Путь простой крестьянки, ставшей «матерью монахов»

 

13 мая недалеко от Оптиной пустыни в селе Клыково всегда собирается множество священников, монахов, мирян ... Здесь под высоким осьмиконечным крестом покоится великая молитвенница, прозорливая старица схимонахиня Сепфора (в миру Дарья Николаевна Шнякина – урожденная Сенякина). Она перешла в вечность 13 мая 1997 года, на 102 году жизни. Старица жила в одно время с нами в том самом двадцатом веке, когда мы гордо вязали на груди пионерские галстуки, стройными рядами шли в комсомол, а иные – в партию, намереваясь устроить рай на земле. Она же хорошо помнила иную эпоху, когда боголюбивые люди отправлялись за многие сотни верст на богомолье. Довелось ей побывать в Киеве, Сарове, ходила в Дивеево. Господь дал ей долгую жизнь, чтобы не прервалась связь времен.

 

На богомолье

 

– Дарюш, да не беги ты так! Слышь, как жаворонок-то выводит, аж сердце замирает...

Они замедляют шаг и вслушиваются в звенящую песню. А песня то вдруг затихнет, то вновь взовьется над степью в недосягаемую для глаза высь.

Постояли минутку, вслушиваясь и любуясь, да и вновь пошли. Идут молодки на богомолье, идут быстро, ног не жалеючи. Через поля неоглядные, через березовые рощицы, по-над широкой степною рекой, лесами и перелесками. Давно позади осталось родное Глухово, что в Тамбовской губернии. А впереди... версты и версты.

У Дарьи, младшей из них, за плечами, как у всех, узелок с сухарями да две пары лаптей. Идти-то только в одну сторону шесть дён – бережет обувку. Босые ноги так и летят по шелковой травке-муравке – что по коврам заморским. Не боятся они ни пыли дорожной, ни хляби болотной. Дорога-то всякая привычна. Не нарадуется Дарюшка (так ее в селе называют), не надышится степным воздухом. Вот резко запахло клевером, луговым разнотравьем, снова зазвенел в небе жаворонок, и Дарюшка невольно ахнула:

– Хорошо-то как, хорошо! Так бы и потянулась следом за птахами.

Высокая – в сельской церкви она выше всех – стройная, хороша собою. Посмотрит кто – залюбуется. Только сама она красоту свою ни в грош не ставит. Редко в небо заглядывается, ходит потупясь, глядя под ноги. И молчит о чем-то. С юных лет рвалась она в монастырь. Хотела стать как те монашки, что живут в Глухово при Покровской церкви. Еще в детстве, почитай, каждый день к ним бегала. Училась рукоделью. Любила слушать про святых, про святые обители. И так уж просилась она в монастырь. Насовсем, чтобы быть ко Христу поближе. Но в семье случилась беда – рано умер отец. А следом постучалась в дом нужда. Вот тогда-то мать (ей надо было поднимать еще двоих детей) решила выдать Дарью замуж за парня из зажиточной семьи, где работали много и тяжко, зато жили безбедно:

– Так надо, дочка. Что ж нам всем горе-то мыкать? Иначе не вытянуть мне мальцов.

            Дочь покорилась, не могла ослушаться. В доме свекра стала старшей из трех невесток. Крутилась между полем, хлевом, огородом и печью так, что, как потом вспоминала, «некогда было лапти снять». Бывало, к ночи с ног валилась от усталости. Только молитва и держала: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй!» Вот за послушливость и старание старшие хозяева – свекор со свекровью (а были они люди богобоязненные, благочестивые) – и отпустили ее в Саров, к преподобному.

 

Дарья хотя и отневестилась уже и дочку успела родить, но по-девчоночьи порывиста и быстронога. Платочек низко спущен на брови, но ясные голубые глаза так и лучатся счастьем. Ведь не куда-нибудь – к батюшке Серафиму идут! Дождь проливной, палящее солнце – им не помеха. А спят, где ночь застанет – и в лесу, и в поле.

– Если в скирде спим, – вспоминала матушка годы спустя, – то кладем палку или ветку какую. Наутро путь укажет. В незнакомом-то месте и заплутать недолго.

Еле донесли до Сарова свою поклажу, – кроме лаптей и сухарей, кто кусок полотна нес, кто немного крупы, соли, постного масла. Идти в монастырь с пустыми руками не принято было. Шли долго и устали, конечно. Но вот подошли к стенам обители, и усталости как ни бывало. Ведь здесь, в Сарове, само место свято. В монастыре хранятся балахончик преподобного, вериги, крест наперсный. Этим крестом мать благословила Прохора (мирское имя преподобного Серафима Саровского) на молитвенный подвиг. И берег он его, носил, не снимая, до последнего дыхания.

Осенили себя крестным знамением, поклонились святому образу, что над монастырскими воротами, и вошли. Дарюшка одним взглядом окинула купола, колокольню, многолюдье монастырского двора, и почудилось ей, что вмиг забралась на огромную высоту, аж сердце затрепетало от страха и радости. Подумалось: «Верно монашки говорят: святые обители – это небо на земле. Знамо, Бог везде. Но тут-то и вовсе близко».

Молилась она долго, со слезами. И о семье своей, и обо всех знаемых и незнаемых. Как будто беседовала с Самим Господом и Его святыми. В общем, просто, как умела. Умела, однако, уже и тогда немало.

...Было это в начале прошлого века, а все ожившие фрагменты-картинки собирались в моем представлении, словно части большой мозаики. Они возникли из дробных кусочков воспоминаний, рассказов, записок людей, близко знавших схимонахиню Сепфору. А началом написания очерка о жизни и молитвенном подвиге прозорливой старицы стало знакомство с игуменом Михаилом.

 

Тайна матушки Сепфоры

 

С отцом Михаилом, настоятелем монастыря Спаса Нерукотворного Пустынь, что в селе Клыково (это недалеко от Оптиной Пустыни), мы встретились в Москве. Он приехал вскоре после телефонного звонка, и мы расположились в тесной комнатушке с видом на Новодевичий монастырь. Игумен о.Михаил, как и все, кто бывал у нас в гостях, чуть задержался у окна, любуясь монастырскими башнями и куполами Смоленского собора. Но перемены в выражении лица не произошло. Было ясно, что этого большого человека – высокого, с черной бородой и густой шапкой волос – мало занимает внешнее. По крайней мере, тогда, в тот вечер, он мог и хотел говорить только об одном – о даре молитвы, которым, несомненно, обладала схимонахиня Сепфора. Последние годы до самой кончины она прожила в Клыково, рядом со встающим из руин храмом. Ее молитвами ожило и двинулось с мертвой точки дело, уже казавшееся неподъемным, ведь Клыково – безвестная глушь, деревня, стоящая в стороне от «столбовых» дорог.

