“Я не мог не написать эту книгу... Мне иногда кажется, что я прожил сто жизней, но все они - и счастливые, и кошмарно-трагические - объединены одним понятием - моя жизнь в жестоком ХХ веке. Я родился в 1930 году...”

На днях художник Илья Сергеевич Глазунов представит на суд публики работу, которую писал 30 лет. И хотя о картинах тоже говорят “писать”, в данном случае речь идет именно о книге.

В общей сложности - 1766 страниц для того, чтобы рассказать о прожитом и пережитом за 78 лет. Детство, прерванное Ленинградской блокадой, смерть родителей, одиночество, творческие искания, первая любовь, семейное гнездо в кладовке большой коммунальной квартиры в Москве, всенародная слава, запрещенные выставки, спасение икон, 15-летний отказ принять в Союз художников СССР, встречи с Гагариным, Феллини, Висконти, Антониони, Ивом Монтаном, Индирой Ганди, Фиделем Кастро, Джиной Лоллобриджидой...

Два увесистых тома в синем кожаном переплете с “выгравированным” в форме креста названием “Россия распятая” и “автографом” - Илья Глазунов.

- Приезжай, я подпишу тебе свою книгу, - сказал Илья Сергеевич.

- Давайте сразу и интервью сделаем? - предложила я.

Но художник остановил:

- Сначала прочти книгу.

* * *

Вес литературного труда не сулил легкого (во всех смыслах) чтения. Но простота первых же строк удивила и захватила.

“День подходил к концу. Соскабливая краски с палитры, я смотрел на худые, голенастые ноги натурщицы, давно изученные, надоевшие до отвращения. Потом шел длинным полутемным коридором академии и глядел на каменные плиты пола, по которым стелилась моя однообразно вытянутая, как бесконечная прямая, тень. Было это в начале 50-х годов. <...> Я вскочил в автобус почти на полном ходу. Дверцы автоматически захлопнулись, как челюсти, схватив сзади мое пальто. Я обернулся. Сквозь павлиний хвост морозного узора на стеклах увидел необыкновенные глаза и серый пушистый мех воротника... Женщина стояла на ветру, с непонятной тревогой и тоской глядя, как мне почудилось, на меня...”

За главой-новеллой последовали другие главы - словно страницы из личного дневника художника, рассекреченная исповедь.

О блокаде

“Мне и сейчас по ночам слышатся завывание сирен и зловещее тиканье метронома по радио, глухие взрывы, от которых шатаются погасшие люстры на потолке. <...> Помню сквозь слезы лицо умирающей матери, благословившей меня на спасение медной фамильной иконкой. “Я поправлюсь, сынок”, - шептала она. Но чуда не произошло... <...> в эвакуации, учась в сельской школе, на уроках я стал заикаться после пережитого кошмара Ленинградской блокады. <...> Летом с другими детьми был пастухом и работал на колхозных полях. Все мужчины были на войне...”

Об одиночестве

“Решил снова начать дневник. Дело в том, что я очень одинок. Это очень страшно и не страшно...”

О решении уйти в монастырь

“В Киево-Печерской лавре я утвердился в тайном своем решении: останусь здесь, буду монахом! Сердце мое забилось: навстречу мне шел высокий, седой монах <...> “Тебя как звать-то?” “Илья”, - ответил я робко. “Это значит Богом данный: имя обязывающее! Бог дал тебе - чувствую это - талант, а это могучее духовное оружие. <...> Рано тебе, в 20 лет, думать о монастыре, познай жизнь, искуси ее, преодолей, а потом, через много лет, если не передумаешь, Господь сподобит тебя уйти за стены монастырские”. <...> Работая над иллюстрациями к “Братьям Карамазовым”, я часто вспоминал этот разговор, так повлиявший на всю мою будущую жизнь”.

Как писалась книга

“Думаю, писал не Глазунов, а какой-нибудь талантливый литературный “раб”, - высказал свое мнение один знакомый критик. Поэтому, когда я вновь оказалась у Ильи Сергеевича, естественно, не могла удержаться от провокационного вопроса:

- Действительно вы все сами писали?!

