Великолепна буря на Ладожском озере, когда при ясном небе, при сиянии солнца порывистый ветер передвигает влажные холмы по поверхно­сти глубокого, широкого озера. Эта необъятная поверхность вся усеяна холмами лазоревого цве­та с белоснежными, серебристыми гребнями. Смятенное бурею озеро представляется одушев­ленным.

При такой буре в 1846 году, в первых числах сентября, ехал я из Коневского монастыря в Ва­лаамский на пароходе, носящем имя острова, на котором стоит последний монастырь.¹⁴² Ветер был очень свежий; быстро неслись над небом белые облака отдельными группами, как стада птиц, совершающих свое переселение осенью и весною. Величественна буря на открытом озере; и у берегов она имеет свою красу. Там свирепые волны — в вечном споре с ветрами, гневаются, грозно беседуют между собою, а здесь они — в ярости на землю, с замыслом дерзновенным. «Смотрите, как лезет волна на берег», — говорил сопровождавший меня коневский старец. Точ­но, волна «лезет» на берег. Это прямое выраже­ние ее действия. И лезет она с упорством не толь­ко на берег отлогий, на огромную скалу гранит­ную, стоящую отвесно над бездною, от начала времен мира смотрящую спокойно на свирепые бури, как на детские игры. На сажень, на две сажени подымается волна по скале, и в изнемо­жении упадает к ее подножию в мелких брыз­гах, как разбитый хрусталь; потом снова начи­нает свою постоянно упорную, постоянно безус­пешную попытку.

Несколько лет тому назад я видел бурю на Ла­дожском озере при пасмурной погоде. Тогда кар­тина теряет много живописности. Воды окраше­ны серым цветом; пена не серебриста, мутна и желтовата; мгла суживает раму зрелища; нет ни того движения, ни того разнообразия, словом, нет той жизни. Нужны лучи солнца для оконченности этой серьезной, полной вдохновения картины. И самое солнце как прекрасно, когда глядит с чи­стого, недосягаемого неба на бурю земную!

Остров Валаам, бесспорно, живописнейшее место старой Финляндии. Он находится на север­ной оконечности Ладожского озера.¹⁴³ Подъез­жаете к нему — вас встречает совершенно но­вая природа, какой не случилось видеть путешествовавшему лишь по России: природа дикая, уг­рюмая, привлекающая взоры самою дикостью своею, из которой проглядывают вдохновенные, строгие красоты. Вы видите отвесные, высокие, нагие скалы, гордо выходящие из бездны: они стоят, как исполины, на передовой страже. Вы видите крутизны, покрытые лесом, дружелюбно склоняющиеся к озеру. Тут какой-нибудь пус­тынник вышел с водоносом в руке почерпнуть воды, и, поставив на землю водонос, загляделся на обширное озеро, прислушивается к говору волн, питает душу духовным созерцанием. Вы видите огражденные отовсюду гранитными, са­мородными стенами заливы, в которых спокой­но дремлют чистые, как зеркало, воды, в то вре­мя, как в озере бушует страшная буря; здесь спря­тался галиот или сойма от крушения, ждет в за­тишье попутного ветру, а хозяин судна уже с рав­нодушным любопытством смотрит на яростные, ревущие волны озера, недавно хотевшие разру­шить его судно, в которое он вложил все достоя­ние, всю судьбу свою и своего семейства. Вы плы­вете по излучистым проливам, где часто две про­тивоположные стены сходятся так близко, что оставляют лишь тесный проход для одного гали­ота. Вы опускаете лот, измеряете глубину в этой узине: глубина тут — многие сажени. Вы входите с северной стороны в губу, далеко вдавшуюся во внутренность острова; плывете по этой губе: с пра­вой стороны — дремучий лес на каменных, гро­мадных уступах, выходящих отвесно и навесно из темных вод. Этот лес и эти камни отражаются густою тенью в водах губы, отчего тут воды осо­бенно мрачны и ландшафт принимает самый грозный вид. Губа постепенно расширяется и на­конец образует овал значительного размера. Вы отторгаете взоры от этой картины, необыкновен­ной, наводящей на душу невольный ужас, но ужас приятный, с которым не хочется расстаться; об­ращаетесь к противоположной стороне: пред вами — обширный монастырь на высокой, длин­ной, гранитной скале, как легкое бремя на пле­чах гиганта. Скала прежде покрывалась белова­тым мхом. Монахи счистили мох; теперь гранит свободен от седин, висевших на смуглом челе его; он величествен и грозен в обновленной юности и наготе своей. Из трещин скалы выросли липы, клены, вязы; по скале вьется плющ, а под скалой разведен фруктовый сад, над которым колеблются и шумят зеленеющие вершины дерев, как бы го­товых низринуться на сад, но удерживаемых да­леко ушедшими в скалу корнями. Разительная, великолепная картина! Как приятно видеть селе­ние человека, его руку, клочок земли, политый его

потом, украшенный его трудами, среди огромных масс дикой, могучей природы! Пристаете к гава­ни, выходите на берег: по крутому скату горы уст­роена гранитная лестница; по ней подымаетесь к монастырю, стоящему на вершине горы, на об­ширной площади. На эту площадь с южной сто­роны ведет крутая отлогость; к западу, к губе, пло­щадь обрезывается отвесною скалою.