– Она молилась так, – вспоминал о.Михаил, – что для меня было явно: слепая старица видит ангельский мир так же ясно, как вот мы с вами друг друга. И каждый день, общаясь с ней, я старался выведать тайну старицы. Как научилась она такой сильной, дерзновенной молитве?

Ему казалось непостижимым, как это простая крестьянка из глухой Тамбовской деревни, жена и мать нескольких детей, стала праведницей, какие бывали, наверно, только в ветхозаветные времена. Наверное, не случайно, принимая постриг в схиму, получила она такое редкое имя – Сепфора (Сепфора в переводе с древнееврейского значит «птичка»). Так звали жену Моисея, по велению Господа выведшего израильтян из египетского плена.

Отец Михаил говорил сосредоточенно, не отвлекаясь на второстепенное. А потом вдруг задумался, как будто назад вернулся, в келью матушки:

– Матушка Сепфора была немногословна. Но когда начинались мои настойчивые расспросы, понемногу открывала свои «тайны»: «Вот, бывало, грядку копаешь. Толкнешь лопату-то и разом: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий...» – а потом тянешь ее обратно и договариваешь: «Помилуй мя, грешную». Так меня глуховские монашки в детстве еще научили».

В земле копалась, корову обиходила, стряпней занималась, в поле работала, а про себя – Иисусову молитву. Так, чтобы под образа встать и часами молиться – в молодости такой роскоши она не знала. Минуты той не было, чтобы без дела в руках.

– Хочется, чтобы люди узнали, как, живя обыденной мирской жизнью, до краев наполненной тяжкой, иногда непосильной работой, человек может достигнуть подлинно ангельской высоты – праведности, – подытожил беседу игумен Михаил.

...Мы расстались, а для меня началось неспокойное, но такое счастливое узнавание-встреча с почившей уже праведницей. Слушала аудиокассеты с воспоминаниями дочерей и келейниц матушки Сепфоры, голос самой старицы, встречалась со знавшими ее монахами, с духовными чадами старицы, и передо мной постепенно оживал и вырастал образ схимонахини. Еще человека из плоти и крови, но уже при жизни имевшую высочайшее духовное устроение.

 

С Богом все возможно

 

Вообще-то, внешне ее жизнь мало чем выделялась. Была сначала главной помощницей в родительском доме. И любимицей. Ее деды, дяди, да и отец, ходили на Афон помолиться. Дед принес оттуда от прозорливого афонского старца четки для семилетней внучки Дарюшки. А еще купили ей швейную машину, и уже в пятнадцать лет строчила на ней, как заправская портниха. Чуть подросла – все Глухово обшивала. У монашек научилась прясть и ткать, вязать и вышивать. Став взрослой, говорила мало, больше молилась. А еще Дарюшка строго постилась, с молодых лет перестала вкушать мясо. Но другие – мужнины родители, братья, снохи, да и дети – особого рвения не замечали. Мясо на стол поставит и созывает семью.

– А ты что, Дарья, не садишься? – спросит кто.

– Да я уж поела.

А сама мясо и в рот не брала. Хлебушка кусочек, каша да пустые щи – вот и вся ее еда. Много-много лет спустя, уже после смерти мамы, дочерям открылось вдруг ее строгое постничество. Вспомнилось, как умела она незаметно разделить между всеми свою часть.

У Шнякиных и старшие (отец с матерью), и братья с женами и детьми одной семьей жили в большом отцовском доме. Крепкое было хозяйство, и земли много.

– Бывало, – вспоминала матушка, – так-то в поле устанешь, а ведь до вечера работать. Вот хлеб пожуешь. Поспишь пять минут под телегой. И снова хорошо.

Работы Дарюшка не боялась, уже знала, что с Богом все возможно. Вот и не диво, что в доме свекра ее полюбили. Что ни случись, бывало, слова накриво не скажет. Ни мужу, ни свекру со свекровью ни в чем не перечила. И хоть ведро, хоть ненастье, работа в руках горела. Вот за это время от времени получала от свекра «путевки» в Киево-Печерскую лавру, в Саров, в другие монастыри, где душа в небесах купалась, где черпала силы, всем сердцем уходила в общение с Господом и Его святыми.

 

«Что ели? Травку вот...»

 

После революции середняков Шнякиных раскулачили – то есть кого по миру пустили, кого отправили по этапу. Свекра, старосту храма, и свекровь отправили на Соловки. Свекр выжил и спустя годы вернулся домой, а вот свекровь умерла по пути в ссылку. Нависла угроза и над Дмитрием – мужем Дарьи. Чтобы уйти от преследований и помочь семье, уехал он из деревни и стал на шахте работать. Дарья же и четверо ее дочерей остались в Глухово. Незадолго до коллективизации свекр поставил им новый сруб. Да только не успели пожить в доме. Только уехал муж в город, как Дарюшку с детьми выгнали из дома – в чем были, на улице оказались. Дело было на рассвете, но все соседские двери враз захлопнулись: боялись большевиков, а ну как и за них примутся. Только одна старушка впустила в свой дом на краю села. Деревенские ее не любили – уж очень востра была на язык и с виду недобрая. А как беда, она-то и оказалась добрее всех. А может, Сам Господь отметил так милосердие Дарюшки. Очень уж бедно жила одинокая вдова Агафья, и прежде Дарюшка, жалеючи, тайно от соседей, под покровом ночи бегала к «злой старухе» с крынкой парного молока и краюхой хлеба. Вот та и вспомнила добро. А новый дом большевики раскатали по бревнышку. Дети плакали, а Дарюшка словно окаменела:

– Стою и думаю: «Зачем ломать новый дом – на дрова, что ли?»

Беда эта оставила метку на всю жизнь – почти все зубы повысыпались. Тогда же случилось еще более страшное потрясение. Младшего брата, Павла, за нежелание вступать в колхоз, за любовь его к Божьему храму (он пел на клиросе) большевики побили камнями. До смерти! Под стенами сельской церкви. На глазах у всей деревни растерзали братца: умылся кровью с головы до пят.

А все же надо было жить дальше. Бедовали, побирались. Дрова им не полагались, еда не полагалась. Вот и пошла Дарья в няньки. Помогали старшие девочки. С детьми возились, стряпали, когда было из чего. Дочь Параскева (теперь она схимонахиня Иоанна) рассказывала:

            – Что ели? Травку вот...  Натолчем, бывало, какой крупицы туда, если есть... Хлеб пекли из картошки. Чтобы не замерзнуть, собирали на полях сухие подсолнухи, связывали и топили ими.

