При въезде в Киреевск зеркалом блестит на солнце небольшой живописный пруд с вековыми деревьями по берегам.  Затем тянутся промышленные строения и жилые дома. Городок невелик, но славен своим прошлым. Прежде здесь натужно урчала слюдяная фабрика. С утра до ночи строчила – швейная. Деловито поднимали «на гора» своё чёрное  золото  угольные шахты. Сейчас, как и везде кроме столицы и больших городов, почти всё замерло. Людей стало значительно меньше. Реже прежнего встречаются на улицах прохожие, притих и парк, всегда весело звеневший детскими голосами. Но на уютных старых улочках под шатрами гривастых ив, пышными кронами столетних дубов, немолодых тополей и лип всё так же прочно и основательно живут «допотопные» дома – деревянные с красивыми узорчатыми наличниками и кирпичные, низкорослые в два-три этажа с тесными клетушками балкончиков. В одном таком домике,  на первом этаже в небольшой  (даже по советским меркам)  квартире живёт схимонахиня Иоанна – дочь матушки Сепфоры. Здесь до переселения в монастырь вместе с дочкой и внуками жила и сама старица. Её комнатку-келейку матушка Иоанна сохранила в том виде, какой она была при жизни матушки Сепфоры. Справа от двери стояла и стоит узкая кроватка. Слева у окна – святой угол, где нередко ночи напролёт творила молитвы боголюбивая старица.

                  Многие, даже самые близкие люди, уверяют, что с годами схимонахиня  Иоанна, дочь матушки Сепфоры, внешне: манерой держаться, приветливостью своей и бережным отношением ко всякому человеку – всё больше напоминает свою маму, схимонахиню Сепфору. Меня, человека совсем незнакомого, да и всех, кто со мной приехал, встретила так, что мы вскоре почувствовали себя, как дома. Угостила обедом, потом подсела к столу, и мы заговорили о старице, о том далёком времени, когда она не была ещё монахиней, когда маленькая Параскева (теперь схимонахиня Иоанна) и три её сестры знали и видели в ней только работящую, терпеливую и любящую маму.

                 Вспомнила то безмерно далёкое время, когда она совсем ещё маленькой девчушкой, должно быть, вместе со старшими вышла на гумно около дома, чтобы встретить маму. Она возвращалась из паломничества. То-то радости было:

               - Вначале вижу, как она идёт. Всё ближе, ближе. Светлый фартучек на ней, светлое улыбающееся лицо. Выбегаю навстречу, и мама обнимает меня. Все рады. Рады, что вернулась, рады, что жива и здорова. Это как праздник было.

               Их, детей,  мама как-то незаметно, без крика и понуканий приучала к порядку. Растила послушными. Учила всякий день и час трудиться – не сидеть, сложа руки:

               - Сижу, уроки учу. А мама за хлебом, в очередь меня посылает. Раз напомнила, второй: «Сидишь? Надо за хлебом идти». А мне не хочется: «Сейчас я, сейчас». Но уж когда мама скажет: «Ну, сиди, я сама пойду», бросаю всё и бегом бегу. Это «сама пойду» было хуже всякого наказания.

               Умела она и приказать, не подавляя, не возвышая голос. Матушка Иоанна до сих пор помнит, как практически безотказно действовали мамины запреты:

               - Помню, Лида (одна из младших сестёр Параскевы – ред.) на танцы собиралась. Было это  в канун какого-то большого праздника. Мама ей: «Нет, завтра праздник, не пойдёшь». А та потихонечку собирается. Мама снова ей: « Нет, не пойдёшь». И как ни рвалась в тот вечер сестра из дома, остановила её мама. Как всегда, безо всяких криков и перебранок. Вот отец бывал строг. Но она не разрешала ему нас наказывать.

               Трудились, маме помогали. Но и учиться  успевали, учились все девочки хорошо. Вот и  Параскева отличницей была. Однажды за хорошую учёбу дали ей первую в жизни премию – гребешок. А кроме того какое-то время была она маминой незаменимой помощницей:

                 - Я была самая подсобная. Старшая Шура работать пошла. Сестрёнки маленькие - не доросли ещё. А я в самый раз…

                 Но и школу всё ж таки окончила с отличием, после – педучилище. Стала учительницей младших классов. Ну, а пока школьницей была, подрабатывала в няньках. Жили-то бедно, о чём ни учителя, ни одноклассницы не догадывались. Параскеву, как и её сестёр, мама одевала скромно, но опрятно, умудрялась из ничего соорудить вполне  приличную одежду:

                - Меня в классе такой нарядницей  считали. А обновы какие были?. Как-то мама из своего сарафана сшила мне платье. Я тогда такой нарядной в школу пришла. Да ещё косички, ленточки…

                 Девочки-одноклассницы поверить не могли, что её папа работает всего лишь кочегаром. Да и мама – далеко не инженер, бралась за любое дело: и уборщицей была, и прачкой, и в горсоветовском парке за порядком следила. Никакой работы не чуралась. Она и дома отдыха не ведала. В комнатах всегда прибрано, чисто было, хотя,  случалось, жили просто убого. В Болохово, когда они туда приехали, дали им угол в коридоре барака. А когда получили наконец комнату в коммуналке, да ещё непроходную, зажили прямо-таки «по-королевски». Впрочем,  в их семье даже дети знали – это не главное. Главное - жить правильно, повинуясь Божьим законам,  и не допускать праздного безделья. А всё-таки запомнилось: болоховская жизнь была очень уж нелёгкой. Никогда не видели дочки, чтобы мама прилегла или хотя бы присела на минутку передохнуть:

               - Глянешь в окошко, а мама дрова колет. Значит - сейчас суп варить будем. А дрова-то такие длинные. Твёрдые. Шпалы  что ли? Не разбить. Отец, конечно,  тоже колол, но и маме частенько приходилось. Пища была самая простая: каша, суп, щи без мяса.

               Каждый день доверху заполнялся повседневными заботами. Меж тем и Параскева, и её сёстры знали, что была у мамы и другая небудничная жизнь:

                - Скажет, бывало: «Ну, почитай мне». И достаёт с полки Псалтирь. Псалтирь мама, наверно, наизусть знала. Очень любила и слушать её, и читать. Когда глаза уже совсем слабеть стать, она,  бывало, возьмёт книгу и вздохнёт горестно: «Ах, как плохо. Я ничего не вижу».

                Даже в самое суровое, безбожное время дети без крестика не ходили. Мама осторожно, но твёрдо учила их хранить верность Богу.

                Однажды  уже взрослая Параскева рассказала ей, что директор слюдяной фабрики, где она тогда работала, требовал отчёта, у кого дома есть иконы:

                - Я вот не призналась. А она мне: «А чё ж ты – испугалась?» Ну, я и склонила повинную голову: «Да, мама, вот испугалась, не сказала».

                 До сих пор матушка Иоанна помнит, как будто это вчера было: и негеройский свой поступок, и мамино огорчение.

                 … Всем детям, как и ей, Параскеве, запомнилось начало войны. Было им  голодно, холодно, страшно. В эвакуацию уезжали в товарном вагоне. А из Болохово в Тамбов (на матушкину родину) путь неблизкий. Двое суток ехать. Повязали им узелочки. И вот так налегке двинулись в дорогу. Ни пить, ни есть нельзя, не то, что поспать, но даже присесть негде. Ехали, как селёдки в бочке. До сих пор в памяти гвоздём торчит эта страшная поездка - в совершенно нечеловеческих условиях. Но доехали, и не постарадал никто. Видно, как всегда, горячей была молитва матери.

                 Приехали на Тамбовщину. Вздохнуть бы им облегчённо – вокруг  степи раздольные, тишина довоенная, тепло, солнечно. Поселились в доме папиного брата. Всё бы ладно, да только голодно очень, есть нечего:

                 - Около дома, - вспоминает матушка  Иоанна, - травка росла. Такая зелёная, кудрявенькая и не горькая совсем.  «Муравуха»  мы её называли. Вот мама ножом срежет. Что-то из неё сделает. Даже печь её с чем-то умудрялась. Поедим и дальше живём… Через день смотрим, она опять выросла.

                  А печку топили сухими стеблями подсолнухов. Младшие сёстры  в поле собирали. Так и продержались до первого заработанного хлеба.

                   Матушка Иоанна (Параскева)  вспоминает, как часто случалось им жить  в бедности и скудости. На Тамбовщине во время войны, и до того, и после. Но дети никогда не видели маму унывающей. Никогда она руки не  опускала. Из самых безвыходных ситуаций с Божьей помощью находила выход. Случалось, и одежды не хватало, и укрыться было нечем:

                    - Принесут старое платье или ещё что: «Оно мне не нужно». Мама постирает, разрежет на кусочки, и одеяло сошьёт. У меня и сейчас есть такое одеяло маминой  работы. Из лоскутков.

