киевскую Духовную Акаде­мию, и там юный талант его развернулся во всей красе.Там, в кругу избранных, даровитых юношей, он осознал свои необыкновенные дарования, стал дорожить ими, почувствовал жажду благородного соревнования и с увлечением отдался наукам, так что нередко целые ночи проводил за книгами. Справедливость требует заметить (говорит митр. Макарий в своем биографическом очерке), что в академии Иван Борисов более сам образовал себя чтением, размыш­лением и упражнением в сочинениях, нежели через лекции наставников. С захва­тывающим интересом поглощая целые книги от начала до конца, даже целые систе­мы философов, он, как это замечается у многих даровитых воспитанников, обыкно­венно делал конспекты прочитанного и нередко записывал их в конце книг. Все это чрезвычайно развивало его восприимчивый ум, и его обширные познания высоко ценились товарищами, которым он, по их просьбе, нередко излагал и раскрывал учение того или другого философа так ясно, легко и подробно, что изумлял всех и совершенно затмевал лекции профессоров. Особенное значение он придавал сочи­нениям, над которыми работал с увлечением. Обдумав предмет всесторонне, он за­тем писал сочинение прямо набело. Через два — три дня он пересматривал напи­санное, и если оно почему-либо не удовлетворяло его, писал другое сочинение на ту же тему, иногда и третье, чтобы подать наставникам то, какое сам считал наилуч­шим. Этим он приобрел навык — писать с такой стройностью и блеском, которыми отличаются вообще его произведения. Перед экзаменами он бегло прочитывал лек­ции, которыми до того мало занимался, и, имея большую подготовку и огромный за­пас знаний, полученных от чтения книг, всегда отвечал блистательно, превосходя и тех воспитанников, которые прилежно корпели над лекциями. В высшем (богослов­ском) отделении Борисов особенно усердно занимался составлением проповедей, и в нем все более и более раскрывался тот блестящий проповеднический дар, который сделал из него русского Златоуста. При этом он, прекрасно владея французским языком, тщательно изучал великих мастеров проповеднического слова, как Мас-сильон и Боссюэт, но конечно самое большое влияние на него оказали творения ве­личайшего из великих проповедников, св. Иоанна Златоуста. Все это предвещало в нем необыкновенного проповедника, каким он и стал впоследствии.

Окончив курс академии 23-летним юношей со степенью магистра, Борисов вступил на поприще педагогической деятельности. Большое значение для него име­ло то, что он, как лучший воспитанник, был назначен в образцовую столичную ду­ховную семинарию инспектором и профессором церковной истории и греческого языка. Тут он сразу обратил на себя внимание начальства своими необыкновенны­ми дарованиями и через семь месяцев был назначен ректором Александро-Невского духовного училища, где принял монашество с именем Иннокентия и был рукопо­ложен в иеромонаха. Вскоре его назначили бакалавром богословских наук в столич­ной духовной академии. Он сделан был инспектором, а затем экстраординарным профессором богословских наук и возведен в сан архимандрита (1826). В этой есте­ственной для него среде началось его стремительное восхождение. В аудитории, пе­ред жаждущими знания юношами, он чувствовал прилив необыкновенного вдохно­вения. Профессорская кафедра под ним превращалась в трибуну, и он увлекал сту­дентов вдохновенной речью, которая «из уст его вещих сладчайшею меда лилася». Лекций он не любил писать, видя в этом обузу для своего склонного к широким и во­льным полетам ума, а свой предмет излагал наизусть, с жаром, с воодушевлением, живой, свободной, часто разговорной речью, но всегда изящной, общепонятной и чуждой всякой напускной учености, которая старается прикрыть свое внутреннее убожество велемудрой фразеологией. Самые предметы, которые он преподавал — Основное и Обличительное Богословие, — давали особый простор его мысли, и мо­лодой профессор мог во всем объеме обнаружить блестящие стороны своего редко­го таланта и обширного образования. Светлость и нередко оригинальность взгляда на важнейшие вопросы науки, быстрота и проницательность ума, непобедимая ди­алектика и близкое знакомство с современным состоянием не только богословия, но и философии на Западе — таковы были отличительные черты преподавания архи­мандрита Иннокентия. В то же время он быстро получил широкую известность и вне академии своими проповедями. Он говорил их не часто, лишь по назначению в Александро-Невской лавре и Казанском соборе, но слава о нем успела уже разнес­тись по столице, и слушать его собиралось множество народа.