Потом в Болохово, что в Тульской области, к отцу уехали. И там сложа руки Дарья не сидела. Прибиралась в городской бане, бралась за любую работу – грязи под ногами не боялась. Боялась лишь одного – отдалиться от Бога. Бывало, идет ли за водой, полы ли намывает, а про себя: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя, грешную». И детей учила: «Молитесь-молитесь, не забывайте Бога!» Но чаще сама молилась о них. Однажды не пустила десятилетнюю Лиду, свою самую бойкую девочку, в кино. По церковному календарю большой праздник был. Но Лида ослушалась, побежала с подружками в парк в летний кинотеатр.

– Пришла я в кино, – вспоминает Лидия, – села и тотчас уснула. Во сне вижу море. И по морю идет Божия Матерь. Вся в зеленом. Идет по воде. Вижу ноги, море, все вижу... И тут меня толкают: кино кончилось.

Когда вернулась домой и увидела, что мама недовольна, с порога стала рассказывать: «Мам, не сердись на меня. Я ничего не видела. Видела только море и Божию Матерь. Во сне». Мама ни слова не сказала, а потом:

– Ты, может, чё поешь?

– Нет, я спать хочу...

Легла и сразу уснула. Материнская молитва словно коконом оплела дитя и укрыла от соблазнов и неуместных зрелищ.

 

Кража

 

Дочки учились хорошо, отличницами были и, конечно, помощницами. Прибегали в баню пособить, умели обед приготовить. Понимали и ценили ее заботливость. Лидия рассказывает:

– Как ни скудно было, мама всех нас и накормит, и согреет, а если кусок материи есть, платье сошьет или кофту. Однажды готовилась я к экзамену. Утром уже идти, а одеть нечего. Обидно, я ведь отличницей была. А мама мне: «Хорошо-хорошо, придумаю что-нибудь». Ну вот, легла я спать. А утром мама мне нарядную кофту подает. Ночь сидела: скроила, сшила, вышивкой украсила, наутюжила. Как же я радовалась!

В Болохове жили небогато, но спокойно. Муж работал, дочки носили пятерки из школы, а Дарья молилась за них. Долгое время, почитай до старости, о ее напряженной внутренней духовной жизни почти никто из близких не знал. Хотя дети видели, что отец и мать молятся, и сами носили крестики, не снимая. Молитовки знали.

А потом началась война. Муж ушел на фронт. И Дарья с детьми снова горе мыкала. Переезжала с места на место: из Тульской области на Тамбовщину (в эвакуацию), с Тамбовщины – в Тулу. И голодали они, и холодали, не во что одеться было и нечем укрыться. И снова молитва матери стала надежным покровом и для детей, и для отца-фронтовика (муж умер уже в мирное время, в 1955 году после тяжелой операции).

Пришел май 45-го. Отшумели победные залпы, и покатились дни мирной жизни. Не всегда сытой, зато без войны. Впрочем, одну битву – духовную, ставшую испытанием христианского смирения, – Дарье пришлось-таки выдержать. Однажды, что называется, ни с того ни с сего, обвинили ее в воровстве. Заподозрили, что именно она унесла в свой погреб целых два мешка чужой картошки. А цена им в то время была немалая. «Она украла!» – зашумели, загалдели вокруг нее, бросаясь обидными прозвищами.

Дарья же невозмутимо молчала. Уже взрослая дочь была рядом, с недоумением смотрела на происходящее. И настолько растерялась, что тоже удрученно молчала, ни о чем не спрашивая. И только дома едва переступив порог, обратилась к матери:

– Мама, ведь ты же не брала. Почему ты не сказала им?

– Молчи, молчи, дочка. Это перетерпеть надо, смириться.

И только через два года выяснилось, кто это сделал. Люди случайно узнали имя вора.

Дарья взяла вину на себя потому, что когда-то, оставшись без одежды и крыши над головой, попросила кофтенку у родственницы – не в чем было ходить. Та великодушно дала поносить. А потом пожалела и потребовала, чтобы ее одежду вернули. Дарья же не смогла этого сделать. Просто потому, что не во что было одеться. «Благодетельница», издалека завидев Дарью, то бранилась, то старалась унизить, «ущипнуть» острым словцом. И вот, спустя годы, чтобы Господь простил ей, что взяла не свое, да еще не вернула, Дарья приняла на себя чужую вину. Стерпела и позор (ведь ее все знали), и поношения – все стерпела как должное.

 

Семь дорог

 

Дочки выросли, получили образование и профессии. Старшая – незамужняя Александра – жила в Сергиевом Посаде, в маленькой комнатушке, рядом с Лаврой. Дарья любила гостить у дочки. Ходила с ней к преподобному Сергию, на литургии и ко всенощным. В Лавре Дарья беседовала со старцем о.Наумом. Там, уже на склоне лет, 20 октября 1967 года ее постригли в мантию с наречением имени Досифея. Но долго оставаться в Посаде не могла. В Киреевске (это в Тульской области) жила ее дочь Параскева, рано овдовевшая, с двумя малыми детьми. Она больше других нуждалась в помощи матери. И Дарья поехала к ней.     Опять прибиралась, готовила, отправляла и встречала из школы. Внука и внучку водила в церковь за восемь километров от дома. И все глубже уходила в молитву, в чтение Евангелия и Псалтири.

Соседи звали ее бабушкой Дашей и ничего не знали о ее монашеской жизни. А между тем у матушки уже появились чада, которых она наставляла, учила жить жизнью, угодной Богу. Вместе с И., молодой своей помощницей, м.Досифея собирала и отправляла деньги афонским монахам. Отдавала при этом и всю свою пенсию, полагая, что Афон – столица и главная опора православного монашества.

Однажды пришли к ней оптинские. И все они, все, кому довелось беседовать с матушкой, стали приезжать к ней снова и снова, потому что ощутили, что обладает она высочайшими дарами истовой молитвы, прозорливости, благодатной любви. Может и предвидеть, и направить человека по той единственной дороге, которая ведет к Богу. В ту пору, как вспоминают чада схимонахини, матушка любила повторять:

– Выйдешь за порог, там семь дорог, а выбрать-то надо одну.