                     Прошли годы.  Дети выросли, выросла и Параскева. Замуж вышла, детей родила. Но семейное счастье недолгим было. Овдовела она рано. На руках осталось двое маленьких ребят. И снова на помощь мама пришла. Готовила, прибиралась, детей растила. В ту пору внуку Володе за  не безобидные мальчишачьи шалости доставалась самая жёсткая матушкина «кара»:

                    - Мой сын вспоминал, что когда он проказничал, совсем из берегов  выходил, мама его фартуком трепала. Фартук снимала, хотя и не зло, но помогала ему опомниться,  в разум войти. Но больше, конечно, лаской брала, уговорами. Гладит, бывало, по голове и приговаривает: «Вовка-Вовка – умная головка».

                     Тогда уж к ней Киреевские приходили знакомые и незнакомые люди, ставшие впоследствии близкими. С ними она в церковь ходила (часто и детей с собой брала), учила, как жизнь свою исправить, чтобы стала она угодной Богу. Беседовала, закрывшись в келейке своей. Тихо, немногословно выводила на дорогу, ведущую к храму Божьему. Приходившие за советом уже замечали, что матушка непростая. Видит то, что укрыто временем и расстоянием. Но домашним даже виду не подавала, что к старости даровано ей было Господом видеть невидимое, прозревать будущее, а молитвами исцелять болящих. Больше того – если кому-то открывался хотя бы и  отчасти её дар Божий, наказывала молчать, никому про то не рассказывать.

                     Я спросила у матушки Иоанны:

                      -  Неужели  вы – дочери - не знали?

                      Она тут же подтвердила:

                      -Нет-нет. Не знали, даже не догадывались.

                     Самой Параскеве открылось всё только после преставления матушки Сепфоры, незадолго до пострига. А постриг приняла она в том же 1997 году (год преставления матушки). Вероятно, тогда многое увидела в ином свете.

                      Вспомнила, как матушка, к тому времени различавшая только силуэты, затушила полыхавший в святом углу пожар. Видно, каким-то образом  из горевшей лампадки огонь перекинулся на стоявшие рядом предметы:

                      - Прихожу домой, а мама мне и говорит: «У меня  уголочек сгорел». А я: «Как это сгорел?» Не поверила даже. Потом захожу: «Ой, мама! Тут у тебя много чего сгорело! Штора вся сгорела… Ну, а как же ты, что делала?»

                       Вот матушка и рассказала ей. На столике стояла святая вода. Она в чашечку налила и чётками кропила. Кропила и молилась, конечно. Так и пожар погасила. Штора  всё ж таки сгорела.  Значит - полыхало вовсю, а иконы уцелели. Только рамки немного обгорели, да ещё руку матушка сильно обожгла. Знакомый доктор обрабатывала раны и смазывала какой-то мазью:

                       - Видно, очень больно было,  - вспоминает дочь, - но мама терпелива была, ни разу не охнула.

                       После этого злоключения матушка Сепфора перестала видеть даже  размытые очертания лиц,  всё погрузилось в темноту. Совсем ослепла, что, конечно же, не мешало видеть очами духовными.

                                                                 *      *       *

                        Я слушала рассказ схимонахини Иоанны, смотрела на неё и думала о том, что, вероятно, они с матушкой Сепфорой действительно похожи. И не только внешним своим обликом. Всякий раз, встречаясь с матушкой Иоанной (а бывала у неё не однажды), я радовалась возможности видеть и слышать её. Меня не оставляло чувство, что рядом близкий, даже родной человек. Не смотря на то, что матушке уже за 80, у неё молодой живой голос, добрые внимательные глаза. Она участлива, неравнодушна, хотя  не особенно словоохотлива. Всегда дотошно выясняет, во сколько выезжаю из Москвы, обязательно уточняет время, вероятно, чтобы осенить молитвой дальнюю дорогу.

                       Ещё до первого приезда в Киреевск я была наслышана, что в матушкином святом уголке, в комнатке, где жила она и молилась, обновились иконы, некоторые мироточат. И, конечно, поспешила спросить у дочери – схимонахини Иоанны. Она разрешила мне войти в матушкину келейку и показала святыни:

                       - Эти бумажные иконочки были просто коричневые. Вот у Спасителя одеяние белое, и белизна эта «проявилась» на глазах. Накануне вечером было серое пятно, и вдруг стало чисто-белым. А вон на той маминой иконочке даже и не понятно было, что там. Совсем она потемнела от времени. И вдруг зелень появилась, как будто невидимая кисть заново прописала одеяния и лики. Оказалось, что это Рождество Христово. Даже рамка, как новая стала. Иоанн Кронштадский тоже весь тёмный был. А сейчас цвет появился, и глаза ожили. Повернёшься к нему, а он прямо на тебя смотрит.