Проповеди эти обыкновенно помещались в академическом журнале «Христи­анское Чтение». Этот старейший из наших духовных журналов (основан в 1821 г.), после первых лет оживленной деятельности, по разным неблагоприятным обстоя­тельствам совершенно заглох: подписчиков было мало, средств на издание — почти никаких, и журнал едва влачил свое существование, пробавляясь случайным мате­риалом, по большей части, наскоро составляемыми проповедями и малоназидатель­ными размышлениями. Но вот в лице молодого инспектора явился вдохновитель, который вместе с двумя своими знаменитыми товарищами — Г. П. Павским и В. Б. Бажановым, бакалаврами академии — решил поднять погибающий журнал. Жур­нал ожил и быстро начал расти и развиваться, привлекая все больше внимания и интереса читателей. А когда впервые появились на его страницах «Последние дни земной жизни Иисуса Христа», то номера «Христианского Чтения» брались нарас­хват и читались всеми с небывалым наслаждением. Если прежде журнал почти со­всем не раскупался, то теперь все его экземпляры моментально расходились и мно­гие жаловались, что не могли достать этих книжек. Сейчас кажется, что не трудно было бы помочь беде, переиздав тираж. Так редакция и предполагала сделать; но в кругах блюстителей благонамеренности возникло опасение, что общее увлечение статьями молодого даровитого монаха объясняется не просто достоинствами произ­ведений его блестящего пера, а особым духом опасного неологизма. Это было стан­дартное обвинение всех произведений, чей уровень выходил за пределы мертвого формализма и схоластики. И поразительная вещь— подобная подозрительность бытовала не только среди начальства, но поддерживалась и в кругу сотоварищей Иннокентия. Все как-то сторонились этих трех друзей, а некоторые даже с язви­тельностью прямо в глаза называли их неологами. По этому поводу рассказывают любопытный случай. Однажды все трое друзей в общей комнате горячо обсуждали между собой какой-то важный богословский вопрос, быть может, вопрос о содержа­нии ближайшего номера журнала. Некоторые из присутствующих острословили на их счет, а один бесцеремонно заметил вслух: «Вот они, неологи!» Вспыхнув от негодования, Г. П. Павский повернулся лицом к сказавшему и громко произнес: «Да, именно не олухи!» — чем заставил прикусить язык неудачного острослова.

И чем же вызывалась эта недостойная подозрительность? — Лучшим произве­дением христианской богословской литературы не только того времени, но и всего XIX века. В сочинении «Последние дни земной жизни Иисуса Христа» блистательно применен уникальный для того времени метод исследования жизни Спасителя. Чи­тая его даже теперь, на рубеже XX века, невольно изумляешься, как гений русского богослова мог предвосхитить метод, сделавшийся достоянием науки гораздо позже, когда, благодаря массе новых открытий в области географии и археологии св. земли и вообще древности, появилась возможность иллюстрировать факты евангельской истории данными из области исторических и археологических исследований. В то время и на Западе эти исследования были мало известны, а до нас доходили только самые ничтожные обрывки. И тут мы видим, как Иннокентий действительно мастер­ски пользуется всем собранным материалом, как он всякое событие Евангельской ис­тории умеет дополнить подходящей археологической или географической подробно­стью, не создавая хаотического нагромождения фактов. Материалы исследований размещаются с мастерством художника, который из мелких мозаичных камней со­здает чудный образ — образ Богочеловека. Сейчас создано много таких трудов — да­же, быть может, слишком много. Достаточно упомянуть хотя бы переведенные на русский язык труды Фаррара, Дидона, Гейки, Эдершейма. Все это новейшие иссле­дования того типа, замечательный образец которого дал наш гениальный богослов; он, можно прямо сказать, в этом отношении опередил свой век! Но потому-то имен­но этот новый метод и возбудил слепую подозрительность и даже — увы, с печалью приходится говорить об этом — подвергся цензурному гонению. Было проведено не­гласное дознание относительно лекций автора знаменитого произведения— в них также подозревали «неологизм». Хотя дознание и не привело к печальному резуль­тату, но уже достаточно печален был тот факт, что такое важное сочинение Инно­кентия могло получить цензурное разрешение на издание в качестве отдельной кни­ги только через тридцать лет после появления его в журнале!