- Сам, но пишу так: я диктую Инне (помощница художника. - “МК”). До этого моей покойной жене диктовал. А первые фрагменты были напечатаны еще в советское время в “Молодой гвардии” и назывались “Дорога к тебе”. Но диктовать я могу только тому, с кем есть духовный контакт. Был один писатель - говорил: “Я вам советую на магнитофон!” Но я так не умею: на огонек диктофона, как на глазок такси, смотреть. Все живое должно быть: чтобы глаза в глаза, чтобы лицо видеть…

- Илья Сергеевич диктует, а я в тетрадь записываю от руки. Потом машинистка печатает, - говорит Инна. - Затем читаю вслух, поскольку Илья Сергеевич воспринимает все только на слух. Это удивительно, но он практически ничего не правит - настолько сразу четкие, законченные фразы, без обрыва мысли. Редактор, когда прочел, сказал: “Мне здесь делать нечего”. Кстати, Илья Сергеевич “пишет”, обычно уезжая за границу. Вокруг люди, гомон, солнце яркое, а мы сидим, и Илья Сергеевич диктует. С 10 утра до 8 вечера. Потом два километра пешком.

“Все как для картин, для них я тоже не делаю эскизов, - продолжает художник. - У меня все без черновиков. Потому что оно все во мне зарождается и рождается, как ребенок. Ребенок же рождается без черновиков. Например, “Мистерию ХХ века” я сразу зарисовал на спичечном коробке. Это было в Париже в 68-м году, в разгар студенческой революции. Меня пригласили Ив Монтан, а главное - президент де Голль...

Нельзя на эскизы полагаться, надо сначала все в себе решить. Все замыслы художника рождаются в душе, перенести их на холст и есть муки творчества. Замысел картины - это тайна души каждого художника”.

“Россия распятая” - это не только автобиографическая исповедь. Это еще и неизвестный большинству Глазунов-историк, Глазунов-философ, Глазунов-предсказатель. Его книгу можно читать как роман, как учебник для живописцев, искусствоведов, историков...

Главную критику может вызвать историко-политическая часть книги. В частности, те главы, где Глазунов излагает свое видение истории русского народа, наших предков, событий Февральской и Октябрьской революций. Вероятно, главные упреки к автору мало будут отличаться от тех, что он слышал в советское время, - русский национализм, идеализация православной Руси, монархизм. Но прочесть то, что написал Мастер, в любом случае интересно - поскольку им собран обширный малоизвестный материал: выдержки из документов, редких книг, личных воспоминаний людей, археологические, по-своему понятые, свидетельства. Глазунов прямо указывает свою задачу: “Я бы хотел вернуть русским то, что в нашей славной истории фальсифицировано, украдено и растоптано”.

В связи с этим интересны хотя бы такие выдержки:

“...почему, например, славяне, часть древнего арийского мира, как будто упали с неба, появившись “внезапно” на страницах истории только с VI века после Рождества Христова? И будто и не имеет к нам никакого отношения санскрит (столь близкий русскому языку), на котором написаны священные книги Ригведа и Авеста, донесшие до наших дней духовность и поэтические воззрения на природу наших далеких праотцов-арийцев... Читатель узнает, где была прародина великой индоевропейской расы”.

И еще:

“Немногие историки признают, что падение грозного Рима в 476 году после Рождества Христова, ознаменовавшее начало новой исторической эры - Средних веков, связано с вождем вовсе не немецких, а славянских дружин русина Одоакра, родившегося на острове Руген, по свидетельству итальянского ученого 16 века Мауро Орбини. <...> А помним ли мы, что нашими прямыми предками-славянами были прибалтийские и адриатические венеты (венды, венеды)? Они не только построили самый загадочный город в Европе - Венецию, но и отмечены многими славными деяниями в истории человечества. Не случайно в скандинавских странах по сей день Россию называют страной вендов”.

Кстати, по поводу “раздражителей” в книге Глазунова сказал знакомый театральный режиссер Ильи Сергеевича, который принес ему письмо от французского книгоиздателя с просьбой издать перевод “России распятой” во Франции.

- Эти воспоминания и размышления ценны прежде всего тем, что впервые громогласно двумя весомыми книгами Глазунов заявил, что художник, если он чувствует, что называется, корнями свою Родину, может быть и историком. Этим, конечно, он раздражает современного обывателя, который считает себя тоже художником и историком. Не каждый прочтет эту книжку, как она задумывалась, для этого надо иметь мировоззрение, выстраданность, надо пройти через что-то, отказаться от чего-то.