План монастырских зданий состоит из двух четвероугольников, из которых один помещает­ся в другом. Поднявшись по гранитной лестни­це, на площадь, вы идете по аллее к святым вра­там, находящимся в наружном четвероугольни­ке; против этих ворот — другие, во внутреннем четвероугольнике. Входите в них: перед вами на правой стороне — соборная церковь Преобра­жения Господня, в верхнем этаже; в нижнем — Валаамских чудотворцев Сергия и Германа, где и мощи их почивают под спудом. Собор соеди­няется посредством галереи с теплою церковью Успения Божией Матери; в галерее помещается ризница. На другой оконечности, составляющей собою юго-восточный угол — церковь святителя Николая. На левой стороне, противоположной той линии, на которой стоят храмы — келии на­стоятеля и некоторые братские. Против вас — братская трапеза и кухня; а в той линии, в которой врата и где, предполагаю, вы стоите — келии чредных иеромонахов. Над святыми вратами наружного четвероугольника — церковь Петра и Павла. В линии этой, с левой стороны — гости­ница; с правой — келия духовника и обширная рухольня (так в монастырях называется кладо­вая) монастыря. В противоположной линии — больница монастыря с значительным числом ке­лий, в которых помещаются все престарелые и увечные. При больнице — церкви, в верхнем эта­же — Пресвятыя Троицы, в нижнем — Живоносного Источника. В линии, обращенной к губе, с одной стороны — продолжение гостиницы; с другой — канцелярия монастыря. В Восточной линии, с одной стороны — продолжение рухольни, с другой — монастырская библиотека, сравнительно с другими монастырями богатая, име­ющая довольно рукописей, почти исключитель­но состоящих из творений святых отцов, писав­ших о монашеской жизни. Для истории Валаам­ского монастыря не найдется в этой библиотеке обильных материалов. Она собрана в конце про­шедшего и начале нынешнего столетий; древние рукописи уничтожены, как и все древнее в Вала­амском монастыре, пожарами и шведами. Нет здания на всем острове, ни даже часовни, кото­рым бы исполнилось хотя сто лет. Основание и существование монастыря Вала­амского с достоверностью относится к глубокой русской древности: к такому заключению при­водят некоторые исторические факты. Препо­добный Авраамий, основатель и архимандрит Ростовского Богоявленского монастыря, пришел еще язычником в Валаамскую обитель в 960 году после Рождества Христова, там крещен и пост­рижен в монашество.¹⁴⁴ В Софийской летописи сказано: лета 6671 (1163 после Рождества Хрис­това) были обретены и перенесены мощи пре­подобных отец наших, Сергия и Германа Вала­амских (Словарь Российских святых). Другой летописец упоминает, что в 1192 году игумен Мартирий построил каменную церковь на Вала­амском острове.¹⁴⁵ Местное предание, подкреп­ляемое этими и подобными им скудными сведе­ниями, до нас дошедшими, признает преподоб­ных Серия и Германа Греческими иноками, со­временниками равноапостольной великой кня­гини Ольги. Если принять в соображение ту ре­шимость, с какою древние иноки стремились к глубочайшему уединению, то удобство, которое Валаамский остров доставляет ныне, тем более доставлял тогда, для такого уединения, — надо согласиться, что переселение сюда греческих ино­ков не заключает в себе ничего странного и несбыточного. Во все исторические просветы, в ко­торые от времени до времени проявляется суще­ствование Валаамского монастыря, видно, что иноки его проводили жизнь самую строгую, что там были и общежитие, и отшельники, и всеми иноками заведовал игумен. Здесь в четырнадца­том веке жил несколько времени преподобный Арсений Коневский, совершивший дальнее странствование на святую Афонскую гору и по­ложивший начало монастырю Коневскому. Сюда во второй половине пятнадцатого столетия всту­пил юношею преподобный Александр Свирский: он занимался первоначально трудами в общежи­тии, потом безмолвствовал на Святом острове, в тесной пещере, неизвестно — природной ли, или иссеченной в скале. Святой остров — каменная гора; подымается она из озера, оканчивается к северу высоким утесом и принадлежит к груп­пе малых островов, которыми в разных местах обставлен главный остров, как планета своими спутниками. В первой половине пятнадцатого столетия жил здесь некоторое время преподоб­ный Савватий Соловецкий, перешедший впос­ледствии для глубокого уединения на Белое море, на дальний север, в пустыни Соловецкого остро­ва, дотоле необитаемые. Он искал там того же и с таким же мужественным самоотвержением, чего искали греки Сергий и Герман на Валаамс­ком острове, находя свой Афон и свой Олимп слишком многолюдными, хотя это многолюдство и составляли лики иночествующих.¹⁴⁶ Не раз Ва­лаамский монастырь подвергался опустошению от шведов; не раз иноки его падали под острием меча и землю, орошенную потом молитвенным, орошали кровию мученическою; не раз пылали святые храмы и хижины иноческие, зажженные рукою врага или неосторожности. Но местность Валаамского монастыря, его многообразные удобства для  всех родов иноческой жизни скоро возобновляли в нем черноризное народонаселе­ние. Валаам назначен, освящен в место богослу­жения как бы самою природою. Предание древ­нее, но, кажется, имеющее основание, говорит, что в то отдаленное время, как страна эта была во мраке язычества, здесь совершалось поклоне­ние кумирам.¹⁴⁷ Когда взглянешь на эти темные, глубокие воды, на эти темные, глухие леса, на эти гордые, могучие скалы, на всю эту величествен­ную картину, беспрестанно изменяющуюся и беспрестанно живописную; когда прочитаешь в ней глубокое поэтическое вдохновение, срав­нишь с роскошною местностью Валаама скудную местность окружающей его Финляндии, — ска­жешь: «Да, здесь должен был жестокосердый и воинственный скандинав изменять свои бран­ные, суровые думы и ощущения на благоговение; . здесь должна была душа наполняться всем, что возносит душу человеческую к высшим ощуще­ниям, доставляемым религиею». То же предание приводит сюда святого апостола Андрея, при­шедшего, по сказанию Нестора, из Киева в Нов­город и путями морскими возвратившегося в Южную Европу, где в Ахаии ожидал его венец мученический. Он говорит, что апостол по реке Волхову достиг Ладожского озера, чрез озеро до­стиг Валаама, обратил в христианство жрецов, обитавших на нем, и основал Церковь христи­анскую. Это предание называет Сергия спутни­ком апостола, — по отшествии его, наставником этих стран в христианстве.

Что мудреного? Во всю землю изыде вещание их и в концы всехенныя глаголы их (Пс. 18:5), свидетельствует Писание о путешествиях апос­толов. Их труды принадлежали не какому-нибудь одному народу — всему человечеству; заботливое внимание их, любовь их сердца привлекались не образованностью, не гражданским устройством и силою — привлекались бедствием падшего че­ловека, был ли он скиф или варвар, иудей или эллин (Кол. 3:11). Почему же не прийти святому апостолу Андрею к праотцам нашим, славянам, и соседям славян, скандинавам? Почему не по­сетить ему место, освященное для богослужения народного, и там не насадить богопознания и богослужения истинных? Почему не допустить мысли, что Сам Бог внушил апостолу это высо­кое, святое намерение, дал силу к исполнению его? Дикость, малоизвестность страны, дальность, трудность путешествия не могут быть достаточ­ною, даже сколько-нибудь сильною, причиною, чтобы отвергнуть это предание. Немного позже времен апостольских ходили путями этими це­лые воинства: почему же не пройти ими апосто­лу, водимому десницею Божиею и ревностию апостольскою?

Вот уже предание не темное, не сомнитель­ное, а верное, чисто историческое. Монашеская жизнь на Валааме и восточное исповедание веры христианской в стране той процветали гораздо ранее и сильнее, нежели сколько мог бы заклю­чить путешественник при поверхностном посе­щении края, при кратковременном взгляде на него. Надо посмотреть попристальнее, надо по­жертвовать довольно времени, прислушаться внимательно к рассказам и валаамских иноков, и прибрежных жителей, из них извлечь сведение, достойное быть внесенным в скрижаль истории, достойное внимания современной образованности, памяти образованного потомства. Столько развилась иноческая жизнь на Валаамском ост­рове, что перекинула побеги свои чрез озеро, на противоположный берег, на котором стоит те­перь Сердоболь. На том берегу было двенадцать скитов, основанных валаамскими иноками, на­ходившихся под управлением и духовным руко­водством игумена валаамского. Жители берегов исповедывали православную Восточную веру, за­имствовав познание ее из монастыря Валаамс­кого; по берегу до самого Кексгольма стояли хра­мы православные. Корелы этого берега Ладожс­кого озера были православны, как православны теперь корелы противоположного берега, жите­ли Олонецкой губернии. У тех и других — один язык, с самым малым изменением, не препят­ствующим понимать друг друга, беседовать друг с другом; была у них и одна вера. Но пришло зло­получное время, финны склонились к учению Лютера. На местах, где красовались православ­ные храмы, где совершалось богослужение пра­вославное, где Божественная Литургия роднила небо с землею, — ныне стоят лютеранские кир­ки, оглашаемые лишь тощею проповедию холод­ного пастора. Он, говоря народу в проповеди сво­ей одно поверхностное, ученое сведение об Ис­купителе и Его нравоучении, говорит каждый раз как бы надгробное слово над утраченною этими людьми и местами истинною живою верою и Церковью. Кроме устных преданий, единоглас­но свидетельствующих о факте, есть еще ему живое свидетельство. Это — целые селения финляндцев, тысячи финляндцев, исповедующих по­ныне православную веру. Для  них богослужение отправляется на славянском языке, по нашим церковным книгам, нашими священниками, ко­торые произносят только поучение народу на его родном языке, финском Трудно ли было шведам, при этой простодушной вере, ввести здесь люте­ранство? Им стоило только изгнать или убить священников русских и заставить лютеранского пастора маскировать своею проповедью страш­ную потерю, которая от времени и от того, что не была вполне понята, забыта.