                         Я смотрю на икону и сразу же замечаю, что кое-где линии размыты,  а в одном месте  поблёскивает маслянистая влага:

                          - Эта икона, похоже, мироточит?

                          - Да-да, образ начал мироточить. Вот ещё Тамбовская Божья Матерь.  Раньше были видны только ручки и личико её. А сейчас смотрите, какая богатая икона. Некоторые иконки были когда-то просто чёрно-белыми картинками из календаря. А теперь они цветные, словно красками писанные. А вот этот коврик был в матушкиной келейке в Клыково. Мне отдали его на память после того, как мамы не стало. Он уже такой старый-старый и совсем блёклый был. Я его привезла и прибила к стенке в маминой комнате. Десять лет висел, а недавно обновился. Это «Последняя вечеря». Тоже почти на глазах всё происходило. Теперь и лики, и цвет – всё видно отчётливо: Спаситель, Апостолы, стол и всё, что на столе.

                          А ещё есть в Киреевске в келейке матушки Сепфоры крест-мощевик. Многим, побывавшим в гостях у схимонахини Иоанны, разрешает она, помолившись, приложиться к святыне.  И те, кто получил эту счастливую возможность, готовы засвидетельствовать, что исходят от него тончайшие запахи, ароматы явно небесного происхождения. Иногда благоухание усиливается. Его можно ощутить, даже находясь в нескольких шагах от креста-мощевика.

                           …В следующий мой приезд матушка Иоанна была не одна.

 

                                                           *        *         *

.

                  

 

                               Гости явились по первому  звонку схимонахини Иоанны. Приветливые, простодушные, отзывчивые. Собрались в комнате, в которой жила прежде вместе с дочерью  матушка Сепфора. Готовно устроились на диванчике и стульях. А стоило мне усомниться, смогу ли записать все воспоминания – плёнки-то в обрез (встреча вышла неожиданной для меня), снарядили «экспедицию» в магазин, нашли всё, что нужно. И как только я подготовила диктофон, ручейком потекли дополнявшие друг друга рассказы. Каждая подсаживалась к столу и начинала  без предисловий свою историю: как узнала матушку, как несла сюда и беды свои, и радости, как  старица вела к Богу.

                 Это их, киреевских своих землячек, матушка Сепфора холила, лелеяла, молясь Господу, поднимала духовно.  Ещё в ту пору, когда и храма-то в городе не было, не было духовной литературы, не было и спроса на неё. Были фабрики, заводы, кинотеатры, парткомы, райкомы и всякие другие  инстанции, взявшие на себя роль учителей и проповедников.

                 Неонила Фёдоровна Книгина работала на швейной фабрике. Впервые пришла в дом матушки в качестве портнихи. Как-то подошла к ней монахиня Пантелеимона (духовная дочь старицы Сепфоры) и попросила помочь:

                 - Нэля, нужно сшить матушке пальто. Пойдём, мерки снимешь.

                  Знакомы ещё не были, но она была наслышана о матушке и оробела:

                  - А вдруг не смогу?

                   Монахиня успокоила:

                  - Не бойся, хорошо всё будет. А пойдём вместе.

                  Пришли они, познакомились. Стараясь подавить волнение, сняла мерки. Потом прикинула, когда будет готово, чтобы примерить. Но матушка тут же сказала, что можно и без примерки:

                  -Прямое, да чтоб свободненько было.

                   Словом, никаких особых портняжных премудростей от неё не требовалось. Но она всё-таки боялась что-нибудь испортить, допустить оплошность. Когда матушке отнесли готовое пальто, а взамен принесли благодарность, как дитя радовалась.

                   Начала – сама не заметила когда – в церковь ходить, дома молиться. А однажды в храме увидела матушку Сепфору. Рядом знакомая ей монахиня Пантелеимона стояла. Она-то и сказала матушке, что вот подошла та, что пальто сшила. Матушка обрадовалась.  Словно вчера расстались, тотчас её вспомнила:

                   - Ой, Нэля!

                   - Да, это я.

                   Подошла поближе, и матушка благословила её. Так завязался ещё один узелок связи духовной. Правда, Нэля ещё молода была и не знала, что встреча не из разряда случайных, мимолётных, что матушка уже молится и будет молиться о ней.