Когда земная жизнь, перейдя экватор, покатилась вниз, дух стал набирать высоту ангельского достоинства. Молитва ее обретала дерзновенную силу. Один из оптинцев, бывавший у матушки чаще других, рассказывал:

– Когда все засыпали, в полной тишине можно было услышать, как матушка вставала перед святыми иконами, опираясь на посох, и начиналась ее тайная беседа с горним миром. Происходило все в келейке, то есть в соседней комнатке за закрытой дверью, и слов было не разобрать. Но неясные звуки тихой речи слышались всю ночь. И уснешь и проснешься, а за стенкой все то же...

Особенно усердно молилась о юношах, молодых людях, прибившихся к стенам монастыря. Многие из них в ту пору трудились в Оптиной пустыни на различных послушаниях. Еще не иноки, но уже и не мирские. У каждого позади не семь дорог, а все семь по сто. Прошлое тянуло вниз, прорывалось в беспричинных тревогах, снах, мыслях. И не было еще сил самостоятельно разрубить «гордиев узел» сомнений и разбитых надежд.

В одну из таких ночей матушка молилась за оптинскую братию и молодых послушников. А когда прилегла отдохнуть, с невероятным грохотом почти оторвалась от потолка, вырвав крюк из бетонной плиты, большая тяжелая люстра,  «осыпашись» прямо на изголовье. Шум разбудил и гостей, и дочь. Все кинулись к матушке. Постанывая от боли, она лежала на постели посреди осколков стекла и груды штукатурки:

- Мы с о. Феодосием, - вспоминает иеромонах Никон (тогда он послушником был), - забегаем в комнату и видим жуткую картитину: на матушкину подушку,  на лицо, на одежду кусками осыпались штукатурка и стекло. Над ней тяжеленная люстра болтается. Зависла на выдранном наполовину крюке, но всё же не упала. Вместе с Параскевой стали «откапывать»  матушку, а она: «Ах, какие! Сколько их насело-то, ах, сколько насело!»  Для нас, конечно, эти «таганлашки»  невидимы были. Но достаточно было взглянуть на потолок, чтобы понять, что так разворотить бетонную плиту ещё нестарого здания никаким человекам под силу.

 

Нападение бесовское не осталось без последствий. Долго болела голова, да и свет  померк в глазах матушки. В последние годы едва различала силуэты. А чуть позже и вовсе ослепла. Но чад своих не оставила...

 

«А я все вижу!»

 

 

Когда оптинский послушник Сергий впервые увидел матушку, ей было далеко за девяносто. К тому времени, а точнее 3 декабря 1989 года, она уже была пострижена в схиму владыкой Серапионом, митрополитом Тульским и Белёвским. Сергия сразила живость, чуткая отзывчивость старицы, ясный, проницательный ум. Матушка беседовала со священниками в небольшой комнатке оптинского лазарета. Одним помогала найти ответы на какие-то наболевшие вопросы. Другим советовала, как поступить в том или ином случае. Когда из комнаты все вышли, она повернулась к нему (Сергий не знал еще, что матушка слепая):

– Ты кто?

– Сергий, трудник.

            – Ну, иди, благословлю. Иди сюда.

            Она осенила Сергия крестным знамением и уточнила:

– Сергий, да? У меня уже один Сергий есть. А ты у меня будешь второй...

– И вот она говорит это, как будто улыбаясь, а у меня на душе поднимается волна радости, – вспоминает иеромонах Никон (тогдашний Сергий). – Прямо распирает от неожиданной радости. Тогда я не знал еще, что таким бывает действие благодати.

Кстати, об этом говорили многие: «Приходишь к матушке ощипанным куренком – больным, несчастным, унылым, а уходишь белым лебедем. Как будто не идешь уже, а летишь».

Отец Никон (а встретились мы с ним в Клыково, в монастыре Спаса Нерукотворного Пустынь) – человек живой, подвижный. У него открытое доброе лицо. И вспоминает он не только события, но и то, что и как было сказано, с какой интонацией:

– Матушка помолчала, а потом ласково так, словно по голове погладила: «Ну, бегай-бегай пока. Мы с тобой скоро встретимся».

Сергий удивился. Как это – скоро? Ведь у него послушание. Причем такое, что и за ворота монастыря не выходит. А матушка в Киреевске живет, в Тульской области. О.Никон словно бы вглядывается в прошлое:

– Мне уже уходить, а матушка по голове легонько постучала и говорит вдруг: «Будешь монахом. Будешь! Хороший будешь монашечек! Беги, говорит, пока».

Он выходил и невольно улыбался: ему было хорошо, легко, почти ни о чем не думалось. Мысли мелькали легкой тенью:

– Странно. Смешная матушка. Меня же отец наместник назначил начальником автозаправочной станции Оптиной. Я и за ворота-то не выхожу.

Но едва закрылась за ним дверь монастырского лазарета, а навстречу уже бегом бежали:

– С ног сбились. Битый час ищем – отец Митрофан в экономскую службу тебя вызывает.

Там, у отца эконома, он и узнал, что дают ему новое послушание. Придется разъезжать по городам и весям, собирать пожертвования для Оптиной. В маршрутном листе значились: Тула, Рязань, Владимир. Сергий невольно ахнул:

– Отец Митрофан, да я никогда такими делами не занимался. Что вы? Не справлюсь я...

Но отец эконом, не давая договорить, «закруглился»:

– А еще зайди на продуктовый склад. Возьми там гостинец. У тебя маршрут лежит через Тулу, а рядом Киреевск. Заедешь к матушке Сепфоре, отвезешь ей «посылочку» и поклончик от нас.

Через пару дней он уже в дверь стучал. Матушка встретила Сергия как родного. Время было позднее. Вместе с дочерью накормили его ужином. И оставили ночевать. А наутро, помолившись и позавтракав, они беседовали как близкие люди. Матушка Сепфора наставляла:

– Никогда не проси: «Пожертвуйте». Говори: «Сотворите святую милостыню». Господь говорит: «Милости хочу, а не жертвы». Понял? Я, говорит, тебя по старинке учу, по старинке. Вот скажут: «Садитесь сюда. Чайку, кофейку…» – это ваши, и будут вам помогать.

Сергий попросил молитв матушки, благословился и уехал. Каково же было его изумление, когда все матушкины слова подтвердились: и во Владимире, и в Туле, и в Рязани – везде, где он бывал, встречали Сергия с распростертыми объятиями. Не знали, где усадить и как ублажить.

 

С лихвой выполнив задание отца эконома, вернулся в Оптину. Так и пошло. Прежде чем отправляться в очередной рейс, ехал к матушке.

С первой встречи схимонахиня потихоньку-полегоньку начала вразумлять. Учила, как молиться надо, как исполнять послушание:

– Вот все, что тебе скажут, исполняй как для Господа. А главное – с Господом надо все время быть. Будешь с Ним, и Он с тобой будет.