Надеюсь, что это сведение будет приятно мно­гим! Едва ли многие знают, что в недрах Финлян­дии еще живо православие, что оно не вновь на­сажденное — живет там исстари, остаток общей древней христианской религии, заменившей язычество. Многие из нынешних прибрежных финнов сохраняют любовь к Церкви предков, отторгнутых от нее обманом и насилием. Они желали бы возвратиться в ее спасительное недро; но никакой голос не призывает их, и они машинально влекутся в кирку Лютера, как бы по про­должающемуся еще действию насилия.

Когда же совершилось злосчастное превраще­ние? Религиозная участь Финляндского берега — в союзе с участью Валаамского монастыря, из которого, видно, всегда текла, как из сердца, ре­лигиозная жизнь для  всей страны этой, процве­тала и умалялась, сообразно тому, много ли или мало сообщал ей сил Валаамский монастырь. В начале семнадцатого столетия шведский пол­ководец Понтус де-Ла-Гарди, причинивший столько зла России, разорил обитель Валаамскую; церкви и келии предал пламени, иноков — ост­рию меча; некоторые убежали, унеся с собою мощи святых основателей монастыря. Подобной участи подвергся и левый берег Финляндии: пра­вославные храмы сожжены; священнослужите­ли убиты или изгнаны; распространено между жителями лютеранство, последователи которо­го дышали еще фанатическим пристрастием к своей лишь родившейся вере, готовившейся умыться в крови Тридцатилетней войны. Достой­но замечания, что селения, сохранившие право­славную веру, находятся не на самом берегу Ла­дожского озера, не на пути завоевателей, но глуб­же в Финляндии, за горами, за болотами, есте­ственными оградами страны: там затаились, спаслись они от взора и религии протестантов. В это время многие финны перебежали в России для сохранения веры: встречаете их потомков право­славных в Новгородской и Тверской губерниях. Когда Промысл оружием Петра Великого ка­рал шведов за то, что они, вступив в Россию, как союзники, вероломно попрали Закон Божий и права народные, из союзников превратились в врагов и завоевателей: тогда Валаамский монас­тырь перешел обратно, вместе с Карелиею, под родной ему кров русской державы, сиротство­вав под державою чуждою около столетия. С 1717 года, по призванию победоносного импе­ратора, иноки Кирилло-Белозерского монасты­ря пришли на пепелище бывшей Валаамской обители; опять сооружен там храм Божий, по­ставлены келии. В царствование императрицы Елисаветы Петровны все строение, которое было деревянное, истреблено пожаром. Императри­ца возобновила монастырь на казенное иждиве­ние. Строение, как и прежде, было воздвигнуто деревянное. Я видел рисунок этого монастыря; мне он понравился. По моему мнению, деревян­ное строение идет к обители пустынной, какова Валаамская. Утешают взор хижины иноческие смирением своим, когда они срублены из дере­на! удобны они для  занятий иноческих: сохраняют здоровье, наветуемое здесь сырым климатом резкими ветрами, самою пищею, подвигами, рас­положением духа, утончающим, измождающим плоть. Быть бы в Валаамском монастыре большо­му каменному соборному храму, который бы совмещал в двух этажах теплую и холодную цер­кви, ограде каменной, которая бы защищала внутренность монастыря от ветров: но именно келии могли бы быть деревянные, стоя в доволь­ном расстоянии одна от другой, для безопаснос­ти в случае пожара, они окружали бы церковь со всех сторон. Прекрасно это расположение: при удобствах, им доставляемых, оно изображает, что жители таких хижин, обращенных к храму Бо­жию, имеют единственною целью служение Богу, признали себя странниками на земле, признали одною своею потребностью — Бога, а потому вокруг Скинии Его поставили свои кущи. Так расположено строение в Глинской пустыни, в Белобережской, в Оптином скиту и некоторых других.

Восстановление Валаамского монастыря про­изводилось медленно, с успехом скудным. Он ос­тавался долгое время малонаселенным. Не при­влекались туда любители уединения по той при­чине, что для восстановления обители употреб­лены были иноки, недовольно обогащенные знанием иноческой жизни. Недостаточно для нрав­ственного и духовного благосостояния обители одного уединения, хотя уединение и составляет одно из главных, основных условий этого благо­состояния. При уединении необходимо духов­ное руководство и наставление для братии; без них уничтожаются все выгоды, доставляемые соб­ственно уединением. Напротив того, духовное руководство и назидание переносят выгоды уеди­нения в обители, стоящие среди селений и мно­голюдных городов. Так процвели монастыри, находившиеся внутри и в окрестностях Констан­тинополя; они произвели знаменоносных отцов, равнявшихся духовными дарованиями с отца­ми-воспитанниками пустынь бесплодных (прп. Нил Сорский. Предисловие к Словам).

Проницательно заметил главную, основную нужду Валаамского монастыря митрополит Санкт-Петербургский, Гавриил. Для удовлетворе­ния ей он вызвал в 1785 году из Саровской пус­тыни славившегося духовными познаниями и опытностью старца Назария и вручил ему насто­ятельство Валаамского монастыря. Митрополит принял святую обитель в особенное архипастыр­ское покровительство и оказывал ей вспомоще­ствования и правительственными распоряжени­ями, и материальными средствами. Быстро начал возникать, шириться Валаамский монастырь, наполняться и принявшими, и желающими при­нять объятия иноческие. Устроились и общежи­тие, и скит; явились и пустынножители, и отшель­ники. Сам игумен Назарий имел отшельничес­кую келию, туда удалялся он, иногда на целые недели, чтобы внимательнее посмотреть в себя, подробнее высмотреть в себе человека, потом из собственных живых опытов и наблюдений по­черпать наставления для подчиненных, руково­дить их к исправлению нравов и преуспеянию, указанных в Евангелии. Отец Назарий, постри­женец и воспитанник Саровской пустыни, был наполнен впечатлениями этой обители, осуще­ствлял их с раболепною точностью в Валаамском монастыре. Здания в Саровской пустыни все ка­менные — и он начал возводить в Валаамском мо­настыре каменное строение. Внутренний четве­роугольник выстроен им, наружный его преем­никами. Щедроты императоров Павла Петрови­ча и Александра Павловича обеспечили веще­ственное продовольствие монастыря; он по сте­пени первоклассный, управляется игуменом, ко­торый избирается братиею, утверждается мит­рополитом Санкт-Петербургским.