                  Некоторое время спустя, по благословению матушки Сепфоры, поехали в Оптину пустынь. Так она  впервые оказалась в святой обители. Были в храме, на исповеди, утром причастились. А когда вышли, матушка присела на стульчик – отдохнуть хотела. Нэля рядом была:

                  - Вдруг идёт много-много монахов. И все они гуськом к матушке: «Матушка, благослови».

                  Что меня поразило, она благословляла, каждого по имени называла, спрашивала о чём-то. Я думаю: «Как? Ведь не видит ничего. И вдруг узнаёт, на вопросы отвечает, советует. Да ещё кому? Монахам!»

                  Потом они были в трапезной, где одни монахи обедают. Когда шли туда (Нэля с сыном была), матушка Сепфора предупредила:

                  - Идите  спокойно, тихо, не разговаривайте.

                   Они пристроились за матушкой и двигались, почти  не дыша:

                  - Поднимаемся наверх, а там такое пение, такая роспись, такая красота, как будто в рай вошли. До сих пор это перед глазами.

                   На глазах появились слёзы, и Неонила, похоже, заново пережила те волнительные минуты, когда впервые оказалась среди множества поющих монахов под благодатно украшенными сводами:

                   - Дыхание перехватывает, а мысли всё текут: «Как же мы, такие грешные, сюда попали? За что счастье такое?»

                    После обеда по просьбе матушки Сепфоры освятили машину сына:

                   - С тех самых пор, где только эта машина не была. Бывало, и лихачил, и друзьям пьяным доверялся. Один его  товарищ летал на ней так, что думала в плюшку будет и машина, и он. Но, по молитвам матушки Сепфоры, всё обходилось. Даже когда в аварию попал.

                   - Тут в разговор вступила Надежда Лукашевич:

                    - Валера, например, брал иногда, когда у него своей машины не было. И на чужой, и на своей, как ветер, носился. Мы считаем – неслух он, хотя очень добрый и общительный, безотказный. Матушка Сепфора любила его и подарила ему нательный крест. Эта святынька,  молитвы матушки Сепфоры и матушки Анастасии  (матери Валеры и духовной дочери старицы) спасли его  от неминуемой гибели в страшной аварии. Словом, недавно его машина в лепёшку разбилась.  Даже ремонту не подлежит. А он отделался ушибами и переломом ключицы. Врач, которая увидела то, во что превратился автомобиль, из которого его извлекли, была потрясена:

                    - Просто чудо, этого быть не может!

                     У Надежды слабое зрение. Но взгляд из-под толстого стекла очков – пристальный, внимательный. Она вздохнула и добавила тихо:

                     -  Я думаю, что за все наши семьи матушка молилась и молится, как за своих родных.

                     - Да-да, - все кивают согласно.

                     Неонила Книгина вспоминает, как часто в последние годы  -  до отъезда схимонахини Сепфоры в Клыково  - советовалась с матушкой по всякому важному делу. Вот тяжело заболел брат. Как быть, можно ли послать его на лечение? Матушка отговорила:

                      - Уже всё, Нэль, поздно. Не доедет.                                                                                                 Так и вышло. В считанные дни сгорел. А когда вскоре после кончины брата, пришла к матушке, та спросила её:

                      -  У тебя Евангелие есть?

                      - Нет.

                      Матушка Сепфора к дочери повернулась:

                      - Дай ей.

                      Дочка только руками развела:

                      - Где же искать, мам? Я не знаю, где.

                      Она тогда:

                      - Да вон там, у шкафа книжки лежат.

                       Нэля  смотрела на матушку во все глаза: « Слепенькая бабушка видит, где книжки лежат. Как это может быть?» Её это удивляло, даже страшило  тогда. Забыла, что и сказать хотела, растерялась. Но матушка умела успокоить:

                       - Ничего-ничего, всё хорошо. Не пугайся.

                       И тотчас все волнения и страхи улеглись. Перед отъездом матушки в Клыково Нэля сшила для неё подрясник. После встречались редко. Но когда бывала в Киреевске, всех своих звала к себе, благословляла. По её благословению, собирали они из мизерных своих доходов деньги на строительство храма в Клыково. Матушка радовалась, что не оставались они в стороне, что повезёт братии подмогу:

                           - Понемножку-понемножку, вот соберём, и приеду не пустая к Николаю Угоднику.

                         Нэля снова рассказывает о семье, о том, как уже после преставления матушки с её помощью покупали тёте квартиру – денег было в обрез. Как внучка Татьяна чуть было не потерялась в большом городе:

                         - Училась она в Питере, да вдруг задурила: «Бросаю, - говорит институт, - пойду в другой».  Как будто,  это так просто. Я тогда взмолилась: «Матушка Сепфора, помоги! Вразуми её, наставь!» И помогла матушка. Татьяна наша в последний момент – чуть заявление не подала – опомнилась.