С.-Петербургская Академия имела счастье в течение шести лет питаться от плодов гениального ума и благороднейшего сердца Иннокентия. В 1830 году, уже будучи доктором богословия (1829 г.), он назначен был на должность ректора ро­дной Киевской Академии. Десятилетие, в течение которого ее возглавлял архи­мандрит Иннокентий, справедливо может быть названо самым блестящим перио­дом ее истории. В качестве профессора он взял на себя чтение лекций по Основно­му Богословию (так называемой религиогностике) и Догматическому Богословию, и его вдохновенные лекции приводили слушателей в изумление и восторг, так что студенты, выходя из аудитории, не знали, как и величать своего несравненного ректора. Его гений вдохновляющим образом действовал и на всю корпорацию, сре­ди которой началось благородное соревнование и выдвинулись славные профессо­ра, впоследствии создавшие себе громкое имя в науке и литературе, каковы Я. К. Амфитеатров — знаменитый гомилет, В. Н. Карпов — славный русский философ, Димитрий Муретов, ставший достойным преемником Иннокентия по херсонской кафедре, С. С. Гогоцкий— издатель философского словаря и другие. Заботясь о возможно более основательном философском образовании студентов, ректор ста­рался привить им любовь к проповедничеству и искусству в нем: сам перечитывал их проповеди, призывал к себе авторов лучших из них и по целым часам беседовал с ними о том, как нужно писать и произносить проповеди, и этой наглядной, живой гомилетикой достигал превосходных результатов. Замечательна еще для того вре­мени та особенность во взглядах Иннокентия на образование, что он, сам человек всесторонне развитый, желал, чтобы и студенты Духовной Академии не замыка­лись в узкий круг своего специального предмета, неизбежно отчуждающий от жи­вой действительности. Он советовал им, не ограничиваясь кругом дисциплин, пре­подававшихся в Академии, заниматься чтением книг и по другим наукам, напр., по астрономии и естественной истории — совет, который и доселе еще не нашел себе прав гражданства в нашей духовной школе.

Работая над великим делом воспитания духовного юношества, Иннокентий в то же время и сам быстро мужал, рос и развивался духовно, что особенно заметно было в его проповеднической деятельности. Его ораторский талант получил необы­чайную гибкость и силу, и когда он произносил свои тщательно составленные про­поведи в Киевософийском соборе и лавре, произносил всегда без конспектов, живой, захватывающей дух речью, то слава о его проповедничестве быстро разнеслась по Киеву и слушать его собирались со всего города. Особенной силой красноречия и вдохновляющего чувства отличались его проповеди на дни Страстной и Светлой седмиц, впоследствии вышедшие в особых сборниках под заглавием «Страстная седмица» и «Светлая седмица». И читая эти превосходные сборники, не знаешь, че­му больше удивляться: силе ли и глубине воплощенного в них чувства, ясности мыс­ли, изяществу богословской концепции или изумительной стройности самого пос­троения их и красоте слова. Поистине, к нему более, чем к кому-либо, применимо название русского Златоуста, как и величали его слушатели-современники, съез­жавшиеся послушать его со всех сторон, нередко издалека.