По устройству своему в монашеском отноше­нии Валаамский монастырь — верный снимок с монастырей первенствующей Церкви христиан­ской. Он имеет монашествующих всех видов Во­сточной, Православной Церкви; имеет и обще­житие, и скит, и пустынников, и отшельников. Главный монастырь, о котором мы говорили, вмещает в себе собственно общежитие. Иноки, обитающие в нем, участвуют в общем богослу­жении, в общей трапезе, имеют общую, одина­ковую одежду, трудятся в послушаниях частных и общих. Исчислим виды послушаний.

Первое послушание — служение настоятеля, которое возлагается на него всем братством, на которое благословляется, в котором утверждает­ся он епархиальным архиереем. Это не есть на­чальство сего мира. Это — бремя легкое и вместе тяжкое. Эти рамена должны носить немощи все­го братства. Какая крепость должна быть в ра­менах этих! Какое нужно иметь настоятелю ве­ликодушие, какое самоотвержение, нужно пол­ное забвение своего я, чтобы эта угловатая и рез­кая буква не ранила, тем более не убивала нико­го из ближних. Второе послушание — послуша­ние наместника, которого уже избирает настоя­тель с совета братии, а утверждает епархиальный архиерей. Наместник — главный помощник на­стоятеля по всем отраслям монастырского уп­равления. Третье послушание — казначея, который имеет смотрение за суммами монастырски­ми; четвертое — ризничего, наведывающего риз­ницею. За ризничим следуют духовники; кроме них, никто из иеромонахов не может принимать на исповедь ни братии, ни посетителей монасты­ря. Подобно наместнику, казначей, ризничий и духовники утверждаются епархиальным архи­ереем и составляют вместе с наместником так на­зываемый собор, или старшую братию, при­глашаемую настоятелем на совещание и к учас­тию в некоторых важнейших делах, представля­емых на усмотрение епархиальному начальству, которое в таких случаях делает предписание на­стоятелю со старшею братиею. Дальнейшие по­слушания: чреда священнослужения, отправляе­мая всеми иеромонахами, кроме наместника и казначея, и иеродиаконами. Пономари выбира­ются из монашествующих и послушников самой чистой и скромной жизни. Способные к церков­ному чтению и пению назначаются для  крылосного послушания. В крылосном послушании уча­ствуют некоторые иеромонахи и иеродиаконы в свободное время от священнослужения. Для  про­чих послушаний назначаются монахи и послуш­ники. Упомянем и об этих послушаниях, чтобы познакомить читателя по возможности с организациею монастыря. Некоторые из братии занимаются шитьем ризницы церковной и одежды для  всего братства; другие шьют обувь; иные на­ходятся при кухне, хлебне, просфорне и трапе­зе; иные занимаются столярного, кузнечною и слесарною работою, другие ловят рыбу; еще дру­гие трудятся в садах, огородах, на полях; некото­рые моют белье; словом сказать, Валаамское об­щежитие удовлетворяет самой большей части своих требований. Каждое такое отдельное за­нятие называется послушанием. Судя по нуж­де, иное послушание исправляет один брат, а иное исправляют многие. Так, при библиотеке, при аптеке, при погребе находится по одному, уже испытанному, брату. При кухне, при прачечной, при рухольной и при других подобных имеется по несколько братий, из которых главный обык­новенно в общежитии Валаамском называется хозяином, а прочие его помощниками. Есть послушания, называемые общими, как-то: при­готовление дров, уборка сена, молочение хлеба, саждение, поливка и уборка огородных овощей. На эти общие послушания употребляются бра­тия, неспособные к послушаниям частным, при которых, как ясно видно из сказанного, нужно большее или меньшее знание поручаемого дела. Когда кто-либо из желающих поступить в оби­тель бывает принят, то сначала он посылается на послушания общие, где удобнее высматривают­ся его характер, навыки и поведение; если впос­ледствии он окажется способным к какому-ни­будь частному послушанию, его определяют в число помощников и уже после многих лет и испытаний поверяют соответствующую позна­ниям или ремеслу его отдельную часть. Все бра­тия, в особенности новоначальные (новоначаль­ными называются недавно поступившие в мо­настырь), находятся в частом сношении с духов­никами; на этом-то сношении основано и дер­жится нравственное благоустройство младшего братства; в преуспевших оно поддерживается сверх того внимательным чтением отеческих писаний и прилежным хождением к Боже­ственным службам Библиотекарь выдает, по рас­поряжению настоятеля, книги, соответствующие душевному устроению каждого. Братия, находя­щиеся в послушаниях, бывают во все празднич­ные дни при всех церковных службах; в прочие же дни недели приходят к утрени и, отслушав ее до  шестопсалмия, идут на труды свои, а после вечерней трапезы участвуют в общем вечернем правиле.

Богослужение отправляется по церковному уставу, — состоит из утрени или всенощной пе­ред праздником, двух литургий — ранней и поздней, вечерни и правила, которое совершается после ужина и заключается в чтении молитв на сон грядущим, помянника, и в нескольких покло­нах. Напев употребляется знаменный или так называемый столбовый — старинный русский. Тоны этого напева величественны, протяжны, заунывны; изображают стоны души, кающейся, воздыхающей в стране своего изгнания о блажен­ной, желанной стране радования вечного, на­слаждения чистого, святого. Так! эти самые тоны, а не иные, должны раздаваться в этой обители, которой самые здания имеют образ темницы, назначенной для рыданий, для  плача о своем пле­не, для дум глубоких, для размышлений о вечно­сти. Эти тоны — в гармонии с дикою, строгою природою, с громадными массами гранита, с тем­ным лесом, с глубокими водами. Эти тоны то тянутся плачевно, тоскливо, как ветер пустынный, то постепенно исчезают, как эхо среди скал и ущелий, то гремят внезапно. Они то с тихою скорбию приносят жалобу на греховность, выража­ют томящую и снедающую скорбь по причине греховного бремени, то, как бы от невыносимой тяжести этого бремени, от ударов греха, начи­нают вопиять и призывать помощь неба: тогда они гремят! Величественное Господи помилуй подобно ветру пустынному: так оно плачевно, умилительно, протяжно! Падший человек ощутил при помощи уединения и самовоззрения свое па­дение, увидел его в себе, убедился в нем и предал­ся непрестанному стенанию в надежде помило­вания. Песнь Тебе поем оканчивается протяж­ным, переливающимся звуком, постепенно сти­хающим, теряющимся незаметно под сводами храма, как теряется эхо в пространстве воздуш­ном. Когда же братия запоют на вечерне Госпо­ди воззвах к Тебе, услыши мя, то звуки сперва как бы исходят из глубокой пропасти, потом с быстротою и громом исторгаются из нее, несут­ся к небу, несут туда мысль и желание, пламен­ные, как молния, тогда они гремят! Художник найдет в пении валаамском много негладкостей, недостатков в исполнении, но он же и признает в нем полное преобладание благоговения и на­божности, необыкновенную энергию, которая и умиляет, и потрясает душу. Здесь все должно быть важно, грандиозно. Все веселое, легкое, игривое, показалось бы странным, уродливым. Не устра­шитесь от этого сказания, сказания правдивого. Не подумайте, что здесь живет, может жить толь­ко несчастие. Нет! И здесь есть свое утешение: утешение плачущих, возвещенное в Евангелии.