           

                                          

                                                  *       *       *

            Про Надежду Лукашевич наслышана была ещё до встречи. Схимонахиня Иоанна (дочь старицы) рассказывала, как любила и жалела её матушка:

            - У Нади три мальчика было. Все больные. Муж, отец ребят,  её оставил. Трудно она жила. Концы с концами еле-еле сводила. Придёт, бывало, станет около мамы на коленочки. Мама её и пожалеет, и поругает, и посоветует…  Уйдёт она, а мама: «Ой, как мне её жалко, как жалко». Для семьи Надиной  мы с мамой  семь одеял сшили.

            А познакомились они вроде уж совсем случайно. Надежда Лукашевич работала в Горгазе, и пришла в их дом «газ проверять», то есть убедиться, что хозяева квартиры знают правила безопасного пользования газом, что никаких нарушений нет, а газовое оборудование исправно. Слово за слово разговорились, и у Нади с первой встречи появилось чувство, как будто знали они друг друга много лет. Матушке тогда чуть больше семидесяти было. У них с дочерью Параскевой  был недалеко от их дома сарайчик. С матушкиного разрешения Лукашевичи к нему пристроечку сделали.

 Я туда забегу за чем-нибудь, и хоть на пять минут - к матушке. Муж  тогда ещё с нами жил. Но ходил вечно пьяный. А дети мал мала меньше, да ещё больные. Самый младший с грудничкового возраста эпилепсией страдал. И всех надо накормить-напоить, обуть-одеть. Вот я за советом к матушке и бегала. Она учила меня молиться. Учила любить Псалтирь. Часто повторяла, что «это мёд и молоко».

По совету матушки, стала Надя Псалтирь читать:

- Придёт пьяный муж, а я за Псалтирь хватаюсь. На слудующий день несу матушке  обиды. Рассказываю, какой у меня муж непутёвый, какой он плохой. Она мне и говорит: «Ты нос кверху не задирай. Ты ведь не знаешь, каким он станет, каким он в ту жизнь уйдёт».

А случилось вот что. Муж Нади ушёл в другую семью. Четыре года на порог  дома не ступал. Потом заболел в одночасье и слёг – кровью кашлять стал. В той новой семье отвернулись от него. Да и у самого (видно, по молитвам матушки) душа, как будто проснулась. Умирать пришёл к Наде своей и к детям. К тому времени выяснилось, что некрещёный он. Позвала Надежда батюшку, успели-таки окрестить его…  Исповедовался,  причастился. А потом присел на диван – светлый, тихий такой, посмотрел на неё и вздохнул: «Надя, я сейчас умирать буду». Простила она ему всё и прощалась, как с родным человеком:

- Чистый он умер. Очистился от всех грехов. А матушка предвидела всё за много лет до того, как это случилось. Она всегда наперёд всё знала. Однажды говорит: «Ну-ка спой мне».  Спрашиваю: «Что спеть-то?» А матушка: «Ну, молитву какую-нибудь». Я спела. Тогда она велит мне идти в такой-то храм. «Батюшка, - говорит, - возьмёт тебя на клирос. Будешь петь». Уж потом я узнала, что никакого предварительного разговора не было, никто никого не просил и не советовался. Однако именно так и случилось. Батюшка сам предложил.

Ей боязно было: справится, сумеет ли, но священник успокоил:

- Ничего-ничего я помогу тебе, научишься.

И действительно как-то всё устроилось. Работала на почте, подрабатывала уборщицей, овощи перебирала, пела на клиросе:

- Туда – бегом, сюда – бегом. Но дети, хотя ещё малы были, сколько могли, помогали мне. Бывало, на огород прибегу, а там сливы все упали. Думаю: «Нет. Служба дороже» И уезжаю.

Теперь Надежда понимает, да, собственно, и тогда понимала: ни за что бы ей всё это не осилить, если бы не матушкины молитвы. Дети болели, сама она крутилась, как белка в колесе. Казалось, ещё немного, упадёт и не встанет.