Каждый раз, если приезжал под вечер, оставляла ночевать. А утром молиться звала: «Давай читай!» Прочитал однажды, а матушка к столу приглашает: «Теперь мы с тобой святыньку примем. У меня тут просфорочки с Лавры, с Почаева, водичка с Дивеева».

Матушка сидела в своем святом уголке, а Сергий, повернувшись к ней спиной, наливал водичку. Забыв перекреститься, взял просфорку. А потом вдруг, отвлекшись, широким крестом перекрестил чашу с крещенской водой. Тут вдруг матушка Сепфора резко повернулась:

– Ты что делаешь?

– Что, матушка?

– Ты зачем крещенскую воду крестишь?

– Матушка, прости, не подумал.

А она почти гневно:

– Ее ж не надо крестить. Это же великая агиасма, святыня. Она такую благодать имеет. Ты себя крести!

– Да, матушка, понял-понял. Что-то я растерялся...

Наступила недолгая пауза, и о.Никон улыбнулся, вспоминая:

– Прощения попросил, а про себя думаю: «Как же она увидела? Я – спиной, она – спиной, да еще слепая, а тут матушка мне вслух: «А я все вижу». Меня как током ударило. Я стал молиться про себя: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» А она: «Вот-вот, молись». Мне совсем не по себе стало. Тут матушка улыбнулась: «Ну, ладно. Не бойся, не бойся, все хорошо, хорошо все».

Однажды старица, предвидя скорую перемену, велела послушнику Сергию готовить подрясник. И когда они заехали к ней с отцом Михаилом, порадовала:

– Вот я тут матерьяльчик тебе на подрясник приготовила. У меня в тумбочке лежит, доставай.

Сергий открыл тумбочку, а там целая стопа отрезов, и все разного цвета. В комнате немного сумрачно было, темновато, он и растерялся:

– Какой же из этих отрезов?

– Возьми черненький.

Сергий едва потянул какой-то, а матушка ему:

– Что ты, не видишь, что ли? Он синий.

Он опять ухватился за край ткани и снова ошибся.

– Нет, ты что, это же бежевый.

Сергий дальше перебирает, а она:

– Да не там. Там вот, ниже смотри – такой темненький, черненький такой.

Наконец взялся за еще один:

– Вот-вот. Тяни его, тяни.

И тут Сергий весь похолодел: «Как это? Ведь матушка слепая. Да к тому же как сидела в святом уголочке спиной к ним, так и сидит. Как же она видит? Господи, помилуй! Цвета разбирает, даже не глядя в эту сторону...»

Так в очередной раз послушник был потрясен дарами, которые снискала матушка у Господа...

Как блаженные строят?

 

Особые, не видимые глазу нити связывают праведника со всем миром.

В Клыково среди холмов, на высоком берегу реки Серены, в живописном, но безвестном тогда месте, шло строительство. Предполагалось, что там будет архиерейское подворье. Молодым деятельным оптинским монахам предстояло поднять из руин церковь – Покровский храм села Клыково, чему предшествовала некая история, послужившая толчком для осуществления «несбыточных», по мнению некоторых, планов.

Итак, предыстория. О послушнике Сергии, которому м.Сепфора подарила отрез на подрясник, мы уже рассказывали. А был еще один оптинский послушник Сергий – будущий игумен Михаил. Впервые он увидел схимонахиню Сепфору там же, в Оптиной пустыни. Вместе с другими вышел из храма, как вдруг кто-то горячо зашептал: «Смотрите! Старица идет». Все, кто рядом был, кинулись за благословением. Ну и он за всеми. А про себя удивился: «Благословение у священников берут. Как это – у старицы благословляться?» Потом увидел, что она просто осеняет каждого подошедшего к ней крестным знамением, как его мама. И успокоился. Когда встал перед ней, матушка Сепфора спросила: «Кто таков?» Он ответил. Матушка помедлила и вдруг сказала совсем неожиданное: «А нам вместе с тобой жить». Сергий удивился: «Как это?» Она же, как будто прислушиваясь к чему-то, добавила: «Ну, бегай-бегай пока. Бегай». Через некоторое время Сергия, принявшего постриг, рукоположили во иеродиакона и вместе с другими девятью монахами послали в Клыково – восстанавливать церковь и строить архиерейское подворье. Что они увидели там? Иконописица монахиня Ксения (с ней мы встретились в Оптиной Пустыни) рассказывала, какой там был развал:

– От храма куски стен остались. К тому же в советское время в этих стенах хранилось удобрение. Свод был весь разрушен. Бурьян вырос в три метра высотой. И как-то не верилось, что все это можно вернуть к жизни.

Духовник Оптиной пустыни схиигумен Илий, напутствуя новоиспеченного иеродиакона, сказал, что окормлять монахов, строящих подворье в Клыково, будет схимонахиня Сепфора. К тому времени иеродиакон, бывший послушник Сергий, напрочь забыл о предсказании матушки, что жить им придется вместе. Да и слова о.Илия показались странными: «При чем тут схимонахиня, когда есть духовник?» Поэтому наставление оптинского старца также забылось.

Между тем дела подвигались туго. Денег не было – собирали копейки, материалов тоже не было. Желание строить было огромным, но помощников, готовых вложить средства в храм (а его надо было отстроить на две трети заново), не появлялось. Да и откуда им было взяться? Ведь Клыково затеряно в глубинке, это вам не Оптина, куда народ со всей страны съезжается. Но однажды казначей о.Сергий (тот самый бывший послушник Сергий, которому слепая старица подарила отрез на первый подрясник) рассказал о необыкновенной молитвеннице и мудрой советчице м.Сепфоре. Иеродиакона-строителя, будущего игумена Михаила, воодушевил этот рассказ, хотя он так и не вспомнил ни наставления духовника, ни предсказания самой старицы. В одночасье решили монахи отправиться к ней, в Киреевск.

Дверь открыла Параскева, дочь матушки. Позвала:

– Мама, к тебе из Клыково.

Матушка Сепфора оживилась, радостно захлопала в ладони: «Слава Тебе, Господи! Пресвятая Богородица! Из Клыково приехали». Не тогда, а гораздо позже о.Михаил узнал, что задолго до того, как произошла их первая встреча, схимонахиня Сепфора удостоилась видения Пресвятой Богородицы. Матушка очень беспокоилась, что ей, схимонахине, предстоит умереть в миру. Матерь Божия явилась ей во сне: «Ты не умрешь в миру.  Ты умрешь в Клыково, в монастыре». Матушка подумала: «А где же оно такое есть?» А Пречистая ответила: «Не надо тебе знать. Придет время – священники сами к тебе приедут».