Отдельных храмов в Валаамской обители — семь. Из них собор отличается пред всеми красотою и внутренним убранством; в иконостасе его нижний ярус икон покрыт серебряными ризами. Умножение числа церквей, отчего нет ни одной, не исключая и соборной, которая бы вме­щала всех живущих в Валаамском монастыре, пестрая роспись соборного храма и трапезы слу­жат образчиками первоначального, неочищенно­го образованностью, вкуса русского человека, жителя Европы и соседа Азии. Вместо такого чис­ла храмов гораздо было бы лучше, если бы одно обширное здание вмещало в себе теплую и хо­лодную церкви, чему пример в Коневском мона­стыре. Могла бы быть еще церковь при больни­це. Таким образом вполне удовлетворялось бы неудовлетворяемое ныне существенное требова­ние монастыря, состоящее в том, чтобы вся бра­тия и посетители могли помещаться в церкви и принимать участие в богослужении. Не так рас­суждали строители обители. Их усердие нужда­лось в отдельных храмах святителя Николая, апо­столов Петра и Павла, Живоносного источника. И стоят эти храмы без богослужения, которое отправляется в каждом только однажды в год, в праздник храма. Но и в храмовый праздник от­дельной церкви Пресвятыя Троицы не может быть отправляема в ней служба Божия по край­ней тесноте; правится она в соборе.

По окончании литургии немедленно все идут в трапезу, на, которой поставляется пища про­стая, но здоровая, удовлетворительная, по указа­нию церковного устава, то есть в праздничные дни рыбная, в обыкновенные дни с маслом, а в среды и пятницы, в будни Великого поста — без рыбы и без масла, из одних растений. Во время трапезы наблюдается глубокое молчание, и звуч­ный голос чтеца возвещает собранному братству самоотвержение, добродетели, подвиги святых угодников Божиих. Ужин бывает после вечерни: во время его равным образом производится душеназидательное чтение. В дни великих праздни­ков, за час до вечерни, поставляется в трапезе об­щий чай, что валаамские старички назвали уте­шением. Трогательно видеть, как спешат к это­му утешению с деревянными чашечками в руках дряхлые, едва могущие ходить, пришедшие в младенчество старички; их стынущая кровь жаж­дет оживиться кипящею водою. Много в обыча­ях Валаамского монастыря простоты, патриар­хальности. Приятно и умилительно отзываются эти обычаи родною нашею стариною, стариною русскою, в которой наблюдатель часто встречает простодушное и священное соединенными.

Ризница монастыря украшена щедрыми вкла­дами государя императора Александра Павловича, питавшего особенное расположение к Вала­амской обители, которую в 1819 году он бла­говолил осчастливить своим посещением. В 1844 году посетил ее великий князь Константин Николаевич и в память посещения своего пожа­ловал ей богатые сосуды. Посреди площадки, об­разуемой внутренним четвероугольником мона­стырских зданий, на которой живет какое-то осо­бенное, тихое, благоговейное чувство, монахи воздвигли мраморный памятник с надписью. Надпись возвещает современникам и хранит для потомства события: посещение обители госуда­рем императором Александром Павловичем и великим князем Константином Николаевичем. Надпись в соборной церкви указывает место, на котором Александр Благословенный стоял во время богослужения, не обременяясь продолжи­тельностью богослужения монастырского. Над­пись в гостинице указывает те покои, в которых останавливался государь. Мраморный четвероугольный камень с надписью, обсаженный цвета­ми, стоит в саду на том месте, с которого вели­кий князь Константин Николаевич снимал виды монастыря. Точно такой же камень поставлен на другой стороне залива, в лесу, под густою сению елей и сосен, на месте, где великий князь оканчи­вал свой рисунок, начатый в саду, откуда вид монастыря особенно величествен и живописен. Ста­вя эти камни и высекая эти надписи на камнях, монахи валаамские выражали чувство своего сер­дца, то чувство любви и преданности к царям и царственному дому, которыми во все веки исто­рии русской отличалось наше духовенство.

Одежда иноков валаамских, как и пища их, проста, но удовлетворительна. Она и материалы к ней хранятся в рухольне. Рухольня — ряд ком­нат, в которых сложены сукна, нанки, полотна, нитки, кожи, сшитое белье, готовые рясы, под­рясники, мании, шубы, и все это — в значитель­ном количеств. Рухольный имеет книгу, в кото­рой записывает, что кому из братий выдано. Из­ношенная одежда возвращается в рухольню, вме­сто нее выдается новая. Поступающему в монас­тырь из мира отпускаются нужные белье, одеж­да и обувь. Валаамская рухольня может во вся­кое время снабдить всем нужным до ста чело­век. Такие запасы по всем отраслям хозяйствен­ности необходимы в Валаамском монастыре по многочисленности его братства, по отдаленнос­ти от городов, наконец, потому, что весною, ког­да ломает лед, и в особенности осенью, когда он становится, сообщение с берегом затруднитель­но и даже невозможно в течении продолжитель­ного времени. Озеро между Сердоболем и Валаамом замерзает, но не ранее половины января; до того времени бесчисленные ледяные глыбы странствуют в разных направлениях по всему водному пространству, и судно, которое реши­лось бы пуститься в озеро, непременно должно быть окружено и затерто льдами. Библиотека монастырская имеет все книги, нужные для снискания полных сведений в мо­нашеской жизни. Кроме напечатанных на сла­вянском и русском языках, находятся многие рукописные. Перечислим достопримечательные рукописи. Первое место между ними по редкости своей должны занимать Оглашения  преподоб­ного Феодора, игумена Константинопольской Студийской обители, или Беседы его к братии. Книга эта значительного объема. Польза ее при­знана Церковью: уставом церковным положено в известные дни Великого поста читать ее в цер­кви на службах церковных (Устав церковный, понедельник святыя Четыредесятницы). Это по­становление касается собственно монастырей. Беседы Студита дышат любовью, которую он питал к братству своему: он называет их отцами своими и наставниками, и братиями, и чадами; учение его необыкновенно просто, доступно для понятия всех, особенно идет для иноков общежительных, как имеющее исключительным предметом различные обязанности и обстоятельства общежития. Есть рукописные книги отцов, опи­савших подвиг умной молитвы. Таковы: Григо­рия Паламы, Каллиста Антиликуди, Симеона Нового Богослова, преподобного Нила Сорского, русского писателя. Есть книги для  руководства жителей скита, пустынников и отшельников: та­ковы Патерики, книга знаменитого наставника безмолвников Исаака Сирского; книга Цветник священноинока Дорофея, русского писателя, жившего, как видно из самой книги, во времена патриархов.¹⁴⁸ Сделаем из последней книги, об­легчая понимание славянского языка переводом на русский, некоторые выписки, как по нрав­ственному и аскетическому достоинству книги, так особенно потому, что писатель — наш сооте­чественник, нами забытый. Лишь какой-нибудь пустынник читает и перечитывает эту вдохновен­ную книгу, исполненную драгоценных духовных советов. Пусть раздастся и для нас голос священ­ноинока из гроба, куда похоронило его наше заб­вение. Этому голосу, вещающему глубокие исти­ны, прилично раздаться из строгой Валаамской обители.