Так вышло, что утром того рокового дня никто не сообщил Наде, что горячо любимой ею матушки, уже нет на белом свете. Сама не знала отчего, слёзы рекой текли. Она встала, напекла блинов, наварила каши больше обычного:

- И вот думаю: «Для чего я это  делаю?» И плачу, плачу, плачу…

На работе всё было, как обычно. Вот только к вечеру оказалось, что надо доставить в самый дальний глухой район города, точнее, в пригород телеграмму. Шла она мимо матушкиного дома и мысленно просила: «Матушка, помолись за меня Богу. Иду в такое место, где вечером ни одного человечка не увидишь. Боязно мне. Помолись».  Вдруг соседка из дома, где матушка жила раньше, из окна ко мне наклоняется:  «Надя, ты что там делаешь?» А я: «Да к матушке обращаюсь».

Соседка, словно холодной водой окатила: «Матушка умерла сегодня». Заплакала Надя горько и безутешно, но вышла на дорогу и еле-еле поплелась – понесла телеграмму. Что делать – работа  есть работа. И вот пришла в тот самый глухой угол. Вроде тихо вокруг, безлюдно. Как вдруг из какого-то дома народ повалил. Не то свадьба была, не то поминки:

- Смотрю – старушечка в чёрном.  А лица не видать, темно ведь. Я к ней: «Матушка, не знаете, где здесь можно найти таких-то людей?» Она: «Знаю, идём». Старушка впереди – я следом. Шли, мне показалось, долго. Потом она: «Вот здесь». И уходит. Действительно, оказалось, что это именно тот дом, который мне нужен. Телеграмму вручила. И обратно пошла.

В тот же вечер Надежда сердцем почуяла: это матушка Сепфора выручила. Она помогла, как всегда бывало, когда просила у неё помощи. Видно, и утром душа её посетила Надин дом. Потому-то   ни с того, ни с сего  гору блинов испекла, ещё не ведая, что они - поминальные.

 

                                          

*        *        *

 

Нина Тимофеевна Назаренко долгие годы была и воспитанницей, и помощницей матушки Сепфоры. По её признанию, в ту пору многого не понимала, но всем сердцем тянулась к Божьему человеку, шла за ней, не вдаваясь в рассуждения. Должно быть, интуитивно чувствовала, что, держась за матушку, к Богу идёт.

Доверяла ей во всём. Советы воспринимала, как руководство к действию. И ни разу – ни в большом, ни в малом – не споткнулась, когда поступала, как матушка  велит.

Как-то заболели глаза. День ото дня всё хуже и хуже становилось. А муж в Тулу собирался к глазному врачу, и ей надо было сопровождать его. Перед отъездом забежала к матушке. Она и сказала, что там, в больнице, ей помогут: «Ты так попробуй, так попробуй». Нина усомнилась было. Чтобы к врачу попасть, надо направление получить из райбольницы. Уж оно-то и выведет, куда надо. Но опять-таки подтвердилось сто раз выверенное правило: сказала матушка – значит направление уже в кармане.

Когда приехали они в клинику, Нина Тимофеевна обнаружила, что даже паспорт забыла, но в регистратуру подошла:

- Милая, может, ты меня запишешь?

- А паспорт есть?

- Нет, милая.

Но девушка не отмахнулась, как можно было ожидать. Стала расспрашивать, кто она, откуда. Записала всё и сказала, куда идти. Вопреки её опасениям врач принял, назначил лекарство. Впоследствии оно действительно очень помогло ей.

Вернулась в Киреевск и скорей к матушке. Спешила рассказать на радостях, как удачно съездила. И вот вбежала в комнату, говорить начала…  А матушка улыбается: видно, не хуже Нины знала все подробности:

-Улыбка у неё была такой доброты и такой любви – словами не расскажешь. Я очень её любила. И для меня дом здесь был, около неё. Вот помню: провинилась, сделала что-то не так, пришла к матушке, а она уж знает. И пригрозит, бывало: « Сейчас вот дам тебе епитемью – поклоны класть». Но погрозит только, тем и кончится. Знала, что у меня трофические язвы – ноги очень больные.

Тридцать лет вместе в церковь ездили – В Панино, в Тулу, иногда в Болохово. И всё тайком от мужа. Он её не пускал. Плохо в семье было, трудно:

- Как-то матушка сказала мне: «Я про тебя в Туле одному батюшке говорила. Твоя, Нина, жизнь такой и будет». Это уж я потом поняла, что никакого разговора не было. Просто скрывала она от меня свою прозорливость.