Так думает режиссер. Однако Глазунов надеется, что его книга сама поможет читающим пережить все это и найти себя.

Он говорит: “Все художники русские оставили свои воспоминания в меру своих сил: Репин, Нестеров, Коровин, да и многие другие. Вот и я хочу дать свою точку зрения, хочу исповедоваться и творчески, и граждански.

Мне было важно донести свое мировоззрение. Потому что вы, молодые, не представляете, как врали, фальсифицировали историю, особенно в советское время, доносы писали, говоря, кому нужна эта старая Русь, эти монахи, цари, царевичи... Меня 15 лет не принимали в Союз художников, потому что я был врагом социалистического реализма. А сейчас триумф авангардизма: кубиков, шариков, полосок, мазни, так называемых инсталляций... Мне это все глубоко чуждо!”

От картин - к книгам и обратно

“Раскулачивание” - новая картина Глазунова (8х4 метра). Она еще в работе, а значит, я одна из немногих, кому повезло видеть муки творчества Мастера. Я имею возможность всматриваться в картину, что называется, глаза в глаза. Потом поднимаюсь на балкончик мастерской и смотрю сверху. Спрашиваю:

- Какие мысли приходят, когда работаете?

- Я могу очень много рассказывать - о геноциде русского крестьянства, которое под видом раскулачивания уничтожали, высылали, и люди умирали от голода по дороге на Колыму, за Полярный круг, в сибирскую тайгу. Помню, как до войны нашу дачную хозяйку под Лугой, тетю Лиду, посадили на 7 лет за подобранные на поле колоски. Могу рассказать о своих студенческих поездках по “неперспективным” деревням на Волге и Русском Севере. Могу рассказывать о том, что с наших выставок исчезли многофигурные исторические картины, так же, как из нашей литературы ушли великие романы. Не слышно симфоний, как у Рахманинова и Чайковского. Бездуховность и поп-культура захлестнули мир.

Мне хотелось показать Россию крестьянскую, распинаемую большевиками. Показать погром церкви, сжигание икон, эшелоны, в которых, как скот, высылали людей. Хотелось показать красоту народа. Конечно, очень трудно сейчас найти подходящие типажи. Поэтому использую те наброски, те портретные зарисовки, которые я делал давно, когда еще учился в академии в Ленинграде. Тех людей теперь уже нет. Они не могли писать стихи и вспоминать те страшные годы, но они умели пахать землю.

Эту картину некоторые называют памятником русскому холокосту. Я считаю, коммунистический Молох многое нарушил в жизни многонациональной России, и особенно пострадал русский народ. И наши “покаянные дни” не закончились. И сегодня, когда мы приходим в магазин, видим: все продукты привезенные - даже куры... из Новой Зеландии...

Могу много вам рассказывать, но нужно ли? Потому что все это есть в моих картинах. В истории был случай, очень запомнившийся мне. Рахманинов однажды сыграл свою сонату. К нему подошла дама: “Господин Рахманинов, а что вы хотели сказать вашей сонатой?” “Мадам, нет ничего легче, чем дать ответ на этот вопрос”, - и сыграл во второй раз. Так что о картине я все сказал самой картиной...

Глазунов о своей книге “Россия распятая”: “...исповедь длиною во всю мою жизнь… Вновь все ожило в памяти, снова и снова переживаю бездну отчаяния и радость побед, вижу лица друзей и врагов. Я испытываю сейчас такие же горькие минуты одиночества, как после закрытия моих многолюдных выставок. Я один в пустом полутемном гулком зале сгоревшего Манежа - творения великого Бове; со стен свешиваются веревки, а снятые картины подвыпившие рабочие перетаскивают в грузовик. И опять мне кажется, что я никому не нужен...”

P.S. Читаю “Россию распятую” и не могу оторваться: столько уроков, столько переживаний, столько чувств и мыслей... И очень хочется, чтобы эта книга никогда не кончалась. К счастью, как говорится, художник полон творческих сил и продолжает свое большое дело.