«О, любимый мой читатель, — так начинает свою книгу священноинок, — хочешь ли, пока­жу тебе нечто, честнее чистого злата, и серебра, и многоценного бисера, и камня драгого! Ты ни­чем не возможешь найти и купить Царства Не­бесного, будущей радости и покоя, как только этим. Это — уединенное чтение и слушание со вниманием и усердием святых книг Божествен­ного Писания. Невозможно, невозможно спас­тись тому, кто не будет часто читать Боговдохно­венного святого Писания. Как птица без крыль­ев не может взлететь на высоту, так и ум без книг, одними собственными помышлениями, не мо­жет домыслиться, каким образом получить спа­сение. Чтение в уединении и слушание со вни­манием и усердием святых книг Божественного Писания — родители и начало всех добродете­лей и всякого благого дела, потому что все доб­родетели рождаются от них, от них начинаются. Уединенное чтение и слушание со вниманием и усердием святых книг Божественного Писания с целью деяния и своего спасения рождают вся­кую добродетель, служат источником благ, от­гоняют от нас всякую греховную и злую страсть, всякое греховное похотение, желание и действие, свое и бесовское. Святые отцы признают уеди­ненное чтение и слушание со вниманием и усер­дием святых книг Божественного Писания ста­рейшиною и царем над всеми добродетелями»... Под Божественным Писанием священноинок разумеет не одни священные книги Ветхого и Нового Завета, но и писания святых отцов; в этом случае он выражается так же, как и преподоб­ный Нил Сорский. Такое начало имеет необык­новенную, драгоценную важность: им признает священноинок необходимость неотступно дер­жаться не только догматического, но и нравствен­ного предания Церкви; им он вступает в союз еди­номыслия со всеми аскетическими святыми пи­сателями Восточной Церкви. Все они единоглас­но утверждают, что для непогрешительного ше­ствия путем иноческих подвигов необходимо ру­ководство писаниями святых отцов, что это — единственный способ спасения, остающийся нам по умалении духовных наставников. С самых пер­вых слов священноинок ставит читателя на стези правые, святые, безопасные, предписанные и бла­гословенные Церковью, дает ученику своему ха­рактер определительный сына Восточной Церк­ви, вводит его в духовное общение со святыми иноками всех веков христианства, устраняет от всего чуждого, от всего поддельного. Как превос­ходен характер сына Восточной Церкви! Как он прост, величествен и свят! Протестант холодно-умен; римлянин — восторжен, увлекает, уносит­ся; сын Восточной Церкви проникнут святою истиною и кротким миром. Первые два характеpa — земные; последний нисшел с неба и пред­стоит нашим взорам в Евангелии. Этот характер воспитывается в православном христианине чте­нием Священного Писания и творений святых отцов; христианин, напитываясь этим чтением, соделывается наперсником Истины и причаст­ником подаемого Ею Святого Духа.

Проницательно взглянул священноинок на современное ему монашество; драгоценно сде­ланное им замечание: «Часто удивлялся я тому, — говорит он, — как святые древние отцы в корот­кое время достигали спасения, приходили в со­вершенство, обретали благодать, а в нынешние времена мало спасающихся! Но вот чем все свя­тые отцы достигли совершенства и спасения, обрели благодать, сподобились дара чудотворения: они от всей души последовали всем словам и заповедям Господа, более всего старались со­блюдать их, всегда их имели в уме своем... Во-пер­вых, должно сохранять заповеди Христовы, по­тому что Святое Евангелие — уста Христовы, ежедневно нам глаголющие, а потом сохранять предания святых отцов, исполнять делания, за­поведанные ими, сими деланиями утруждать тела свои... Без исполнения заповедей Господних святых, священных и светоносных, предания и правила наши суетны... Не сохраняющий заповедей Господних повреждает и погубляет труды свои великие, лишается совершенства, спасения и благодати. Не сохраняющий заповедей Господ­них и не устраивающий внутри себя места для благодати не может придти в совершенство и приять благодать. Чужд духовной мудрости, кто упражняется в подвигах телесных, а небрежет о заповедях Господа! Ничто наше не приятно Богу без исполнения заповедей Господа. Как тщатель­но и неуклонно сохраняли их святые отцы, так и нам должно сохранять их, сколько силы наши позволяют»... (Цветник, глава 6). Душеполезнейшее наставление! Записать бы его каждому ино­ку, заботящемуся о приготовлении себе блажен­ной вечности, на скрижалях сердца неизглади­мыми письменами.

Прекрасная душа свяшенноинока говорила от избытка сердца и изливалась часто с непринуж­денным, пленительным красноречием. Некото­рыми местами его украсились бы страницы луч­ших писателей. Как изящны следующие строки: «Когда мы изработываем живот бессмертный, то не должно бояться напастей, скудости в теле­сных потребностях, ни самой смерти. Сказал Господь: Не пецытеся убо глаголюще, что ямы, или что пием, или чим одеждимся. Всех бо сих языцы мира сего ищут, некрещеные, не знающие Бога: весть бо Отец ваш Небесный, яко тре­буете сих всех. Ищите прежде Царствия Бо­жия и правды его, и сия вся приложатся вам (Мф. 6: 31—33). Итак, Он дал обещание! Я, говорит Он, — пища тебе и одежда; Я послужу тебе в не­мощи твоей, как отец и мать и друг задушевный. Я доставлю все, что нужно тебе, и поработаю тебе благодатию Моею. Только ты веруй Мне вседуш-но и несомненно, служи Мне твердо и надейся, что могу исполнить обещанное Мною» (Цветник, глава 10).