Как-то в молодой семье её дочери сложилась тупиковая ситуация. Именно матушка прозрела это и помогла. Жила тогда Ирина в посёлке Дядлово – это недалеко от Киреевска – вместе с молодым мужем, маленьким ребёнком и свекровью. Свекровь работала в сельсовете. Была женщиной властной, жёсткой. Случалось, Ирина слезами умывалась и с утра, и к ночи:

- Матушка, видно, знала, что происходит. Она даже посылала к дочке нашу родственницу (тоже её духовное чадо), чтобы утешить как-то и обнадёжить. А когда Ирина с девочкой грудной попала в больницу, мы посоветовались с матушкой и, когда дело шло к выписке, поехали её вызволять. Надо было прямо из больницы увезти её в Киреевск. Да так, чтобы безо всяких скандалов, мирно. Так и получилось. Дома у свекрови никого не было. А у младенца – у внучки моей – температура поднялась. Вот мы их в машину забрали, и в Киреевск вместе с зятем. Благо у молодых оставалась здесь квартира. Но там по ходу дела сколько помех возникло. Потом-то я оценила, как это верно было, что матушка велела ехать мне самой, не полагаясь ни на мужа, ни на зятя.

Она старалась жить, как матушка учит, чтоб Господу угодно было, но самостоятельности и духовной  зрелости ей явно не хватало:

- Я действительно во многом духовно слепая была. Как-то Шура, старшая дочка матушкина, приехала и, завидев меня, говорит: «Ну, мам, пустая голова пришла» Она так подшучивала надо мной. Но для меня это не обидно было. Я сама так о себе говорила и думала. …Жила и дышала матушкиными молитвами. Книжечки духовные почитать брала, журналы. А сама не умела жить молитвенной жизнью, не получалось у меня. Когда матушка в Клыково уезжала, сказала напоследок: «Хорошо бы, чтобы кто-то за тебя помолился. «Богородицу» ежедневно 150 раз  надо читать» Я только головой покачала: «Матушка, да кто ж за меня молиться будет?» Но теперь вспоминаю, что хоть и  трудно всё было - как по краю шла,  а всё ж таки, стольких бед семья наша избежала. Как видно, матушка Сепфора молилась. Когда прощались, матушка наставляла: надо стараться  читать Иисусову молитву и Богородичное правило выполнять.

                                          *         *         *

 

Людмила Николаевна Горбатова работает в центральной районной больнице Киреевска. Познакомилась с матушкой, когда ей уже под сто было. Попала к ней (схимонахиня Сепфора ещё в Киреевске жила) почти случайно – пришла вместе со знакомыми.

Людмила тогда знать ничего не знала о духовной жизни. Не ведала и о том, что люди бывают прозорливыми. Когда вошли, матушка сидела на стульчике:

- Я подошла к ней, встала на колени, следуя совету знакомых.  И…  заплакала.

Едва матушка, улыбаясь, заговорила, коснулась её головы, она ощутила, как словно бы с головы до пят омыл её поток чистейшей воды. Старица легонько постукивала её по голове, посмеивалась,  говорила что-то. А Людмила плакала, как будто умывалась слезами, и ей казалось, что она возвращается в  счастливое чистое детство:

- Я тогда такую радость, лёгкость ощутила, Были бы крылья, полетела бы…  Когда вышли на улицу, спросила у схимонахини Анастасии, почему матушка такая… лёгкая, как будто и  не на земле стоит.

И та объяснила ей, что это от преобладания духа над телом, что такова святость.

Людмила Николаевна помнит каждое сказанное матушке слово, какие вопросы задавала, какие ответы получила. У неё тогда с сыном не ладилось. Перестал слушаться, дерзил. Она спросила, как быть. Матушка Сепфора, помедлив, ответила:

- А какая ты ему мать? Даже невенчанная.

Та ахнула от удивления и ещё не раз удивилась, осознав, что матушка знает незнаемое, видит невидимое. Впервые в жизни встретила она прозорливого человека, поняла, что старица не просто верует – живёт и дышит Богом:

- Стала матушка учить меня, как с сыном обращаться, как общаться с ним надо. Несколько раз повторила, что нельзя кричать на рёбёнка. Надо быть ласковой с ним, надо уговаривать. Успокоила меня: «Не возьмут его в Армию. Там (в военкомате? – ред.) знают, что он болен. А ещё наказала мне: надо больше молчать. Нельзя «болтать» попусту. За каждое праздное слово  ответить придётся.

Её сына в Армию не взяли. Их же  отношения в корне изменились. Людмила Николаевна очень старалась следовать советам матушки. Впрочем, не только это – в её жизни многое изменилось. Встреча с матушкой, словно бы вектор определила: теперь она знает направление пути. Как и куда надо двигаться, к чему стремиться.

                                         *        *        *