Рядом с проповедничеством шла и развивалась и его научно-литературная бо­гословская деятельность, которая также достигла удивительных высот. Об этом мо­жет свидетельствовать вырвавшееся у него однажды собственное признание. «Я удивляюсь, — говорил он однажды студентам, замеченным в праздности, — как вы не дорожите временем и мало делаете; в прошедшую сырную неделю и первую не­делю Великого поста я написал около 80 листов!» Следовательно, по 40 листов в не­делю, почти по 7 листов каждый день кроме воскресенья, и это в недели, занятые еще молитвами и богослужениями! Плоды этих трудов были многочисленны, и он ос­новал для них особый журнал «Воскресное чтение», который быстро расцвел и сде­лался одним из самых распространенных изданий того времени. Тогда же задуман и отчасти исполнен им огромный труд— «Сборник исповеданий православной веры всех веков от начала церкви», и он подумывал даже об издании полного курса «Ис­тории русской церкви», а также богословского словаря. Ни то, ни другое не было осу­ществлено, так как новая деятельность в качестве епархиального владыки отвлекла его внимание от этой области. И поистине жаль, потому что мы через это лишились такого вклада в нашу литературу по Русской церковной истории, который, вероятно, превзошел бы знаменитый труд Карамзина по гражданской истории.

С 1840 г. началось новое поприще в служении знаменитого иерарха — в качес­тве епархиального архиерея. У нас нет возможности подробно останавливаться на этой стороне его деятельности, в которой он также повсюду (в Вологодской, Харь­ковской и Херсонской епархиях) оставлял по себе добрую славу мудрого админис­тратора, неутомимого проповедника и просветителя. Отметим только еще один мо­мент в его жизни, когда он выступил во всем величии своего архипастырского му­жества, за что славный историк Погодин провозгласил его «великим гражданином Русской земли». Это было в тяжкую годину Крымской кампании, когда огромный флот соединенной Европы начал громить черноморские порты, производя повсюду ужас и смятение. Не смутился только доблестный архипастырь Херсонский, паства которого и подверглась вражескому нашествию. Он не только спокойно оставался в своем архиерейском доме, когда от пушечного обстрела все прятались по подвалам, и даже служил в соборе, представлявшем самую видную цель для неприятельских орудий, громивших Одессу, но и решил лично появиться среди доблестных защит­ников Севастополя и влить в них своим пламенным архипастырским словом новое мужество. И его посещение многострадального Севастополя представляет собой по­истине небывалую картину в истории.

Все грознее наступал враг на твердыни Севастополя, все более суживалось же­лезное кольцо траншей и бастионов, которым враги старались задушить Севасто­поль с его отважными бойцами. Ядра и пули сыпались градом, и смерть носилась над головами русских воинов, ежеминутно поражая цель. Всякая земная помощь стала недействительной, оставалась только надежда на высшую помощь небесную, — и ее-то возвестить и явился среди этой битвы знаменитый архипастырь! Когда он пе­реправлялся в Севастополь с северной стороны бухты на южную, где кипел самый отчаянный бой, неприятельские ядра полетели в его катер, одно ядро упало у кор­мы, а другое у носа катера, и только каким-то чудом он уцелел. И затем среди ужа­сов разрушения великий святитель священнодействовал, благословлял и вооду­шевлял измученных борьбой героев на новые подвиги за веру и царя! Какой еще ну­жен пример пастыря, полагающего душу свою за овец своих!

Таков был Иннокентий Херсонский. Он был поистине одним из великих духов­ных светил нашей церкви XIX века. Один из почитателей его проповедей, выражая свой восторг от прочтения «Светлой седмицы», писал ему: «Ваша «Светлая седми­ца» — светла, как бриллиант!» И мы с полным правом можем сказать, что когда бес­пристрастная история, разобравшись в сутолоке лиц и дел отходящего в вечность XIX века, найдет возможным и для него сплести исторический венок из имен его славнейших деятелей, то среди них истинным бриллиантом будет сверкать имя Ин­нокентия Херсонского, одного из блистательных гениев века. Да будет же священна его память и для нас; мы можем черпать в истории его жизни силу и бодрость для неустанного служения церкви и отечеству.