Совершились над священноиноком слова бо­говдохновенного Давида, который сказал: Отрыг­нут устне мои пение, егда научиши мя оправда­нием Твоим (Пс. 118:171). Когда сама Боже­ственная благодать, вселившись в сердце, начнет научать его закону Духа, тогда человек делается вдохновенным. Оживают его мысли и чувствова­ния новою жизнью Духа, беседа его носит печать возвышеннейшей поэзии. Таковы многие места писаний священноинока, и между прочими на­чало 11-й главы, где он беседует к душе своей: «Возлюбленная душа моя, — говорит он, — не отлагай года за год, месяца за месяц, времени за время, дня за день, не проводи их в тщетном ожидании! Чтобы не пришлось тебе воздохнуть от всего сердца, поискать могущего участвовать в твоей скорби и не найти его. Ах! сколько тогда начнешь терзаться, сколько плакать, рыдать и сетовать, раскаиваться бесполезно! Ты можешь сегодня сделать добро: не отлагай его на завтраш­ний день! Ты не знаешь, что родит день завтраш­ний. Не постигнет ли тебя в эту ночь какое бед­ствие! Ты не знаешь, что несет за собою день, что несет ночь. Душа моя! ныне время терпения скорбей! Ныне время исполнения заповедей Гос­подних и добродетелей отеческих! Ныне время плача и рыдания, слез, рождающих сладость и радость! О, душа моя! если истинно хочешь спас­тись, возлюби скорби, как прежде ты любила наслаждение; живи, умирая ежедневно. Скоро проходит житие наше, и исчезает, как тень об­лака, производимая солнцем. Дни жизни нашей разливаются, как дым на воздухе»...

Цветник — одна из возвышеннейших аскети­ческих книг; этим достоинством она приближа­ется к знаменитой книге Исаака Сирского. Два писателя Русской Церкви писали о умном дела­нии, Нил Сорский и священноинок Дорофей. Книга первого — весьма полезное руководство для начинающих подвиг безмолвия, а второго — для преуспевших и приближающихся к совер­шенству. Учение об умной молитве изложено в Цветнике с необыкновенною ясностью, простотою, окончательностью. Повсюду видны обильное духовное преуспеяние и здравый смысл русского человека, упрощивающий мудреное, излагающий возвышеннейшее духовное учение с необыкно­венною естественностью, чрезвычайно внятно и изящно! В особенности таковы его поучения о чистоте сердечной, умной и душевной, о бесстра­стии, о помрачении ума, о трезвении ума, о свя­той чистой молитве. По возвышенности и свято­сти этих предметов, для которых есть свое время и место, мы не дерзаем делать выписок; желаю­щего познакомиться с ними отсылаем к самой книге. Сказывают уже много заглавия поучений. Для таких-то духовных упражнений преуспевшие иноки переходят от общежития к жизни скитс­кой и отшельнической.

Скит Валаамского монастыря находится от главной обители в трех верстах. Путь к нему — и водою, и берегом. Надо спуститься из монасты­ря по гранитной лестнице к гавани. Здесь сади­тесь в катер, и тем же заливом, которым прибы­ли в монастырь, плывете далее, в глубину остро­ва, в скит. Залив то суживается, то расширяется; вы непрестанно видите с обеих сторон ландшаф­ты, изменяющиеся в формах, сохраняющие тон угрюмый. Наконец въезжаете в большой овал, окруженный отлогими берегами, на которых растет много березок, рябин, кленов; скалы почти скрылись от вас; кое-где, вдали, из-за елей и со­сен, выглядывает камень. Воды овала не мрачны: в них приятно отражается синева небес. Зелене­ющие луга, испещренные и благоухающие бес­численными дикими цветами, утешают взор. Здесь нет ветру, того сурового порывистого вет­ру, который редко стихает на возвышенной от­крытой площади, где стоит главный монастырь. Здесь все так гостеприимно, радушно! Вам легко; вы чувствуете, что отдыхаете. И делается вам по­нятным, что дикая природа с ее картинами, на­водящими ужас, на которые вы непрестанно до­селе смотрели, привела ваши телесные и душев­ные чувства в напряжение. Вы поднимаетесь по отлогому лугу излучистою тропинкою, входите в чащу леса: пред вами внезапно — уединенный скит. Посреди скита — каменная двухэтажная церковь в византийском вкусе; вокруг церкви отдельные келии братий, также каменные, и ка­менная ограда. Скит со всех сторон в лесу; в нем — необыкновенная тишина. Совсем другое чувство обдает вас, когда взойдете в скит, неже­ли при входе в монастырь. Там все дышит жиз­нью, жизнью строгою; здесь же — какое-то не­постижимое спокойствие, как бы спокойствие скончавшихся блаженною кончиною. В скиту отправляется богослужение дважды в неделю, в вос­кресение и субботу; в прочие дни братия безмол­вствуют по келиям, занимаясь молитвою, чтени­ем, богомыслием и рукоделием: а в храме один инок совершает чтение Псалтири и поминове­ние почивших братии и благотворителей Вала­амской обители. Это чтение и поминовение со­вершаются непрерывно день и ночь, для чего бра­тия, живущие в скиту, чередуются. Пища пред­лагается в общей трапезе; она гораздо скуднее мо­настырской, почти исключительно растительная. На Пасху и прочие великие праздники скитские братья приходят в монастырь, участвуют с мо­настырскою братиею в богослужении торже­ственном и вкушают с ним в общей трапезе праз­дничную пищу, не превышающую никогда и в самом монастыре четырех перемен. Уха, еще другое блюдо рыбы, кусок пирога, — вот признак великого праздника на трапезе валаамских братий. Сковрадопряжения исключены из числа их яств: они признают их лакомством, для себя не­позволительным. В скиту живет до двенадцати братий, или немного более. Дорога из скита к мо­настырю сухим путем также ландшафтна: идет по берегу залива по рощам, по холмам и горам, и часто начинают стучать колеса экипажа на голом граните.По разным местам острова, в глухом уедине­нии, при опушке леса на холмике или на малень­ком лугу среди лесу стоят одинокие хижины пу­стынников, срубленные из бревен.

Число пустынников весьма невелико. Жизнь отшельническая может быть дозволена только самым опытным в иночестве, зрелым по возрас­ту и духовному разуму. Пустынники, подобно скитской братии, приходят в монастырь на ве­ликие праздники.

Посетители монастыря помещаются в гости­нице. Есть особенный приют и для нищих, кото­рыми богата эта часть Финляндии. Нищим доз­воляется быть на Валааме в течении двоих суток и пользоваться трапезою, нарочно приготовляе­мою в их приюте, а на дорогу дают каждому два куска ржаного хлеба. И для этого-то подаяния стремится за сорок, за пятьдесят верст финлян­дец в монастырь Валаамский! Летом, лишь очис­тится путь по озеру, многие десятки челноков ежедневно приносят нищих по бурной пучине к монастырю. Уезжают одни; на место их приеха­ли уже другие. Зимою, лишь станет лед, целые стаи их пускаются пешком в трудное путеше­ствие, несмотря ни на лютость мороза, ни не даль­ность пути. Идут полуобнаженные по льду! Идут и старцы увечные, и дети, и женщины с грудными младенцами. Нередко находят на ледяной степи замерзшие трупы этих бедняков, думав­ших уйти от голоду, убитых морозом.

Нельзя, наконец, не принести дани слова боль­нице Валаамской, которая служит спокойным приютом не только для изветшавших и недуж­ных валаамских иноков, но и для иноков всей Петербургской епархии. При больнице есть от­дельная церковь, отдельная трапеза, особенная прислуга и небольшая аптека, снабженная самы­ми нужными медикаментами.