Рассказали гости про свои беды: бьются как рыба об лед, а толку никакого.

– Матушка слушала нас, слушала, – вспоминает о.Михаил, – а потом и говорит: «Мы будем вместе теперь строить».

– Матушка, а как это?

– Как-как, знаешь, как блаженные строят? Как дети. Берут кубики вот, собирают. Раз-раз-раз. Тут чё-то поставили, тут чё-то прилепили. Глядишь – домик сделали. Глядишь – другой.

– А мы думаем: «Как? У нас там нет ничего. Голо. Один-единственный домик рядом с почти разрушенной церковью».

Матушка улыбнулась:

– Все у вас будет – и храм, и колокольня, и домиков настроите, и забор сделаете.

С ее молитв, наставлений, с ее благословения все и началось. Сколько раз прежде обивали чужие пороги, и возвращались ни с чем, а тут все как по маслу пошло. И материалы, и техника, и деньги нашлись.

– По ее молитвам тогда мы просто на крыльях летали, – вспоминает иеромонах Никон. – Все, наконец, стало получаться. Мы больше с пустыми руками из Москвы не возвращались.

 

Крестик на капоте

 

Под Рождество перевезли матушку в Клыково, в новый сруб. Домик только-только поставили. А протопить как следует не успели. Но как же она радовалась, как солнышко сияла:

– Ну, вот и дома, в монастыре. И храм-то рядом, рукой подать. Вернул мне Господь деревяшечку мою…

Видно, вспомнила тот новенький сруб, первый собственный ее дом, в котором не довелось пожить, – в коллективизацию сельская коммуна его по бревнышку раскатала.

Ей было девяносто девять. Затем сто исполнилось, сто один. Но не помнят в Клыково, чтобы матушка пропустила хоть одну литургию.  Келейница помогала старице дойти до храма. В то время у монастыря уже были курочки и петушок, известный своей воинственностью – всех клевал, никого не пропускал. Но когда матушку вели к храму, он бросал все свои боевые забавы. Подбегал к ней и сопровождал до самого порога, степенно вышагивая. Если же кто смел приближаться, тотчас нападал. Назначил себя в охрану.

– Всех клевал, – монахи улыбаются вспоминая, – а матушку не давал в обиду. Вот такой у нее эскорт был.

Совершенно слепая, поднималась старица на низкое крылечко, входила в храм, где после многолетнего хранения удобрений все еще пахло аммиаком, что не мешало матушке предстоять Богу. Сколько бы ни продолжалась утренняя служба, до самого окончания Литургии стояла на ногах, не присаживаясь.

Игумен Михаил вспоминает:

- Меня удивляло, что, как бы холодно ни было,  матушка ходила в одном осеннем пальтишечке. В  чёрном. Не знаю, сколько лет она его носила, но оно было чистенькое и опрятное. Был у неё подрясничек. Иногда безрукавочку сверху надевала, когда было совсем холодно. У матушки не было никакой другой одежды, кроме схимы, которую она редко надевала. Вообще, она была чистенькая такая. Когда человек достигает чистоты духовной, то чистота телесная как бы прилагается.

О.Михаил горестно вздыхает, вероятно, сожалея, что те часы и минуты, то время ушло безвозвратно:

Матушка  меня внучеком называла. И с ней всегда было легко. Что вначале казалось очень необычным,  с матушкой (а ведь вскоре после переезда в монастырь ей сто лет исполнилось) можно было говорить обо всём: о строительстве храма, о судьбах России, даже о ремонте машины. Она во всём разбиралась, точнее всё знала. Только далось ей это не высоким образованием, а молитвами, Богом даровано было. Правда, это был какой-то несовременный язык (сама матушка говорила: «Я говорю по-старинному»), но всегда точный. И каждое слово по существу. Не любила, когда мы употребляли такие слова, как «нормально»,  «классно», «супер». Она в принципе их отвергала. Что значит «нормально»?  «Хорошо» - это понятно, а «нормально» – пустое слово. Вообще же мне немного слов надо было. Я матушке никогда ничего не рассказывал. Видел, что она и так всё знает. Просто приходил, и она мне всё, что нужно говорила.

Только в самом начале схимонахиня Сепфора подсказала о.Михаилу: «Если хочешь что-то узнать, ты прежде помолись. Помолись Господу, Божьей Матери, а потом иди ко мне. И всё что нужно, я тебе открою». Он отчётливо понимал, чувствовал, что матушка ангел-хранитель обители. И тогда ему казалось, что само Небо открыто: 

– Один раз прихожу, и с порога: «Матушка, благодетель вот нашелся, будет нам помогать». А она вдруг: «Он и машину вам подарит».

– И действительно, – игумен до сих пор с удивлением вспоминает, как это было, – приехали в следующий раз, а он нас спрашивает: «Как добирались?» Мы лукавить не стали: «Что называется, на перекладных.  И на попутных, и на автобусе». Тут он и говорит: «Добро. Вот сейчас новая партия придет, я вам машину подарю». А дело в том, что в ту пору была на наших предприятиях очень некачественная сборка. Я, конечно, радовался, что у нас будет машина, но понимал и другое: мы с ней можем иметь слишком много хлопот. Опять к матушке пошел: «Матушка, слава Богу, что нам жертвуют, но как выбрать, чтобы она не ломалась, чтобы меньше иметь с ней проблем?»

Матушка задумалась:

– Ты знаешь, она будет такая особенная... На ней будет крестик, три троечки и число Ангелов.

А дальше все было, как в кино. Приехали они с о.Сергием на ВДНХ и видят эту самую партию. Стояло их там несколько десятков. То ли пятьдесят, то ли шестьдесят авто, и все серые. Все одинаковые.

– Я начал высматривать «особенную», – улыбается о.Михаил, – а сам думаю: «Какая же это особенная, если все до одной серые?» Но потом вдруг вижу: среди машин стоит одна грязная, вся в пыли, с проколотым колесом. А на капоте нарисован пальцем крест! Заводим: двигатель как часы. Дальше смотрю на кузов, а там три тройки и число Ангелов: 333144... И она действительно оказалась хорошей, надежной машиной. А время было такое, что, как рассказывал нам сам хозяин-благодетель, если машина хотя бы за ворота выезжала, то все радовались. Настолько некачественными выпускались в то время автомобили.

 

Зима попятилась

 

Вроде и Оптина пустынь рядом, но дороги еще не было, и жили они тогда в Клыково, как на острове. Иногда к матушке приезжали чада или шамординские сестры. Но в остальное время гостей не бывало. На территории строящегося подворья, ставшего позже монастырем, гудели и машины, и трактора, «бегали» трудники и строители-монахи. «Бегали» – это любимое слово матушки, означавшее особое, богоугодное рвение.