Валаамский остров с принадлежащими ему малыми островами — не что иное, как цельный, поднявшийся из Ладожского озера камень, воз­вышенностями которого образуются скалы, горы и утесы, а углублениями заливы, проливы, озера. Вы убедитесь в этом измерениями глубины озе­ра. В заливах, проливах, на всем пространстве между главным островом и мелкими островами глубина эта — пять, десять, в самых глубоких местах — двадцать сажен; но едва вы выехали на чистое озеро, глубина в сотне шагов от берега простирается уже на семьдесят, на сто сажен, доходит почти до двухсот. Почва — повсюду сплошной камень, покрытый слоем раститель­ной земли на четверть аршина, местами и более. Редко в малом количестве, не на дальнюю глубину, есть песок и глина. Слой земли, покрываю­щий луду — так валаамские иноки называют свой камень, — особенно плодороден: близ мо­настыря разведены два фруктовые сада, один под скалою, на которой стоит монастырь, другой по правую сторону гранитной лестницы, ведущей от гавани в обитель. В этих садах яблони свежи, соч­ны, свидетельствуют о доброте грунта, а яблоки, созревающие разве однажды в десять лет, при­носят жалобу на климат, на слабость здешних солнечных лучей. В этой жалобе участвуют с ними крупные арбузы и дыни, растущие на огородах Валаамских; они очень сочны, но сок их мертвый: солнце не нагревает в нем сладости. Огородные продукты весьма хороши; их родится значитель­ное количество, достаточное для всего многочис­ленного братства, для многих рабочих, живущих в монастыре, для многих посетителей монасты­ря. Сеют в некотором количестве рожь и овес; но главный запас хлеба покупается в Санкт-Пе­тербурге и доставляется в монастырь на его га­лиотах. Сена накашивается довольно. Лесом ос­тров изобилует; преимущественно здесь растет сосна, потом ель; гораздо в меньшем количестве береза, клен, липа. Благодарность им! Они смяг­чают нежным цветом своих листьев угрюмость скал и темной, вечной зелени елей и сосен. В долинах, где слой земли толще, лес крупнее; но на горах, где слой этот тонок, лес мельче; он не мо­жет достичь должной высоты; корни его тщетно ищут углубиться в землю; их встречает луда, они стелются, переплетаются по ней для  собрания необходимой себе пищи, и не находят ее. Зато на горах почти исключительно растет одна, наименее прихотливая и разборчивая на почву, сосна. Что сказать еще? Смотрю на воды, на необъятные массы вод Ладоги, древнего Нева, издревле славного бурями своими и боями варя­га со славянином; и они, эти глубокие, простран­ные воды, согласны с уединенным, полным вдох­новения строгого островом, чтобы на остров, в ограде вод, спасалось, сберегалось иноческое об­щество. Они ограждают его и пространством своим, и бурями, и льдами. Они в необъятных недрах своих содержат и питают бесчисленные стада различных рыб, предавая их в льстивые сети, готовят на трапезу пустынников блюдо, в котором всю цену составляют не приправы, не искусство, а обилие и свежесть припаса!

Когда легкий монастырский катер при попут­ном, приятном ветре уносил меня из Валаама, я был болен. К ощущению болезни пришли мно­гие другие ощущения. Взор мой с безотчетливою грустью, в которой было какое-то наслаждение, обратился к Валааму, приковался к нему. Подо­зреваю, не был ли то взор прощания навсегда! Безмолвно смотрел я на Валаам с катера, пока катер шел заливом. Я поднимал голову то к той скале, то к другой скале: иначе нельзя смотреть на них, так они высоки. Могучая природа, всегда наводившая на меня ужас, всегда глядевшая на меня лишь строго и сурово, показалось — Дру­желюбно улыбнулась. Или улыбку эту дало ей солнце, пустившее тогда живоносные лучи вдоль залива, на воды, на камни, на лес густой. Кайма гранитного утеса, на котором стоит монастырь, обнесенная решеткою, была унизана братиею. Тут были и мужи зрелые, окрепшие в боях с со­бою, и юноши, лишь вступившие в обитель, ко­торых ждет еще борьба, и старцы дряхлые, по­крытые сединами, которых сердце и мысль уже спокойны, которым сплетен венец и вырыта мо­гила. Им мало было того, что они радушно при­няли, успокаивали странника: им нужны были еще проводы, смешанные со скорбию любви, растворенные слезою сожаления о разлуке. Раз­давался величественный звон колоколов монас­тырских, и вторили ему с разных сторон ущелья каменных гор многоголосным эхом. Вышел ка­тер из залива, как из высокостенного замка, ос­тались утесы на своих местах, явилось взору обширное озеро, вдали чуть виден был берег Сердобольский; по другим направлениям берега нет, — синева вод сливается с синевою неба. Под­няты паруса; быстро понесся катер по отлогим волнам. Скоро мы достигли противоположного берега; оттуда я оглянулся на Валаам: он предста­вился мне, на своих обширных, синих, бесконеч­ных водах, как бы планетою на лазоревом небе.

И точно, так он далек от всего! Он как будто не на земле! Жители его мыслями и желаниями высоко поднялись от земли! Валаам — отдельный мир! Многие его иноки забыли, что существует какая-нибудь другая страна! Вы встретите там старцев, которые со своего Валаама не бывали никуда по пятидесяти лет и забыли все, кроме Валаама и неба.

Воинство духовное! блаженные жители остро­ва священного! Да снидет на вас благословение неба за то, что вы возлюбили небо! Да почиет на вас благословение странника за то, что вы возлю­били странноприимство! Да услышатся молит­вы ваши Богом, да приятны будут Ему хвалебные песнопения ваши, потому что молитвы и песно­пения ваши полны благоговения священного! Да будут благословенны житницы ваши и имуще­ство ваше, потому что нищий всегда находит у вас и укрух хлеба, и лоскут одежды для  прикрытия наготы своей! Братия! благую часть вы избра­ли! Не озирайтесь вспять, не привлекайтесь сно­ва к миру какою-нибудь суетною, временною приятностью мира! В нем все — так шатко, так непостоянно, так минутно, так тленно! Вам даро­вал промысл Божий отдельное, удаленное от всех соблазнов селение, величественный, вдохновен­ный Валаам. Держитесь этого пристанища, не воз­мущаемого волнами житейского моря; муже­ственно претерпевайте в нем невидимые бури; не давайте благой ревности остывать в душах ваших; обновляйте, поддерживайте ее чтением святых отеческих книг; бегите в эти книги умом и серд­цем, уединяйтесь в них мыслями и чувствования­ми, — и Валаам, на котором вы видите гранит­ные уступы и высокие горы, сделается для  вас сту­пенью к небу, тою духовною высотою, с которой удобен переход в обители рая.

Странник, писавший эти строки, в них издав­ший свои чувствия к вам и вашему жилищу, странник, не раз посещавший обитель вашу с сердечною заботою об ней, о благополучии ее и вашем, испрашивает себе жизни в молитвенном воспоминании вашем до гроба — и за пределом гроба.

Фарисей  (в двух частях)

Посещение Валаамского монастыря

О монашестве