В почти разрушенном храме службы шли каждый день. Монахи сделали фанерный иконостас, печку поставили. Но свод был еще не укреплен. И время от времени откуда-то сверху падали кирпичи.

– Правда, – вспоминает о.Михаил, – ни разу ни на кого не упали. И матушка, действительно, ни одной службы не пропустила. В самый холод надевала тонкое осеннее пальтишко и подрясник. Иногда безрукавочку сверху набросит. И всегда ей тепло. Да, мы понимали, что живет рядом с нами не просто человек – ангел.

Однажды стройка встала. Весь день убили на то, чтобы вытащить вмерзшие в землю железобетонные блоки. И костры жгли, и техникой пытались тянуть, и так и эдак. А когда уже иссякли и силы, и терпение, о.Михаил пошел к матушке: «Матушка, блоки вытащить не можем, примерзли». Она ему: «Ну, ты это... Кипяточком там полей». А в бане грелась вода, немного совсем. Взяли, плеснули чуток. И пошли блоки, чуть ли не сами вышли.

Потом взялись сооружать крышу храма. Закупили железа, наняли рабочих. И все бы хорошо, но тут резко похолодало. Дело к зиме шло. Температура опускалась до минус тридцати. Худо-бедно часть работы выполнили. А дальше – никак: стыки не получаются, руки примерзают, инструмент неудобный, зарплата низкая. В общем, сплошной ропот, и никакой работы. Матушка и говорит:

– Ну, ты их ко мне позови.

– И вот абсолютно невоцерковленые люди, – еще и теперь удивляется о.Михаил, – для которых употребление нецензурной брани было в порядке вещей, пришли в келью схимонахини. О чем говорили, можно только догадываться. Наверное, обличала. Но, что поразительно, они ее выслушали, и матушка научила их Иисусовой молитве.

Дальше работа не пошла, а покатилась. Всякий раз, слезая с крыши, они потрясенно рассказывали о невероятном:

 

– Прям зима попятилась. Мы даже перчатки снимаем – жарко. Слезы катятся, льдинками падают на железо, а нам жарко. Как будто ни мороза, ни ветра нет.

Рабочие (их было двое) оставшуюся часть крыши покрывали не только железом, но и молитвой. Когда окончательно сошли вниз – это заметили все, – они изменились внешне, изменилась даже их речь.

– Первый раз в жизни, – вспоминает о.Михаил, – эти люди прочувствовали, что, когда человек молится, меняется весь окружающий мир: то, что раздражало, перестает быть, испаряется, и оказывается, что и зарплата нормальная, и материал хороший. Инструмент можно отладить, и вообще – жизнь удалась.

Конечно, помогала еще и молитва матушки, но для них это было оглушительное открытие: молитва изменяет мир.

На стройке работа кипела. Был небольшой запас материалов. Были деньги (из Москвы) на зарплату рабочим. Но как-то о.Михаил взялся считать, и вышло, что так можно восстановить храм, построить один или два домика, а вот открыть монастырь (а в епархии речь шла уже об этом) не реально. И он в очередной раз пошел к матушке:

– Я благодарен Господу, что работа у нас гладко идет. Но, матушка, нам нужны более состоятельные благодетели, которые бы построили нам все, что нужно.

Она помолчала, задумалась: «Ну да, ну да». Потом голову преклонила, еще помолчала и вдруг:

– Есть там одни. Они сейчас храм восстанавливают... Ну, ладно, хорошо. Потом они будут вам помогать.

А вскоре матушка преставилась. И разговор этот был забыт, и обещание забыто. Каково же было удивление о.Михаила, когда в Клыково приехали те самые люди, про которых говорила матушка. Они действительно занимались воссозданием храма. И вот, завершив начатое, стали помогать клыковским монахам. По молитвам матушки, сами приехали (откуда-то узнали про строящийся монастырь) и предложили помощь.

 

Язык – дракон...

 

Поднять стены храма трудно, но еще труднее возвести внутренний храм – души, устремленный к Богу. Я слушаю бесценную аудиозапись: неспешная речь, теплый, ласковый и такой дорогой мне теперь голос матушки. Вспоминаю встречи и письма ее духовных чад из Москвы, Тулы, Болохова, Киреевска. Вот монахиня-иконописица Ксения. У нее уже взрослая дочь. Но по духу и внешне она совсем еще молода. Однажды работала в Клыково – готовили распятие для храма Спаса Нерукотворного.

– Резчик свою работу закончил, – рассказывает иконописица, – а мне надо было немного поправить, рисунок сделать, позолотить. И пока мы завершали работу, переругались друг с другом. Я, например, вижу, что рисунок неправильный, надо менять. Резчик говорит: «Нет, надо делать так…» И все это с утра до вечера. Когда дело дошло чуть не до драки, приехал батюшка Илий разнимать нашу команду. Говорит: «Можно вот так. Чуть-чуть исправить... Все как-то мирно надо». И все-таки, когда я к вечеру вышла из мастерской, у меня просто мозги дымились... А тут матушка идет. Ведут ее из храма как раз. Сейчас даже не помню, что она сказала, но я в три секунды забыла все свои проблемы. И сразу же мысли перевернулись. Думаю: «Чего ругались?»

Иконописица Ксения (тогда еще не монахиня) бывала в Клыково у своих знакомых и всегда ходила к матушке. У матушки Сепфоры угощали ее пирогами, чаем. Молились вместе, беседовали. Матушка не уставала повторять, что надо чаще обращаться к святым. Если висит у тебя дома пять икон, каждой надо знать тропарь, житие святого, чтобы это не было чужим. Иначе это не иконы, а выставка картин. Говорила также, что надо все время обращаться к миру горнему.

Сама матушка Сепфора пребывала в непрестанной молитве. Долго не разговаривала, не терпела пустой болтовни.

– И все с четками сидела, – продолжает разматывать свитки воспоминаний монахиня Ксения. – Одни были на руке, какие-то деревянные, – сотка. Потом еще тридцатка. В руках четки, на спинке кровати четки. Вся в четках. Молилась, что называется, денно и нощно. Это была такая делательница, что, если человек попадал в сферу ее влияния, он начинал постепенно поворачиваться в сторону молитвы.

Матушка Ксения ненадолго затихает и вспоминает о том, что особенно дорого:

– В последнее время приду, сяду перед ней на корточки (она на кровати сидела), просто руку мне на голову положит – и мозги переворачиваются. И думаешь: «Какие проблемы? Никаких проблем». И начинаешь молиться вместе с ней.

Однажды иконописица приехала в Клыково в Светлую седмицу. А надо сказать, что она нездорова, серьезно болеет с детства. В тот раз, направляясь к матушке, не чувствовала ничего, кроме смертельной усталости от прошедшего поста, от гостей, приехавших на Пасху. От всего. В таком настроении и предстала пред матушкой. Именно тогда в первый и последний раз увидела гнев старицы: «Христос воскресе! А ты тут такая... Христос воскресе – надо радоваться!»

Тогда Ксения обиделась, но вскоре поняла: Пасха – это ведь действительно главное. Остальное – и усталость, и болезни – преходящее.

Схимонахиня Сепфора за несколько лет до события предсказала Ксении, что она примет постриг. Ничего не сказав, та не поверила. Ухмыльнулась про себя: «Сказки какие-то». Тогда еще слишком часто унывала, порывалась вернуться в Москву. Но... Прошло время, и предсказание сбылось.

Монахиня Ксения рассказывала, да и другие тоже, что у матушки было несколько посохов. Она натирала их водой с Иордана, лампадным маслом от святых икон, пред которыми молилась. И ходила ли, стояла ли в храме – опиралась на одну из своих палочек. А когда к ней приходили – чаще всего это были ее чада, – слегка била посохом по рукам-ногам, по спине. Те, кто лучше всего знал матушку, утверждают, что так она бесов отбивала, очищала человека.

Да, с нечистой силой матушка повоевала, за что бесы бесы люто мстили ей. Однажды послушник Сергий зашёл к матушке после очередного бесовского нападения:

- Представьте, - вспоминает о. Никон, - однажды захожу в келью, а там под ногами песок хрустит. И матушка охает: «Ох-ох, засыпали, все глаза мне засыпали». Смотрю – постель, коврик, матушкина одежда – всё в песке.

А ведь не пустыня Сахара. Неоткуда ему было взяться. Окно закрыто. Ни одной щели, даже форточки нет. Двери тоже закрыты, да и вокруг домика  песка не было.

А в другой раз о.Никон (тогда ещё послушник) собирался в Москву, зашёл к матушке благословение взять на дорожку:

- Она благословила, а потом и говорит: «Ты с о.Илием увидишься, попроси, чтобы он приехал и почитал. На меня такие нападения идут. Как меня сейчас враг люто смущает, бьёт даже. Видишь, какие синяки на руках? Да и на всём теле так». Заметив моё удивление, матушка покивала головой: «Что же ты удивляешься? Конечно, бьют, ещё как бьют. Я же мешаю им».

Он  оглянулся по сторонам:

- Матушка, а ты видишь их?

- А как же. Вон он, рогатый, стоит.

О.Никон признаётся, что тогда он был потрясён и напуган. Понимал, что это не театр, не игры, что матушка теперь, как боец на переднем фронте. Но, увы, при всей своей молодости и здоровье не мог защитить, вообще мало,  чем мог помочь ей:

- Махнула на незваного «гостя» чётками.  «А, ну, - говорит, - иди  отсюда». А потом ко мне повернулась: «Видишь, отошёл». А у меня просто волосы на голове зашевелились… Бывало, и бесноватые к матушке Сепфоре приходили. Если матушка принимала  таких людей, то после  их ухода звала меня или о.Михаила. Он уже священником был. Приносил ладан, кадило, молились вместе с матушкой. Ну, а если рядом оказывался я, матушка поторапливала: »Давай быстро кропило, воду. Кропи всё святой водой. Ой-ой, сколько их нанесли сюда. Люди думают, что одни приходят, а за ними табун»

- Кстати у православных первая защита, - подхватывает о.Михаил, -  нанесение крестного знамения. Матушка крестилась очень чётко. И говорила нам, что бесы смеются, если мы небрежно его накладываем. Это же  символ, которым мы себя ограждаем и защищаем от нечистой силы. А если мы делаем это небрежно, пальцы не доводим до лба или живота, просто машем ими перед лицом, то это никакая не защита. Бес такого знамения не боится.

 

***

...Старица предвидела свою кончину и накануне всех, кто заходил, благословляла, наделяла подарками. Кому четки приготовила, кому икону. Посохи раздарила и даже схиму свою передала о.Михаилу. Но в монастыре никто не знал, что произойдет это так скоро. Тем более что сама матушка была, как всегда, приветлива и бодра духом. Вроде бы ничто не предвещало стремительного исхода. О.Михаил понимал, конечно, что не за горами то время, когда матушка покинет их. Но ему казалось или хотелось так думать, что будет это потом когда-нибудь, не теперь. Однако же в один из майских дней матушке Сепфоре стало плохо. Его позвали почти тотчас. Когда он вошёл в келейку согбенная матушка, тяжело дыша, сидела на кровати. Как оказалось, у неё отнялась правая сторона. Он помог её уложить, и в эти минуты содрогнулся от осознания происходящего. Это всё! Матушка уходит. Сразу вспомнилось, что ему хотелось хотя бы на время перевезти её в женский монастырь, в Малоярославец. Там сёстры могли бы, как ему казалось, дать ей то, чего не доставало в мужском монастыре. Они сумели бы лучше устроить её быт, окружить заботливым дочерним уходом. Но матушка наотрез отказалась, заявив,  что собирается ехать домой.  о.Михаил и удивился, и смутился. Матушка Сепфора никогда не называла Киреевск домом. И вот теперь только, когда сковала её последняя болезнь, он понял, про какой дом говорила матушка. Ей становилось всё хуже, связь с внешним  - земным - миром почти оборвалась. …Вскоре приехали оптинские монахи. Священники стали по очереди читать канон на исход души. В последние часы о. Михаил почти не отходил от одра болезни. Сознанием воспринимал происходящее  как то, что должно было случиться, а сердце  обливалось слезами. Вечером 13 мая у изголовья схимонахини Сепфоры он читал  50-й псалом. Читал медленно, отчётливо проговаривая каждое слово: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…»   Когда произнёс последние слова «Тогда возложат на алтарь твой тельцы»,  матушка трижды вздохнула и успокоилась.

Отпевал матушку целый собор оптинской братии во главе со схиигуменом Илием. Съехались, слетелись отовсюду её «птенцы». Горевали,  прощались, служили панихиды. И были слёзы пополам с радостью.  Потому что шли еще пасхальные дни. А еще потому, что все понимали: свершилось! Схимонахиня Сепфора перешагнула грань видимого мира и вошла в горний, куда стремилась всю свою долгую жизнь.